Текст книги "Бомба в голове"

Виктор Голубев
Бомба в голове

Умы не создают истинности или ложности. Они создают веры, однако ум не может сделать их истинными или ложными, за исключением того особого случая, когда речь идёт о будущих событиях, которые находятся во власти верящего человека… Истинной веру делает факт, и этот факт никоим образом не включает ума человека, который имеет веру[1]1
  Имеется в виду вера как механизм априорного знания, а не как абстрактная убеждённость в чём-то или религиозное чувство. (В. Голубев)


[Закрыть].

Бертран Рассел, «Проблемы философии»

© Голубев В., текст, 2017

© Кривошеина А., дизайн обложки

Часть первая

«Всякое зло оправданно, если при виде его бог наслаждается», – так выражалась первобытная логика чувств, и действительно, – первобытная ли только?

Фридрих Ницше, «К генеалогии морали»

1

Яркий солнечный свет, проникавший по утрам в комнату, большим прямоугольным пятном ложился на стену напротив. На ней висела репродукция под стеклом, и отражённые сочные блики в течение получаса неминуемо проползали по голове больного. Отвернувшись, в сотый раз приходилось изучать замысловатый рисунок обоев. Он снова просыпался в полной растерянности и, пока игривые потоки фотонов гладили темя и затылок, блуждал в потёмках сознания, с огромным трудом приоткрывая дверку в реальность, прилагая неимоверные усилия, чтобы понять картину окружающего его мира.

Воздух подрагивал, новое утро, нарождавшееся добрым светом, привносило мир и спокойствие. Те далёкие отвлечённости, что терзали его накануне, казались надолго забытыми и вообще потусторонними, в чём он пытался убедить себя всякий раз, как только обнаруживал, что страхи его связаны лишь с тёмным временем суток, если не совершенно надуманные.

Палата была двухместной. В другом углу лежал сосед, который вообще ничего не соображал, таких здесь было много. Доктор с сожалением сообщил, что в раздельные помещения положить их не может и, поскольку поведение обоих не вызывает опасений, вполне допускает их соседство. Больной этот тихий, мешать ему не будет, однако за ними на всякий случай намерены присматривать – так надёжнее. Впрочем, заверения доктора о безучастности данного субъекта к событиям оказались несколько опрометчивыми: сосед действительно смотрел на всё пустым, отрешённым взглядом, но имел свойство подолгу приставать и вёл себя довольно нудно. Насколько он помнил, они были вместе с самого начала. Провалы памяти, когда реальность вдруг куда-то уплывала, случались раньше довольно часто. Сквозь сон он чувствовал, будто кто-то кричит и угрожает ему и его славный сожитель при этом обязательно попадается ему под руку, отчего летаргическая отрешённость того казалась теперь странной, чуть ли не наигранной. Если тот видел когда-то его возбуждение, смотря в упор предметно, почему сейчас в тех же самых глазах не случается обнаружить ни одной искры интеллекта?

Потихоньку жизнь наполнялась содержанием. Он вспоминал, где находится, вспоминал, сколько нудных часов проводил в бестолковом торчании у окна и в коридоре, и, однако, чувствовал, что не может отдать себе отчёт, чем занимался в течение довольно продолжительных периодов времени. Не то чтобы они выпали из головы вообще, какая-то связь с внешним миром существовала. Но припомнить досконально своё «я» в такие моменты не удавалось. Даже вообще определить, когда заканчивался сон и начиналось пробуждение.

В коридоре послышался шум, возвещающий о начале повседневной больничной суеты. Правда, сама суета здесь вовсе не означала какие-то разговоры и перемещения пациентов и не включала в себя ничего осмысленного с их стороны. Кто-то передвигал стулья, кто-то заглядывал в комнату, ворчал или корчил рожи, но всё это не вызывало ровным счётом никакого интереса, поскольку заранее было известно, что в речах этих, вскриках, вопросах и угрозах отсутствует всякий смысл и никакое событие ни в какое из последующих мгновений не способно будет придать им дополнительный оттенок. Ощущение твёрдой основы в сознании большинства обитателей клиники, при которой они понимали бы, что делают, отсутствовало напрочь. Всякое сиюминутное подключение внимания способно было только запутать отученные от серьёзной работы мысли. Поэтому лучше было вообще забыть о существовании здесь жизни, о характерах и поступках людей, не реагировать на их нескончаемую возню, не утруждать себя поиском причин страдальческой гримасы какого-нибудь психа, а погрузиться в небытиё, некое состояние сосредоточенного медиума, при котором движение, сидение и стояние равносильны спокойному естественному сну, в мягкой постельке под тёплым одеялом, полёту простой безмятежности удалённого от мирских забот ребёнка.

В восемь часов приходила сестра, перемещаясь по комнате в строго заданных направлениях и производя несколько традиционных, вероятно, заученных до автоматизма действий. Она раздвигала на окне шторы, трогала графин с водой и обмахивала тряпкой подоконник. Затем, не обращая на них внимания, тихо удалялась, не оставив никакого намёка на реальный эффект своего присутствия. Невольно на ум приходила мысль, что ей просто необходимо было удостовериться, что они на месте, никуда не сбежали, не умерли и с ними не произошло за ночь ничего экстраординарного. Больше её визит, похоже, не имел никаких целей. Если невзначай он встречался с ней взглядом, даже когда смотрел на неё в упор, она воспринимала его как застывшее каменное изваяние, не отличающееся живым интересом к окружению, словно он бездушный истукан, который можно было отключить от внешнего мира простым поворотом ручки, как телевизор. Вероятно, ей и в голову не могло прийти, что её могут здесь о чём-то спросить или просто перекинуться с ней парой незначительных фраз. Выработанные в ней навыки невосприятия здешних больных в принципе – только по долгу службы, который она ограничила минимумом необременительных для себя обязанностей, – прочно въелись ей под кожу, до того даже, что одного взгляда на неё было достаточно, чтобы понять, что это совершенно чужой для вас человек. Если же её уха касалось какое-нибудь произнесённое вами слово или вполне членораздельная просьба, она смотрела на вас с таким изумлением, будто заговорило какое-то доисторическое животное, а язык его изначально неизвестен никому на свете. Даже раздражаясь, она никогда не имела в виду вас. Это было какое-то тихое раздражение, притом что, будучи достаточно энергичным человеком, она при желании никому не давала спуску.

Однажды он попробовал вызвать в ней некое подобие добрых чувств, подняв оброненный ею пустой флакон и улыбнувшись. Она не ответила взаимностью, которая так и напрашивалась в данной ситуации. Тем более стало обидно, что её чёрствость определённо выглядела демонстративной.

Он повернулся лицом к соседу. Тот по-прежнему лежал пластом, уткнувшись в подушку, так что вызывало опасения его самочувствие: насколько легко ему было дышать? Но нет, по мерному вздыманию тела, совместно почему-то с ягодицами, можно было заключить, что с этим всё в порядке – больного до сих пор одолевает глубокий сон.

В палату влетела дежурная по этажу:

– Мальчики, подъём! – Она отдёрнула край одеяла у его изголовья. – Все уже давно встали, а вы до сих пор в постели! Скоро завтрак.

Она так же быстро умчалась, чтобы то же самое сказать в других палатах. Её слова были хорошо слышны по всему этажу.

В коридоре уже вовсю шаркали и стучали, кто-то монотонно бубнил у них под дверью. Он поднялся, чисто механически проследовав в ванную комнату, и замер у зеркала, чтобы в тяжёлой борьбе мыслей вспомнить наконец, для чего туда пришёл.

Тонкая струйка воды, когда он коснулся её, вызвала повторное оцепенение. Нет, решительно незачем было делать то, что не вызывало никакого удовольствия. Какой необходимостью был вызван каждодневный ритуал мочить руки и лицо, жертвуя для этого занятия своим душевным спокойствием? Его раздражала заключённая в утреннем умывании какая-то глупая условность, и, лишь вспоминая, что раньше он делал это постоянно, вполне осознанно, глубоко удовлетворяясь охватывающей его при этом бодростью, успокаивался окончательно, как будто даже внутренне преображаясь, словно и не было только что желания разбить раковину стулом.

Освежённый влагой, трезвел взгляд, вроде бы даже чётче стали выглядеть предметы. Он снова обнаруживал неоспоримую пользу умывания, тут же и терзаясь муками забывчивости, словно осознавая своё минутное опьянение. А сколько таких помутнений рассудка, в которых он теряет реальность, могло ещё быть?

Медленно выполнив то, что необходимо было сделать, он вернулся в комнату и обнаружил, что сосед сидит на кровати, тупо уставившись в одну точку и почти не моргая.

«Вот ведь человек. Ему, наверное, ничего не мешает. – На мгновение больного охватила растерянность. – Думает ли он? Если думает, то его выдержке можно позавидовать».

За соседом обычно ухаживали, но сегодня никто не приходил. Возможно, это обстоятельство и вызвало у того обеспокоенность. Однако вид его ни о чём не говорил вообще. Застывшая фигура и пустые стекляшки глаз характеризовали этого лунатика как абсолютно отрешённое от мира существо. Его везде нужно было водить и ко всему подталкивать, иначе он так и помер бы, не в состоянии сообразить о самых насущных своих потребностях.

Слабый отголосок жалости к субъекту, который ничего не мог делать самостоятельно, не позволил ему оставить человека одного. Он подхватил его под руки и заставил подняться:

– Пойдём со мной. Не бойся, я рядом. Я тебя провожу.

Сосед на это никак не отреагировал, однако слабыми шажками поплёлся-таки вперёд, увлекаемый напарником в сторону туалета.

– Вот так, осторожнее. Разве можно лежать, ничего не соображая? Так всю жизнь пролежишь и никому не будешь нужен.

Он впервые проявил участие в отношении этого несчастного, ещё недавно сам не обладавший способностью ориентироваться в пространстве. Ему вдруг отчётливо захотелось помочь соседу, всем сердцем. И такой радостью откликнулось в душе доносящееся из туалета слабое журчание, когда тот сподобился наконец справить там малую нужду, что ему захотелось рассказать об этом любому встречному. То было счастьем – осознать результат помощи ближнему, хоть она и явилась совсем незначительной и не была, возможно, такой уж необходимой.

Он плохо помнил, как сюда попал. Туманное представление о том злосчастном спектакле, который разыгрался в стенах научной лаборатории, обрывки каких-то выкриков, угроз, безумное поведение его сотрудников – всё это смешалось воедино, превратившись в голове в полнейшую кашу. Плотной пеленой закрылись не только недавние события, но и отдалённые горизонты жизни, заставив подозревать, что обычное недовольство его окружением имело слишком резкую форму проявлений постоянно. Теперь его запросто можно было вывести из равновесия, напугав рассказами о буйном помешательстве, присовокупив туда, наверное, то, чего и не было вовсе, и слепив из домыслов ужасную историю. Он давно никому не верил, относясь с подозрением к любым попыткам осветить в его памяти прошлое. Он противился встречам с друзьями и собеседованиям с психиатрами, которые донимали его постоянными тестами, словно рассказывая в доверительных интонациях ребёнку, как отнимут у него вкусную конфету. Как же он возненавидел их, здешних психиатров! И ненависть эта, похоже, не была беспочвенной. Такая данность, первая здравая мысль, пришедшая ему в голову, когда он стал отличать чёрное от белого, клетки от полос, ввела его в ступор, заставив тут же глубоко уйти в себя, и он подсознательно ощутил признаки того ужаса, который привёл его в нынешнее место пребывания.

Теперь же, будто в противоположность сделанным открытиям, хотелось больше позитива, и он интуитивно почувствовал, как этого можно достичь. Он помог соседу надеть халат, вернее, настоятельно посодействовал тому просунуть в рукава руки, затянув на его поясе кушак, и они вышли вдвоём в коридор.

Это было самое оживлённое место в клинике. В одном его конце находилась столовая, в другом – просторное фойе с мягкой мебелью и телевизором – что-то вроде общественной гостиной. У большинства больных состояние покоя не соответствовало приглушению их моторных функций. Они жестикулировали, говорили, неосознанно двигались, отчего их местом пребывания в каждый конкретный момент времени мог быть любой закоулок здания, поэтому в коридоре практически всегда кто-нибудь находился. Правда, за пределы этажа, за исключением летних прогулок, им выйти не давали.

У дверей им тут же повстречался Счетовод, как его тут все называли, который на протяжении многих дней вёл трудную работу по умножению и делению вслух огромной вереницы чисел. Причём, если задаться целью, можно было установить, что вычисления он производит с абсолютной точностью, возвращаясь через несколько шагов к полученным ранее результатам и подставляя их в новое выражение. Говорили, что за всё время пребывания здесь он уже выполнил в голове несколько сотен тысяч операций, добравшись до десятизначных чисел.

Парень скривил рот, скрючил в напряге пальцы; он выглядел очень отстранённым. Кроме того, у него было сильное косоглазие на оба глаза, и, обращаясь к нему, никто не знал точно, в какой глаз ему смотреть: оба взгляда были направлены мимо вас. Он блуждал в прострации, хотя доктор неоднократно подталкивал его, пытаясь направить его мысли на рассмотрение конкретных бытовых вопросов. Доктор всегда советовал больным помогать друг другу, поощряя интересы и внимание собеседника. В частности, чтобы вывести этого парня из цикла, требовалось настойчиво пытаться вовлекать его в самые простые разговоры. Наверняка ведь в его подсознании ещё остались где-то реальные образы и переживания, возможно, даже те, что спровоцировали клинический синдром. И если девяносто девять из ста адресованных ему реплик пропускались мимо ушей, то какой-нибудь самый незначительный нюанс поведения или оттенок речи мог заставить его заново пережить глубоко забытую драму, запустив тем самым прежний механизм жизнедеятельности.

Однако, что касалось данного субъекта, любые попытки заговорить с ним уже давно не давали никакого результата. Здороваться с парнем было бесполезно – он всё равно ответил бы двузначной степенью какого-нибудь числа, – и они проследовали мимо.

Мелко шаркая, его знакомый плотно вцепился ему в руку и будто даже с какой-то целеустремлённостью тянул вперёд. Из-за поворота вынырнула старшая сестра:

– Канетелин, почему сосед без присмотра?

Вопрос прозвучал так, словно в этом был виноват он лично, а его присутствие рядом с больным ни о чём не говорило. Вскрывать недоработки персонала клиники вопросом не по адресу было в её стиле. Впрочем, он её не понял, не зная, как в данном случае правильнее поступить: пропустить её слова мимо ушей, отвернувшись в сторону, либо промямлить что-либо двусмысленное, как у него выходило – он это чувствовал – в других случаях. В результате получилось ни то ни сё: он засунул свободную руку в карман и неопределённо присвистнул. Вышло как-то слишком вызывающе.

Сестра ничего не приняла на свой счёт. Само собой разумеется, она относилась к нему так же, как и ко всем остальным, среди которых попадались откровенные идиоты. Разбираться в тонкостях болезней, равно как и в тонкостях души, было не её делом.

Соседа у него забрали через несколько минут. Когда они пришли в столовую, того посадили за стол и кормили из ложки, как малыша. Он делал всё, что его просили, в отличие от других, которые, находясь в достаточно людном помещении, теряли спокойствие, всё время подозревая, что за ними кто-то наблюдает, или наблюдали сами. Процесс поглощения пищи многих не интересовал, хороший аппетит здесь вообще был из разряда нонсенсов. Кто-то размазывал по тарелке кашу или спал с открытыми глазами, собираясь с далёкими мыслями перед обременительной трапезой. Один косился по сторонам, работая челюстями украдкой. Ему казалось, наверное, что он и не ест вовсе, а выполняет шпионскую миссию. Причём антураж столовой, заполненной потенциальными врагами, доводил его до такой степени напряжения, связанного ещё и с полным выпадением из памяти собственно задания, что его беспокоил любой шум, производимый посетителями как вблизи его, так и в дальних углах помещения. В связи с этим готический хохот какого-то бедолаги, которому показались очень смешными гримасы за столом напротив, вывели этого тайного агента из себя, он рванул рукой за отворот пижамы и с корнем вырвал на ней пуговицу.

«Неужели я так же доставляю всем неудобства? – думал наш герой, держа в кулаке ложку. – Они не различают меня, но уже не любят, как и всякого, оказавшегося по недоразумению рядом. Им улыбаешься, но они не воспринимают тебя как личность – ты для них просто ходячее настроение, причём не самое лучшее, по всей видимости, настроение».

Словно в подтверждение этих мыслей, смеявшийся заплакал – видимо, ему ответили на его весёлый оскал недружелюбно. Утренняя бодрость совсем потеряла смысл. Атмосфера казённой заботливости среди кучи проблем, которую представлял из себя каждый обитатель клиники, вновь удушила его в своих объятиях.

«Как беспокойно. Почему, всего лишь поглощая завтрак и выпивая чай с бутербродом, приходится морщиться, будто это самое неприятное занятие в твоей жизни? И почему невозможно сделать это в спокойной обстановке? Они все так мешают. Ведь некоторым приносят еду прямо в палату, хотя по виду они не хуже и не лучше меня».

С некоторых пор сквозь туман безумия к нему стали возвращаться вполне чёткие, здравые мысли, и первые понятия, которые полноправно начал генерировать мозг, касались его отношения к окружающим. Он стал замечать убогость больных, что приводило к невольному от них отдалению, поскольку сам он, подспудно подозревая неладное, уже не мог смириться с тем, что находится в этом мрачном диком отстойнике, где первой реакцией любого нормального человека на увиденное является сочувствие. Тяжело было воспринимать себя частью этого мира, но ещё большей тоской иногда накатывало чувство безысходности, поскольку, не вполне ещё оправившись от трагедии, он не мог представить себе, что где-то вовне существует другая жизнь: более правильная, разумная, интересная. Оттого он боялся здешних психов, и вся эта ватага нехристей будто подозревала в нём чужака, как бы норовя обидеть его, чем-то задеть, по мере возможности уязвить его достоинство. Во всяком случае, ни один взгляд постояльцев заведения, ни одна никчёмная, самая пустая фраза не давали повода усомниться в их враждебной сущности.

В коридоре кто-то дотронулся до его плеча. Обернувшись, он уткнулся в одутловатое мрачное лицо.

– Доктор сказал вам прийти к нему, – коверкая слова, натужно выговорил незнакомец.

В его поведении не было и намёка на безумство, он выглядел вполне вменяемым. Однако в то, что он сказал, верилось с трудом.

– Он просил вас прийти сейчас же, – чуть более раздражённо повторил просьбу доктора незнакомец и, почуяв неладное, занервничал.

Очевидно, говоривший подумал, что его не понимают или умышленно игнорируют – такое он вообще принял бы за катастрофу, – оттого его левая щека задёргалась, глаза округлились и в горячем неистовстве зрачки забегали вправо-влево.

Заметно было его замешательство. Его поза выражала растерянность, он хотел было сказать что-то ещё, но запас просьб и, очевидно, слов, отражавших добрые намерения, иссяк. У него вдруг судорожно затряслись пальцы, и он сильно сжал их в кулак. Воинственный вид его возник как-то сам собой. Ничто не предвещало его негодования, однако молчаливый и несколько заторможенный образ того, к кому он напрямую обращался, был для него оскорбительным.

«Вот она, их болезнь, – пронеслось в голове. – Страшный миг отчаянного страдания, принимающего безотносительный намёк как форму надругательства над личностью».

Возникшая ситуация разозлила также и нашего героя. У него завибрировала губа. Он давно уже понял: если вибрирует губа, значит, он испытывает злобу. Почему он должен сдерживать себя при явном проявлении недружелюбия со стороны? Может быть, они все в тысячу раз ему противней.

Они стояли напротив друг друга, чуть ли не грудь в грудь, и только не смотрели сопернику в глаза. Если бы смотрели в глаза, наверняка случилось бы непоправимое, а так каждый негодовал по-своему. Было странно наблюдать эту нелепую картину – незримую борьбу так запросто лишившихся равновесия типов. Незнакомец уже побагровел, чувствуя направленный на него негатив, до самых отдалённых уголков сознания проникшись ненавистью к своему оппоненту.

Но Канетелин вдруг отбросил упрямство, совершенно ясно увидев выход из положения. Он широко и мило улыбнулся, что давно ему было несвойственно, и тихо, можно сказать, даже трогательно проворковал:

– Обязательно навещу его сей же час. Спасибо.

И, оставив незнакомца стоять с раздутыми ноздрями, с медленно выходящим на эконом-режим биением сердца, эффектно обогнул его сбоку, величаво поплыв в направлении лестницы.

Однако так же легко пробиться сквозь тоскливый монумент охранника ему не удалось. Тупой рыцарь уж точно не поддался бы на благозвучный тон его речей, тому было вообще наплевать, в каком настроении находится пациент. После долгих неумелых объяснений, в результате которых его быстро поставили на место, после звонков главврачу и уточнения правды, которую он десять минут пытался донести до человека в серой форме, его наконец-то пропустили вниз по лестнице, унизительно доложив на следующий пост, что идёт такой-то и такой-то. И в тишине лестничных пролётов он наконец обрёл долгожданный покой, спускаясь по широким ступеням с явным наслаждением.

Кабинет главврача находился на первом этаже, вход туда предвосхищала длинная комната с пальмами в кадушках и большими непонятными картинами.

Широкая дорогая дверь, подпружиненная механизмом в петлях, мягко и беззвучно отвалилась в сторону, и он оказался лицом к лицу с властителем здешних судеб. Ему показалось, что он видит его впервые.

– А, Ларий Капитонович. Рад, что вы сумели откликнуться на мою просьбу. Проходите смелее, не стесняйтесь.

Главврач увлёк его за собой и усадил в глубокое мягкое кресло.

Кабинет был просторным и светлым. Полки стеллажей занимали расставленные в беспорядке издания в аляповатых цветных обложках, а также множество непонятных вещиц – то ли затейливых настольных украшений, то ли каких-то макетов. Над рабочим столом доктора, как и принято, висело несколько важных для него сертификатов и дипломов в рамках. Сам стол был безупречно чист: на нём стоял только монитор компьютера, а также подставка с дорогой представительской ручкой.

– Простите за мой профессиональный интерес, – начал доктор, присев напротив, – но я специально устроил вам проверку. Мне захотелось знать, как вы воспримите возникшие трудности. Сначала вам надо было поверить одному из наших пациентов, который передал вам мою просьбу. А потом преодолеть пост охраны на этаже, где о моём поручении никого не предупредили. Скажу прямо, я не ожидал от вас такой рациональности действий. Вы молодец. Можно смело сказать, что вы уверенно идёте на поправку.

«Зачем он так? – пронзило острым жалом в голове. – Он говорит со мной как с несчастным недоумком, в то же время зная, что я фактически способен понимать каждое его слово».

– Вам нужно знать своё нынешнее состояние, а также, извините, то, кем вы до этого были, – словно отвечая на его немой вопрос, продолжал доктор. – И именно потому, что я в вас верю, мне следует, наверное, более детально описать, что вы пережили.

Ему был представлен отчёт, в силу умения и художественных способностей рассказчика описывающий один день несчастного из того времени, когда в нём господствовали, как страшная чума, кошмарный нрав, ужас, убожество, мракобесие. Воспоминания об этом уже затёрлись в памяти и не смогли бы самостоятельно воскреснуть из небытия ни завтра, ни потом, ни вообще когда-либо в будущем. Он узнал себя интуитивно. Ещё на дальних подступах к описанию мрачных эпизодов своего существования он понял, о чём идёт речь, и первый же пример столь вежливо предлагаемой ему как полноценному собеседнику правды привёл его в лёгкое замешательство.

Далее последовала паника, охватившая его всего до кончиков пальцев. Никаких слов не хватило бы, чтобы описать его состояние в данный момент, поскольку сидевший рядом ирод с острым проницательным взглядом просто кромсал его на куски. Ему было больно почти физически. Он не трясся, не свирепел, но по его глазам было ясно, какому стрессу он подвержен, едва заметным движением тела гася те непонятные судороги, больные всплески эмоций, что отвечали на безжалостные речи специалиста. Вжавшись в мягкое кресло, спасительно утонув в нём, он слушал почти что приговор, ужасаясь величине несчастья, творящегося рядом с ним, с кем-то здесь ещё, в конечном счёте напрямую сейчас указанного, – с ним самим.

– Это… это не я, – после минутного затишья выдавил наконец он пред ясным взором экзекутора, искусно терзающего его сердце страшной фантасмагорией.

– Нет, Ларий Капитонович, это вы. Это действительно вы.

Потянувшись к столу, доктор стукнул несколько раз по клавишам и повернул в его сторону монитор. С экрана на него смотрело жуткое человекообразное, в котором с трудом можно было выделить какие-либо узнаваемые черты.

– Это запись пятимесячной давности. Всё это время с тех пор мы пытались выдернуть вас из чёрного лабиринта расстройства, и, можно теперь с уверенность сказать, небезуспешно. Теперь, когда ваш мозг в состоянии отражать реальность такой, какая она есть, мы можем подключить к делу ваши эмоции и заняться психотерапией. Тогда процесс восстановления пойдёт быстрее.

Он явно был доволен собой и говорил так, будто выступал перед солидной аудиторией. Как истинный творец, он испытывал особые чувства к человеку, который являлся удачным примером его научной и врачебной практики.

– То, что вы узнали себя, как бы это тяжело для вас ни было, очень хорошо, – продолжал доктор. – Животные, например, не узнают себя в зеркале ни при каких условиях. Только не обижайтесь, ради бога, я не хотел сказать о вас ничего скверного. Я только отмечаю, что функции вашего мозга постепенно нормализуются, вы приходите в исходное состояние, причём более быстрыми темпами, чем следовало ожидать. После такого глубокого кризиса выбраться удаётся далеко не каждому… Но давайте не будем о грустном. Я уверен, у нас с вами всё сложится наилучшим образом.

Он вальяжно раскинулся на диване, будто собирался помечтать о самом сокровенном.

– Теперь мы можем наладить курс реабилитации, опираясь на пробудившиеся мотивы, даже если они ещё не совсем чётко обозначены. Поверьте, то, что с вами было, обязательно должно быть вам известно. И сейчас, зная всё, вы с двойным усердием должны стремиться к прежней жизни, преодолев неприязнь к этому безумцу, – он махнул рукой на экран монитора, – а значит, и страх перед будущим. – Картинка на мониторе исчезла. – Вы ещё упорней должны стремиться к полноценному контакту с миром. Я вам в этом помогу, не сомневайтесь.

Мягкий, убедительный тон доктора сам собой внушал доверие. Он сидел закинув нога на ногу, будто разговаривая на досуге с коллегой, казалось, совершенно не беспокоясь о том, насколько его слова доходят до пациента.

– Давайте попробуем начать с малого. Я буду спрашивать вас простые вещи, а от вас потребуются только односложные ответы: да – нет, хорошо – плохо. Если хотите, можете давать какие-то пояснения, это ваше право. Говорите что угодно, импровизируйте… Только не напрягайтесь так, я не собираюсь вас оценивать. Расслабьтесь.

Он, безусловно, волновался. Боясь своей речи, боясь обнаружить внешнюю неадекватность своего поведения, когда реакция опережала мысли, он больше молчал, создавая впечатление некой притуплённости сознания. Да и вид его пока действительно не внушал оптимизма. Однако на слух он воспринимал информацию вполне сносно. То, что говорил доктор, хоть и не сразу, но доходило до него почти в полном объёме, и даже оттенки речи в виде сарказма или тонкого юмора он вполне распознавал и мог дать им оценку.

– Вчера вы подрались с одним из наших клиентов. Вы были рассержены?

Он растерянно вытаращил на доктора глаза, будто его застали за неблаговидным занятием. Но через мгновение успокоился, словно придя в себя, даже несколько преувеличенно обозначив отсутствие интереса к затронутой теме, и утвердительно кивнул.

– Чем он вам не понравился? – продолжал доктор. – Он приставал к вам? Корчил рожи, толкался, был назойлив?

Было неприятно, когда простыми, казалось бы, вопросами его ставили в тупик. Как можно определить своё отношение к людям, не зная, насколько ты способен увидеть их такими, какие они есть? Требовать отчёта в такой ситуации бессмысленно. Это его путало, в такие моменты он запинался, выдавливая из себя первое, что приходило в голову.

– Что конкретно вывело вас из себя?

– Он омерзителен. – В подтверждение сего факта пришлось состроить соответствующую гримасу.

– Омерзителен? Но он больной, вы должны это понимать. Не всякий человек способен быть приятным настолько, насколько вы этого хотите. Иной раз смысл заключается в том, что правда не соответствует первым впечатлениям. Вы не находите?

Он промолчал, естественно. Как и в прошлый раз, стало непонятно, чего от него хотят. Сейчас он почувствовал раздражение относительно субъекта в белом халате, сознательно отнимающего его время на бессмысленный допрос.

– Вы набросились на самого тихого и безобидного обитателя клиники, в моём представлении ничем не способного задеть вас в принципе. И ему я верю больше, чем вам, хотя соображает он хуже. Вам не кажется это странным?

– Нет.

Ответ прозвучал столь трезво и убедительно, что заставил доктора на мгновение забыть о своей тактике и немало удивиться. Однако спустя несколько секунд он вновь увидел перед собой больного, страдающего странным психическим расстройством, создающего вокруг себя новый, совершенно не похожий на прежний мир.

Главврач сменил позу, чуть подавшись вперёд, как бы давая этим понять, что намерен более внимательно отнестись к словам пациента.

– Скажите, вы добрый человек?

Можно было бы ответить сразу, но доктор словно предчувствовал, что он теперь ревностно относится к любому высказыванию в свой адрес, поэтому более скрупулёзен в обдумывании решений и обязательно повторит этот вопрос про себя.

Добрый ли он человек? Как это можно определить? Сентиментальный точно.

Он вдруг вспомнил, совершенно отчётливо, эпизод из своей жизни, как однажды прогуливался по зелёному летнему скверу, удовлетворённый текущим положением дел и довольный успехами в аспирантуре. Он сладко вдыхал воздух бытия, который в тот момент удачно совпал с ароматом цветущей черемухи и лип. Навстречу ему по аллее быстро шла молодая мамаша, а за ней бежал полутора-двухгодовалый ребёнок. Он заметил их ещё издали, поскольку женщина сразу произвела на него какое-то странное впечатление. Та везла на верёвке игрушечную машинку, которую с немалым усердием пытался догнать карапуз. Но всякий раз, как только малыш приближался к любимому предмету своих игр, мамаша ускоряла шаг и увозила от него красивую вещь на колёсиках на довольно значительно для детских ножек расстояние.