Текст книги "Об утраченном времени"

* * *

Юрий Яковлевич под конец своей карьеры провел какую-то темную комбинацию со зданием треста: то ли пропил, то ли продал его. Оно и поныне находится в конце Красной Пресни, рядом с Краснопресненским универмагом. Но тресту пришлось из него выехать в более отдаленный район. На наше помещение вдруг оказался претендент: другой трест нашего министерства. Как стало известно потом, управляющий другого треста был приятелем Юрия Яковлевича или родственником (или свойственником). Когда дело дошло до суда, оказалось, что арендная плата за дом оплачена нашим конкурентом, а вот трест просрочил сроки платежа.

Юрий Яковлевич изображал возмущение, у него в кабинете постоянно проводились совещания с участием юриста, он даже ездил вместе с юристом в какие-то инстанции. Возвращаясь оттуда ни с чем, наш юрист, дама средних лет, обыкновенно восклицала с досадой: «Сильна советская власть!» Тогда уже можно было вслух высказываться о власти критически, шла так называемая перестройка. Дело было проиграно вчистую. И трест эвакуировался в Мневники, в лабораторный корпус подотчетной нам «Мосгидростали». Известный недуг проявлялся у Юрия Яковлевича все сильнее, и в конце концов он ушел на пенсию, уступив бразды правления более молодому преемнику.

* * *

Вальтер Янович продержался не намного дольше. Он тоже вскоре ушел на пенсию. А в 1991 году и я уволился из треста. Так что о дальнейшей судьбе наших героев знаю лишь понаслышке. Юрий Яковлевич недолго прожил на пенсии. Видимо, здоровье его было уже здорово подорвано постоянными возлияниями. Вальтер Янович оказался покрепче, но дела его пошли под уклон. Трестовская кадровичка, к которой он переселился после смерти жены, выставила его. Наверное, она устала бороться с его алкогольной зависимостью, которая, я думаю, только усилилась после того, как он лишился должности. Квартиру он еще раньше оставил дочери. Пришлось возвращаться на родину, в Новую Каховку, где у треста был завод по производству металлоконструкций. Там какое-то время он работал заместителем главного инженера завода, а потом на еще более мелкой для него должности. Там и умер…

2010

В Малеевке без Балтера

За несколько дней до новогодних праздников 1978 года я взял полагающиеся мне на работе отгулы и уехал в деревню Вертошино вместе с Ириным пуделем Атосом, который уже упоминался в моих воспоминаниях. Ира рада была доставить собачке удовольствие пожить на свежем воздухе и поэтому доверила его мне. Дом Балтера пустовал, и Галя, вдова Бориса, с удовольствием дала мне ключи от дачи. Сама она собиралась приехать позднее, к самому празднику, чтобы встретить там Новый год. Кроме нее и Иры, на встречу Нового года должны были приехать моя жена Клара и Войнович с женой и маленькой дочкой – с Войновичами я тогда еще знаком не был.

Декабрь стоял снежный. Дорожку от калитки до крыльца приходилось ежедневно расчищать лопатой. Местных жителей, когда я выходил гулять с Атосом, не было видно. Лишь кое-где поднимался над крышами дым из труб. По вечерам над деревней стояла девственная, во что теперь уже трудно поверить, тишина, не нарушаемая никакими звуками. Одинокий фонарь, рассеяв чернильную тьму, слабо освещал дома в самом начале деревни. Было пустынно и тихо.

Но в один из вечеров в деревню вкатился огромный трейлер и, круто развернувшись в неглубоких еще сугробах, остановился на пустыре, что напротив дома. Это вызвало у меня нехорошие предчувствия. Погасив свет на первом этаже, я какое-то время наблюдал за ним, приоткрыв занавески, но ничего подозрительного не заметил. Неожиданное появление трейлера связалось для меня с предстоящим приездом Войновича – ведь за ним «компетентными органами», как тогда именовалась контора на Лубянке, велась постоянная слежка. К счастью, я ошибся: рано утром трейлер убрался восвояси. Видимо, водители просто решили переночевать в тишине и покое перед въездом в первопрестольную.

А к вечеру приехали Войновичи: Володя, Ира и маленькая Оля. Вскоре мы уже играли с Володей в шахматы. Он оказался очень азартным игроком и мог играть несколько часов подряд. Но силы были неравные, я играл намного сильнее и постоянно выигрывал. А он поставил себе задачу обыграть меня, хотя бы раз. Но это ему не удавалось, и поединок затягивался допоздна. Войновичи ночевали на втором этаже, а я на первом, в кабинете Бориса. Утром я слышал, как Ира, уговаривая дочку съесть яйцо, сваренное всмятку, приговаривала что-то такое:

 
Я желток-желткович,
Я хочу, чтоб меня съела
Олечка Войнович.
 

А еще помню, что маленькая Оля пуделя Атоса очень уважительно называла Атосовичем…

31-го вся предполагаемая компания была в сборе. Еще приехал друг Войновича физик-экспериментатор Валя Петрухин. Воцарилось предпраздничное оживление, веселая суета. Всем участникам праздничного застолья полагался подарок, а места за столом были распределены персонально. При этом для каждого (хозяйки дома позаботились об этом) предназначалась красочная открытка с какой-нибудь народной пословицей или поговоркой, подобранная со значением…

Что было дальше, не помню. Совсем не потому, что был сильно пьян, как может подумать иной читатель, а потому, что неизменно встречал Новые года в этом доме в течение десяти лет, с 1975 по 1984 год. И все эти праздничные вечера смешались в памяти. А отчетливо запомнилась только встреча 1980-го.

Почему-то она запомнилось не только мне. В этом я в первый раз убедился, когда в начале нового века Оля Войнович (это она двадцать с лишним лет назад Атоса называла Атосовичем) опубликовала в «Новых известиях», кажется, «Историю о настоящем Деде Морозе», такой святочный рассказ, в котором воспроизвела подробности того вечера в доме Балтера. А через несколько лет уже Владимир Войнович опубликовал где-то (не помню где) рассказ «Демонтаж», навеянный теми же воспоминаниями. А еще позже, в этом (2010-м) году, я прочел описание той же новогодней ночи в его книге воспоминаний «Автопортрет. Роман моей жизни», где к тому же он называет и мое имя (с. 621–624).

Причем Оле Войнович запомнилось, будто я напал на Деда Мороза, отобрал у него наряд, бороду с усами и мешок с подарками, а ее отец, никак ее не опровергая, в роли Деда Мороза представил совсем другого человека, которого даже не было среди нас в ту новогоднюю ночь.

Все это побуждает и меня рассказать о том, как все было на самом деле, а особенно с Дедом Морозом.

А было вот как. В Москве и Подмосковье стояли небывалые морозы. Проснувшись утром 31 декабря в доме Балтера, я увидел, что столбик красной жидкости в градуснике, установленном за окном, показывает 40! Газовая плита не зажигалась. Пришлось выбежать на улицу и поколотить поленом по трубе, подводящей газ от баллона. Не буду приводить подробнос-ти того дня, да я их и плохо помню. Поэтому перейду сразу к вечерним событиям. Войновичи, которые при-ехали с Валей Петрухиным, привезли с собой игрушку для взрослых, радиопередатчики «Walky-Talky», подарок Володе от американского друга. И вскоре мы мужской компанией отправились за елкой в ближайший перелесок, прихватив с собой эту игрушку. Володя постоянно поддерживал связь с домом. При этом его сообщения имитировали разведдонесения: «ищем объект», «объект найден», «приступаем к демонтажу объекта» и т. п. Его жена принимала эти его сообщения и, смеясь, пересказывала их Олечке.

Срубив подходящую елочку, мы двинулись к дому. И тут нас обогнал военный «газик» с пеленгатором, который направлялся в деревню и долго ехал впереди нас, пока его габаритные огоньки на скрылись из глаз. Войдя в дом, мы рассказали о «газике» и забыли о нем. До полуночи оставалось еще около трех часов. Нужно было укладывать спать Олечку Войнович и пришедшую к ней в гости Настю Виноградову – Виноградовы на Новый год всегда приезжали в Малеевку, в писательский «дом творчества». Володя, я и Валя стали расставлять шахматы, чтобы за игрой скоротать медленно движущееся время. Но тут хозяйка дома Галя Балтер, руководствуясь соображениями женской солидарности, решительно прервала наше начинание.

– Граждане, это нечестно! – возмутилась она. – Женщины работают на кухне и готовят стол, а мужчины будут развлекаться.

Мы пытались сопротивляться, но пришлось подчиниться. Мы приуныли. А тут как раз должен был появиться Дед Мороз с подарками для девочек. Но обычно выступавший в этой роли Игорь Виноградов вдруг забастовал и предложил нарядить Дедом Морозом кого-нибудь другого. Выбор почему-то пал на меня. Я никогда не имел никакой склонности к театрализованным представлениям и наотрез отказался. Но общество не унималось, время шло, девочек нужно было провожать ко сну. И тут у меня мелькнула корыстная мысль.

– Хорошо, – вдруг согласился я, – но при одном условии: нальете мне стакан несмеяновки (так называлась у нас клюквенная настойка на водке)!

Мое предложение было принято. Я отправился в кабинет Бориса облачаться в красный халат Деда Мороза и приклеивать бороду с усами. Представление прошло с успехом. Девочки меня не узнали, они с восторгом разглядывали подарки и вскоре отправились спать на второй этаж.

А мне, на зависть скучающим в ожидании застолья мужчинам, поднесли стакан красноватой жидкости, крепостью около 30 градусов, да еще свежеиспеченный пирожок на закуску. Потом я вышел на крыльцо покурить и опять увидел военный «газик», выезжающий из деревни: они все еще кого-то выслеживали. Я рассказал об этом Войновичу и Петрухину, и тут мы поняли, в чем дело: военные засекли наши игры с радиопередатчиком и теперь надеются найти злоумышленников. Ведь в районе Рузы, как говорили местные жители, располагались ракетные воинские части, и местность была, по-видимому, под усиленным контролем…

И вот пришло время садиться за стол. Сначала были проводы старого года. Потом по телевизору прошамкал свою речь безобразно обрюзгший Брежнев. Под бой курантов мы, как положено, выпили шипящее шампанское. И пошли тосты за хозяек дома, за свершение надежд, за присутствующих. Наконец, Галя вспомнила, что пора доставать подарки из-под елки. Тут опять понадобился Дед Мороз. Я опять напялил на себя красный халат, а усы и бороду решил не приклеивать. Кто-то в подпитии выбежал из дома и стал колотить в окна, извещая о приходе Деда Мороза. Поэтому, когда я появился с мешком подарков у стола, сверху раздался испуганный крик девочек. Разбуженные стуком в окна, они выбежали на лестницу посмотреть, что происходит внизу у взрослых. Я ретировался, путаясь ногами в полах халата и с трудом удерживая равновесие. Родители бросились успокаивать малышек, на ходу придумывая оправдания происшедшему. Утром эти оправдания сложились в легенду, по которой подвыпивший дядя Витя догнал уходящего из деревни Деда Мороза, отнял у него халат и подарки и принес их в дом. Так я и остался в памяти девочек подвыпившим злодеем, ограбившим Деда Мороза.

А в ту ночь Олю и Настю успокоили, снова уложили спать, и застолье продолжилось. Когда в середине ночи мы вышли прогуляться по деревне, снова наткнулись на тот же военный «газик», который продолжал искать предполагаемых диверсантов с радиопередатчиком. Володя и Валя даже вступили с офицерами из «газика» в какие-то разговоры, но я из-за одолевшей меня икоты (что случается со мной, когда много и громко смеюсь) не смог принять в них участия.

* * *

К этому же времени, то есть к концу семидесятых (в 1980-м Войновича заставили уехать из Союза), относится мое стихотворение «Попытка портрета», которое я сумел напечатать только 15 лет спустя:

 
За окнами стынущий сад,
Январские сумерки хмуры.
Умерим спортивный азарт,
Условясь, смешаем фигуры.
Прикурим от спички одной,
Взглянув друг на друга при этом, —
Отведавший славы шальной
Прозаик
с безвестным поэтом.
Вздохну, затянусь, помолчу.
Ты смел, и чиста твоя совесть.
Я тоже быть честным хочу,
Как названа ранняя повесть.
Зима,
Как худая свекровь,
На окнах морозная наледь…
Дай Бог нам увидеться вновь
И шахматы снова расставить!
Так все в этой жизни всерьез —
Жест каждый и каждая фраза…
Серебряный ежик волос,
Два карих
внимательных глаза.
 

* * *

Валя Петрухин имел внешность, для тех лет мало соответствующую научному званию доктора физико-математических наук: широкоплечий, в неизменном свитере домашней вязки, с длинными растрепанными волосами и всклокоченной бородой.

Он иногда отводил Войновича чуть в сторону и рассказывал, не понижая голоса, как его куда-то вызывали и что-то от него требовали и как он эти требования отвергал. Наверное, его дружба с Войновичем не нравилась «компетентным органам», и они сигнализировали об этом Валиному начальству в Дубне, где он работал.

Он тоже играл со мной в шахматы, и игра производила на меня странное впечатление: грамотно разыграв дебют (староиндийскую защиту за черных, королевский гамбит за белых), он какое-то время создавал напряженное противостояние и вдруг начинал сдавать позиции. Таким образом, где-нибудь до середины партии я ощущал в нем равного или даже более сильного противника, а потом он словно начинал игру в поддавки. Трудно понять, чем это было вызвано. А может быть, он просто не выдерживал нервного напряжения?

Валя был очень надежным другом. Если кому-то требовалась помощь, он оказывал ее незамедлительно, будто других забот у него не было. Так, когда на балтеровской даче потек расширительный бак для воды, он чуть ли не через день прислал из Дубны новый бак из нержавеющей стали, который стоит и по сей день. Однажды я возвращался из Малеевки в его машине, и он затеял по дороге разговор о политической пассивности соотечественников. Я признался, что тоже не рвусь публично демонстрировать свое неприятие советской власти, потому что боюсь остаться без работы (в лучшем случае!) и обречь семью на нужду и унижения. Валя возразил на это:

– Зря ты боишься, найдутся люди, которые помогут.

Сам он был человеком с явно выраженной авантюрной жилкой. Войнович однажды ездил с ним по Кавказу. По дороге в Тбилиси они проезжали Гори, родной город Сталина, и Валя на пари вызвался осквернить памятник умершему коммунистическому вождю. Когда проезжали площадь с памятником, он попросил Володю остановиться в начале ближайшего переулка, не выключая двигатель, и вышел из машины. А дальше, продолжил рассказ Войнович, было следующее:

– Подойдя к памятнику, он начал нервно расхаживать около него взад и вперед. Потом я вдруг увидел, что он садится и снимает штаны. Сделав дело, он бегом побежал к машине. Я рванул с места, и мы мчались, не останавливаясь, до самого Тбилиси.

А Сарновы рассказывали, как Петрухин возил их по Северному Кавказу. Перед поездкой в Гуниб, на родину Шамиля, у него сел аккумулятор. И не просто сел, а полностью вышел из строя. Купить новый было негде. И Валя сказал, что заведется от попутной машины. Так они и поднялись по горному серпантину в Гуниб, на высоту 2000 м от уровня моря. А когда нужно было возвращаться назад, он успокоил обеспокоенных пассажиров тем, что ехать нужно с горы и при свободном спуске вниз машина рано или поздно заведется. Так оно и было на самом деле. Но при спуске с довольно крутого склона с неработающим двигателем Сарновы в течение какого-то времени испытывали не очень приятные ощущения.

На работу и с работы Петрухин ездил разными дорогами.

– Не нужно создавать привыкания к чему-либо, культивировать устойчивые привычки, – объяснял он. – А вдруг окажешься в лагере? И тогда легче будет приспособиться к такой глобальной жизненной перемене…

Вообще он был человеком очень активным, целеустремленным, и ничто как будто не предвещало его трагического конца, пришедшегося окончание восьмидесятых.

* * *

Среди работ Бориса Биргера, доставшихся мне в наследство от Иры и Гали, есть небольшой рисунок с изображением ветвистого дерева, запорошенного снегом. Он сделан шариковой ручкой из окна балтеровского дома в Вертошино. Перед деревом – штакетник ограды с полоской снега на верхней перекладине. Внизу под рисунком надпись: «Милому Вите на память о Малеевке и старом Б.Б. Очень искренне».

Насчет «старого Б.Б.» могу заверить, что это обычное кокетство. Биргеру было тогда около шестидесяти, он был худощав, но очень силен физически. Про таких говорят: жилистый. Мог оторвать меня от земли и удерживать на руках в течение нескольких минут. Однажды мы с ним и еще с кем-то из друзей дома несли через овраг Любу Кабо в ее инвалидном кресле, чтобы она смогла поучаствовать в поминках по Борису Балтеру (пока жива была Галя, мы поминали Бориса каждый год в день его рождения и в день смерти). И основной движущей силой среди несущих Любу был, конечно, Биргер.

Вот только на машине, которую завел в эти годы, ездил он поначалу довольно медленно. Поэтому известие о том, что у въезда в Рузу его оштрафовали за превышение скорости, вызывало улыбку. А дело было в том, что при спуске с горки он слишком разогнался и внизу его остановили гаишники.

Познакомился я с Биргером в его мастерской на Сиреневом бульваре в Измайлово. Это было в 1978 году. Он недавно закончил групповой портрет «Красные бокалы», посвященный памяти Бориса Балтера, и устраивал просмотры для друзей. Ира и Галя пригласили меня пойти с ними.

Чердачное помещение девятиэтажного кирпичного дома было приспособлено для художественных мастерских, одну из которых занимал Биргер. Небольшая комната, освещение верхнее – фонарь в крыше, окна не было. Биргер показал и другие, более ранние работы, в частности, портреты Майи Аксеновой (тогда еще Кармен), Валентина и Татьяны Непомнящих, своей молодой жены Наташи Биргер и групповой портрет «Маскарад», где себя изобразил в шутовском колпаке с погремушками. Его работы, полузаговорщицкая обстановка просмотра с демонстративным запиранием двери произвели на меня сильное впечатление, которое тогда же, как говорится, по свежим следам, отразилось в стихотворении:

 
Держат высь фонаря переплеты,
Зимний свет не силен, но глубок.
Открывает художник работы —
Все собрались, и дверь на замок.
 
 
Приглушенные сумраком краски,
Приглушенных раздумий венец —
Откровение, грустная сказка
Для изломанных былью сердец.
 
 
Этих судеб кривых вереница,
Коим ведомы крест и костер,
Эти внутрь обращенные лица —
Сумасшедшему дню приговор.
 
 
Тридевятого века заложник,
В эти дни залетев налегке,
Средь прекрасных изгоев художник
Сам сидит в шутовском колпаке.
 
 
Хороши эти вещи иль плохи —
Пусть решает сановный дурак.
Только, кажется, привкус эпохи
Ощутить удалось на губах.
 
 
Тощ художник, но глаз его молод.
Темень зимнего дня серебря,
Снег летит на юродивый город,
Снег летит на стекло фонаря…
 

Стихотворение это, как и стихи, посвященные Войновичу, конечно, не могло быть тогда напечатано.

* * *

Потом я еще не раз бывал в мастерской Биргера. Он писал портрет Иры и почему-то стал звать меня к себе в те вечера, когда она позировала. Я приезжал к окончанию сеанса, и потом, после небольшого чаепития, мы уезжали все вместе. А иногда, приехав к нему, я узнавал, что и она должна скоро приехать. В чем тут было дело, я не понимал и не понял до сих пор.

Уход из мастерской сопровождался определенным ритуалом. Нужно было присесть на минуту, во время которой Биргер сосредоточенно обдумывал, не забыл ли чего сделать перед уходом. Проверял, где ключи от мастерской и от дома, выключен ли электрочайник и т. п.

Уезжали мы на такси. Борис садился рядом с водителем, а мы на заднее сиденье. Однажды между ним и Ирой вышла какая-то размолвка, он вдруг попросил водителя остановить и обиженно выскочил из машины. Ира, а за нею и я бросились за Борисом и с трудом уговорили его продолжить путь совместно. Он пытался отправить нас одних, предлагая водителю деньги за наш проезд, но в конце концов вновь сел в машину. Ира ехала на день рождения к однокурснику по университету и позвала нас с собой. Но Борис отказался и вышел на улице Красина, а мы поехали дальше до Большого Тишинского переулка: однокурсник Иры жил рядом со мной. Она еще раз пригласила меня пойти с ней, но я не решился идти в незнакомую молодую компанию.

А двумя годами позже, когда я уже вовсю ухаживал за Ирой, это соседство вышло мне боком. Дело было так. Накануне 8 Марта на работе, как водится, состоялось небольшое застолье с большим количеством спиртных напитков, после которого я позвонил Ире и предложил проводить ее на электричку: она отправлялась на дачу, где ее ожидала Галя. Работал я в двух остановках от Белорусского вокзала и поэтому успел вовремя. Поговорив со мной 2–3 минуты, Ира попрощалась и стала втискиваться в переполненный вагон поезда. Общение с нею показалось мне до обидного коротким, и я решил проводить ее до Одинцова. В тамбуре было очень тесно, мы стояли почти прижавшись друг к другу, чем я, разгоряченный недавним возлиянием, решил воспользоваться. Я все пытался поцеловать ее, а она отстранялась, но осторожно, чтобы не привлекать особого внимания рядом стоящих. Так мы проехали несколько остановок. Я решил провожать ее уже не до Одинцова, а до Тучкова, на что Ира никак не могла согласиться.

– Клара будет волноваться, – доказывала она мне. – Она ведь ждет вас с работы!

А на одной из остановок Ира выскочила из электрички, увлекая меня за собой на перрон.

– Ни в какое Тучково вы не поедете, я отвезу вас домой, – объявила она мне. – Я ведь не могу отпустить вас одного в таком состоянии.

– В каком таком состоянии? – возразил было я, но сама мысль, что буду находиться вместе с ней еще какое-то время, была мне приятна.

Мы перешли на противоположную платформу и отправились назад, в Москву.

Но в Большом Тишинском переулке она потащила меня не домой, а в соседний дом, где жил ее однокурсник Саша. Саша оказался здоровенным парнем, он крепко взял меня под руку и повлек к моему дому, приговаривая по дороге:

– Может, набить ему морду?

– Ты что, с ума сошел?! – возражала ему Ира.

Так они и доставили меня к Кларе. Ира объяснила ей, что не могла отправить меня одного, попрощалась и исчезла.

А я остался выяснять отношения с собственной женой. Вернее, выясняла она. Клара давно уже начала ревновать меня к Ире, но до сих пор у нее не было для этого столь основательных причин. Выяснение отношений, как это обычно бывает в подобных случаях, растянулось на несколько дней или даже недель. Я был возмущен тем, как Ира со мной поступила: рассказала о моих приставаниях жене, выдала меня. И решил прервать с ней всякие отношения. Мы с Кларой иногда приезжали на дачу к Гале, но с Ирой я ни о чем не разговаривал и даже не смотрел в ее сторону.

* * *

Но вернемся к Биргеру.

Однажды я спросил его, как он относится к живописи Роберта Фалька, ведь по манере письма он должен быть ему близок. Борис ответил полуутвердительно, но потом задумался на какое-то мгновенье и добавил:

– У него немного мутноватые краски.

Мне это показалось немного странным, потому что у Фалька чаще, по-моему, чем у Биргера, встречается открытый цвет. Но я не решился возразить художнику.

В жизни Биргер тоже был очень неординарным человеком. Я наблюдал однажды, как он растапливает камин на даче у Гали. Вместо того чтобы наколоть мелких щепочек, сложить их кучкой, подложить под них комки бумаги и потом поджечь их спичкой, он просто прислонял зажженную бумагу к одному из сухих полешков. Я был уверен, что у него ничего не получится, и, стоя у него за спиной, подавал критические реплики. А он продолжал чиркать спичками и прислонять зажженную бумагу к деревяшке. Каково же было мое удивление, когда огонь в конце концов занялся, и Борис, распрямив затекшую спину, удовлетворенно отошел в глубь комнаты!

А вообще он, в отличие от моего отца-художника, отлично справлялся с ручной работой. Сам изготавливал мебель, холст на его полотнах натянут не хуже, чем кожа на барабане, подрамники сделаны на века: крепкие, из широких и толстых брусков.

При отличном физическом здоровье он был нервным, порывистым в движениях. Рассказывал, что при разрыве с первой женой приходилось постоянно держать себя в узде, потому что врач-невропатолог объявил ему в ее присутствии:

– Постарайтесь обеспечить ей покой, не нервируйте ее, это ей очень вредно.

И он обеспечивал. А приехав в мастерскую, хлопал об пол заранее приготовленные для этого стеклянные банки. Потом аккуратно подметал пол и принимался за работу.

Однажды я возвращался с Биргером из его мастерской в свой день рождения (конец апреля). Был будний день, вернее вечер. Мы уже выпили с ним по этому поводу, когда я был у него. Но я предложил ему еще зайти ко мне. Клара была рада его приходу. Мы, как говорится, хорошо посидели, и я был сильно навеселе. Поэтому, когда я собрался проводить его, он категорически отверг мое предложение.

– Ты оставайся дома, тебе не нужно сейчас идти на улицу, – объявил он.

Клара вызвалась проводить его до Большой Грузинской, чтобы он не заплутал в наших переулках. И они ушли. Было начало первого.

Я посчитал вердикт Биргера необоснованным, потому что, как мне казалось, чувствовал себя в полной форме. Через несколько минут я решил пуститься за ними в погоню. Накинул куртку, выскочил из дома. Чтобы срезать путь, пошел быстрым шагом через стройку – напротив нас возводилось здание посольства Польши, и вся территория вокруг была нашпигована торчащей вверх стальной арматурой. Стройка не была освещена, и неудивительно поэтому, что через какое-то время я сильно подвернул ногу – так, что у меня звезды посыпались из глаз. Домой я приплелся после Клары, которая уже сообщила Борису о моем исчезновении, и он собрался идти на поиски. Так что возвратился я как нельзя вовремя. А наутро мне пришлось обратиться в поликлинику, и мне выдали больничный лист.

Когда на следующей неделе нужно было зайти в редакцию «Знамени», где у меня шли в печать стихи, я опирался на одолженную у кого-то палочку. И очень торжественно прихрамывал. Почему-то это придавало мне весу в собственных глазах, будто я был фронтовиком, только что вернувшимся с войны.

* * *

После того как Ира в 1984 году стала моей женой, общение с Биргером как-то сошло на нет. У нас родился сын, появились новые заботы. Последний раз мы виделись с ним на его выставке в новом здании Третьяковки на Крымской набережной. Выставка была грандиозной, вполне им заслуженной. Работы, многие из которых мы видели когда-то в узком пространстве мастерской на Сиреневом бульваре, теперь получили необходимое пространство и зрителя. Вскоре он с семьей уехал в Германию, и больше мы не встречались.

* * *

Галя, как я уже упоминал, собирала друзей Бориса каждый год: 8 июня (в день смерти) и 6 июля (в день его рождения). Встречались у могилы Балтера на кладбище в Старой Рузе, на горке под соснами. Потом пешком через лес шли в Вертошино. Это примерно 2 километра. Друзья, которым такой переход был тяжел, ожидали в доме. Застолья проходили шумно, было много воспоминаний, нередко смешных. Участниками таких поминок в разное время были Бенедикт и Слава Сарновы, Инна Лиснянская и Семен Липкин, Юрий Хазанов, Борис Биргер, Владимир Войнович, Ира Карякина и Галя Башкирова (она тогда много печаталась), бывал и Юра Карякин. Каждый год приезжали из Рузы местные учителя Николай Александрович и Клара Наумовна Антоничевы. Николай Александрович вел в рузской школе уроки труда, он был мастером на все руки: построил два сарая, сделал ворота для въезда на участок, увлекался деревянной скульптурой – множество его поделок до сих пор украшают дом. Необычной была и его биография: плен, фашистский концлагерь, а после окончания войны спешное бегство вместе с Кларой Наумовной на восток страны, чтобы спрятаться от «всевидящего ока» НКВД. Кроме того, Антоничев писал стихи и прозу, что и послужило причиной его знакомства с Борисом Балтером.

В обычные дни дом жил установленным еще при Балтере распорядком: велись работы в саду и в огороде, на клумбах цвели те же цветы. Галя регулярно ходила на кладбище. Весной она приносила к могиле Бориса собранные по дороге незабудки, когда появлялись цветы в саду, она ходила с нарциссами, потом с тюльпанами, отцветали нарциссы и тюльпаны – появлялись пионы, а в конце лета – белые и фиолетовые флоксы со стойким запахом.

Об одном таком походе с Галей на кладбище в Старую Рузу у меня осталось стихотворение:

 
Дождь буйствовал целые сутки,
И снова просторы чисты.
В намокшей траве – незабудки,
Небесной окраски цветы.
В чащобе болотистой топко,
Водой наполняется след.
Лесная заросшая тропка,
Сквозь зелень сочащийся свет.
Приветствуем старую елку,
Замедлив размашистый шаг.
Тропинка выводит к проселку
И снова ныряет в овраг.
На кладбище воздух так чуток,
Вздыхают фанера и жесть…
Букет голубых незабудок —
Ушедшему добрая весть.
 

2010