Текст книги "Ты слышишь ли меня? Литературно-художественный альманах"

КАК Я НЕ СТАЛ ПИОНЕРОМ

Мне очень хотелось быть пионером и носить красный галстук. Я смотрел на ребят в галстуках и очень им завидовал. Жизнь у них была активная. Постоянные сборы отрядов, потом дружины, соревнование между звеньями: кто больше натаскает металлолома и насобирает бумаги. Вся эта кипучая жизнь вызывала во мне зависть и тоску по пионерской жизни. Мне тоже хотелось шагать в ногу и хором петь: «Взвейтесь кострами, синие ночи…» Но «ночи взвивались» не для нас с Рыжим. Из всего класса только мы с ним не были пионерами. И этим сильно портили картину показателей четвертого «Б»

Рыжего не принимали в пионеры из-за двоек, меня – по причине религии. Кто-то в классе наябедничал Гусю, что я ношу крестик, и что мой отец ходит в церковь и там молится богу. После этого старший пионервожатый Гусь, на меня серьёзно взъелся, хотя крестик носил я только до второго класса.

Тоска по пионерской жизни крепла всё больше. Тогда мы с Рыжим для вступления в пионеры решили отличиться на сборе металлолома и макулатуры.

Я принес спинку от кровати, обрезок рельса и старый примус, а Рыжий – два чугуна, худое ведро и сломанный ухват. Все это мы положили в кучу нашего класса с табличкой «4 «Б». За чугуны Рыжего потом вытпороли. Они были ещё хорошие. В них тётя Поля, мать Рыжего, варила картошку для поросенка. Председатель дружины, Гарик, сказал, этого мало и мы много ещё чего таскали, железного и бумажного, но в пионеры нас не приняли.

Зато наш 4 «Б», как победитель по сбору лома и макулатуры, отправился в поход по Ленинским местам. Класс строем отходил от школы с песней про костры в синих ночах, а мы с Рыжим оставались у кучи металлолома в надежде найти те два чугуна. Чугунов в куче не было.

– Наверно, упёрли для хозяйства, – грустно заключил Рыжий, зачем-то вытащил из кучи ржавое ведро и с размаху шмякнул его о землю.

Шло время. Насчет пионеров мы успокоились и ждали летних каникул. Был май. Грело солнышко. Птицы от тепла и солнца радостно чирикали. На деревьях вылезали листочки. После уроков мы с Рыжим и Вовкой Огурцом решили пойти на рыбалку на Молитовские плоты. Неожиданно в коридоре ко мне подошёл старший пионервожатый Гусь и взял за плечо:

– Надо поговорить, – сказал он и повёл меня в пионерскую комнату.

Гусь – это у него было прозвище такое. Он был длинный, всегда серьёзный и деловой. Имел маленькую голову и большой нос, на котором висели круглые очки. А когда он говорил, а говорил он много и занудно, на губах у него появлялась белая слюна, похожая на прокисшее молоко.

Около двери мы остановились. Гусь достал ключ и открыл дверь. В пионерской комнате недавно вымыли полы. Пахло сыростью и хлоркой. На стене висел портрет старика с большой бородой, похожего на Деда Мороза. Рядом с ним висел мудрый дедушка Ленин. Он был под стеклом и улыбался.

Важно ступая по чистому полу, Гусь начал:

– Мне сказали, что твой отец ходит в церковь и там молится богу.

– Кто сказал?

– Неважно кто. Сказали… – Он подошёл ко мне и заглянул мне в лицо.

– Может, и ты с ним ходишь молиться?

Я молчал и смотрел на Ленина. Он улыбался мне и махал ручкой.

– Ты уже большой и должен понимать, что религия – это злейший опиум для всех трудящихся.

Отец ходил в церковь, но редко. Он хромал и ходил с клюшкой. Под Барановичами его сильно ранили немцы.

– Ты открой глаза-то! Посмотри, что делается!

И Гусь стал говорить долго, умно и непонятно.

Он говорил про пятилетку, про Стаханова, который много угля добыл в шахте. Другие шахтеры тоже уголь добывали, но Стаханов добыл всех больше. Потом стал рассказывать про Тимура, как они всей командой кололи дрова и тайком, ночью, носили старикам воду. Дальше про царизм, и как он угнетал трудовое крестьянство. После буржуев и царизма переходил на церковь, и какой злостный опиум несёт она народу.

Однажды я спросил отца:

– А правда, бог есть?

Он посмотрел на меня и сказал тихо:

– Бог есть, сынок. Бог есть всегда. Без Бога жить нельзя.

Отцу я верил.

…А Гусь всё говорил и говорил. На губах у него уже выступила «простокваша».

«Интересно, кто это наябедничал Гусю про отца и про церковь?»

На стене, под Лениным, висел барабан, а рядом – горн. В барабан били, а в горн дудели, когда надо было собрать всех пионеров на сбор дружины.

«Вот бы этим барабаном Гуся по башке шандарахнуть!.. Интересно, какой бы звук получился?»

Я вспомнил, как мы с Рыжим бросали камни в пустую цистерну из-под мазута. Она стояла у переезда Кирпичного завода. После удачного броска гул стоял сильный! Потом за нами гнался сторож, но не догнал.

Раньше я думал, что все взрослые умные. Я ошибался. Гусь был дурак. Хотя и старший пионервожатый.

…Гусь вышагивал по комнате и говорил про Бусыгина, какой тот был хороший рабочий и про Валерия Чкалова, который улетел в Америку и все американцы открыли рот от удивления от такого полёта.

Неожиданно в открытую форточку залетела оса. Она села на барабан и хотела улететь обратно, но не могла, ей мешало стекло. Она стукалась о него и жужжала. Я с интересом следил за ней.

Гусь тоже увидел осу. Он остановился, взял со стола «Пионерскую правду», сложил её в трубочку, и ловким ударом прикончил осу. Потом открыл окно и выбросил её.

В окно проник свежий воздух. Вкусно запахло весной, клейкими листиками тополя. Было слышно, как во дворе мальчишки играют в догонялки, спорят, кому водить. За школьным сараем меня дожидались Рыжий и Огурец. Тихая, тёплая погода обещала хороший клёв.

Неожиданно Гусь остановился напротив меня и спросил грозно:

– До каких пор твой отец будет ходить в церковь и бить поклоны? – Потом добавил зловеще. – Может, и ты с ним ходишь на молебны?..

Я молчал, только шире раскрыл рот. Пусть Гусь видит, как внимательно я его слушаю.

– Вот тебе персональное поручение. Отговори отца от этой вредной привычки ходить в церковь молиться! Справишься – будешь пионером! Ты понял?

Я молчал и думал:

«Никогда я отцу про это не скажу. И поручения Гуся выполнять не буду», – решил я, и внутри появилась смелость.

– Что молчишь? Ты всё понял?

– Что такое «опиюм»? – Спросил я и посмотрел Гусю в глаза. И добавил:

– А у вас на губах простокваша.

Гусь почему-то дёрнулся, быстро заходил по мокрому полу, потом сдёрнул со стены трубу подошёл ко мне, дунул из трубы мне в лицо и прошипел:

– Пош-ш-шё-л вон… Гадёныш-ш-ш!..– Потом заорал. – Вон!!! – И ещё что-то кричал вдогонку.

Но я уже не слышал. Я бежал, что есть сил по пустому коридору на улицу, где меня ждали радостный май и летние каникулы.

Я бежал, а моя мечта быть пионером навсегда осталась в той комнате с мокрыми полами, с Гусем и барабаном, висящим на стене.

ПИОНЕРСКИЙ ЛАГЕРЬ

В пионерский лагерь я попал по причине поноса пионера Соловейченко. Врачи обнаружили у него дизентерию и положили в больницу. Так его путёвка, неожиданным образом, досталась мне.

Мать вечером рассказывала, как её вызвали в профком и, как многодетной, дали путёвку.

– Послезавтра поедешь в лагерь, – она была довольна, что так ладно всё обернулось с путёвкой. В пионерском лагере я никогда не был.

– А меня в лагерь пустят? – спросил я. – Я же не пионер?

– В пионерском лагере могут быть не только пионеры, но и простые ребята, – успокоила меня сестра. – Иначе не дали бы путёвку. Вот видишь, написана твоя фамилия, а Соловейченко зачёркнуто.

И она помахала синим листиком перед моим носом. Я смотрел на путёвку, на круглую синюю печать, приляпанную в углу, и чувствовал, как в меня входит радость.

«Хорошо, что у Соловейченко понос, и что он в больнице, – думал я», – а то бы весь лагерь заразил, и все бегали бы «на три метра против ветра».

Один раз у меня был понос, но не дизентерийный. Я два огурца съел, а потом кружку молока с хлебом. Эх, меня и несло! Тогда я от взрослых узнал, что означает «три метра против ветра». Думаю, у меня тогда были все пять. Я представил лагерь, и как поотрядно пионеры дрищут на полянке, а потом с дизентерией их увозят в больницу.

Нет, молодцы врачи, не дали возможности бактериям размножаться, и вовремя определили Соловейченко в карантин.

Потом мать дала мне рубль и сказала:

– Беги в парикмахерскую и постригись.

– Чёлку оставить?

– Никаких чёлок! Под ноль. Ещё не хватало вшей там подцепить!

Вшей иметь мне не хотелось. Я вспомнил, как однажды делал уроки по русскому, ручкой почесал голову. Из головы выпала тёмная крошка на листок и стала шевелиться. Это была вошь. Я придавил её ногтем. Вошь треснула и в предложение появилась точка не в самом подходящем месте. Потом я треснул ещё оду, за ней другую, и мне за упражнение вкатили двойку. На полях было написано: «Не знаешь правило о знаках препинания!» И были подчёркнуты красными чернилами, «вшивые точки». Мать несколько раз вычёсывала у нас с сестрой вшей гребешком, мыла голову каким-то вонючим мылом, и вши больше не появлялись.

«Под ноль» так «под ноль». Я не стал спорить. «Налысо» тоже хорошо. «Обойдусь без чёлки, волосы потом вырастут, зато весь август буду жить в лагере. Там можно купаться, сколько влезет, и каждый день трёхразовое питание».

Взяв рубль, я побежал подстригаться. У колонки я увидел Рыжего с Огурцом. Они промывали подшипники у рулетки. Я подбежал и с разгона выдал, и про путёвку, и про понос у Соловейченко, и что завтра на поезде отбываю в пионерский лагерь.

– Сейчас вот бегу в парикмахерскую… Мать рубль дала.

Моя радость их не задела. Им даже скучно стало.

– Ладно, иди, стригись… Нам то что, – сказал Рыжий. – Мы едем гонять на рулетках.

И они укатили гонять, а я помчался в парикмахерскую.

На другой день, помытый и подстриженный, с небольшим чемоданчиком, я стоял у вагона поезда, который повезёт меня и всех пионеров в лагерь. На перроне вокзала было шумно. Кругом галдели пионеры, их обнимали на прощанье родители и бабушки. Как угорелые, от вагона к вагону носились вожатые со списками. Они выкрикивали фамилии и торопили всех садиться в вагоны. Мать, в который раз, говорила мне про поведение:

– Будь поскромнее, не охальничай, не лезь, куда не просят, воспитателей слушай, поперёк не иди…

Я обещал ей не баловаться, беречь одёжку и быть очень скромным.

Наконец, все разместились по вагонам, и мы поехали. В вагоне я увидел Копейку и обрадовался. Он тоже, как я, попал во второй отряд. Копейка хоть врун и ябеда, но вместе интересней.

На станции Семёново паровоз остановился. Нас высадили из вагонов, и мы стали строиться поотрядно. После построения мы организованно подходили к грузовой машине ЗИС с открытым боротом и клали в кузов свои вещи. Когда погрузка закончилась, борт кузова закрыли. ЗИС зарычал и покатил от станции, оставляя за собой густой хвост серой пыли.

– Лагерь, слушай мою команду! – закричал как на пожаре мордастый парень в тюбетейке и пионерском галстуке. – Поотрядно, шагом марш!!

И все пошли за машиной стройными рядами прямо в пыль. Впереди шли горнист и два барабанщика. Пыль лезла в нос, скрипела на зубах, щекотала горло.

– Первый отряд, запевай! – снова крикнул мордастый.

И первый отряд запел: « Взвейся кострами синие ночи…» За ним песню подхватил второй отряд, затем третий и четвёртый. Запел и я. И, хотя я не знал слов песни, но мне нравилось кричать вместе со всеми «Кличь пионера – всегда будь готов!» После «Синих ночей», запели про командира Щорса, который весь израненный шёл под красным знаменем весь в крови и за ним тянулся кровавый след на зелёной траве.

Я шёл и думал: «Почему бойцы или санитары не помогли ему повязку наложить, чтобы кровь не вытекала?..» А потом рещил: «Наверное, у них в отряде доктора не было».

Было жарко и пыльно, но пионеры пели. После «Щорса», запели про Чибиса и его пернатых друзей. Песня про Чибиса мне нравилась. Особенно, когда девчонки выпевали «Ах, скажите, чьи вы?» Эти «Чьи вы, чьи вы» получалось у них, как чириканье, и было приятно, что Чибис не боится ребят и с ними разговаривает.

После «Чибиса» некоторое время шли молча. Вдоль дороги стояли высокие красные сосны и под ними, как чёрные камни, были густо рассыпаны шишки. Солнце пекло всё сильнее. Стало совсем жарко. Хотелось пить. Сандалии натирали ноги. Дорога была покрыта толстым слоем пыли и ноги шлёпали по ней как по воде. Хотелось разуться и отдохнуть. Вскоре объявили привал. На привале разрешили снять обувь и сходить по нужде: девочки – налево, мальчики – направо.

– В лес далеко не заходить! – то и дело слышались голоса воспитателей и пионервожатых. Мы с Копейкой пошли направо.

В лесу пахло смолой, папоротником и грибами. За толстой берёзой решили устроить «пересик». Рядом с берёзой из травы высовывалась большая шляпка мухомора. Копейка подошёл к мухомору.

– А мне дед в деревне говорил: «Где мухоморы, там надо белые грибы искать». – После этого он направил струю на мухомор и обоссал его.

– Вот так. Пусть растёт! – добавил он, застёгивая ширинку.

Заиграл горн. Снова всех построили, пересчитали и мы «облегчённые», двинулись в путь. На привале я разулся. Было хорошо босиком идти по мягкой прохладной пыли. Пусть пыль, пусть жара, а хорошо всё-таки шагать в ногу вместе со всеми.

К обеду колонна с песней «По долинам и по взгорьям» вошла в лагерь.

У лагерных ворот нас радостно встречали люди в белых халатах. С ними был старичок в гимнастерке похожий на деда Мазая. У ног «Мазая» лежала лохматая собака с облезлым боком. Она смотрела на пионеров добрыми глазами и виляла хвостом. Над воротами висел большой пионерский значок из фанеры. По бокам, на щитах, нарисованные пионер и пионерка. Лицо у пионерки было румяное и упитанное. У пионера лица почти не было.

«Наверно краску дождём смыло. Хорошо бы дорисовать», – подумал я.

Потом всех построили у маленького памятника Ленину. И разбили по отрядам. Мы с Копейкой попали во второй отряд. Воспитатель, Сергей, отвёл нас в четвёртый корпус и показал наши кровати. Все обрадовались, стали прыгать на кроватях. Я тоже два раза прыгнул, потом прилёг. Было хорошо лежать, мягко и удобно. Я никогда не спал на кровати. Сначала я спал на сундуке, когда подрос – на печке. На печке спать было жарко и неудобно, и когда сползала фуфайка, то от кирпичей болели бока.

«Вот выросту, обязательно куплю себе такую же кровать с мягкой сеткой!»

За окном заиграл горн, и все организованно пошли обедать в столовую.

Жизнь в пионерском лагере шла хоть и по плану, но интересно. У главного корпуса располагался большой щит. Сверху над ним была надпись «Жизнь пионерского лагеря «Чайка». На щите было прописано, когда и чем будет заниматься отряд до самого конца смены. Когда уборку территории проводить, когда норму БГТО сдавать, когда в бане мыться.

Утро начиналось с побудки горном. Звук из трубы летел и сообщал: «Всем идти на зарядку!» В майке и трусах мы бежали на большую поляну делать зарядку. Утренний холодок, свежесть леса, заставляли пионеров энергичней махать руками и ногами. Было здорово! На счёт «Раз!» весь лагерь делает приседание. На счёт «Два!» поднимает ногу. На «Три!» хлопает в ладоши над головой. И всё это вместе. Всё по команде. И под баян.

После завтрака, в трусах и майках наш отряд, согласно плану, пошёл на спортплощадку для сдачи нормы БГТО. Для этого надо бросить гранату, пробежать сто метров и прыгнуть в длину. Я бросил и прыгнул как надо, мне обещали выдать значок. Потом наш отряд организовано шёл купаться. Одна группа в речке плавает, вторая на берегу сидит, ждёт, пока другие вылезут.

Вода в Линде холодная, но чистая. Можно нырять с открытыми глазами. Мы с Копейкой ныряли и под водой хватали девчонок за ноги. Они кричали, визжали, жаловались воспитателю. После купания я лежал на горячем песке и смотрел на небо, как по нему плывут облака, похожие на большие куски мороженного.

Прибежал Копейка, и стал прыгать на одной ноге, зажав ухо рукой.

– Вода в ухо попала, – пояснил он. У Копейки синие губы, гусиная кожа, и он дрожит как «цуцик».

– Замёрз, как этот… – Он ложится рядом и забрасывает себя горячим песком. Потом рассказывает про лягушку, которую он бросил в муравейник.

– Представляешь! От лягушки один скелет остался! Всё слопали! – Радостно сообщает он. Скелет он хранил в тумбочке, часто всем показывал и очень гордился им.

– А зачем ты лягушку бросил в муравейник?

– Как, зачем? – Удивился Копейка. – Для опыта… интересно… и для муравьёв питание. Ты что, не знаешь – муравьи друзья леса! А потом отдам учителке по зоологии для наглядного пособия. Обещала за это хорошую оценку выставить, может и пятёрку. – Мечтательно закончил Копейка.

Мне было жалко лягушку. Я ничего не стал говорить Копейке.

Шло время. Мы с пацанами играли в футбол, потом всем отрядом разучивали песню «То берёзка, то рябина» под баян, и всё было хорошо и радостно, пока мне не встретился Старший пионервожатый. Если Гусь был длинный и носатый, то вожатый лагеря – коренастый, упитанный комсомолец с широким лицом, густо усыпанным веснушками. «Словно мухи обосрали», – так иногда про него говорили пацаны и пионеры. На этом усыпанном лице торчал маленький носик. Не носик, а пипка от клизмы. Может, поэтому к нему и приклеилось прозвище – Пипка.

Было это так. Я шёл по аллее героев-пионеров. Рассматривал их лица, нарисованные на фанерных щитах, и читал, какие подвиги они свершили в годы войны совсем в юном возрасте. Неожиданно меня остановил Пипка:

– Пионер, а где твой галстук?

– Я не пионер, – ответил я.

– Вот как? – Удивился Пипка. Он снял тюбетейку, достал платок и вытер пот со лба.

– Как так получается, вы каждый день стоите на пионерской линейке, без галстука, и салютуете на флаг, не будучи пионером?

– А что, нельзя?.. Это плохо?

Я смотрел на его тюбетейку, на нос – пипку и думал: «Как же он в носу-то ковыряется, когда нужно?»

– Это плохо? – Повторил я.

– О, да мы с характером… Ну-ну… – Он смотрел на меня, будто решая задачу, сколько воды вытекло из бассейна за два часа…

Я молчал, ждал, когда он решит её.

– Непорядок… непорядок, – пробормотал он, продолжая решать задачу про бассейн.– Из какого ты отряда, дружок?

– Из второго! Но я не дружок! – Я смотрел на его рыжее лицо, на пипку, которая смешно торчала, и не боялся.

– Понятно, – сказал он, и как-то нехорошо улыбнулся.

Я понял, задачу он решил.

После ужина ко мне подошёл воспитатель Сергей и сказал:

– На линейку можешь не ходить… этот мудак… распорядился…

Он выругался на Пипку и пошёл в главный корпус. Я и раньше слышал слово «мудак», но что оно обозначало, мне никто не объяснил. Отец на мой вопрос ответил: «Лучше делом займись», а историк Николай Иваныч посоветовал мне читать хорошие книги.

На вечерней линейке я не был в строю с отрядом, а сидел на скамейке за памятником Ленину и слушал, как Пипка бабьим голосом выкрикивал:

– Пионеры! К борьбе за дело Ленина и партии будьте готовы!

– Всегда готовы! – Отвечали пионеры дружно.

Я сидел и не понимал, почему я не готов к борьбе за дело… На лавочке я был не один. Чуть позднее подошли ещё трое.

– О, в нашем полку прибыло!

Это был Сашка-цыган.

– За что сидим?

– Пипка с линейки прогнал. Я не пионер!

Сашке понравился мой ответ. Он широко улыбнулся и протянул руку:

– Сашка! – Я пожал его крепкую сухую руку.– А это – друзья по несчастью, все как один, не пионеры. – Он широко улыбнулся, показывая белые зубы.

Между верхних зубов, была небольшая щёлка. Сашка был красивый. Большие, как вишни, глаза, ресницы, как у девчонки, и черные кудри, которые волной падали на смуглый лоб. Мы познакомились. Все трое были из первого отряда.

– С нами идешь? – сказал Сашка.

– Куда? – спросил я.

Сашка показал рукой в сторону леса. Лес был тёмный. Было страшновато отходить от освещённого памятника, от линейки, с которой раздавались бойкие доклады командиров отрядов.

– Иду! – сказал я и шагнул в темноту.

Шли уверенно, хоть и было темно. Видно было, что по этой дороге мои новые приятели ходят не первый раз. Вскоре мы подошли к огромной поваленной сосне. Я узнал это место.

Могучая сосна, сломав две ёлки, лежала во весь рост с вывороченными корнями. Взрослые мальчишки из первого отряда ходили сюда курить.

Мы подошли к сосне. Прямо под корнями, на песчаной плешине, тускло мигая углями, догорал костёр. Около него на корточках склонился пацан и веткой выкатывал из углей чёрные картофелины. Потом он достал из мешка огурцы, хлеб, большой кусок сала. Пацан был не наш, деревенский. Он встал и подложил в костёр сухие ветки. Костёр вспыхнул и немного отодвинул темноту. Сашка взял гитару, сел у костра. Потом деревенский достал бутылку, кружку и налил туда несколько «булев». Кружка пошла по кругу. Первым выпил деревенский, за ним Сашка. Отпив глоток, они закусывали огурцом и салом.

– Держи! – протянул мне деревенский кружку.

– Я не буду.

– Правильно, – поддержал меня Сашка, – ему рано!

– Ладно, – согласился деревенский, – нам больше достанется. И одним глотком допил остальное.

– Тогда ешь, – сказал он мне, и подвинул сало и чёрные картофелины.

Я взял картофелину и, обжигая пальцы, стал снимать с неё кожуру.

Ели молча. После еды парни закурили. Потом деревенский встал, подбросил в костер большую охапку сушняка. Ветки с треском загорелись и искры, как брызги, полетели в темноту. Слышно было, где-то рядом кричала птица. Из лагеря доносились голоса, крики, смех, звуки баяна. Сашка взял гитару, немного подстроил, потом заиграл.

– Ну, что вам спеть? Про чибиса или про орлёнка? – и он ловко цыкнул слюной сквозь зубы.

Деревенский хмыкнул и выронил картошку.

– Падла, горячая какая! – выругался он.

Сашка запел:

– В гавань заходили корабли, большие корабли из океана…

И вот отодвинулась уже темнота. Я не у сосны, а в таверне. Затаив дыхание, смотрю, как Гарри пронзил ножом Капитана.

Пел Сашка, чуть прикрыв глаза, покачивая головой, как будто песня освобождала его от какой-то боли. Он пел, и боль уходила. Потом он пел про Магадан, про шофёра, который хотел обнять Раю, но она предложила соревнование. Он сорвался с обрыва и погиб. Было жалко Веньку-шофёра, который так глупо умер. На могилу поставили фару и от АМЫ разбитый штурвал… Потом Сашка пел про гоп со смыком, про Мурку. Песен Сашка знал много, пел их просто и щедро. Он пел, как делился хлебом: «Нате, берите! У меня есть. Мне для вас не жалко».

В темноте послышался шум. У костра появилась фигура воспитателя Сергея. Он встал у костра, закурил. Дослушав песню, воспитатель затянулся напоследок и бросил окурок в костёр.

– Залейте костёр и отбой. Через десять минут приду, проверю, – он шагнул в темноту и исчез.

Все стали собираться. Деревенские ушли первыми. А мы дружно достали из штанов «заливалки» и стали гасить костёр. Угли сердито шипели, превращая наши звонкие струи в густое облако пара. Запах мочи бил в нос. Было весело смотреть, как под напором наших струй исчезает огонь.

Дольше всех заливал Копейка. Мы уже давно заправили «приборы», а он все лил.

– Ты скоро? – окликнул его Сашка.

– Сейчас! – раздался довольный голос Копейки.

Залив последний уголёк, он вышел из облака и, застёгивая ширинку, сказал:

– Теперь порядок. Ни искринки!

После костра темень была кромешной. Цыган сказал: «Держитесь за мной!» И мы держались. Мы шли за ним почти наугад, ничего не видя перед собой. Была темнота и звук. Это гитара Сашки, цепляясь за ветки, издавала какой-то волшебный таинственный звук.