Текст книги "Прямо сейчас"

Март

Плотный слежавшийся снег, просевшие, твёрдые, как камень, сугробы. Ветер не сильный, но ледяной, пронизывающий. На тротуарах плотный лёд врос в асфальт, ка-жется, ничто и никогда не сможет его одолеть. Лёд не скользкий, шершавый, наполненный вмёрзшей пылью, армированный, превратившийся в бетон.

Днём на солнце снег подтаивает, оседает, на дорогах сочится водой, вечером – каменеет и кажется холоднее, твёрже, враждебнее зимнего. Нет, не враждебный, он неумест-ный, он – пережиток, чужой, древнее исчадие, вторгшееся в череду радостных намёков на новое тепло. Медведь в теремке.

Морозное небо. На западе у самого горизонта, там, где только что зашло Солнце, блестит узкая жёлтая полоска, над ней – нежная зелень, такая бывает только глубокой зимой. Зелень теряется среди рваных туч, оставшихся после дневных сражений, когда небо меняется с бешеной скоростью. Только что его полностью закрывали тяжёлые тёмные тучи, низкие, свисающие к земле туманными щупальцами каких-то угрюмых чудовищ, пытавшихся пожрать Солнце. И тут же в них появляются пятна яркого пастельного голубого, будто нарисованые прямо поверху, или понизу, – как там правиль-но, – прямо по тучам. Голубые пятна быстро растут, сливаются, и в несколько минут небо становится чистым и светлым, без намёка на эпический кошмар. И тут же снова набегает серая армада с передовыми частями, едущими на лохматых баранах – излюбленном транспорте глобалистов.

Битва продолжается весь день и к вечеру затихает. Враждующие армии поднимают свои штандарты, и небо вспыхивает желтым и зелёным. Потом армии расходятся, и в прорехах туч появляются звёзды, одинокие, бледные на быстро чернеющем небе.

Апрель

Солнце цвета серебра с золотом рвётся в зенит и палит нещадно, но воздух ещё не прогрелся и земля не оттаяла. Ветер поднимает тонкую пыль, она повисает в воздухе и придаёт небу самый что ни на есть апрельский цвет.

Яркий, чистый, огненно-голубой от края до края, немного светлеет, белеет ближе к горизонту, ломается о ветви деревьев, распадается на части, становится бело-голубой мозаикой с чёрными швами, и россыпью королевских опалов падает на серую землю.

Земля сухая, не проснувшаяся, тянется к небу толстыми чёрными стволами.

Стволы раскалываются на ветви, сетью расходятся в стороны, пропускают в себя опаловые капли, осколки неба, становятся тоньше, ещё тоньше, прорастают выше, растворяются в голубом огне.

Вдох – выдох.

Каждое дерево – летопись. Каждая ветка – поступок. Всё вместе – сухой отчёт, набор фактов и бесконечное разнообразие, на котором держится небо. Вечное, неизмен-ное, высокое.

Май

Серое небо с голубыми просветами. Мокрый асфальт с сухими проплешинами. Зелёная дымка на тополях, лёгкая грёза, призрачная, не дающая тени.

Дождь кончился. Воздух наполнили запахи. Горький запах тополиных почек, слоем лежащих на земле, и свежий – только что распустившихся листьев, прозрачных, с розовыми прожилками, смешивается с запахом прошлогодней травы, сырого дерева и проснувшейся земли. Сквозь городское, строго-выверенное, сквозь камень, металл и стекло, сверкающие незыблемостью праха, подмигивает мокрая деревня, мерцающая лёгкой вечностью перемен.

Прошлогодняя трава стоит диким бурьяном, будто чьи-то жёлтые волосы торчат спросонья в разные стороны, и глаза уже открыты, но всё ещё смотрят внутрь себя, и пересохшие губы потерялись в соломенной бороде и никак не разлепляются, хотя челюсти уже выворачивает утренним зеванием.

Солнце сквозь серое небо рассеянным, но ярким, фотографическим светом освещает серые крыши домов, и розовая зелень между ними горит внутренним, не отражённым огнём. Зелень, не испытавшая ещё чужого прикосновения, девственная, не оформившаяся, не набравшая силу изумруда. Розовая. Рядом со светло-серыми, всё видевшими крышами.

Огромный дед в прямом тёмно-зелёном пальто гуляет с внуком и нюхает вместе с ним мокрый старый деревянный забор и мокрый воздух, наполняющий лёгкие одной сплошной свежестью, настоем новой зелени, запахом воды и первым настоящим теплом, тоже ещё не оформившимся, не набравшим полную силу, прохладным. Но настоящим, летним. Оно входит внутрь с дыханием и просто так, сквозь кожу, заставляет всё тело раскрываться ему навстречу, как будто лопаются миллионы маленьких икринок, освобождая накопленное в них с прошлого лета удовольствие и счастье.

Дед с внуком рассматривают кору деревьев, ожившую от дождя, ставшую яркой, тёплой, бархатно-чёрной у лип и зеленовато-золотой – у тополей, молодую хулиганскую крапиву, выскочившую вдруг резко так, – Оба-на! – и ладони в стороны, – возле забора, и каплю воды, висящую на ветке, и в капле виден их дом, перевёрнутый, стоящий на сером с голубыми проплешинами небе.

По вымытому до блеска, до синевы асфальту текут дождевые потоки. Чистейшие, прозрачнее прозрачного. Солнце, скрытое за тучами не бликует на воде, не загораживает её своим сверканием, отходит в сторону, давая возможность рассмотреть эту чистоту и эту прозрачность, соединиться с ними, войти в них и принять их в себя.

Скоро тучи разойдутся, и в солнечном свете все цвета и запахи станут яркими, газоны покроются жёлтыми цветами, и черёмуха остановит время своим сумасшедшим и совершенным благоуханием. Зелёная дымка на деревьях обретёт полный цвет и тень, в которой можно будет спрятаться от яростного и совершенно летнего солнца. И вместе с тенью обретёт плоть и новую жизнь.

А сейчас ещё осталось несколько мгновений розово-зелёной свежести, запаха воды и прозрачного тепла.

Июнь

Ночная тишина состоит из едва заметного движения, из волн покоя, обостряющих чувства, делающих воздух прозрачным, а звёзды близкими и похожими на светящиеся репьи – цветы гигантских лопухов. Всё вокруг замирает и подчиняется этому движению. Тополиный пух ложится послушно и лежит толстыми кучами, не шевельнётся, в сгибах между стенами домов и тротуарами.

Горячие камни, деревья, земля отдают накопленное тепло, и оно встречными потоками смешивается с непонятно откуда взявшейся прохладой, с горько-сахарным, смолистым, даже не запахом, вкусом кленовых листьев и с любимым с детства невозможным запахом мокрого асфальта, жаркого, пере-гретого за день и успокоенного вечерним туманом или тёплым минутным дождём, пролившимся незадолго перед закатом из маленькой, но грозной чёрно-персиковой тучки с подсвеченными солнцем ослепительными белыми кружевами нижних юбок по краям и с высокой двойной радугой в полнеба. Радуга уходит своим горбом в недосягаемую высоту и упирается концами в деревья, ложится на них, протягивает свои руки всё ниже и ближе, пытается подобраться прямо к ногам человека, смотрящего на неё, но исчезает в мокром блеске камней, деревьев и земли.

Огромные капли, размером с абрикос, ударяются об асфальт и разбрызгиваются, раскрываются, оставляя за собой мокрую кляксу – фиолетовую звезду со множеством лучей. Каждый луч оканчивается маленькой капелькой-линзой, а в ней обязательно песчинка, увеличенная и блестящая на солнце чёрной слюдяной или белой кварцевой, или золотистой пиритовой искрой.

Капля чернил падает с кончика пера на чистый лист бумаги. Это падение началось задолго до того, как было изобретено письмо. Оно началось тогда, когда поэт посмотрел в небо и увидел сверкающие цветы небесных лопухов и летающих между ними медведей, приводящих в движение волны покоя. Оно продолжилось, когда письмо стало процессом, требующим глубокой сосредоточенности на нём самом, независимо от содержания, медитацией, уносящей в иные миры, где живут образы и страсти, эфемерные, мгновенные, наполняющие вдруг всё существо таким количеством запахов, звуков и прикосновений, что для того, чтобы разобраться в них, нужна вечность.

В открытое окно вползают звуки летней ночи. Далёкие и, одновременно, близкие. Гудение машин сплетается с еле слышным шелестом листьев, опутавших одинокий фонарь призрачным ореолом в дрожащую сеть теней на асфальте. Шаги в темноте за окном рассыпаются шорохом отдельных камешков, хрустом мелких веточек и щёлканьем сухих тополиных почек под ногами. И все вместе звуки сливаются в тишину. Густую и пылкую. Её чувствуешь кожей, всем телом. Как первую ласку, желанную и неожиданную.

Капля чернил вечно падает на чистый лист бумаги с кончика пера, застывшего в руке поэта, который смотрит сквозь потолок прямо в глаза Богу.

Июль

Такого голубого больше не бывает. Он созрел. Наполнился внутренним светом ярче солнечного. Торжеством. Вершина пройдена, начался лёгкий путь вниз.

Ярила Радостный, расслабленный и свободный, парящий наверху над всем, властвующий, пронзительно высокий, уходящий выше и выше.

Отлетающий.

Ярила Бешеный сгорел в собственном пылу и разошелся по всему сущему плодотворной серебряной пылью.

Трава сделалась густая, упругая, белёсая, созрела, поменяла дикий изумруд с косичками на степенное серебро и беременность.

Начало изобилия.

По голубому растянуты длинные, от горизонта до горизонта, туманные полотна слоистых облаков. Они по-хозяйски расчерчивают небо, устанавливают в нём свои порядки, туманят голубую невозможную высоту, расцвечивают её оттенками белого, создают неясные формы.

Мечты.

Не о далёких таинственных странах, драгоценных камнях, прекрасных женщинах, а о том, чего нет в мире, о чём может намекнуть неясное воспоминание из ускользающего утреннего сна, солнечный смех в капельке росы или странные песни странных обитателей может быть воздуха, или воды, а может быть камней на стыках времени, когда весь мир замер в прыжке, и становится видимым движение Солнца по небосклону, когда оно не прячется за горизонтом или за своим собственным величием и блеском, открывается, становится вдруг понятным и близким.

Первый арбуз на столе в конце июля. Только что величественно зелёный, неприступно-полосатый – мечта и воспоминание из далёкого прошлого года, и вот беззащит-ный и настоящий, собирающий всю Вселенную в одно сочное, в крупно-мелких пузырьках, алое мгновение.

Над всем царственное кучевое облако. Одно среди призрачных белёсых разводов плотное, рельефное, огромное, нестерпимо горящее всё тем же серебром там, где его освещает солнце, и аметистово-фиолетовое в тени.

Человек долго смотрит на него, и взгляд тонет в вязких изгибах медленно текущих форм. В мелочах живёт Бог. Здесь столько мелочей!

Можно искать и находить в потоке форм крокодилов, горы, лица – всё, что угодно, а лучше наплевать на них на всех и видеть сам поток, Само Бесконечное Разнообразие, живущее в этих мелочах.

Человек опускает глаза и говорит:

– Всё фрактальное разумно, не правда ль, господа!

– Разумно, – говорит облако, вытягивая вверх торжествующий фаллос и обрастая по краям соцветиями ирисов, по которым гуляют под руку пузатые морские коньки в пурпурных сомбреро в ёлочку на слоновьих ушах, – разумно, ты же даёшь названия всему, что я показываю.

Поток Неназванного. Беременный серебряной травой и мудростью.

Август

Фиолетовые облака и чёрные силуэты деревьев на фоне голубого неба.

Красное закатное солнце, розово-сиреневые облака с золотыми краями, и чёрные силуэты деревьев на фоне розового неба.

Солнце красное, но жёлтое. Не слепящее, но оставляет в глазах тёмное сине-зелёное пятно. Десяток этих пятен, свежих, ярких, и бледных, исчезающих, коричневых теснится вокруг солнца, не давая разглядеть, красное всё-таки оно или жёлтое.

Брошенным камнем вылетает из кроны одного дерева и исчезает в другом летучая мышь.

Две вороны пролетают над верхушками сосен величаво, как два самолёта, вытянувшись в линию от носа до хвоста. Они даже крыльями машут как самолёты. Как самолёты. Машут. Да. Чрезвычайно красиво. На фоне голубого неба.

Вечер. Август.

Травы созрели. Запахи такие, что не хватает лёгких. Не надышаться.

В году несколько таких времён, когда не надышаться. Это пахнущий арбузом февраль. Это октябрь с первым снегом, который почти сразу тает, и воздух, одновременно тёплый и морозный, напоминает о том, что настало новое время, и голова идёт кругом от воспоминаний и от печальной радости тайного присутствия новой зимы. И это август.

Запах августа – запах травы, колдовской запах, завораживающий. Тонкие невозможные горькие струи проникают в лёгкие, оставляя за собой след первозданной чистоты, заставляя раскрыться, сбросить повседневный камень и почувствовать одновременно рай и ад. Ад от того, что этот всплеск благоухания всего только всплеск, и вот-вот он закончится. Ад и от сознания того, что желание продлить, остановить это прекрасное мгновение тоже чревато адом, не потому, что Мефистофель, а потому, что невыносимо такое счастье в больших дозах. И рай от того, что доза мала, и что будет ещё, но потом. Тогда будет, когда надо.

Колдовское время. Мудрое время. Прикасаюсь к деревьям. Обычный способ открыть глаза, почувствовать себя в обычной реальности, сбежать из мира своих дурацких мыслей приводит к почти обратному эффекту. Из мира дурацких мыслей своих, конечно, сбегаешь, но в обычную реальность не попадаешь, а попадаешь в реальность необычную, колдовскую.

И полетели вороны самолётами.

Трава влажная, но сухая. Влага внутри травы и в воздухе. И получается вместо воздуха настой на травах. В нём сила. Он соединяет отдельные детали, разрозненные и про-тиворечивые в единое целое, в мироздание. Даже так: в Мироздание.

Люди в спортивных костюмах пьют пиво. Люди в костюмах для пива играют в бадминтон, гуляют с колясками, гуляют друг с другом под соснами. Сосны стоят неподвижно и, подняв руки в танце Шивы, смотрят спокойно на суету совсем молодых ещё, по сравнению с ними, людей. Шива освещает сосны своим то ли красным, то ли жёлтым фонарём и любуется как вспыхивает в его свете золотистая кора совсем молодых ещё, по сравнению с ним, огромных деревьев.

Фонарь Шивы освещает кроны деревьев, вызывая к жизни тот тёмно-зелёный цвет, который при обычном освещении кажется обычным, а тут вдруг приобретает особую глубину и становится точкой, откуда приходит новое зрение, и остальные цвета тоже приобретают глубину и яркость. И закатные краски становятся красками на палитре Создателя.

И приходит в движение любовь ко всему сущему, и благодарность за всё. За всё.

Сентябрь

Все мыслимые оттенки золота – от зелёного до красного. Листья на асфальте горят, делая его почти черным, и от черноты набираются сил, разгораясь ещё ярче. Тот случай, когда не радует аккуратность дворников.

Листья на деревьях горят собственным светом, излучая силу, накопленную за лето. Светлое золото. Местами с нежнейшими зелёными воспоминаниями о начале. Нет, не воспоминаниями, грёзами, фантазиями о том, что было, когда всё начиналось.

Светло-зелёные обои, круглый стол, покрытый скатертью с жёлтой бахромой, коротко стриженый мальчик в шортах и клетчатой рубашке плетёт из бахромы косички, круглые настенные часы в тёмном деревянном корпусе с маятником и римскими цифрами, буфет красного дерева в красных лучах закатного Солнца сквозь оранжевые занавески.

Тишина. Маятник.

Тепло, но не жарко, хотя мальчик и называет это время дня «Зноем», а Солнце рвётся в комнату, пытаясь раздвинуть зана-вески, и улица пылает последним теплом уходящего дня, уходящего лета.

Мальчик чувствует тепло как живую нежность, разлитую по всему миру, огромную и мимолётную, вечно живущую где-то рядом, сверху, и редко дарящую свои прикосновения. И каждое прикосновение надо впитать как можно полнее, и руки сами поднимаются, расходятся в стороны, и начинаешь кружиться, и весь открываешься Миру, и миру, и безмятежности миллионом тонких лучиков входящим в тебя, и вере, что вот оно, длинное мгновенье настоящей жизни, и то, что его не остановить, делается горьким запахом золотых листьев.

Грёзы и фантазии живут своей жизнью, своим капризом. Своим цветом, уходят то в прежний, бывший на самом деле зелёный, то оранжевый и осиново-красный, каких никогда не было, и не могло быть. Но вот они! Вспыхивают неудержимым, эфемерным огнём в золотом океане, заставляют вглядываться, держат внимание и уводят за собой в неописуемое. А когда отпускают, выныриваешь опустошённый и переполненный, ощущая в себе неисследимые миры, замершие в беззвучном крике безмерного отчаяния и счастья.

Рядом с деревьями небо горит витражным светом, чистым голубым, без оттенков, без переливов, плоским византийским куполом опирается о горизонт.

Закатное Солнце сделано из чистого золота. Собрано из отдельных лучей, длинных, жёлтых, доходящих почти до половины неба, слегка темнеющих на концах, и коротких, раскалённых, почти белых.

Вечный Кузнец, Сумеречный Художник тянет щипцами каждый луч из расплавленного металла, и тот постепенно приобретает твёрдость, и форму, и собственный цвет, сверкает, но не слепит, не обжигает, зовёт прикоснуться, как на старинных миниатюрах или на детских рисунках всех времён, где Солнце улыбается, или хмурится, или ещё что-нибудь делает своим ликом.

Золото на голубом куполе. Искушение и опыт. Мимолётность владения. Вечное переживание.

Октябрь

Светлый-светлый серый. Без примесей. Спокойный, бесстрастный, чистый, неизменный. Сплошной, с еле заметными затемнениями, лёгкими тенями, обозначающими рельеф.

Первое прикосновение холодного времени. Намёк, лёгкое приятное покалывание, новая краска в ощущениях. Ожидание преображения, будто всё до этого было прелюдией, детскими играми, а сейчас произойдёт важное, неотвратимое и настоящее. Первая любовь, или смерть, или озарение.

Первый снег.

Белее белого. Свежий, мокрый, окружённый по краям стеклянными кораллами и каплями воды.

Светло-серое небо светлеет, делается волокнистым, рыхлым, просвечивает голубым. Раскапризничавшийся ребёнок, которому за праздничным столом не налили сладкой дедовой настойки, тянет скатерть на себя, а взрослые пытаются удержать её и тоже тянут, каждый в свою сторону. Скатерть готова порваться, но держится, хотя и стала уже почти прозрачной в некоторых местах, и видны отдельные волокна ткани, расходящиеся дальше и дальше. Цветы и узоры бледнеют и темнеют, меняют очертания, перестают быть узнаваемыми, распадаются на скорченные или растопыренные силуэты жителей мимолётных миров, проносящихся полустанками мимо скучающего от впечатлений пассажира скорого поезда.

Сквозь голубые прорехи пробивается солнце. Свет растворяется в воздухе. Блестящие солнечные иголки смешиваются с прозрачными иголками октябрьского дыхания в ощущение остановки в прыжке, дают опавшим, или готовым опасть, но задержавшимся почему-то, листьям эхо тёмного золота – от бурого до бордового.

Островки снега на мокрой дороге, чистой, без пыли, открытой блестящему Солнцу. Под тончайшим слоем талой воды проявляется настоящий чёрно-фиолетовый асфальтовый цвет с редкими слюдяными искорками песчинок и мелких камешков.

Белые поля на траве. Привычная простая зелень темнеет на девственном фоне, приобретает глубокий цвет достоинства и благородного опыта. Спокойный цвет пройденного пути и разговора на равных наедине с Богом.

Мокрые ветви кустов и деревьев, сохранившие в себе жизнь потемневших листьев, отыгрывают тонкими лучами чистого и насыщенного оливкового, коричневого и тёмно-красного. Ловишь такой луч уголком глаза и вздрагиваешь, застываешь, захваченный тёмным сиянием, вглядываешься, пытаясь найти источник, видишь бордовую ветку, подёрнутую искристой рябью мелких вспышек того самого неземного света. Мерцающая сеть этих вспышек неуловимо движется, танцуя и, в то же время, оставаясь на месте.

И входишь в её ритм. И принимаешь ритм как удары тока. И удары становятся тем, что они есть на самом деле – послан-никами блаженства. Они малы, но сильны и отзываются во всём мире мгновенным сотрясением, потерей привычных очертаний, мелкой рябью на стеклянной воде, тончайшим слоем покрывающей весь мир.

Рвётся тонкая светло-серая завеса, расходится на серо-розовые жемчужные облака, в просветах сокровенной в Писании Истиной является светлое жемчужно-голубое небо.

Ноябрь

Полная Луна, огромная, полированной меди. В ней отражается чьё-то лицо. Кто-то смотрит в зеркало из неведомого на Землю, и его далёкая улыбка несёт в себе мечтательность и уверенную силу.

Полная Луна в облачной пещере, до краёв залитой медью. Чёрно-бронзовое, бесконечной глубины небо внутри. Серебряный свет вокруг.

Медь и серебро. Любовь и тайна.

Тот, кто смотрит в зеркало, видит отражение облаков, залитых лунным мерцанием, видит, как прихотливые волны и клубы меди становятся серебряной равниной, крупными искрящимися хлопьями уходящей в точно такую же равнину на Земле.

Лунный свет разлит на полнеба, дальше его будто выключили, наступает чернота, сначала с едва заметными остатками серебра, ближе к горизонту – полная.

Ночь. Ноябрь.

Земля белая, вся в лунных искрах, освещает небо, делает черноту рельефной. Искрящиеся хлопья наполняют воздух. За их завесой отблески земного света выхватывают над горизонтом тени далёких битв исполинских чудовищ.

Земля освещает небо собственной памятью, тенью страсти её породившей.

Земля спит и видит во сне свой собственный тёмно-медный огонь, бушующий древней любовью, объятия древних чудовищ, сцепившихся насмерть, застывших в бешеном ритме.

Тени Земли, освещающей Небо. Сон Земли. Тишина.

Тот, кто смотрит из лунного зеркала, видит сплошное белое поле с прозрачными чёрными глазами застывшей воды, полу-прикрытыми искрящимися серебряными ресницами. Серебряные хлопья падают и падают медленно, всё плотнее закрывая ледяные глаза, направленные в небо, но смотрящие внутрь, в бесконечную прозрачную чёрную глубину.

Чёрный лёд, молодой, гладкий и чистый, с замёрзшими внутри листьями, мелкими веточками, пузырьками воздуха упруго прогибается под ногами, потрескивает, но не ломается, держится из одного лихого упрямства. Можно убрать с него тонкий снежный муар, и тогда кожей почувствуешь взгляд Земли. Притягивающий, проникающий, бездонный.

Детский «секретик» – осколок бутылочного стекла с «золотинкой», фольгой от конфеты под ним, и всё это закопано летом где-нибудь во дворе. Откапываешь его руками, не полностью, а только самую середину, и смотришь, замирая, на таинственный блеск, открывшийся тебе одному и ещё кому-то одному, кому можно доверить. И ведь знаешь, что это за секрет такой, сам его только что сделал, а всё равно тайна, всё равно бегут по телу лёгкие мурашки и чуть-чуть кружится голова.

Прикосновение Земли.

Причастие Её снов.

Превращает обычное и понятное в чудо.

В неприкасаемое. Начни разбираться, получишь мусор и мусор – два мусора. Поэтому не трогай, оставь как есть. Просто смотри.

Пусть будет место для восторга и тайны.