Текст книги "Лепта"

Виктор Есипов
Лепта

Из книги «Общий вагон» (1987)

«Все мы смертны, все мы тленны…»

 
Все мы смертны, все мы тленны,
И тебе пощады нет!
Но живёт поры военной
Небольшой автопортрет.
Выдают тот год жестокий
Скудный фон и жёсткий штрих:
Западающие щёки,
Выступающий кадык.
Напряжённость, ракурс резкий,
Тёмен лик, как образа.
Но пылают гневным блеском
Воспалённые глаза.
Узнаю, охвачен дрожью,
Разворот военных дней.
Ты свершил свой суд, художник,
Над эпохою своей!..
В одолевшем горе мире
Заоконный ярок свет…
И отца в пустой квартире
На стене автопортрет.
 

На сортировочной

 
Простые совершаются маневры —
Товарный формируется состав.
И лязг проходит, словно импульс нервный,
От головных вагонов до хвоста.
Вот семафор мигнул, как вспышка спички,
Освобождая путь наверняка, —
И, бёдрами качая, электричка
Проносится сквозь строй товарняка.
Как каблучки, колёса отстучали,
Сухая пыль осела на панель.
Сомкнулись вновь разорванные дали,
Печалью затуманился апрель…
Вот здесь грузились роты в сорок первом,
Решимость зрела в лицах молодых.
И била провожающим по нервам
Слепая медь оркестров духовых.
 

«Рывок – и корпуса наклон…»

 
Рывок – и корпуса наклон,
Срывает кепку встречный ветер!
Вдали грустит аккордеон
О тёплых днях, о щедром лете.
Соседи на гру0зовике
Уже увозят вещи с дачи,
Железный руль дрожит в руке,
Визжит цепная передача.
Так сладко знать, что чей-то взгляд
Как лента тянется за мною,
Что рассыпает листопад
Резные листья над землёю.
Ах, что-то вспомнится потом
И будет в памяти вертеться!
Ещё уклон, ещё подъём…
Как коротка дорога детства!
 

В день победы

 
Приметой хорошей погоды
Звенят комары за окном.
И снова, как в давние годы,
Стоит на столе патефон.
Забытого танца фигуры,
Забытый пронзительный взгляд —
Свет падает от абажура
На стену, где карточки в ряд.
Дивана обшарпана спинка,
Герань не устала цвести.
Вращается плавно пластинка,
Играет – грусти не грусти!
Над участью вдовьей щемящей,
Над ворохом трудных забот
Поёт дерматиновый ящик,
Пока не иссякнет завод.
 

«Ах, домик двухэтажный…»

 
Ах, домик двухэтажный,
Забытые печали.
Меня здесь не однажды
Приветливо встречали.
 
 
С меня снимали куртку,
Со мною говорили,
Смущая не на шутку,
По-сестрински любили.
 
 
Две девочки-соседки.
(Всё в прошлом – взятки гладки!)
В окне – жасмина ветки,
Картофельные грядки.
 
 
Прямой пробор у Ксени,
Кудряшки у Наташи…
Скрипучие ступени,
Те лестничные марши!
 

«Средь стен крупноблочных сосна…»

 
Средь стен крупноблочных сосна
Грустит в торжестве одиноком —
Когда-то она мне видна
Была из родительских окон.
На весь разносились квартал
Вороньи картавые крики.
Я взгляд на сосну поднимал,
Когда отрывался от книги.
А в книге кончалась глава,
Там жизнь побеждала искусство
И грустные чьи-то слова
Рождали ответное чувство.
Состав, прогремев в тишине,
Стихал за невидимым полем —
Нам даль закрывали в окне
Сараи, покрытые толем.
Ещё был бревенчатый дом,
Цветник с золотыми шарами,
Что тоже остались в былом,
В исчезнувшей той панораме.
В том доме в проёме окна
Смешные косички мелькали.
Осталась одна лишь сосна…
Обрывки счастливого сна
Да привкус забытой печали.
 

Кинотеатр «Салют»

 
Вдруг вспомнится дом у вокзала,
Где тёрся окраинный люд
И надпись над крышей сияла,
Светилась неоном: «Салют».
Фойе от портретного глянца
Блестело, в нём не было мест:
Играл до начала сеанса
«Амурские волны» оркестр.
А лето звонками трамвая
Врывалось в зашторенный зал,
Когда над рядами, мигая,
Слабел освещенья накал.
Здесь кто-то сморкался и плакал,
Летал по рядам шепоток:
Смотрели «Кубанских казаков»
И «Поезд идёт на Восток».
Смотрели, ликуя, подростки,
Видавшая виды шпана,
Как, сбив двух жандармов, Котовский
Выпрыгивал в сад из окна.
Во тьму билетёрша бежала,
Быстрее, чем в кадре артист,
На грянувший в темени зала
Трёхпалый восторженный свист…
Ах, что нам тогда не прощалось!
Но в сердце оставили след
И фильмов наивных слащавость,
И горькая правда тех лет.
 

В воскресный вечер

 
Ах, Тихвинская улица, признал!
Здесь были раньше Тихвинские бани.
А нынче – стройка, стройка. И проезд
Закрыт. Забор дощатый.
За забором уже дома вздымаются на треть.
А старые – с отбитой штукатуркой
И с выбитыми окнами – стоят
И ждут, когда их тоже поломают.
А стены их хранят воспоминанья
И старый шрифт. Вот надпись: «Мясо – Зельцъ»,
«Чай. Сахаръ. Кофе». Чудом сохранились
Доископаемые письмена.
Под вывесками новыми, как видно,
Они хранились до поры, до срока
И вот сейчас видны на пустыре.
Видны, да кто теперь их прочитает!..
Идет трамвай, в нём пассажир один —
Осенняя тоска. Крошатся листья
И падают на пыльный тротуар.
Как много попадается мужчин,
Не знающих забот и сожалений.
Они вдвоём, втроём идут к палатке
С названием нелепым: «Зал пивной»,
Толкаются у входа в магазин,
И ветер гладит их по потным лицам.
А вот один, гуляющий с собачкой,
Кричит: «Козявка! Ну, бегом ко мне!»
По узенькой асфальтовой дорожке
Бежит собачка, высунув язык
Из окаймлённой зубчиками пасти.
А день к концу подходит выходной.
Осенний день, но ясный и погожий.
И солнце, отработав, отсветив,
Скрывается за крышами квартала,
Чтоб завтра новый долгий день начать…
 

«На диване цветная накидка…»

К. К.

 
На диване цветная накидка,
Книжный шкаф, пёстрый коврик у ног.
В сером сумраке красная нитка
Из мотка убегает в клубок.
Плеск дождя из раскрытой фрамуги,
Вечереющей улицы вид.
Плавно ходят проворные руки,
Круг за кругом моталка бежит…
На исходе неяркого лета
В сердце врезаны острым резцом
Эта комнатка, женщина эта —
С ранней проседью, с добрым лицом.
И от этой возвышенной муки
Ноет сердце… Но, нервы щадя,
Осторожно сплетаются звуки:
Шорох нити и шорох дождя.
 

«Дух сиреневый в окно…»

 
Дух сиреневый в окно
Тянет ветер струйкой горькой.
До утра темным-темно
За распахнутою створкой.
Вздохи, всхлипы, бормотанья —
Спит предместье, сон глубок.
И ко мне на огонёк
Из темницы мирозданья
Залетает мотылёк….
 

«Найдёшь на дороге потёртый пятак…»

 
Найдёшь на дороге потёртый пятак —
Ты с детства пророческим снам и приметам,
Конечно, не веришь! А всё-таки как:
Орлом или решкой упала монета?
Достанется в кассе счастливый билет —
Дождь моет квадраты автобусных окон,
А сердце, казалось бы, повода нет,
Опять трепыхнётся как пойманный окунь.
Билетик, монета. Приметы не в счёт.
А в окнах то Пресня, то площадь Восстанья…
То канет бесследно, то вновь оживёт
Рисунок надежды, мотив ожиданья.
 

«Не избыть этой грусти ни в слове, ни в песне…»

 
Не избыть этой грусти ни в слове, ни в песне —
Разве можно словами поведать о том,
Как стоит тишина в переулке на Пресне
И как топчется дождь во дворе проходном.
Посмотри, что наделала осень-злодейка:
Как шуршит листопад, как шумит водосток,
Как на чьём-то окошке снуёт канарейка,
Словно в клетку попался кленовый листок.
 

Зеленый фургончик

 
Зелёный фургончик, влекомый усталой
лошадкой.
Опять меня будит её осторожный шажок,
И я, просыпаясь, как в детстве тянусь за
разгадкой —
Так звук этот странный загадочен и одинок.
Задумчивый кучер сидит неподвижно на козлах,
В фанерную стенку фургона упёршись спиной,
А небо, что было недавно в светящихся звёздах,
Уже засерело, и влажен асфальт мостовой.
Но звук затихает, копыта всё тише и тише.
Вот шум городской в переулок заносит опять.
Потом месяцами волшебной лошадки не слышу:
Пропала? Иль в будни приходится раньше
вставать?
 

«Говор венского извода…»

 
Говор венского извода,
Свечи, лица прихожан;
Сотрясая арки свода,
Просыпается орган.
Растворяясь в звуках мессы,
Бронзой вспыхнув на стене,
Догорает день воскресный
В узком стрельчатом окне.
Чей-то голос в мощи хора
Тему пробует мою,
Здесь, под сводами собора,
Ход времён осознаю.
И сквозь ткань житейской прозы
Проступают, словно соль,
Очистительные слёзы,
Искупительная боль.
 

«Московский старый двор…»

 
Московский старый двор
Внутри застройки новой.
Соседей разговор
Да шум машин с Садовой.
 
 
Домам по двести лет.
Во двор патриархальный
Вплывает менуэт
Из школы музыкальной.
 
 
Потом тревожит тишь
Изящная мазурка…
Куда ни поглядишь —
Облезла штукатурка.
 
 
Трещат и верх, и низ,
Но управдомом зорким
С фасада под карниз
Поставлены подпорки.
 
 
Какой-то фон-барон
Здесь жил, вблизи Садовой.
Был после уплотнён
Мирок особняковый.
 
 
Но музыка слышна,
Звучит в окне негромко.
Она до нас дошла
И перейдёт к потомкам.
 

«Помню дождичек моросящий…»

 
Помню дождичек моросящий,
Ели тёмные и дубы.
Без дороги, по самой чаще
По грибы идём, по грибы.
Торопливые перебежки,
Клик и отклики погодя.
Разноцветные сыроежки
Так красивы из-под дождя!
После дождичка луч несмелый
Пробирается по кустам.
Если мне попадется белый,
Вам в подарок его отдам…
Этот день вспоминать так странно,
Он из памяти не исчез:
Оля, Ирочка, Марь Иванна
Да за Глуховым тёмный лес.
 

«Наш кот бродяга? Зверь ночной…»

 
Наш кот бродяга? Зверь ночной
Или домашний? Фифти-фифти.
Соседей знает, и с собой
Они берут его на лифте.
 
 
Повадка хищная видна,
В глаза не смотрит. Вот разбойник!
И, миску вылизав до дна,
Он прыгает на подоконник.
 
 
Не подходи к нему, не гладь:
Он отдыхать привык со вкусом.
А за окошком – благодать,
На пустыре сжигают мусор.
 
 
В апрельской шири тишь и лень,
В окно струится воздух чистый.
Он пролежит здесь целый день,
Уткнувшись носом в хвост пушистый.
 
 
И вновь уйдёт, когда темно
И тихо станет возле дома.
А благодарности тепло
Ему как будто незнакомо…
 

Старый дом

1

 
Где-то там, в пятидесятом,
Светит солнце зимним днём.
Переулок за Арбатом,
Двухэтажный старый дом.
Со двора ступеней горка.
Чёрный ход всегда открыт —
За фанерной переборкой
Стариковский тяжкий быт.
Примостившись на диване,
Я ни дома, ни в гостях.
По истории – славяне,
Еду в греки из варяг.
Имена учу и даты,
Канительные дела!..
Здесь, за стенкою, когда-то
Мама девочкой жила.
Тётя Варя, дядя Боря…
Не идёт урок на ум,
Застревает в коридоре
С коммунальной кухни шум.
Сладко пахнет пылью книжек,
Солнца луч дымится в ней.
А душа грустит, как чижик,
В тесной клетке детских дней.
 

2

 
В старом доме любят старики
Повздыхать над глупой новизною,
В старом доме выше потолки
И слышней соседи за стеною.
Пожелтевших фотографий ряд —
Вечный повод к старческой печали.
И такие книги здесь стоят!
Вы названий даже не слыхали.
Старый дом по-старому живёт:
На хозяйке войлочные туфли,
Где-то тихо радио поёт,
Голоса доносятся из кухни.
А когда наступит тишина,
На окне подрагивают банки,
И плывут на уровне окна,
Чуть искря, троллейбусные штанги.
 

«На соседнем балконе поёт канарейка…»

 
На соседнем балконе поёт канарейка,
Пенью в такт чуть приметно пульсирует шейка,
Прошлой ночью опять был скандал у соседки,
Но поёт канарейка за прутьями клетки.
Ночью ругань и крик доносились оттуда.
Было слышно, как вдребезги билась посуда,
Как росли голоса, как соседка рыдала…
А сегодня с утра никакого скандала.
А сегодня с утра канарейка запела.
Отшумела гроза? Вновь наладилось дело?
Тривиальный сюжет. Как мне всё в нём знакомо!
Синева над балконом панельного дома.
Я гляжу в синеву, молча слёзы глотаю.
Нервы, что ли, сдают? Плохо сам понимаю.
Лишь сжимаю стальные перила в ладони.
Канарейка поёт на соседнем балконе…
 

«Вот и снова на Щёлковской вашей…»

 
Вот и снова на Щёлковской вашей
Чью-то фразу ловлю на лету…
Тёплый дождик по листьям шарашит,
А ещё по плечам и зонту.
Всё по-прежнему: катится лето,
Лишь мгновенье прощанья остро…
Затянусь, загашу сигарету
Перед тем, как спуститься в метро.
Всё осталось по-прежнему, Боря,
Только нам не увидеться, брат,
Только сосны на том косогоре
В темноте так тоскливо шумят.
 

1974

«Мы по палубе ходим в трусах, босиком…»

 
Мы по палубе ходим в трусах, босиком —
Не для нас бескозырка и клёши.
За ставридой, идущей густым косяком,
Мы плетёмся на старой калоше.
Водяниста похлёбка, и боцман суров,
Духота в раскалённой каюте.
Но пока на свободе гуляет улов,
Мы весь день загораем на юте.
Писк прожорливых чаек тосклив и высок,
Чёрный дым рассыпается гривой.
Мы лежим, а от палубных старых досок
Жирно пахнет мазутом и рыбой.
Сейнер мачтою вязнет в лазури густой,
Сейнер волны ленивые режет.
И лежит вдалеке голубой полосой
Потерявшее нас побережье.
 

«Маяк мигает в темноту…»

 
Маяк мигает в темноту,
Кому-то сообщая пеленг.
Шурша ракушками по дну,
Ползёт волна на плоский берег.
Пуста песчаная коса,
Навстречу вынырнет из мрака
И глянет жалобно в глаза
Большая чёрная собака.
А там, где бродит возле тонь
Рыбацкий сейнер, – до рассвета
Сияет топовый огонь,
Как неизвестная планета…
 

За сельдью

 
В открытом море СРТ,
Туман густой и низкий.
Стучит машина в темноте.
Далёко порт приписки.
Кури, пока минута есть,
Прикрыв лицо от ветра.
Уходит дрифтерная сеть
Во тьму на сотни метров.
Трудна планида рыбака!
Во тьму уходят сети,
А бочек круглые бока
Блестят при лунном свете.
Как пушка, бьёт под ветром тент:
Штормит под лунным диском.
И впереди Ньюфаундленд,
А где-то сзади – Диксон…
 

«Фикус – в кадке на террасе…»

 
Фикус – в кадке на террасе,
Чисто, прибрано кругом.
Две подруги Доля с Асей
Жили-были в доме том.
Жили, комнату сдавали,
Уходили утром в порт,
И у них квартировали
Два студента круглый год.
Что юнцам гранит науки?
Жизнь текла немного вкось.
От тоски или со скуки
Что-то в доме началось.
Поздний сумрак, сигарета,
Сквозняком вздувает тюль…
Ах, как сладок в бабье лето,
Ах, как горек поцелуй!
В окнах дома номер восемь
Рейд был виден, волнолом…
Где-то их застигла осень?
Кто утешил их потом?
 

«Тралмейстер был хорошим малым…»

 
Тралмейстер был хорошим малым,
Он суть в слова облечь умел:
Не плюй за борт, не стой под тралом,
Вертись, салага, – будешь цел!
 
 
И, утерев лицо рябое,
Ввернув про бога и про мать,
Он добавлял ещё такое,
Что вряд ли стоит повторять…
 
 
Всплывают траловые доски,
Потом треской брюхатый трал.
От чешуи – цветные блёстки,
На скользкой палубе – аврал.
 
 
А чаек крик – ведь столько пищи!
Посмотришь вверх – в глазах круги.
Увяз в треске по голенища —
Стоишь, не вырвешь сапоги.
 
 
И вновь вернись да жди подначки,
Не дрейфь, погода – первый сорт!
Но друг, позеленев от качки,
Руками ловит мокрый борт.
 
 
Здесь глоток хрип, здесь стук мотора,
Здесь сам от качки чуть живой.
Где ты, расчётная контора,
Мурмáнск, уют береговой?!
 
 
Но держит курс путины пахарь,
Без рыбы нет пути назад!..
Я в эти годы, словно якорь,
Бросаю благодарный взгляд.
 

Баллада об Иване

 
Близ Мурманска зимою дело было:
Двух рыбаков за борт волною смыло.
В бушлатах и в бахилах… Мать родная!
Ведь здесь вода и летом ледяная.
Но вдруг Ивану улыбнулось счастье:
Он ухватился за оттяжку снасти
И выбросил во тьму другую руку,
Чтобы помочь прибиться к борту другу.
А Пётр уж на плаву держался еле,
Хлебнёт – и поздно будет в самом деле!
Иван – к нему, секунды не теряя,
Ведь здесь вода и летом ледяная.
А на борту двоих хватились вскоре.
Эх, труд рыбацкий, Баренцево море!..
Взывал Иван и к ангелу, и к чёрту,
Подтягивая тонущего к борту.
Опять волна седая накатила…
Близ Мурманска, зимою дело было.
Рванулась в ночь команда капитана —
Петра спасли. Но не нашли Ивана.
 

«В городской черте лесная зона…»

 
В городской черте лесная зона,
Ветерок весенний студит лоб.
В вышине прокаркает ворона
И садится важно на сугроб.
Ничего печаль моя не значит
В этом мире сложном и простом!
Бойко белка серенькая скачет
С поредевшим за зиму хвостом.
Тишина. Пустынные аллейки.
Можно громко ахать и вздыхать,
Можно сесть на низенькой скамейке
И о детстве долго вспоминать.
Там войны остался отсвет грозный,
Там ещё неспешен бег минут…
Тот же лес московский, те же сосны,
Что ж меня они не узнают?
 

«Ещё весна морозами чревата…»

 
Ещё весна морозами чревата,
Ещё блестят сосульки на углах,
Но из-под снежной корки ноздреватой
Уже рыжеет глина на буграх.
Новейшим представленьям на потребу
Остриженные низко тополя
Ужасные обрубки тянут к небу,
Судьбу о снисхождении моля.
Цепочкой растянувшись вдоль дороги,
В безоблачной апрельской синеве
Они чудовищны, как осьминоги,
Лежащие на океанском дне.
 

Притча о сыне

1

 
Стародавняя притча, Рембрандта картина,
Сердца крик – возвращение блудного сына!
Пусть острижен затылок, в жалком рубище
тело,
Здесь не в пятках босых и не в рубище дело,
Не в презрительных взглядах соседей
и братьев,
А в сыновних слезах и в отцовских объятьях.
Просветлела душа, отпустила гордыня.
А отец…Сколько стонов издал он о сыне!
Это он! Это я! На коленях, рыдая,
Я стоял бы, к отцовским рукам припадая,
Дорогим, огрубевшим от вечной работы.
Ах, отец, утекли мои лучшие годы!..
 

2

 
Опадает с ветвей лист багряный и медный,
Сколько разных концов у библейской легенды!
Я в поклоне к земле не склоняюсь власами.
Плащ добротный на мне, башмаки
с каблуками.
Я за жизнь ни пред кем не ловчил, не лукавил,
Честь свою не ронял и отца не бесславил…
Но с годами ясней голос бьющейся крови:
Ничего нет вернее отцовской любови!
Ничего в этом мире надёжней не сыщешь…
Дождь течёт по лицу – городское кладбище.
Никого, только ветер в осеннем просторе.
Фотографии оттиск на белом фарфоре.
 

В чайхане

 
На плоских крышах сушится кизяк,
Орёт осёл устало и надсадно.
К горе прижался маленький кишлак —
Земля гола, а солнце беспощадно.
В густой тени под тентом чайханы
Из репродуктора течёт напев протяжный.
В ладонь уходит конус пиалы.
Зелёный чай не утоляет жажды.
Сказал два слова – маленький глоток,
Теперь настала очередь соседа…
Широк простор, и небосвод глубок,
Мудра неторопливая беседа.
 

«Скудный берег Каспийского моря…»

 
Скудный берег Каспийского моря,
Мелкий тёмно-кофейный песок.
Кружит чайка в пустынном просторе,
Вал воды замирает у ног.
Далеко до ближайшего порта,
Где чинары стоят у оград.
Здесь до самой черты горизонта
Ни на чём не задержится взгляд.
Ни души… Только в мареве сизом
Прошагает с поклажей верблюд,
Да попарно, как бейты Хафиза,
Волны к берегу плавно бегут.
 

«Осенние ветры, осеннее море…»

 
Осенние ветры, осеннее море.
По градусу в день остывает вода.
Опавшей листвой заметён санаторий,
Где лечат артрит ветераны труда.
Что делать на пляже в такую погодку,
Какой отыскать для прогулки резон?
Спасатели чинят пробитую лодку
И крутят без устали магнитофон.
На берег накатится вал белопенный —
И вспять убегает вода по песку.
И старое танго, мотив довоенный,
Щемяще звучит на пустом берегу.
 

«Судьбой нещадно бита, но жива…»

Н.Я. Мандельштам

 
Судьбой нещадно бита, но жива,
В своей квартире, что не снилась даже,
Сжимает книгу мужнину вдова —
У строк его, у истины на страже.
Её характер облику под стать:
Как шило взгляд, поджаты губы сухо.
Нет, вам её старушкой не назвать
И не заластить – колется старуха!
Она с судьбой закончила свой спор,
Но знает цену людям и поэтам
И папиросы марки «Беломор»
Предпочитает модным сигаретам.
Вся жизнь её уже не быль, а миф —
Она такую вытерпела муку…
Почту за счастье, голову склонив,
Поцеловать трясущуюся руку.
 

«У дверей ЦДЛ контролёров заслон и засада…»

Б. Окуджаве

 
У дверей ЦДЛ контролёров заслон и засада,
В этом зале сегодня свободных не сыщется мест.
Кто стоит там сейчас на краю освещённой
эстрады
С головою седой и гитарою наперевес?..
Крутит хлопья метель, до весны распогодит
едва ли.
Сиротливо глядят сквозь январскую тьму
фонари,
Веет стужей в лицо… Но опять в
переполненном зале
Чистый голос его призывает к добру и люби!
 

1976 (?)

«Лес молчит, различая с трудом…»

Борису Балтеру

 
Лес молчит, различая с трудом
Скрип шагов на просёлке горбатом.
Есть в деревне особенный дом —
Всё в нём связано с именем брата.
Там средь книг, фотографий, бумаг
О своей забываю юдоли…
За деревней глубокий овраг,
Перелесок, широкое поле.
Вспоминаю виски в серебре,
Строгий взгляд под густыми бровями.
В январе, на вечерней заре
Ёлки тихо стоят над снегами.
Снежным холодом трогает лоб,
Тихой нежностью сердце объято,
И ложатся на белый сугроб
Тени ёлок и отсвет заката.
 

«Рысак в морозном январе…»

 
Рысак в морозном январе
Хрипел в московском переулке…
Остались часики Буре
У мамы в выцветшей шкатулке.
Шутя потрогаю завод,
Головку крутану для смеха —
И вдруг услышу ровный ход
Часов, пылившихся полвека…
 

«Ах, как ты хороша на любительском фото…»

И.

 
Ах, как ты хороша на любительском фото,
В неожиданном ракурсе, вполоборота!
Чуть подавшись назад, молода, грациозна,
Ты глядишь в аппарат и светло, и серьёзно.
Мне и брови, и лоб – все черты твои любы.
И от вспышки блестят твои милые губы!
За спиной подмосковные сосны стеною.
Я ревную – такой не была ты со мною.
Я ревную тебя! Ты светла, ты красива.
Кто поймал тебя так в круглый глаз объектива?
Почему ты так нежно глядишь на кого-то?..
Ах, как ты хороша на любительском фото!
 

Наводнение

 
В Неве высокая вода —
Два метра выше ординара.
О застарелая беда,
С наследством принятая кара!
За царский гнев, за давний грех
Ещё и нам платить, и детям.
В лицо осенний мокрый снег
Несёт вдоль набережной ветер.
Чины, парады, ордена
Пред вечным бедствием – игрушка.
Вновь, как в былые времена,
Из темноты пальнула пушка.
Молчи, свирель, молчи, труба!
По стрежню нас проносит мимо.
Моя мгновенная судьба
В большой беде неразличима.
Моя любовь, моя беда,
Моя снежинка в сонме множеств…
Стоит высокая вода
У Академии Художеств.
 

«Отгрохотав, проходит мимо…»

 
Отгрохотав, проходит мимо
Весенний гром,
Лишь облака – как клочья дыма
На голубом.
В воскресный день на огороде
Полно забот.
Петух соседский на колоде
Крылами бьёт.
Весенний плеск, весенний гомон
Над головой,
И липа старая за домом
Шумит листвой.
Дым от костра плывёт из сада
В простор полей.
Так день хорош! Чего же надо
Душе моей?..