Текст книги "Об утраченном времени"

Два дня с Надеждой Яковлевной

Услышав непрекращающийся шум в сенях, потом на кухне, потом в комнате (дело происходило на даче Бориса Балтера через четыре года после его смерти), Надежда Яковлевна вышла из внутренней комнаты, служившей Борису кабинетом, и оказалась прямо передо мной. Первое, что я увидел всем зрением, что навсегда врезалось в память, были ее глаза – выразительные, ясные, живые.

– Вы брат Бориса? – спросила она, подавая руку.

На ней был светлый, в фиолетовую клеточку, халатик, волосы, испестренные сединой, забраны в пучок.

Усевшись в кресло, она продолжала рассматривать меня.

– Вы чем-то похожи на Бориса, – продолжила она. – Я встречалась с ним в Тарусе в пору выхода «Тарусских страниц» и еще потом…

День был солнечный, но холодный. На кухне, дверь в которую оставалась открытой, велись приготовления к праздничному обеду. Женщины иронизировали над бездействующими мужчинами, находящимися в комнате. Мужчины отвечали короткими репликами. Разговор о современной поэзии завязался после того, как кто-то упомянул некую поэтессу в красном пальто, отдыхающую в Малеевке. Распространился слух, якобы эта поэтесса сочиняет что-то о Брежневе. Имени ее никто не знал. Назывались фамилии поэтов, которые могли бы взяться за столь благодарную тему, в частности С. В. Смирнова. Н. Я. сказала, что совсем не знает этих и не желает знать. А потом добавила, что вообще не знает сейчас ни одного настоящего поэта. Кто-то назвал Давида Самойлова, но она только махнула рукой, Леонид Мартынов – «занудливый», симпатичен как человек Булат Окуджава («но не его песенки»!), робко прозвучавшее имя Наума Коржавина также было отвергнуто. При этом Н. Я. почему-то вспомнила Георгия Шенгели, который якобы писал по триста строк в день. Я сказал, что знаю его только как переводчика, например Верхарна, на что Н. Я. отозвалась очень резко, сказав, что Шенгели обычно брался переводить такие тексты, с которыми и хороший бы поэт не смог справиться. Разговор о поэзии Н. Я. завершила тем, что сейчас поэты – лишь рассказчики.

Потом она пожаловалась на свою лень, из-за которой никак не может выйти посидеть на воздухе. Немедленно была открыта дверь на террасу, ей вынесли кресло, затем плед, Н. Я. облачили в легкое пальтецо и выделили сопровождающего.

Я присмотрелся к книгам, лежащим на виду, и обнаружил первый том Мандельштама с золотым силуэтом на обложке. Я впервые держал в руках столь полное собрание его стихов, мне не терпелось выяснить, сколь велики пробелы в моих исключительно самиздатовских сборниках его стихотворений. Английское предисловие я пропустил, русское просматривал бегло, успевая разобрать лишь некоторые из пометок Н. Я., сделанные на полях шариковой ручкой. Почерк дрожащий – у Н. Я. дрожат руки. В том месте, где перечисляются «биографы» Мандельштама, против имен Георгия Иванова и Всеволода Рождественского сделана односложная пометка: бляди. «Камень» и «Тристии» мне удалось просмотреть полностью – обнаружил лишь три или четыре неизвестных мне стихотворения. «Воронежские тетради» я пролистать не успел – всех звали к обеду.

К столу Н. Я. вышла в стареньком синем платьице. За обедом она пикировалась со своей молодой «опекуншей» Соней, отпускала кому-то комплименты, иногда путая имена своих новых знакомых, заметила чей-то рыжий хвостик волос, затронула чью-то бороду, предложила выпить за хозяйку дома, сама она пила минеральную воду и сожалела, что пришлось «завязать» с алкоголем. Упомянула о том, что Мандельштам очень любил покупать на рынке травку пастернак. Выйдя из-за стола и проходя в отведенную ей комнату, Н. Я. на ходу зацепила дрожащей рукой тяжелый том Мандельштама, который я не успел досмотреть до конца, и унесла с собой. Я был несколько обескуражен, но, поднявшись на второй этаж, обнаружил третий том того же издания – статьи и письма, что несколько скомпенсировало мне временную потерю первого тома.

Вечером Н. Я., увидев, что мужчины играют в шахматы, тоже изъявила желание сыграть партию. Я вызвался быть ее противником. Трясущейся рукой бралась она за фигуры, но переставляла их довольно уверенно и быстро. Я старался не задерживать игру и отвечал в таком же темпе. Дебют Н. Я. разыграла слабо, и я начал внутренне раскаиваться в том, что вызвался играть с ней, – партия получалась неинтересной. Но тут моя противница нанесла мне довольно опасный тактический удар (какой-то вскрытый шах), который я не предусмотрел. Все же мне удалось как-то выкрутиться из неприятного осложнения, но при этом я недосчитался пешки. С этого момента в игре появилось напряжение, и могу сказать, что середину партии я провел в полную силу.

Понеся в конце ощутимые материальные потери, Н. Я. сражалась почти до самого мата. Огорченная поражением, она встала и ушла к себе. Кто-то из видевших нашу игру сообщил ей, что у меня в свое время был первый разряд по шахматам. Она немного воспрянула духом и вызвала меня к себе, чтобы я подтвердил ей это лично. Со своей стороны она сообщила мне, что лет сорок не играла в шахматы, но когда-то ей дал несколько уроков известный мастер того времени Ильин-Женевский, а однажды она даже играла с гроссмейстером Боголюбовым. Я подтвердил, что эти имена мне хорошо знакомы, а также высказал восхищение ее способностью вести серьезную борьбу.

Н. Я. осталась довольна состоявшимся разговором и даже решила выйти поужинать вместе со всеми, вернее, просто посидеть за столом, так как у нее ужин уже был. Однако вскоре роль наблюдателя ей надоела, и она попросила налить ей немного водки. Ее опекунша Соня дала разрешение только на двадцать капель. Н. Я. с негодованием отвергла это предложение и потребовала налить ей полную рюмку. После водки она попробовала маринованных грибов и еще каких-то закусок, правда, в очень мизерных количествах. А дальше потребовала у Сони выдать ей папиросы.

На день по разрешению врача ей выделялось не более пятнадцати папирос, и этого ей, разумеется, не хватало. Ее обычная норма, как она мне сообщила, всегда была пятьдесят штук в день.

Я спросил:

– Почему «Беломор»? По привычке?

Она ответила:

– В память о великой стройке!

Расхрабрившись, я спросил, не пренебрегал ли водкой Мандельштам, могла ли вот так, в компании, выпить Анна Андреевна? Н. Я. вспомнила в связи с этим, что Мандельштам однажды на пари перепил одного, как она выразилась, «русачка»; а однажды, когда сама Н. Я. после какого-то застолья, не очень твердо держась на ногах, села где-то на ступенях лестницы, Мандельштам сделал ей строгое внушение:

– Если не умеешь – не пей!

С Анной Андреевной тоже было выпито много.

Когда разговор зашел о винах, я стал хвалить совершенно исчезающие из московских магазинов грузинские и с некоторым лукавством упомянул «Телиани» («Если спросишь «Телиани»…»). Н. Я. восприняла это вполне серьезно и подтвердила, что «Телиани» действительно прекрасное вино. Потом в ее пометах к стихотворению «Я пью за военные астры…» я прочитал против строк:

 
…Веселое асти-спуманте иль папского замка вино, —
 

что вина эти ей впоследствии удалось попробовать и они ей не понравились – наши грузинские лучше, например «Телиани»…

На следующий день с утра развернулись общественные работы: молодежь вместе с хозяйкой дома занялась огородом и садом, я с женой Кларой отправился на кладбище сажать цветы на могиле Бориса. Н. Я. еще не выходила из своей комнаты, так что я увидел ее, только возвратившись с кладбища, перед самым обедом. Она передвигалась по дому, ища папиросы и повторяя при этом низким прокуренным голосом:

– Сонька, дай папиросы!

Но «Сонька» не давала, увещевая «бабу Надю» тем, что день только начался, а у нее еще есть в запасе одиннадцать папирос.

Увидев меня, Н. Я. предложила сыграть в шахматы. Какую-то часть партии она действительно могла провести неплохо, но на большее у нее не хватало сил. Вообще, игра велась консультационно (еще больше, чем накануне, так как теперь Н. Я. более внимательно относилась к моим предостережениям). Очень плохие ходы я возвращал ей назад. В середине второй партии нас позвали обедать. Н. Я. сначала не хотела уходить от доски, но, услышав, что мне предстоит выпить пунша, который приготовлялся, пока мы играли в шахматы, согласилась. Она надеялась, что пунш несколько снизит мою шахматную боеспособность. За стол она села в шали ручной вязки, которую ей накинула на плечи одна гостья, потому что было заметно, как ее пробирает озноб, – в доме было не очень тепло. Пообедала она быстрее всех и пошла поджидать меня за доской. Пунш действительно удался на славу, но был слишком горячим, так что я со стаканом медленно остывающего напитка в руке устремился за Н. Я. Мы доиграли партию, сыграли по требованию Н. Я. еще одну. Наконец, отчаявшись у меня выиграть, она прекратила игру. А я, окончательно осмелев, попросил у нее первый том Мандельштама, накануне унесенный ею в кабинет, и, получив утвердительный ответ, опять завладел им. Первым делом были просмотрены оставшиеся стихи – мне не терпелось выяснить, есть ли среди них неизвестные мне. Книга была испещрена пометами. Содержание многих из них было известно мне по ее книгам воспоминаний, некоторые я видел впервые. Привожу здесь те, что запомнились: «У кого под перчаткой не хватит тепла…» – кошельков не было и мелочь держали в варежках или в перчатках; «Нрава он не был лилейного…» – приведен другой вариант: «Жил он на улице Ленина»; «Смотрите, как на мне топорщится пиджак…» – как на памятнике; в стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны…» исправлены строки 3 и 4:

 
Только слышно кремлевского горца,
Душегубца и мужикоборца…
 

«На Красной площади всего круглей земля…» – попытка писать по социальному заказу; «Твоим узким плечам под бичами краснеть…» – пояснено: «Мне или Марии Петровых»; напротив последнего двустишия того же стихотворения: «Марии Петровых, видно, испугался за нее»; «Наушнички, наушники мои!» – слушая радио; «Стрижка детей» – пояснение к словам «в высшей мере»; напротив строк:

 
И не ползет ли медленно по ним
Тот, о котором мы во сне кричим,
Народов будущих Иуда? —
 

на полях начертаны два имени: Гитлер и Сталин, потом к ним прибавлено еще третье – Ленин; «мальчик красный как фонарик» – Павлик, сын хозяйки в Воронеже; «Стихи о неизвестном солдате» – Харджиев соглашался публиковать в 1973 году без стихотворения VIII; против стихотворения VI (о черепе) помечено, что Мандельштам, записав его, сказал: «Видишь, как у меня череп расчирикался!»; стихи «Клейкой клятвой липнут почки…» и «К пустой земле невольно припадая…» – обращены к Наташе Штемпель, в последнем строка: «неравномерной сладкою походкой» – хромота Наташи; «На меня нацелилась груша да черемуха…» – помечено: «Я и Наташа Штемпель»; «Как по улицам Киева-Вия…» – очень любил Киев.

В пометах к примечаниям составителей Н. Я. опровергает существование посвящений в стихах, обращенных к Анне Ахматовой, и утверждает, что никаких посвящений не было (например, над стихотворением «Твое чудесное произношенье…», а над стихотворением «Сохрани мою речь навсегда…» посвящение А. А. А. зачеркнуто шариковой ручкой). Против слов Марины Цветаевой о том, что стихи «Не веря воскресенья чуду…» и «На розвальнях, уложенных соломой…», обращенные к ней, не имели посвящения при публикации только потому, что Мандельштам «боялся молодой и ревнивой жены», – написано: «свинство!»; зачеркнуто утверждение о том, что Есенин был антисемитом, написано: «Есенин не был антисемитом, но употреблял слово «жид»…

Когда Н. Я. снова вышла в общую комнату, я сообщил ей, что имеющиеся у меня списки стихотворений Мандельштама довольно полны. Она заметила на это, что действительный тираж Цветаевой, Мандельштама и Ахматовой сейчас даже невозможно учесть. Предложила мне посмотреть второй том. Сама принесла его и показала мне стихотворение «Все чуждо нам в столице непотребной…», я признался, что не знаю его, и попросил разрешения записать. Потом Н. Я. показала другое: «Где ночь бросает якоря…», которое я тоже записал в свой блокнот, сидя рядом с нею.

Подходило время уезжать. В последний раз пили чай, сидя, как и накануне вечером, за журнальным столиком. Клара сняла с плеч понравившуюся Н. Я. шаль и накинула на нее. Н. Я. отнекивалась, говоря: «Мне грех дарить, я все равно передарю кому-нибудь другому. У меня для старухи и так вещей много». Но в конце концов она уступила. Снова требовала у Сони папиросы. Узнав, что я пишу стихи, с ухмылкой уточнила: «Стишки?»

Прощались в сенях. Н. Я. тоже вышла, пригласила заходить к ней в Москве, а специально для меня добавила: «Сыграем в шахматы». Уже когда мы подходили к калитке, крикнула вдогонку: «Соньке шаль не подарю!»

Это было 2 мая 1978 года, прошло ровно сорок лет со дня ареста Мандельштама в санатории «Саматиха» (станция Черусти). Н. Я. никак не обмолвилась об этой годовщине, а я, разумеется, не мог напоминать ей об этом.

3–5 мая 1978 года.

Позже под впечатлением этой встречи написалось стихотворение, посвященное Н.Я. Мандельштам:

 
Судьбой нещадно бита, но жива,
В своей квартире, что не снилось даже,
Сжимает книгу мужнину вдова —
У строк его, у истины на страже.
 
 
Ее характер облику под стать:
Как шило взгляд, поджаты губы сухо.
Нет, вам ее старушкой не назвать
И не заластить – колется старуха!
 
 
Она с судьбой закончила свой спор,
Но знает цену людям и поэтам
И папиросы марки «Беломор»
Предпочитает модным сигаретам.
 
 
Вся жизнь ее уже не быль, а миф —
Она такую вытерпела муку…
Почту за счастье, голову склонив,
Поцеловать трясущуюся руку.
 

С Валентином Непомнящим

С Валентином и Татьяной Непомнящими я познакомился в электричке, отправлявшейся в один из погожих летних дней от Белорусского вокзала в сторону Можайска. Мы ехали к Гале Балтер в Малеевку. С большой долей вероятности могу предположить, что это было 7 или 8 июля 1979 года, и ехали мы отмечать посмертное шестидесятилетие Бориса Балтера, который родился 6 июля 1919 года. Но 6-е пришлось в тот год на пятницу, и поэтому встреча была перенесена на субботу или на воскресенье.

Валентин имел вполне артистический вид: из-за расстегнутого ворота белой рубашки виднелся нашейный платок пестрой расцветки. Я тогда еще и предположить не смог бы, что буду когда-нибудь всерьез заниматься биографией и творчеством Пушкина, но с большим интересом прислушивался ко всему, что рассказывал Валентин. Рассказывал он тоже весьма артистично, а Татьяна в соответствующих местах сопровождала его рассказы звонким смехом.

Подробности того дня в памяти не сохранились, запомнилось только, что после застолья Татьяна, по чьей-то настойчивой просьбе, издевательски пародировала «Интернационал». Это был ее коронный номер. Основной мишенью пародии являлась чрезвычайная агрессивность текста коммунистического гимна, подчеркнутая Таниной интонацией и мимикой с такой выразительностью, что часть слушателей была повергнута в гомерический хохот. Валентин пел после Татьяны (или до нее) русские народные песни с подчеркнутым оканьем и ёканьем…

Потом были вечера Непомнящего в музее Пушкина, где он по главам читал и комментировал «Евгения Онегина». Зал всегда был полон. Читал он замечательно, не нарушая ритмику стиха, чем так часто грешат профессиональные исполнители. Комментарии были глубоки и остроумны. Каждая его реплика по поводу пушкинского текста вызывала неподдельный интерес. Атмосфера творческого сопереживания и соучастия овладевала переполненным залом.

После окончания вечера избранные допускались во внутренние помещения, кажется, это был кабинет заместителя директора по научной работе Наталии Ивановны Михайловой. Устраивалось импровизированное застолье с чаем, пирожками и печеньем. Там хозяйкой была Анна Соломоновна Фрумкина, одна из старейших сотрудниц музея, бессменный организатор всех культурных мероприятий, в том числе и вечеров Непомнящего.

Примерно в эти годы я начал перечитывать Пушкина. Поводом послужило очередное издание полного собрания его сочинений в десяти томах под редакцией Б.В.Томашевского (оно переиздавалось несколько раз). Получая новый том, я добросовестно просматривал его и перечитывал то, что не читал в школьные годы, или то, что плохо помнил. Так, мое внимание привлекла повесть «Пиковая дама», я ощутил в ней постоянно подчеркиваемую автором таинственность, какую-то мрачновато-торжественную таинственность, добавлю я. В это же время в поле моего зрения каким-то образом попал ленинградский журнал «Звезда» со статьей Натана Эйдельмана, посвященной загадочному эпиграфу к повести. Это, если использовать язык автомобилиста, оказалось искрой, произошло зажигание – только вместо двигателя внутреннего сгорания заработало мое воображение.

Я бросился расшифровывать таинственные намеки и недоговоренности Пушкина. Получилась что-то вроде литературоведческой статьи какого-то колоссального объема, в которую я постарался втиснуть все мои догадки и предположения относительно повести, привлекая попутно и другие пушкинские произведения, как-либо соприкасающиеся с «Пиковой дамой».

Настала пора показать кому-нибудь мой литературоведческий опус. Я дал прочесть его Борису Биргеру, но тот, полистав, отмахнулся, сославшись на свою некомпетентность в данном вопросе, и посоветовал обратиться к Непомнящему. Так началось мое личное общение с ним.

Валентин отнесся к написанному вроде бы вполне благожелательно, отметил даже несколько наблюдений, действительно любопытных для него, но заключил, что до публикации еще очень далеко: нужно чистить текст, убирать лишнее, а главное, четче сформулировать основную идею статьи.

Разговор наш происходил в редакции журнала «Вопросы литературы», где Валентин занимал довольно просторный кабинет. Подниматься к нему нужно было по лестнице, его кабинет находился на самом верху, как бы на втором ярусе девятого этажа, занимаемого редакцией. Стены кабинета были увешаны рукописными листочками, портретами Пушкина и его современников, вдоль одной из стен была укреплена кнопками хронологическая таблица, охватывающая все пушкинское творчество. Редакция, как и сегодня, располагалась в известном старым москвичам доме Ниерзее в Гнездниковском переулке. Из окна Валиного кабинета открывался фантастический вид на самый центр Москвы – поверх крыш соседних зданий виден был Кремль.

С Непомнящими, еще до того как стала моей женой, дружила Ира, часто бывала у них. Даже ездила с ними в кратковременные поездки. Рассказывала со смехом, как была с ними в Ленинграде. Чета Непомнящих поднималась после полудня, долго собиралась и в конце концов покидала пристанище в шесть-семь вечера.

После нашей женитьбы Валентин и Татьяна несколько раз бывали у нас, в квартире на Комсомольском проспекте. На стене в большой комнате на самом видном месте висел их двойной портрет, подаренный Ире Биргером. Увидев его, придя к нам в гости первый раз, они вроде бы шутливо, но, как оказалось впоследствии, всерьез, заявили на него свои права: будто бы Биргер обещал подарить портрет им. В следующий раз они пришли с большим холщовым мешком, в который быстенько снятый ими со стены портрет и был запихнут. Мы были несколько растеряны их напором и не оказали захватчикам должного сопротивления.

В 1984 году мы были на праздновании пятидесятилетия Непомнящего. Торжество происходило на квартире у кого-то из их артистических подруг в каком-то приарбатском переулке. Перед началом застолья Валентин прочел молитву, что показалось нам несколько нарочитым, потому что за столом наверняка находились и неверующие. Было много народа, в основном актрисы московских театров, много поздравлений. Я зачитал свое, стихотворное, на двух страницах, написанное онегинской строфой.

В конце того же года (или в начале следующего), ненадолго заехав к Непомнящим с каким-то поручением от Иры (она недавно родила нашего сына Мишу), я застал у них отца Валентина из Суздаля, весьма колоритную фигуру. Кажется, как раз в это время из-за конфликта с местными иерархами отец Валентин перешел со своим приходом в зарубежную церковь. Ира рассказывала мне, что когда-то была у него в гостях с большой московской компанией, в том числе с Биргером и Непомнящими. Отец Валентин сам не пил, но гостей настойчиво потчевал водкой (стол, конечно, ломился от закусок). А если кто-то пытался пропустить тост, внушительно замечал отстающему от компании: «Кто меня не любит, тот не пьет!» А наливал он не помалу!

Непомнящий, как уже упомянуто, входил в те годы в тот же круг, что и Борис Балтер. Он позировал Борису Биргеру для групповых портретов вместе с Бенедиктом Сарновым, Фазилем Искандером, Олегом Чухонцевым, Владимиром Войновичем, Юлием Даниэлем, Эдисоном Денисовым.

Последняя встреча в этом кругу происходила, по-видимому, в феврале 1987 года. Потому что, как я помню, это было в конце зимы или в начале весны, а причиной для сбора друзей в это время мог послужить день рождения Гали Балтер (15 февраля). Из присутствовавших, кроме Непомнящих, помню Бориса Биргера, Игоря Виноградова с женой Ниной, Бенедикта Сарнова с женой Славой, Валентина Петрухина, друга Владимира Войновича (сам Войнович уже давно жил в Германии), с женой Ирой.

За столом разговор зашел о недавней (октябрь 1986-го) скандальной переписке Натана Эйдельмана с Виктором Астафьевым. Все дружно возмущались антисемитским духом письма Астафьева, и это вызвало резкую отповедь Непомнящего. «Эйдельман спровоцировал его на такой ответ своим письмом», – попытался возразить Валентин. Еще он в весьма восторженных тонах отозвался об Астафьеве и как о писателе, и как о человеке, что подлило масла в огонь. Разговор принял скандальный оборот, эмоционально несдержанный Биргер готов был чуть ли не перейти к выяснению отношений со своим дотоле ближайшим другом на кулаках. Присутствующие, конечно, удержали его от крайностей, но Непомнящие покинули омраченное скандалом торжество.

Это было концом их отношений с прежде дружеским кругом.

Только мы с Ирой, как самые молодые в этой компании, постарались сохранить с Непомнящими прежние отношения, можно сказать, добровольно приняли на себя функцию умиротворения старых приятелей. Так, бывая у Сарновых, старались сказать добрые слова о Валентине, а бывая у Непомнящих, сделать то же самое в отношении Сарновых. Нужно сказать, что со временем и они стали отзываться друг о друге (в человеческом плане, но не в идейном!) вполне толерантно.

В 1987 году у нас с Ирой появилась машина, желтенький «Запорожец». Несколько раз мы ездили с Валентином в деревню Махра за Сергиевым Посадом, где у Непомнящих есть дом. В первую же поездку меня оштрафовали за превышение скорости. Валентин и Ира сидели в машине, пока я разбирался с милиционерами. Возвратившись за руль, я не только не ощутил никакого сочувствия с их стороны, но на несколько минут стал еще объектом всевозможных шуток и прибауток.

Махра оказалась замечательной деревушкой, утопающей в зелени деревьев и трав. Дом Непомнящих представлял собой обыкновенную избу с настоящей русской печью и полатями внутри. Впрочем, обставлен он был вполне по-городскому, со всевозможными электрическими светильниками под симпатичными абажурчиками и полочками по стенам. На участке был большой огород с посадками картофеля, свеклы и капусты. Были и плодовые кусты и деревья. Достопримечательностью дома был сибирский кот Маус, который нередко находился на плечах у Валентина. Маус не церемонился с хозяином и, карабкаясь к нему на плечи, иногда довольно больно всаживал ему в спину когти. Не пренебрегал Маус охотой на легкомысленных птичек, подлетавших слишком близко, за что был осуждаем хозяевами.

Однажды мы приезжали в Махру поздней осенью вдвоем с Валентином. На застекленной террасе, служившей кухней, он быстро разжег дровами небольшую печурку, и сразу стало тепло и уютно. Затем Валентин затопил и русскую печь, тоже дровами. А в нашей деревне Вертошино печи топятся исключительно углем. Из чего можно сделать вывод, что в Подмосковье в разных районах существовали разные уклады.

Последний раз мы с Ирой были в Махре году в 94-м – год установить легко, потому что в ту же осень мы наш «Запорожец» продали. Мы к тому времени по разным причинам несколько отдалились от Непомнящих, редко бывали у них, общались в основном по телефону. Тут сказалась и разная оценка происшедших в России политических перемен. Но в Махре было все так же хорошо. Так же великолепен был кот Маус. Говорили о многом, в том числе об экспансии католицизма на православном пространстве, а также и шутили, и смеялись. Но когда ехали назад, Ира, припомнив Александра Николаевича Островского, со смехом сказала мне: «Для Вали и Тани католики чуть ли не люди с песьими головами».

В конце восьмидесятых Непомнящего пригласили в Институт мировой литературы возглавить пушкинскую группу. Вскоре я получил от него приглашение участвовать в работе только что созданной им Пушкинской комиссии. Комиссия собиралась раз в две недели, на ее заседании обсуждались доклады и сообщения пушкинистов, в ее работе в те годы принимали участие известные филологи: А.Л. Гришунин, С.Г. Бочаров, А.П. Чудаков, А.Д. Михайлов, М.Ф. Мурьянов, В.Д. Сквозников, П.В. Палиевский. Вскоре и мне была предоставлена возможность выступить со своей работой об историческом подтексте «Пиковой дамы», так теперь называлась та моя первая пушкиноведческая статья, о которой я упоминал чуть раньше. Я чувствовал себя в кругу филологов очень неуверенно, волновался больше меры, но доклад мой был выслушан с большим вниманием и в целом получил одобрение. Замечена была и моя скромность. Так, Виталий Дмитриевич Сквозников сказал с полуулыбкой: «Приятно слышать, когда докладчик говорит: «Можно предположить», вместо более категоричной формулировки».

Несколько лет спустя, когда я чувствовал себя здесь уже более уверенно, мой доклад об апокрифическом четверостишии «Восстань, восстань, пророк России…» вызвал восторженную оценку интеллигентнейшего Андрея Леопольдовича Гришунина, который долго еще, встречая меня в коридорах или на лестнице института, благодарил за полученное им от моей статьи удовольствие.

Пушкинская комиссия продолжает свою работу и сегодня, хотя большинство из перечисленных мною выше корифеев уже ушли из жизни. Не могу не отметить, что в качестве председателя комиссии Валентин Семенович (так я его здесь называю) всегда весьма демократичен (иногда даже слишком) во время развертывавшихся порой бурных дискуссий и безгранично доброжелателен к выступающим, что также имеет, к сожалению, свою оборотную сторону…

Непомнящие всегда находились в оппозиции ко всему американскому, начиная от образа жизни и кончая «Макдоналдсом», однако иногда, позвонив вечером, я узнавал, что они смотрят по телевизору американский фильм. Никогда не проявляли они интереса к поездке за границу. Собирались отказаться от участия в пушкинской конференции 1999 года в Париже, посвященной 200-летию Пушкина. Но потом все же поехали. Помню, как вечером в день прилета мы шли большой компанией по Латинскому кварталу, где-то недалеко от Люксембургского сада. День был напряженный, все чувствовали усталость, Татьяна шла в домашних тапочках, потому что за день натерла ноги, и постоянно повторяла: «Надо же, я чувствую себя в Париже как дома!»

Непомнящего принимали на конференции с большим почетом. Его и Татьяну поселили в профессорских апартаментах в здании Сорбонны, это был верхний этаж с колоссальной по размерам кухней, где часть нашей делегации собиралась каждый вечер, закупив предварительно несколько бутылок бордо и закуску в близлежащем магазине «Европа-дисконт». Тут, кроме временных хозяев, неизменно присутствовали Юрий Николаевич Чумаков, Ирина Сурат, Мария Виролайнен, Алексей Песков. В разгар застолья приходил с бутылкой дорогого вина (не то что купленное нами!) Семен Шварцбанд, интересный собеседник, проводивший параллели между Россией и Израилем, в котором прожил к тому времени 20 лет. Высказывал убеждение в похожести политической ситуации в обеих странах: и в той, и в другой население идеологически расколото надвое и примирения не предвидится. С Юрием Николаевичем Чумаковым мы оказались соседями по гостинице, что дало мне возможность поближе познакомиться с этим замечательным человеком и выдающимся филологом.

Потом мы еще несколько раз встречались в Москве. Однажды у Непомнящего летом. Татьяна была на даче, а Валентин приехал на несколько дней в Москву, чтобы принять приехавшего из Новосибирска Юрия Николаевича, который обычно останавливался у них на квартире. По дороге к ним я купил бутылку сухого вина, но по удивленным выражениям лиц известных филологов понял, что совершил ошибку. Пришлось быстро наведаться в соседний магазин и во исправление ошибки купить бутылку Богородской водки (такая тогда была популярна марка).

Возвращаясь к парижской конференции, завершу краткие воспоминания о ней несколько легкомысленной зарисовкой. На ее торжественном закрытии в одной из университетских аудиторий я, сидя рядом с Ириной Сурат, обратил ее внимание на три клюющих носом профиля: в боковом ряду, чуть приподнятом над серединой аудитории и отделенном от нее деревянным барьером (что-то вроде ложи), сидели плечом к плечу Валентин Непомнящий, Сергей Бочаров и Юрий Николаевич Чумаков. Все трое после вчерашнего последнего дружеского застолья в апартаментах Сорбонны имели весьма утомленный вид. По этому поводу я процитировал Пушкина:

 
Угрюмых тройка есть певцов —
Шихматов, Шаховской, Шишков —
 

чем заслужил улыбку своей собеседницы.

А в 1999-м, после Парижа, я побывал еще в Красноярске, где к 200-летию со дня рождения Пушкина издали роскошное полное собрание его сочинений на средства местного предпринимателя Анатолия Быкова, владельца Красноярского алюминиевого завода. Быков в тот момент уже сидел в тюрьме – там велась многолетняя борьба за контроль над производством алюминия. Перипетии этой борьбы освещались в центральной прессе. Фонду Быкова важно было отметиться в положительном деянии, поэтому на презентацию собрания сочинений они пригласили от Института мировой литературы Непомнящего, но он попросил меня поехать вместо него. Был кто-то и из Петербурга, из Пушкинского дома, но уже не помню кто. Презентация проходила в областном драматическом театре.

Здесь мне довелось познакомиться с Виктором Астафьевым. Я сидел в артистической комнатке за сценой, когда он вошел в сопровождении профессора Красноярского университета. Радушно поздоровался со мной, спросил, откуда я, уселся на соседний стул и стал расшнуровывать лакированные ботинки. «Жмут ужасно», – пожаловался он вслух. Да и парадный темный костюм, видимо, тоже порядком стеснял его. Потом он без какой-либо агрессии, вполне миролюбиво фактически повторил то свое злополучное утверждение из переписки с Натаном Эйдельманом: «Вот придет когда-нибудь время, и о Пушкине писать будут русские литературоведы».