Текст книги "Акимуды"

В первую ночь нападения некоторые районы Москвы, удаленные от кладбищ, еще оставались свободными анклавами. На Арбате, как обычно, продавали матрешек, правда, по бросовым ценам. Впрочем, даже в тех районах, где мертвецы восторжествовали, жизнь прекратилась не полностью. Если в первый вечер войны улицы опустели и на тротуарах остались лишь безголовые останки наших горожан, то на следующее утро робко открылись кое-какие продуктовые магазины: живые люди хотели есть. Они тихо сновали по улицам, оглядываясь и крестясь. Колокола не звонили, но в храмах тоже было движение. Мертвецы перемешивались с населением города. Повсюду слышалась стрельба.

В общем, полицейские пули мертвецов не брали. В рукопашном бою они оказывались ретивее наших стражей порядка. Они вырывали у них дубинки и разбивали ОМОНу головы. Их обливали водой из брандспойтов – они только пускались в пляс. Подоспевшие на помощь войскам бронетранспортеры и танки также не могли справиться с беспорядками. Мертвецов было больше, чем солдат. Только одно, уже упомянутое Ваганьковское кладбище смогло выставить ополчение в сто тысяч покойников. На месте раздавленных костей этих активных скелетов возникали новые батальоны. Мертвецы шли строем и грозно пели марш:

 
Вставай, брат мертвый! Бери лопату!
Зарой живого, он – бесноватый.
Зарежь живого, Россия гнева.
Вперед, к истокам, Адам и Ева!
 

Интересно, кто написал эти бездарные, паскудные слова? Мертвецы разыскивали полицейских начальников и грызли их, как собаки. К вечеру второго дня многие полицейские стали сдаваться. Они переходили на сторону мертвецов. Некоторые чувствовали их социально близкими, с родным запахом. Армия колебалась. Кое-кто узнавал своих умерших родственников, приятелей, сослуживцев и цепенел, не мог вымолвить ни слова.

 
Вставай, брат мертвый! Бери лопату!..
 

003.0

Наступил третий, последний день войны Акимуд с Россией. Русь слиняла в три дня, как и предсказывал некогда философ Василий Розанов. Впрочем, как не слинять? Мы – суеверный народ. Мы боимся черных кошек и битых зеркал, а тут вам не кошки! Марксизм учил, что смерти нет. Генштаб никогда не рассматривал мертвецов в качестве потенциальных врагов России… Около девяти часов вечера мертвецы опрокинули последние кордоны сопротивления и скопились на Красной площади. Из самой Кремлевской стены тоже стали лезть кое-какие мертвецы. Мертвецы братались. Мертвецы скандировали: РОССИЯ ДЛЯ МЕРТВЫХ! – и этот клич несся по стране. Над Красной площадью пролетали тени прошлого. Мертвецы ждали команды. Сейчас начнется последний бой! Правители России спрятались за кремлевскими стенами. Преданные им войска обливали со стен мертвецов бензином и старались поджечь. Некоторые мертвецы сгорали дотла. Но это не пугало их войско. РОССИЯ ДЛЯ МЕРТВЫХ! – скандировали мертвецы. Среди них уже появились живые люди с черной повязкой на голове – они были за мертвецов. Несмотря на террор мертвецов, известная часть горожан испытывала злорадные чувства. Когда начальство ушло за кремлевские стены, вдруг выплеснулась революционная ненависть. Ждали, чтобы правительство вышло на площадь и сдалось. Правительство не появлялось. Штурм Кремля должен был начаться с минуты на минуту.

Телевидение уже вторые сутки не передавало человеческих программ. Сначала оно переключилось на музыкальные произведения, дошло до классики. Затем заморгало. Когда снова включилось, мы поняли: оно захвачено. Одних телевизионных начальников мертвецы съели на наших глазах в прямом эфире, других без труда заставили работать на себя. По всем каналам шли мертвецкие новости. Загримированные скелеты, облекшись за дни блицкрига болотной скользкой плотью и насосавшись крови, правили бал. У них прорезались мутные водянистые глаза. Они стали более четко делиться на мужчин и женщин. У мертвых женщин мы заметили длинные волосы и очертания грудей. Мертвецы стали получать откуда-то обмундирование; голые скелеты встречались все реже.

Город за городом, российские города переходили в руки мертвецов. Первым пал Санкт-Петербург. Его руководители дружно по ящику славили победителей. РОССИЯ ДЛЯ МЕРТВЫХ! – скандировали они. Возможно, в Питере оказались самые убедительные покойники. Потом сдались приволжские города, далее – Екатеринбург, Челябинск, Красноярск. Подняли руки Новосибирск и Хабаровск. Дольше всех отбивались окраины: Калининград и Владивосток. Но и они капитулировали. По всей стране живым предлагалось признать власть мертвецов. Выступали убитые мертвецами люди – некоторые из них автоматически становились частью мертвой власти. Выступали и живые деятели искусства и литературы, принявшие власть мертвецов. С неподдельным чувством они восхваляли победителей, находя для новой власти философские обоснования.

Один известный кинорежиссер успел за эти дни даже снять короткометражку «Дорогие мои мертвецы». На телеэкране замелькал портрет безумного бородатого библиотекаря Румянцевской библиотеки, Николая Федорова. Немедленно вспомнили его полузабытое учение «Общее дело», рассказывали, как Федоров поразил своими идеями современников: Толстого, Достоевского, Владимира Соловьева. Кроме того, вещали телеведущие, Маяковский и Андрей Платонов восхищались Федоровым! И вот наконец сбылась его мечта: воскрешение отцов состоялось!

С некоторых пор для меня это тоже актуальная тема… Впрочем, независимо от федоровского учения воскресли и матери! Нам бросились объяснять, что в учении Федорова нет ничего мистического: он был убежденным позитивистом, сыном чугунного XIX века, и только у нас в России могло сложиться такое уникальное положение, при котором мертвецы готовы были воскреснуть. Опять запахло патриотизмом! Вспоминали, конечно, и нашу вековечную национальную любовь к мертвецам, которых мы вроде бы любим больше, чем живых, и с которыми на Пасху и в родительские субботы всегда делились яйцами и водкой. Некстати вспомнили «Живой труп» Толстого, нашли новое прочтение «Мертвым душам». Взяли несколько интервью у оживившихся готов, которые были готовы вместе с нашими сатанистами примазаться к мертвецам, но те не спешили с ними брататься.

Потом телеканалы зависли на Мексике: развернулись к мексиканским праздникам мертвых, к их шоколадным гробикам со скелетами, к кровожадным ритуалам ацтеков. С умилением рассказывали о мексиканской богине смерти, вспоминали о нежных словах о смерти, высказанных мексиканским нобелевским лауреатом, и даже очень жалели, что мы – не мексиканцы. «La mort n'est rien!» – оптимистическое интервью с парижским владельцем магазина похоронных принадлежностей возле Монпарнасского кладбища. Замирение со смертью с рыночных позиций. Ко всему этому добавили слова Стива Джобса: «Смерть – лучшее изобретение жизни» – это должно было покорить просвещенную аудиторию.

Но интеллигенция раскололась. По столичному широковещательному радио «Апломб», которому мертвецы пока что давали жить, смело зазвучали слова, что мертвецы – кара за наш всегдашний застой. Впрочем, мертвецов там тоже вскоре стали допускать до микрофона – во имя объективности. А знаменитый журналист, один из бывших гигантов ТВ, высказался в нашей либеральной газете, что ввод мертвецов не отменяет его атеизма и он в знак протеста уходит во внутреннюю эмиграцию. Радикальные художники-пересмешники признались, что мертвецы живописны. Русский ПЕН-центр сообщил, что все это было «ожидаемо», и назвал происходящее «национальной трагедией». От меня на «Амломбе» тоже потребовали комментария, и я мрачно сказал: «Дожили! Нас лишили самого древнего права на страх перед покойниками!» Но это была, если честно, только часть правды, нацеленной против лермонтовской страны рабов и господ. Это была мелкая правда. Другая, спрятанная часть правды состояла для меня в том, что рухнула вековая стена, открылись вопиющие горизонты.

Не было ли здесь моей уступки мракобесию? Тому самому мракобесию, источник которого глубоко сидит в наших соотечественниках… Какие горизонты? – одернул я себя. – Напротив!

По телевизору объявили, что страна закрыта для выезда и заграничные паспорта отменены. Аэропорты не работают. Сотовая связь и интернет заблокированы.

 
Вставай, брат мертвый! Бери лопату!..
 

Главной темой оккупации стали мертвецкие претензии. Мертвецы во всем искали живой обман. Они официально объявили себя «униженными и оскорбленными». Я и не знал, что у нас в стране столько миллионов обиженных покойников! Нет, я, конечно, догадывался, что мы со смертью никогда не договоримся, но я не знал, что русская смерть полна такой спелой мести.

Мертвецы спешно налаживали собственную инфраструктуру. Уже заработало Чрезвычайное управление (ЧУ) по претензиям к живым людям. Есть родовая травма – мертвяки выдумали травму посмертную! То их, видите ли, похоронили без должного уважения, без гроба, в выгребной яме, без отпевания, то – расстреляли, задавили, отравили, уморили, утопили не по делу. Смерть как высшая форма неуважения! Мы превращались в одно большое распаханное кладбище.

Тогда многие от страха переоделись в белые ночные рубашки до пят. Это называлось покаянием. Я выглянул в окно. Даже в моем тихом переулке возле Плющихи появился патруль из трех мертвых с автоматами наперевес. Страна мертвецов! Как такое могло случиться?

004.0

Главный ждал развязки. В его кремлевском кабинете все телефоны были отключены. Верные люди практически все разбежались. Последним ушел от него сладкоглазый Бенкендорф. Сказал, что с мертвецами справиться невозможно.

– Неужели нельзя было договориться? – поджал губы Главный.

Бенкендорф только пожал плечами. Оставшись один, Главный залез под стол погладить большого пса:

– Они будут здесь с минуты на минуту.

Он по-спортивному вынырнул из темноты, вытащил Ома из кармана, поставил на письменный стол:

– Победа будет за нами?

Ом помрачнел. Игрушка знала, что ей приходит конец, и захотела высказаться.

– Это ты виноват! – выкрикнула игрушка.

Главный посмотрел на Ома и вынул из него батарейку. Тот обмяк. Главный решил выбросить его в корзину для мусора, но в последний момент передумал, спрятал в карман и пробормотал:

– Пригодится.

Он полез в другой карман и вытащил женскую игрушку с черной челкой и красным ртом. Долго смотрел ей в глаза. Она хотела заговорить, но он сказал:

– Тссс…

– Птенчик, – наконец прошептала она.

– Ну?

– Вот бегает дворовый мальчик…

– Добегался…

– Птенчик!

– Ну, давай…

Он нахмурился и оторвал ей голову, даже не вынимая батарейки. Выбросив куклу в корзину, он долго сидел неподвижно. Ему было больно. Он не хотел, чтобы враги глумились над любимой. Вот бегает дворовый мальчик… Главный думал о том, что ему не в чем себя упрекнуть. Он поклялся, что страна не развалится в течение его правления, и она не развалилась. Он все сделал правильно. Стране и не снилось такое счастливое правление. Только он один знал, как много у страны слабых мест и опасных врагов. Он нянчился с Россией, но был строгой нянькой. Мука разочарования и одиночества легла на его лицо.

Что мы о нем, скрытном, знали? Верный присяге, он никому не мог признаться, что стал кристально честным человеком, презиравшим накопленные им большие деньги. Он мог бы согласиться с тем, что мертвецы и собаки чище живых людей. Главный жалел, что приказал сбросить бомбы на Акимуды. Впрочем, куда они их сбросили? Он не верил своим ВВС. РОССИЯ ДЛЯ МЕРТВЫХ – не такой плохой лозунг. Но кто стоит за ними, за мертвецами? Их восстание не похоже на дурацкие революции. По духу оно скорее близко России.

Он усмехнулся, увидев в беззвучном телевизоре перепуганное насмерть лицо начальника главного телеканала… Даже если бы мертвецы позволили мне эмигрировать – я бы никуда не поехал! Я перегнул палку в отношениях с Акимудами. Но ведь и Акимуды вели себя вызывающе! Я не люблю, когда мне дерзят. Я – не чмо. Мы сами, по своим корням, мертвецы. Как наладить связь с Акимудами? Объединившись с мертвецами, мы будем непобедимы…

Я не раз до вторжения ставил себя на место Главного и думал: как бы я поступил? оправдывал ли я наши власти? Главный нашел в себе силы подморозить страну. Что еще он мог сделать? Мы разучились что-либо производить. Мы ничего не умеем. Ну, совсем ничего. Игрушка Главного – Ом – показала всем, что нам осталось: произносить прекрасные фразы. Мертвецы пришли выразить нам свое презрение.

Проезжая как-то еще до войны по Рублевке, я увидел на фонарных столбах рекламные призывы: «Здоровая духовная жизнь – вера в Россию». Прошло полтора века с тютчевских времен – нам предлагали то же самое. Словно Россия – потусторонняя жизнь, загробное царство, которое будет или не будет – бог весть!

Наконец, загробное царство явилось. Во всей красе. Мертвецы одолели Россию, в отличие от немцев, напавших, кстати, тоже в июне. Тогда вся страна встрепенулась, теперь – поджала хвост. Правда, в Москве распространялись анонимные листовки, призывающие к сопротивлению. Но воззвания были растерянными, противоречивыми. Тогда, в 1941-м, нацисты были чужими, а эти-то – свои! Родные. Воскресшие отцы. Но что значит – свои? Что знают они о нашей жизни? Безликая масса мертвецов. Среди них не было оживших трупов полководцев, политиков, деятелей искусства. Никто из видных не встал из гроба. С мертвецами не пришел ни один царь, ни Столыпин, ни Сталин, ни Жуков. Правда, говорили, что в районе Чистых прудов видели мертвеца, похожего на Анну Андреевну Ахматову, в белой шали, но почему пришла только она, если это была она?..

Главный невольно вздрогнул, схватился за пистолет. Дверь кабинета распахнулась. Без предупреждения вошел веселым легким шагом издали пахнущий парфюмированной бородкой вождь победоносных Акимуд. В отличие от своего тухлого войска, он выглядел здоровым живым человеком. Слегка пританцовывая, подошел к столу Главного. В синем костюме без галстука, в белой рубашке, он присел на край чрезмерно инкрустированного стола, улыбнулся:

– Руки вверх!

Главный дернулся. Положил пистолет на стол. Наступило молчание. Главный медленно стал поднимать руки вверх.

– Безоговорочная капитуляция?

Главный мучительно икнул. В глазах у Главного мелькнула надежда. Мелькнула и погасла. Его собеседник расхохотался:

– Не переживайте!

Главный опустил руки на колени. Сидел, как школьник.

Он давно уже перестал чему-либо удивляться. Быть Главным в России – значит отказаться от впечатлений. Главный посмотрел на гостя с недоверием. Этот человек (если так можно выразиться) был ликвидирован по его команде, а прах – развеян по ветру. Теперь он сидел у него на столе и качал ногой, как ни в чем не бывало.

О чем они договорились, никто не знает. Впрочем, известны слова пришельца, обращенные к Главному:

– Вы – приверженец традиционных ценностей. Так пусть Россия сама решает свою судьбу!

На это Главный покачал головой и сказал буквально следующее:

– Если народу России позволить решать свою судьбу, то России не будет. – Он помолчал. – Вы это знаете.

Однако назавтра было объявлено, что будет созвано Учредительное собрание мертвецов, которое предложит порядок правления в нашей стране. Живые тоже могли участвовать в выборах, но стоит ли говорить, что мы уже попали в разряд недочеловеков? По улицам города разгуливали надменные покойники. Главный был изолирован от общества в духе Фороса, в мягкой форме домашнего ареста в своей подмосковной резиденции.

005.0

Пока мертвецы брали штурмом Москву, они были единой армией. Наверное, сам выход из могилы объединял их больше, чем все остальное. Однако, справившись с нами, они невольно распались на сословия и группы, которые находились между собой в антагонистических отношениях. Они принадлежали к разным поколениям и исповедовали различные взгляды. Кроме того, они враждовали по бытовым вопросам. Они селились в наши квартиры, кто на правах умерших родственников, кто на правах бывших владельцев. Москва быстро покрывалась коммунальными квартирами, как после революции. Ко мне в квартиру тоже стали врываться разные мертвецы.

Пришел мертвый врач, который купил мою квартиру в 1911 году и отделал ее в духе модерна. Потом – советские служащие. Я их выгнал, они пришли снова. Мы дрались прямо в коридоре. Они победили. Они захватили четыре комнаты из пяти. Я спрятался в маленькой спальне с видом на север.

Врач занял мой кабинет. Советские (их было много: целая семья, с мертвыми детьми и мертвой бабушкой) расположились в большой розовой комнате и разделили ее картонками на три части. Зеленую комнату с двумя большими красивыми окнами, выходящими, соответственно, на Москва-реку и во двор с вязами, тоже приступом взяли советские: спившийся бывший боксер, его жена в драном халате на голое тело, глухонемой старик и молчаливый мальчик лет семнадцати. Большую часть комнаты с видом на Москва-реку забрал боксер. А мальчик забился в бывшую дореволюционную гардеробную и там принялся жить один.

Итак, я жил в маленькой спальне. Я извелся: моя жена Катя в воскресный день атаки оказалась на даче на Истре. Что с ней стало, я не знал. Жить с мертвецами было невыносимо. Врач возненавидел советскую часть квартиры. Советские быстро засрали уборную, вывинтили все лампочки и загадили кухню, приведя с собой полчище тараканов. Теперь они дрались между собой. Драки шли ночью. Я вызывал полицию. Приезжали мертвые полицейские.

Вечером пришла Ланочка из соседнего дома, подружка моей жены. Она жила в такой крохотной квартирке, что мертвецам там нечего было делать, и она осталась одна, но иногда к ней захаживали мертвые хулиганы выпить водки. Ланочка была известна в Москве тем, что, когда соратники Главного (примерно за год до Мертвой войны) вывесили в интернете порнографический компромат на нашего борца с режимом, Илью Горохова, она влюбилась в его половые органы, многократно мастурбировала на видеокомпромат, наконец, нашла Горохова и беспощадно оттрахала его.

Ланочка принесла мне горсть черных бобов. Она сказала таинственным голосом, что по древнеримскому обычаю для борьбы с холодными духами нужно брать черные бобы в рот, а потом выплевывать и бросать в квартире через левое плечо – тогда духи отступят. Для полного очищения необходимо затем ударить в медный таз, и все будет в порядке. Мы сходили к ней домой, взяли медный таз и вернулись ко мне. Я стал ходить по квартире и разбрасывать черные бобы через левое плечо, сначала в коридоре, затем на кухне. Потом я осмелел и стал разбрасывать черные бобы, в присутствии мертвяков, у них в комнатах, и они молча, недоуменно смотрели на меня. Когда бобы у меня закончились, я стал в центре квартиры возле розовой комнаты и трижды ударил в медный таз. Звук был мощный, грандиозный, он разнесся по всем Хамовникам. Затем я пошел спать. Когда я проснулся, мертвецы сидели на кухне и пожирали завтрак. По полу мирно ползали тараканы.

Я решил помириться с мертвым врачом, расспросить, что ждало его за гробовой доской. Но быстро понял, что у них измененное сознание, они не понимают наших вопросов… Всегда интересно, как умер человек.

– Вы умерли своей смертью?

Врач пожал плечами:

– Не чужой же!

– И что – там?

– Я – доктор, значит, атеист.

– Но вы же воскресли?

– Ну и что!

– Как что?

– Мы просто не знаем всех тайн природы!

– Вас расстреляли?

– Полноте! С чего вы взяли?

Какой застенчивый покойник! Впрочем, может быть, это связано с дореволюционным воспитанием?

– Вы – москвич?

– Коренной. В этом районе, как вы догадываетесь, было много клиник. У меня, к тому же, была частная практика. Я принимал прямо здесь на дому.

– Как вас звали… то есть зовут?

– Александр Павлович. У меня отчество, как у Чехова.

Я его никогда не любил.

– Почему? Хотите выпить? У меня есть виски.

– Я стараюсь не пить. Это все так неожиданно: вернуться домой. – Он поднял глаза на высокий сводчатый потолок кухни, оглядел кухонные шкафы, золотой фаллический кран смесителя. – Как все нелепо переделали! Вот здесь стояла печь с изразцами…

– А что насчет Чехова?

– Он подрывал основы жизни. Жизнь была гораздо лучше, чем он ее описывал. Выйдешь весной на улицу… Они все подрывали и весну, и зиму, и осень. Все-все-все. Я им, конечно, верил. Я тоже носил пенсне! Они привели страну к революции. Даже я был в душе революционером. Но уже в феврале 1917 года я все понял. Я проклял этих художественных засранцев! А вы что, тоже писатель? Русский писатель? Тоже подрываете основы власти?

– А что еще делать? – удивился я.

– Жизнь любить! – рявкнул доктор. – Придет к тебе пациентка. Вся розовая с мороза. С черной каракулевой муфточкой. А ты смотришь на ее черную муфточку и представляешь себе разные картины. У нее нервишки, видите ли, шалят. А ты ей скажешь: вот здесь, барышня, разденьтесь за ширмочкой. А сердце так и екает от сладострастия. Какой там Чехов! Дурной врач! А она тебе, вся в смущении: «Как, доктор, совсем раздеться?» А на окне разводы от мороза, и солнце сквозь них играет!

Я пошел к советским мертвецам. Там играли маленькие скелеты детей, а взрослые сидели за столом. Отец выпиливал лобзиком рисунок по фанере, а мать любовалась искусством мужа. Отец семейства поднял на меня глаза:

– Нас что, завоевали американцы?

– Вроде того, – ответил я.

– Значит, мы – часть Америки? – спросила женщина. – Я всегда знала, что они победят!

– А еще комсомолкой была… – укорил муж.

– Ай! – махнула она рукой.

– Как вы пережили Сталина?

Они переглянулись и ничего не сказали.

Но самым любопытным персонажем оказался мертвый мальчик семнадцати лет. Как-то на кухне он заявил мне, что не может примириться с тем, что я – живой, а он – мертвый. В нем проступали черты народного мстителя. Судя по разговору, он был недавний мертвец, любитель спорта, оружия, шоколадного мороженого, манифестов. Этих я никогда не понимал. Он сказал, что не успокоится, пока меня не уничтожит. Я стал на ночь запираться. Однако раз под утро я проснулся от того, что почувствовал удушливый запах. Я открыл глаза. Мертвый мальчик стоял передо мной с тесаком. Я дико закричал.

– Тише, – сказал мертвый мальчик и поднял тесак. – Отвечай: ты любишь мертвых?

Я молчал.

Мертвый мальчик приблизил ко мне острие кухонного ножа:

– Отвечай!

– Я всегда сочувствовал мертвым, – пробормотал я, обливаясь потом.

– Мне не нужно твое сочувствие.

– Тебя убили? Кто?

Он с ненавистью посмотрел на меня:

– Ты!

– Я тебя не убивал!

– Ты – изнеженная, деликатная сволочь. Что ты знаешь о смерти? Боишься ее! Подонок!

– Ты псих. Я тебя не растлевал. Ты чего? Ты ничего не понял…

Мертвый мальчик всадил нож со всего размаха в пол.

006.0

Наконец я не выдержал, пошел в посольство Акимуд. У меня до войны были личные связи с самим послом. Никто не знал наверняка, как его на самом деле зовут. На этот счет ходили разные слухи. Он сам именовал себя, скорее всего не без иронии, русским именем: Николаем Ивановичем Поповым, но за глаза его в Москве еще тогда называли просто Акимудом. Первоначально его посольство находилось в особняке неподалеку от моего дома на Плющихе, но теперь оно разрослось и занимало весь район с центром в высотном здании бывшего МИДа. В моем телефоне был записан его мобильный, но, поскольку мобильную связь отрубили, я решил попробовать напрямую обратиться в приемную.

Выйдя на улицу, я обнаружил знакомые по прежним временам угрюмые очереди перед магазинами. Люди простаивали в них часами, чтобы отовариться самым необходимым, но очередь не роптала, скорее наоборот: горожане считали, что так оно и должно быть, а промежуточное довоенное изобилие рассматривалось как исторический вывих. Машин было мало. Бензин отпускали по талонам.

МИД был окружен тройным мертвецким кордоном, оснащенным бронетехникой. Пробиться сквозь него живому человеку было невозможно. Из здания с сохранившимся словно в насмешку огромным гербом Советского Союза на фасаде поспешно выходили акимудские чиновники, куда-то ехали на машинах с мигалками. Дошло до того, что люди прямо на улице кончали жизнь самоубийством, чтобы, умерев, примкнуть к мертвецам. Я целую неделю простоял на подступах к зданию, пока меня не окликнул какой-то мертвяк.

– О вас тут справлялись, – загадочно сказал этот вертлявый труп на побегушках.

С его помощью я проник в здание, где в стародавние времена работал мой отец в Первом Европейском отделе, между своими зарубежными командировками, а в Архивном управлении многие годы трудилась мама. В этом культовом для моей семьи здании, где министр рассматривался как сам господь бог, мне выписали одноразовый пропуск, и я, пройдя сквозь придирчивую охрану с песьими головами в тяжелые парадные двери, словно в другой мир, оказался тут в одиночестве, в толпе суетливых мертвецов. Мой провожающий поднялся со мной на начальственный этаж. Там меня проводили в приемную, набитую тем же самым мертвым народом. Но я увидел бывшую секретаршу посла, Наташу, которая работала в посольстве до недавней войны. Она была живой.

– Николай Иванович вас разыскивал, – сказала она тихим, теплым голосом. – Подождите!

Я стоял и рассматривал рыбок в аквариуме. Чем выше начальник, тем больше у него в приемной в аквариуме рыбок. Я вспомнил, каким странным способом Николай Иванович прилетел в Москву. Ко мне подошел Виноградов, бывший министр иностранных дел, тоже живой человек, прежний хозяин этого кабинета, с которым я как-то раз летал в Польшу на его самолете.

– Мы не умели ценить то, что у нас было, – промолвил он.

– А как реагирует Запад на все это?

Виноградов ответил мне своей затверженной, лошадино-обезьяньей улыбкой:

– Ни во что не верят и не хотят вмешиваться. Делают вид, что этого нет. Удачи!

Минут через тридцать Наташа предложила мне войти в кабинет. Акимуд сидел за столом в кресле и что-то писал от руки. Он был, как обычно, в синем костюме и белой рубашке без галстука. Возле него стоял женственного вида Иван Поспелов, по кличке Верный Иван, с пробором, делящим голову пополам, его любимый помощник, главный по идеологии, с темноватым средневековым лицом.

– Значит, сократить мистику? – сладко спросил Иван. – Ну иди! – махнул ему Акимуд.

Иван искоса взглянул на меня, вежливо, но прохладно поклонился и вышел. Акимуд расплылся в улыбке и, медленно приподнявшись, протянул ко мне руки:

– Дорогой мой!

После захвата Москвы мертвецами, после всего того, что они сделали с нами, я не знал, как себя вести. Мы действительно были в довоенное время друзьями, но теперь все стало по-иному. Он это почувствовал.

– Ну что! – засмеялся Акимуд. – Тебе не надоели мои мертвецы?

– Как сказать… – уклончиво сказал я.

– Но это так по-русски! – вскричал Акимуд. – Все мечтали о воскрешении. А я вот взял и воскресил! – Он подошел ко мне, обнял и озабоченно спросил: – Чай или кофе?

– Чай с кофе…

Акимуд сделал вид, что не понял.

– Прости. Чай, – смутился я.

– Черный? Зеленый?

– Черный. С лимоном.

Наташа уже несла чай.

– Ну что, дружок, – сказал Акимуд. – Не все так плохо. Ты спросишь: почему такой террор? Откуда эти вилы и топоры? Я слышал, что ты уже стал строчить свои «несвоевременные мысли». Брось! Ты же не Горький – ты все понимаешь. С вами, русскими, иначе нельзя.

– Кому нужна мертвая Россия? – Я осторожно пожал плечами.

– Почему мертвая? Великая!

– А эти песьи головы – они кто?

– Как это песьи? У них гладкие собачьи мордашки… Они не допустили глобального истребления русских.

Скажи им спасибо!

– А как же свободная воля?

– Узнаю наши старые довоенные споры… К делу! Вот готовимся к Учредительному собранию. Партий много. Хочу провести честные выборы. Я подберу вам настоящего начальника! И потом: населения в России маловато, это тебе не Китай, надо укрепить Россию мертвецами. Они пройдут переподготовку, освоят компьютеры, помогут стране.

– Компьютеры, кажется, не произвели на них должного впечатления…

Акимуд отмахнулся от этой темы:

– Слушай! Я хочу, чтобы ты мне помог. Как друг. Я хочу, чтобы ты возглавил связь между живыми и мертвыми. В качестве моего советника. Это важная задача. Надеюсь, не откажешься?

Я задумался.

– Ты хочешь, чтобы я решал имущественные споры?

– Я хочу, чтобы ты стал идеологом примирения. Что ты имеешь против мертвецов?

– Они отжили свое.

– Не скажи! Идут интересные процессы, – объяснил мне Акимуд. – Ну, например, смешанные браки. Вот в Москве первый случай. Мертвый женился на живой девушке. Он – предприниматель. Ну, бывший купец! Она – актриса. Здорово? Меня позвали. Гуляли всю ночь! Я даже от радости блевал с утра…

Зазвонил телефон. Акимуд взял трубку.

– Да, – сказал он. – В Дагестан пошлите дополнительно мертвецов. Горячие головы!.. Не хочу отдавать Кавказ, – объяснил он мне, повесив трубку. – Но там, видишь ли, воскресшие мертвецы оказались в большинстве своем сепаратистами. Приходится исправлять положение. Некоторые говорят, что я напрасно открыл прошлое. Но у вас в прошлом не только тираны!

– Тираны у нас считаются лучшими сынами Родины! – не выдержал я.

Акимуд серьезно посмотрел на меня:

– Мертвых не обманешь! Они стали жертвами русских тиранов. Они не будут голосовать за них.

– А если будут? – спросил я.

– Вы сами себе не доверяете! – рассердился Акимуд.

– Николай Иванович, – сказал я, – вы по-прежнему умеете делать чудеса. Судя по штурму Москвы, вы умеете делать великие чудеса. Я вам предлагаю сотворить Россию в одном лице и поговорить с ней.

– То есть как? – озадачился Акимуд.

– Очень просто. Вы наполняете Россию всеми смыслами, которые в ней есть, и она вам вещает, что она хочет.

А выборы – это так… махинация.

– Ах, вот как! Махинация! Это мне говорит либерал!

– Разве русский писатель может быть либералом?

– У меня есть такая Россия. Ее не надо сотворять. Ее зовут Лизавета.

Я открыл рот.

– Она моя жена! – добавил Акимуд.

– Как? Вы на ней женились?

– Это тебя удивляет?

– Простите, но еще совсем недавно она не верила в то, что вы существуете. Вы помните эту сцену? Она кричала на меня на даче, что вы – моя злостная выдумка, заморочная галлюцинация…

Акимуд рассмеялся:

– Было дело! Тут-то мне и захотелось ей доказать, что я существую, еще как существую! И вот мы женились. Когда? Уже после войны… А как наша Венера Мытищинская?

Я всегда был против того, чтобы Акимуд называл Катю нашей Венерой. Да, был такой грех. Однажды мы с ним по пьянке, в одном провинциальном городе, ночью, накануне его великой провокации, которая в конце концов и кончилась войной с Акимудами, да, был такой грех, не хочется вспоминать…

– Она застряла на даче, – сказал я.

– Ты с ней нормально живешь?

– Да…

– А где ты сейчас обитаешь?

– У себя. Вместе с мертвецами.

– Они – друзья? Нет? – Он взялся за телефон. – Подожди! Мне сказали, что у тебя живет мертвый мальчик – народный мститель.

– Он чуть было меня не убил!

– Не беда. У него большое будущее. Вам надо сойтись. Его зовут Слава. Это я его подселил… – Акимуд расхохотался. – Этот парень погиб за свою любимую футбольную команду. Он доказал, что идея важнее человека. Ты понял? А ты хочешь, чтобы идея умирала за тебя… Ну, ладно! – добавил он, видя, что я собрался ему возражать. – Я же там был до войны, у тебя на квартире! Красиво, но тесновато. Возьми себе что-то побольше. Возьми особняк!