Текст книги "Акимуды"

Ну, понятно, пересекаешь границу с Норвегией – мир меняется, вместо тундры растут леса, вместо карликов ходят высокие викинги. На сопках горят огни домов, у входа факелы, жаркие деревянные дома без занавесок, в ресторанах подают не только семгу, но и крабов и лобстеров, к ним – эльзасские вина, – на глазах вырастает арктическая Калифорния. Русский человек порой смекалист, особенно рыболовы. Туда, в арктическую Калифорнию, в приграничный город Киркенес, уплыл наш славный рыболовецкий флот – подальше от мурманских портовых поборов. Да и русские люди в Норвегии ходят, расправив плечи, еще не викинги, но уже не совсем ваньки-встаньки. Может быть, они менее одноруки, чем их родина – но тут на мой вызов явилась родина.

В Киркенесе был фестиваль, взрывались в небе фейерверки, по вечерам люди много и весело пили. В одной веселой компании оказывается девушка – по виду наша поморка, с черными волосами, немного странная, глаза у нее странные, смотрят из-под очков. Она то оживляется, то отключается – такие перепады настроения. Ко мне, наконец, подсаживается – подвыпившая, щеки красные, губы красные – раскраснелась. Объясняет: она – не простая, проживает на работе в высокой приемной, в Москву звонит по вертушке на самый верх – цену себе набивает. Я киваю, тихо радуясь ее нелепой, но буйной красе.

А вы меня в гостиницу не проводите? Тут недалеко. Ну, да. Тут все недалеко. Снег хрустит. Норвежский народ катается глубокой ночью на коньках на центральной площади возле гостиницы. Музыка тихо играет. Поднялись к ней в номер. Что будем пить? Вываливает из сумки на кровать три разные бутылки крепкого алкоголя. Ну, эту, клюковку. Наливаем. Она: мне жарко, хочу в ванну, в душ. Ну, хорошо, говорю, давай. И ты со мной? Как скажешь. Только я, – говорит, – однорукая. И верно, смотрю – у нее на левой руке надета черная перчатка. Мне стало немного не по себе: у меня никогда до тех пор не было одноруких девушек, я не знаю, как с ними обходиться. Некоторые возбуждаются на ущербность, об этом в книжках пишут, а некоторые в ужас приходят. Вот интересно, думаю, что будет? Она начинает с себя снимать одежду – стремительно, как будто она многорука, но в этом есть болезненная суета, словно она хочет мне что-то доказать. Она показывает мне протез, с черной болтающейся перчаткой, который перехватывает верхнюю часть ее тела, большие груди – хороший такой, качественный протез: она отстегивает его и вешает на вешалку, рядом с моим пальто. У нее отрезана левая рука до самого плеча. И нога – правая – вся в шрамах, заштопана крупными швами.

Я выпиваю красной водки, не чокаясь. Потом, спохватившись, наливаю ей и себе – чокаемся. Что с тобой было? Авария. На узкой ледяной дороге. Лобовое столкновение. Семь трупов, включая мужа. Она одна выжила, даже сознание не потеряла. С кем столкнулись? С пьяными рыболовами, они ехали на «Жигулях», три года прошло… Я понимаю, что я уже приговорен. Я остаюсь, чтобы не дай бог она не подумала, что я сбегу. Она мне тут же говорит, что у нее есть друг, что она звонит в Москву часто, очень часто, она говорит и смотрит мне в глаза – она испытывает меня. Я принимаю ее игру. В душ мы уже не идем. Выключай воду. Включи весь свет. Я готов сделать все, что она захочет. Она не возбуждает меня своим уродством, она меня им приковывает к себе, она уже раскручивает меня одной рукой, крутит-вертит и ждет моей реакции. Я никуда не уйду. Родина. Моя однорукая родина. Подожди только, я еще выпью.

025.0

<СТИЛИСТ>

Проводив Лядова с детьми, которые смели марокканские сладости, я вернулся в ванную. Не успел взяться за бритье, мешая бессмертие с красной ящерицей, как снова звонок в дверь. Пришел мой домашний парикмахер Жора, молодой смазливый гей – глупый, изобретательный мастер. Он называет себя стилистом.

Я всегда думал, что стилист – это усидчивый писатель. Но пока писатели падают вниз, парикмахеры поднимаются в лифте. Повара уже всех обскакали. Они стали командирами не только желудка, но и вкусов. За ними – сомелье. А также флористы. А также гримерши. Изо рта у них успокоительно тянет мятой. Из-под недозастегнутой по моде белой блузки виднеются при наклоне розовые соски, похожие на мордочки крысят. Они идут, они идут, а писатели катятся вниз.

Жора обычно меня стрижет по утрам в день съемки моей телепрограммы, раз в месяц. Не спрашивая, кто там, я открыл входную дверь.

На пороге стоял человек – я рот открыл от изумления. Похож на одного замечательного поэта, который не так давно умер. Я даже решил, что он воскрес и пришел, с хитрецой в глазах, слегка глумливый, бритоголовый, чуть-чуть покашливающий, мне его недостает – и он пришел.

– Здравствуйте! – начал он почти восторженным голосом. – Позвольте вам передать приглашение!

Мы всегда были с ним на «вы». Красивый необычный конверт.

– Кто вы?

– Курьер. Из посольства.

– Не врете?

– Честное слово!

Он говорил по-русски безукоризненно, но в четкости его дикции было что-то нерусское. Я обознался?

– Вы пишете стихи?

– Пишу.

– Откуда у вас акцент?

– Оттуда.

С недобритым лицом, полуголый, я взял конверт, на котором был незнакомый мне герб.

– Это что за страна?

– Акимуды! – воскликнул странный курьер.

– Не понял, – слегка поморщился я.

– Акимуды! – повторил курьер.

– Это розыгрыш? – Я чуть было не назвал его по имени-отчеству.

– Это, – сказал курьер, – великая божественная страна. Наш Посол вас ждет. Распишитесь.

– А где она находится? – расписался я в получении.

– Посол вам все расскажет. До свидания. – Курьер широко улыбнулся и пошел, прихрамывая, вниз по лестнице.

Я оставил конверт в коридоре, вернулся в ванную и стал добриваться. Это что за Акимуды? Я бросился к двери, открыл, закричал в пролет лестницы:

– Я скучаю по вам! Скучаю!

Мой сосед Алексей с нижнего этажа, куря свою обычную сигару у окна между нашими этажами, хотел было что-то сказать, но вместо этого бросился к своей двери. Я заперся, потянулся к айфону, нашел в списке Лядова:

– Слушай, тебя случайно не пригласили на прием в посольство хрен знает какой страны? У нее непривычное название: Акимуды.

– Такой страны нет, – авторитетно сказал академик.

– Как нет, если они меня пригласили, – сказал я.

– Может, Бермуды? – засомневался в трубке Лядов. – Хотя это тоже не страна… А может, ты перепутал: это название ресторана? Я знаю узбекский ресторан, который называется «Всемхана».

– Чем там кормят?

– Нормальная еда. Неужели ты ходишь еще по посольствам? Потеря времени. Я хожу туда только в том случае, когда мне вручают орден.

– Сколько же у тебя иностранных орденов?

– Да наберется… – лениво сказал Лядов. – Ты когда приедешь ко мне на дачу? Приезжай после съемок. Соня сделает баранью ногу. Есть дивное французское вино.

Я привез.

– Давай в субботу, – сказал я.

Я отложил телефон и стал старательно бриться, но звонки мешали. Зазывали на разные голоса на выставки, фильмы, презентации. Они всегда звонят в это время, после одиннадцати. Я отвечал ласково, но потом озверел, они заманивали, а я огрызался, мне стало стыдно, захотелось не брать трубку, но могли звонить с денежными предложениями, и я снова брал трубку мокрой рукой. Меня бесила моя знаменитость и то, что я не могу без нее обходиться. Меня бесило, когда меня узнавали на улице, здоровались, заглядывали в глаза, но я недоумевал, когда меня не узнавали. Нет, сегодня мне не дадут выбраться из ванной! Звонила продюсер: не проспал ли я съемку? Звонил шеф-редактор с тем же вопросом. Раздался мягкий звонок в дверь.

На этот раз – стилист. Он стоял в слишком короткой черной курточке – сразу видно, что голубой. Я впустил его в квартиру и пошел добриваться. Он ждал меня в «попугайской» комнате перед зеркалом.

– Какой у вас классный халат! – воскликнул Жора, когда я вошел в комнату в кимоно.

– Хакамада подарила.

Он многозначительно поднял брови. Я сел на черный стул перед зеркалом, закинул ногу на ногу, дал укутать себя в белую простынку и понял: пипец. Я бросаюсь в парикмахера именем Хакамады – он многозначительно поднимает брови!

– Простите, я сказал глупость!

– Пожалуйста, не называйте меня на «вы», – обиженно взмолился Жора. – Мы же договорились в последний раз.

– Ой, прости!

Все, сказал я себе, начинаю праведную жизнь. По посольствам не хожу. Откуда взялись эти Акимуды?

– Ты случайно не знаешь… – начал я и вдруг почувствовал, что успокаиваюсь, потому что я всегда успокаиваюсь, когда меня стригут, а Жора стрижет хорошо, вон как нежно щелкают ножницы за ухом. Я зажмурился. – Наверно, это остров, – сказал я. – Такой красивый тропический остров.

– Какой остров? – спросил мастер.

Я посмотрел недовольно в зеркало на свое лицо. Сколько лет я смотрю на себя в зеркало, когда меня стригут! Всю жизнь! Сначала меня стригли непонятно кто, потом долгое время меня стриг Толя из гостиницы «Пекин», он и сейчас стрижет моего брата, потом не помню кто, а вот теперь появился Жора, из «стакана», как он называет Останкино, но его оттуда выгнали. Боже, почему мне неприятно смотреть на свое лицо? Почему мне противно видеть свою рожу в телевизоре? Я никогда не смотрю, отворачиваюсь, ну, почти никогда, я боюсь: из ящика лезут все мои недостатки. Интересно, на каком языке говорят на этих Акимудах? Пойду. Там, наверное, кормят каракатицами, там повар креол, как в песне, и глазки у меня маленькие, еще не проснувшиеся с утра.

– А чего тебя выгнали?

– Интриги.

Ну да, подумал я, ты же пидор. Интриги.

– А вы мне поможете с работой? У вас же связи.

Он аккуратно наклоняет мне голову, стрижет затылок.

– Я спрошу. Принеси мне воды с кухни.

Он уходит на кухню, он очень услужливый, снова звонит телефон, в ресторан приглашают, живот нагуливать, я пью воду, он почтительно стоит в стороне, забирает стакан, он стрижет мне уши, у меня на них растут волосы, как у этой жирной писательницы. Я смотрю на себя в зеркало. Мудак. Он работает над моей головой, я медленно молодею, я всегда молодею, когда меня стригут.

Звонит Лядов:

– Мой помощник звонил в МИД, но там почему-то отказались давать информацию про твои Акимуды по телефону. Сказали, если мне лично надо, то пусть я сам позвоню. Я не стал звонить, но если хочешь…

– Да ну их! Я не пойду! Ходить еще по всяким Акимудам!

Лядов отключается. Какой-то писклявый голос зовет меня на выставку Кулика. На Винзавод. Я люблю Олега, но не пойду. Не хочу. Я хочу пить молоко и гулять на свежем воздухе. Я хочу читать апостольские деяния, я так их никогда и не прочел до конца – легкомысленно не вник в их суть. Жора аккуратно снимает с меня простынку, смахивает, сдувает поседевшие волосинки, как пух одуванчиков.

– Хорошо у тебя получилось, – радуюсь я.

Молодец: он молчит во время стрижки, я не люблю болтливых парикмахеров.

– Помойте голову перед укладкой.

Я иду в свою просторную ванную, вытаскиваю руки из рукавов, кимоно виснет у меня на черном пояске, где когда-то была у меня талия. Я включаю ручной душ, смотрю, куда положил шампунь.

– Жора! – кричу я. – Иди-ка помассируй мне голову шампунем.

Он входит, будто на пуантах, берет шампунь, который он мне принес в прошлый раз, дорогой, французский, и начинает массировать голову. У меня начинают свежеть мысли. Он – щуплый парень, но не тщедушный, у него юркие руки парикмахера. Я думаю о том, что в субботу поеду к Лядову говорить за бараниной о бренности жизни, об искусе и бесполезности бессмертия, живо говорить, с воодушевлением, разоблачать с искрой. Я так глубоко задумываюсь над бренностью жизни, что с меня сползает кимоно, и я остаюсь голым рядом с парикмахером. Но я вижу, что ему все равно, и не стесняюсь, хотя мой член слегка крепчает, оказавшись на свободе, и это меня забавляет, делает меня властным. В конце концов, он всего лишь социальная вошь, мой слуга. Голова вымыта, Жора тянется за полотенцем. Я разворачиваюсь и сажусь на край ванны, слегка раздвинув ноги. Теперь Жора может при желании разглядеть мой хуй, но он с полотенцем тянется к моей голове, начинает ее тереть, хотя я вижу из-за полотенца, что он украдкой поглядывает на хуй. Я равнодушно почесываю лобок, дотрагиваюсь до хуя, мну его рукой. Вижу, Жора, потупясь, бросает взгляды между моих ног. Он мне немножко противен, и это мне приятно. Я вспоминаю, что, когда он последний раз стриг Свету в «попугайской» комнате, она сидела на черном стуле в своем коротком вишневом платье, я подошел ей что-то сказать, увидел в зеркале, что у нее видна писька, так что когда он ее стриг, то все время мог любоваться этой щелкой в зеркале. А когда я вечером ей об этом сказал, она отмахнулась: да он же пед! Слушай, говорю, ты Светке тогда хорошо постриг волосы на лобке, а он вдруг, ну дурак: да она просила вам об этом не говорить! Да ну, говорю, ерунда, но думаю, сука, ничего не сказала, а если бы я сказал: не твое дело. Ладно, говорю, а член уже не на шутку от рассказа возбудился, побрей и мне лобок. Он смиренно вышел, как отрок, возвращается с ножницами и бритвой, а я уже в ванне стою, и хуй на него смотрит. Он стал стричь и брить, тихонько придерживая большой хуй пальчиками, чтобы легче брить по бокам; и яички вам побрить? – брей, говорю, он побрил, а теперь смывай. Он взял шампунь, стал смывать, взял член в руку, стал массировать, смывая, скорее, дрочить, вы не против, спрашивает, и, наклонившись, заглатывает хуй в рот, хорошо сосет, по-мужски, я хотел было его тоже раздеть, посмотреть на его член, но тут – телефон, звонит из издательства Игорь, один очень важный человек приехал, вас спрашивает, подъезжайте, пожалуйста, хорошо, окружили меня педерасты, да ладно, один раз – не педераст, и чувствую, он яички хорошо трогает, лучше иной бабы, еще говорю и еще и кончаю опять под музыку звонка, но трубку не беру, смотрю, как он сперму заглатывает, да один раз не педераст, жизнь проходит, хуйня остается, надо все-таки все попробовать, да и деяния апостолов пора бы прочесть.

026.0

<ИЗДАТЕЛЬСТВО>

В машине меня передернуло от отвращения. Я сжал ногами свою пипиську. Раньше мои фантазии так далеко не простирались. Нашел, на кого повестись! Но, в сущности, это был мой ответ Чемберлену. Мне никогда не везло в семейной жизни. Мне выпало сыграть роль свободного, но не слишком счастливого человека. Однако Бог дал мне ум и талант, отправил жить в сказочную страну, которая на моих глазах разбилась вдребезги – мне глупо жаловаться, но на Страшном суде я буду держать ответ за то, что я слишком много разменивался по мелочам.

В издательство я приехал в дурном расположении духа. В издательстве кипела работа. Теперь все пишут книги – надо издавать всю эту человеческую срань, булькающую тщеславием. Это эпидемия – мемуары! Они похожи на Стену плача с фотографиями: автор стоит в обнимку с великими и полувеликими, в надежде пролезть в бессмертие. Актеры пишут. Режиссеры пишут. Вдовы пишут. Бляди пишут. Светские шакалы пишут. Я не читаю.

Я посмотрел на полку с новыми книгами. Ни одна книга не вызвала во мне никакого желания. Человеческая жизнь в картинках. Но, с другой стороны, если хочется – почему не писать? Не самое мерзкое занятие. Лучше писать, чем трахаться со стилистом. Хотя почему лучше?

– Ну, что там у вас случилось? – спросил я нашего директора, входя в офис в Скатертном переулке.

– Да вот вас дожидаются. Наш автор.

– Конфликт? Денег не заплатили?

– Все проплачено.

– Так в чем дело?

– Не знаю. Честно, не знаю. – Директор наклонился к моему уху. – Это полковник, полковник секретной службы.

– Что ему от меня надо?

– Шоколада, – улыбнулся директор.

– У меня нет времени. Через два часа съемки.

Я вошел в кабинет. За журнальным столом сидел человек в штатском и пил чай с лимоном. Увидев меня, он приподнялся:

– Позвольте представиться. Автор вашего издательства. Куроедов. Полковник Куроедов.

Коренастый человек с широким лицом и довольно честными глазами. Крепкие, короткие руки. Я улыбнулся ему равнодушной улыбкой.

– Катя, мне тоже чай с лимоном, – сказал я нашей красивой молодой секретарше, у которой джинсы сползали с попы, и присел за журнальный стол, пожимая полковнику короткую руку.

Он нравится женщинам, подумал я, и он об этом знает.

Но вид у него все-таки довольно бульдожий.

– Что скажете, полковник?

Он начал издалека. Мы мчались по закоулкам. Я плохо слушал и думал о том, что «Куроедов», должно быть, его боевая кличка. Нельзя ли было придумать что-то более мужественное?

– Отечество в опасности!

– Оно уже тысяча лет как в опасности, – не удивился я.

– Нам нужна ваша помощь.

Я долго ждал этого часа. Во сне и наяву я ждал, когда они придут и скажут, что нуждаются в моей помощи, что не могут справиться без меня, их ресурсы исчерпаны.

– Мы знаем, вы нас не любите. Давайте начистоту. Вы не раз говорили, что мы захватили власть, совершили государственный переворот. Верно? Это все равно что в Германии после войны к власти бы пришло гестапо и объявило себя спасителем государства. Вы называете нас временщиками. Но, кроме нас, все равно никого нет. Никого!

Я раздирался между презрением и честолюбием. Я первый раз в жизни поймал власть на честном слове, но я еще не понимал, откуда оно взялось.

– Как вас зовут? – миролюбиво сказал я.

– Игнат Васильевич.

Он спешно достал из внутреннего кармана пиджака свое удостоверение и показал мне, не передавая в руки.

– Игнат Васильевич, – сказал я, – я убежден, что у вас в квартире большая коллекция холодного оружия из дамасской стали. Я тоже люблю черные червяки на металле, но я не ем по вечерам отварные фрикадельки с пюре, не пью кагор и не верю, в отличие от вас, что ваша жена похожа на улыбку Джоконды.

Я отпил чай с лимоном и улыбнулся, глядя на Игната Васильевича. Его шея напряглась, он стал неуклюж и беспомощен, как каракатица.

– Откуда вы знаете? Вы что, ясновидец?

– Я просмотрел вашу рукопись, – сказал я. – Вы оставили ваши фрикадельные тайны на бумаге. Когда-нибудь вам, после смерти, придется держать ответ за то, что вы взрывали дома в Москве и травили запрещенным по Конвенции газом московских заложников. Но это – мелочи, прочитанные между строк. Зачем вы пришли?

Он с нескрываемым раздражением полез в портфель и бросил папку на стол.

– А это, – сказал Игнат Васильевич, – компромат на вашу уважаемую супругу Светлану. Она вам наставляет рога. Трахается с французским парикмахером и с двадцатидвухлетней балериной. Лесбиянка, извините за выражение! Там фотографии и ее эсэмэски со смайликами. Она вас позорит. Зачем вам это надо? Гоните в шею. У вас атмосфера дома похожа на холодильник. Вам никто не подаст стакан воды, если что, не дай бог!

Я взял с недоверием фиолетовую папку, открыл, посмотрел фотографии. У них теракты в Москве, а у меня – замершая душа. Попсовая реальность! Фотографии выглядели убедительно. Французский парикмахер властно раздвигал ей попу своими волосатыми ладонями. А вот она танцует на какой-то неизвестной мне вечеринке в черном прозрачном платье. Женский туалет в клубе «Петрович»: чьи-то пальцы в ее влагалище.

– Вы всегда боялись остаться один, – сказал Игнат Васильевич. – У каждого есть слабые пункты. Либерализм в семье недопустим. А вы хотите его распространить и на государство. Я сам в душе либерал! Но не нужно предаваться иллюзиям. Я, чуть что, бью! А она вас справедливо зовет бабой. Вы – баба!

Я вынул пачку сигарет из кармана, закурил.

– А если это фотомонтаж? – предположил я. – Или послание из порносайта?

– Измена начинается не с секса, а с любви, – сочувственно отозвался Игнат Васильевич. – Ну, кто в наши дни не ебется на стороне? Говно вопрос! Она влюблена в другого человека. Мы квиты?

– Ну… – неуверенно сказал я.

– Вернемся к теме нашей встречи, – предложил Игнат Васильевич, перехватывая инициативу. – У вас, однако, есть самообладание. Вы даже не побледнели. Рассчитывайте на нас. На смертном одре мы угостим вас глотком чистой воды. Успокойтесь: Пастернак, например, любил воровку и блядь, воспел в романе. Стареющие мужики ловятся на запах женской смазки! Все в порядке. Итак, отечество в опасности!

– Погодите вы с вашим отечеством, – сказал я.

– Ну, хорошо. Француза мы можем выслать из страны. Если да – пожмем друг другу руки.

– Уважаемый Джеймс Бонд, – сказал я, – в вас есть что-то… такое гаденькое… с пожатием рук…

Я взял себя в руки.

– Простите… Я вас слушаю.

– Я бы выпил еще чаю, – сказал Куроедов, профессионально пропустив гаденькое мимо ушей. – У меня в портфеле курица. Хотите? Постелем газетку. Бутылочка армянского коньяка. Бабы – суки. Это не вопрос. А Дусенька – интересный случай. Она ищет возвращения к мужчинам. – Он щелкнул затворами замков и извлек курицу с поджатыми задними лапами. – Хочет понять, в чем заключается красота мужчины, почему ему нужно делать минет. Она хочет отдохнуть от своих любовниц. Это просто беда – московское лесбиянство! – Он оторвал лапу и принялся ее поедать. – Но и вы, дорогой мой, тоже хорош! После того, как вы приняли идею примирения со Светланой, вы пошли на ужин в «Турандот», оттуда – к пианисту Розуму на ночной концерт, а оттуда домой. За вами – а вы в то время жили втроем, с Ланочкой, – увязалась девчонка, моложе жены, и вы еще квасили-квасили дома, пока Света не побрела спать. Ланочка с цветами – за которые позже досталось от мужа по морде – уехала домой, а вы? Вы еще при Ланочке достали у девчонки груди, а Ланочка говорила: я вас не оставлю одних, – но оставила, и, пока ее муж на даче готовился облить ее ледяной водой, вы еще выжрали бутылку белого…

Он оторвал вторую лапу.

– Хватит! – попросил я и невольно оторвал крылышко курицы.

– Это в ваших же интересах!.. Она сняла черные штаны, перепачканные кошачьей шерстью, оказалась в черных чулках и черных, с красной каемочкой, трусиках… Как вам удалось убедить ее принять ванну и кто отодрал ее двумя пальцами, так что она запрокинула голову и кончила, а вы стояли там без трусов? А если бы жена проснулась, чтобы пописать? Света, с которой вы искали примирения?

– Откуда вы все это знаете?

Куроедов молчал.

– Вы получили, кажется, приглашение из посольства? – сменил тему Куроедов.

– Какие-то Акимуды… – пробормотал я. – Я – без трусов. Та кончает… Пить меньше надо.

– Вот именно, – хмыкнул Куроедов, извлекая бутылку Hennessу. – Катя, несите бокалы! И после этого вы позволяете себе ее шпынять. Она – ангел.

Пришла Катя со спущенными джинсами. Куроедов разлил коньяк по бокалам.

– Но что можно быку, не позволено ангелу. Она вбирает сперму в себя, а я выбрасываю наружу. Не надо путать!

– Мачо! – восхищенно вскричал Куроедов и, быстро чокнувшись, выпил. – Мы думали, вы – либерал, а вы – мачо!

– А вас вообще нет! – глупо объявил я, отрывая второе крыло курицы. – Люди не имеют право знать все. Вы – иллюзия.

Я выпил, оставляя жирные куриные следы на стекле.

– Ах, мы даже не можем справиться с кучкой нацистов!.. Нет команды «фас!». А если что, напустим нацистов на вас. А потом отобьем. Или нет… Мы – всесильные?

Мы – уходящая натура… – Он изменил тон. – Мы вам советуем непременно сходить на прием.

– В советские времена ваша контора отговаривала меня ходить по посольствам.

– Когда это было! – отмахнулся Куроедов. – Тогда – тоталитаризм, а теперь живи на здоровье!.. А вот цитатка для вас. – Он вынул книжку. – По приезде в Москву он заболел нервным расстройством – перестал спать, нормально жить, часто плакал и говорил о смерти…

– О ком это?

– Догадайтесь!

– Это обо мне? – неуверенно спросил я.

– Нет, что вы! Писатели обречены на любовную драму.

Она кормит их творчество. Хуже любят, лучше книга!

Возьмите Набокова…

– Дворянин во снобизме, – хмыкнул я.

– Ну, да… – Он перешел на шепот. – Акимуды – наша головная боль. Откуда что взялось – не понятно. Но они, я смотрю, потянулись к вам. Надо идти. Познакомьтесь с Послом. Это просьба. С самого верха.

Он замолчал, сказав тяжелые слова.

– Расскажите мне про Акимуды. Это остров?

– Остров? Скорее новый Солярис! Или еще того хуже!

Мы сбились с ног! Позвольте, я вам расскажу…

От курицы остался один остов.

027.0

«Зяблик! – Волна воспоминаний нахлынула на Куроедова. – Катька по кличке Зяблик. Венера Мытищинская».

Куроедов стоял в пробке на мосту. Впереди был виден Кремль. Боровицкие ворота. Судя по лицам москвичей в соседних машинах, никто не разделял мнения генерала Рыжова об опасности, нависшей над Россией.

Зяблик была красавицей. Зяблик стала его коллегой (Куроедов ее завербовал для слежки за олигархами) и несчастной любовью. Зяблик сказала Куроедову:

– Здоровый смех равен трем бутылкам кефира!

Катька с копной светлых волос еще совсем недавно училась в пятке – школе номер пять. Ее физрук по кличке Кефир был от природы запойным пьяницей. Он сказал детям:

– Не пейте по вечерам кефир! С утра голова болеть будет!

И вот тогда Куроедов первый раз ее поцеловал.

В минуты волнения у нее вдруг не выдерживал и начинал дрожать подбородок. Вместе с фальшиво-брильянтовым пирсингом. Куроедов чуть было не женился на Зяблике, они были тайными любовниками, но Куроедов остался с женой, а Зяблик ушла к Денису.

«Они – эти Акимуды – хотят, чтобы Россия вновь стала супердержавой, – стоял Куроедов в пробке на мосту. – Возможно, с Кремлем у них есть предварительная договоренность. Кремль ведь никогда ни слова не скажет! Бенкендорф молчит. Кем бы ни были Акимуды, это дружеская страна. Нет на карте? Отыщем! Тоже мне Атлантида! Это белые люди с манерами европейцев. Посол предложил, чтобы каждый русский зарабатывал в год не меньше двухсот тысяч долларов. Конструктивное предложение. Я бы не отказался».

Куроедов открыл атташе-кейс, достал сигареты, закурил. Больше всего на свете Куроедов не любил деньги. Он считал унизительным испытывать от них зависимость. Иногда ему хотелось чудовищно разбогатеть, чтобы иметь возможность не только ненавидеть их, но и презирать.

Игнат Васильевич никогда не подвозил никого. Но когда на бульваре он увидел голосующую женщину-карлика, он не мог не остановиться. Это была его вторая ошибка.

– Вам куда?

– На Сокол.

– По дороге, – сказал Куроедов, живший на Ленинградском проспекте.

Он перекинул атташе-кейс на заднее сиденье. Карлица забралась к нему в машину.

– Деньги с женщин не беру, – на всякий случай предупредил Куроедов.

– Ладно, – легко согласилась женщина. – Как вы думаете, зачем москвичи так охотно подвозят незнакомых людей?

– Хотят познакомиться, – соврал Куроедов.

– Вы, наверное, думаете, что я работаю в цирке?

– Была у меня такая мысль.

– А я вот в цирке еще ни разу не была. Вы думаете, есть смысл сходить?

– Я недавно с младшей дочкой ходил. Мне понравилось, а ей не очень.

– Почему?

– Все смеются – она боится.

– А вы не боялись?

– Я мало чего боюсь.

– Почему?

– Не пугливый.

– Как интересно! А вы не хотите со мной вместе сходить в цирк?

Куроедов внимательно посмотрел на пассажирку:

– Вы серьезно?

– Абсолютно.

– Вам не с кем пойти в цирк?

– В принципе, есть, но хотелось бы с вами.

– Я, может быть, что-то не понимаю…

– Вы не любите женщин, которые берут на себя инициативу?

– Я не против, но у меня мало времени.

– Вам не нравятся миниатюрные женщины?

– Я совсем не против карликов! То есть я не то хотел сказать!

Пытаясь загладить свою оплошность, Куроедов пустился в светский разговор и не заметил, как они приехали на Сокол.

– Остановите, пожалуйста, у перехода. Карлик полезла в карман.

– Денег не надо, – повторил Куроедов.

– Я уже поняла. Я вам дам номер своего мобильного.

Лезет в сумку, достает бумажку и ручку. Записывает. Куроедов машинально кладет бумажку в карман:

– Звоните!

Карлица выпархивает из машины. Куроедов отъезжает в недоумении. Несколько секунд он едет, потом лезет в карман, достает оттуда стодолларовую бумажку. На ней телефон. Без имени. Он припарковывается.

Шарит по карманам. Вспоминает, что сигареты в кейсе. Открывает кейс. Там лежит бумажный кирпич в коричневой обертке: в кирпиче пачки долларов. Он осторожно пересчитывает пачки. Двести тысяч!

Что можно купить на двести тысяч долларов? Перед глазами Куроедова пронеслись потребительские видения. Он увидел себя и Зяблика, счастливых, выходящих из роскошного миланского бутика с набитыми сумками.

– Отечество в опасности, – пробормотал Куроедов. – И я вместе с ним.

Включил телефон спецсвязи.

– Константин Павлович, – доложил Куроедов, – меня обокрали. То есть наоборот.

– Много дали?

– На пару лет хватит…

– Кто озолотил?

– Женщина какая-то.

– Приметы?

– Карлик.

– Вы помните диск с прилетом этих акимудов?

– Да.

– Там у них была консул. Невысокая.

Тут Куроедов заметил, что диска у него в атташе-кейсе больше нет. Диск с прилетом посольства Акимуд похищен! Вернее, даже не похищен, а фактически обменен на двести тысяч долларов. Он совершил третью ошибку: не сказал об этом генералу.

– Ну, кто не верил, что отечество в опасности? – с мрачным смешком спросил генерал.

– Нет, это не американцы, – задумался Куроедов.

– А кто же? – спросил генерал.

– Ебицкая сила, – сказал Куроедов.

Куроедов расправил плечи, как истинный супермен. Да он и был супермен. Его зарывали живым в гробу, запускали в астрал, сажали на кол в самом центре Африки – и ничего! А тут какое-то мелкое женское видение… Теперь у него снова есть смысл жизни. Ну, консул, берегись! Ты еще не знаешь, что такое русский реванш!

– Консул пригласила меня в цирк, – сказал Куроедов. – В цирке разберемся!

027.1

<ВЫБОР ИМЕНИ>

Посольство Акимуд в Хамовниках.

ПОСОЛ. Москва…

Посол с улыбкой раздвигает занавески своего кабинета. За окном вид на московский сентябрь, на Москва-реку, на неубранный строительный мусор во дворе посольства, на стаю воробьев.

ПОСОЛ…Через три дня я вручаю верительные грамоты, а вы, госпожа консул, все еще не подобрали себе русское имя-отчество.

КОНСУЛ. Хочу быть Иван-Иванычем.

ПОСОЛ (строго). Это мужское имя-отчество.

КОНСУЛ. Мне уже надоело быть женщиной. Я вообще не понимаю, почему вы решили отправить меня в Россию женщиной. Женщиной быть неудобно.

ПОСОЛ (морщится). Что еще за женские капризы!

КОНСУЛ. При чем тут капризы, господин Посол! Судите сами. Под юбку дует, особенно здесь, в Москве. В туалет ходить – это, я вам скажу, целый ритуал! Нет чтобы достать и пописать…

ПОСОЛ. Прекратите говорить неприличные вещи!

КОНСУЛ. Что делать! Женщина, господин Посол, непри-лич-на. Прокладки, кровь, лифчики, губная помада, всякая ерунда. Наконец, на меня все смотрят так, как будто им что-то от меня нужно.

СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. На вас смотрят, не потому что вы женщина, а потому что вы маленького роста.

КОНСУЛ. Прекратите, Верный Иван! Вы говорите бестактности! Господин советник, давайте меняться! Вот вам мое лицо (хватается за лицо, как за маску)!

ПОСОЛ. Стоп! Это недипломатично.

КОНСУЛ (с горечью). Наконец, господин Посол, груди мешаются.