Текст книги "Бомба в голове"

– Какая-то средневековая философия, – Виталий решил всё-таки вступить с Захаровым в спор. – Если бы не требовалось прилагать усилия… Если посадить человека в тепличные условия, он перестанет писать музыку и изобретать.

– Вы в этом уверены?

– Уверен. Сначала он перестанет писать хорошую музыку и усовершенствовать свои приборы, а потом перестанет писать её вообще и про науку забудет начисто. В тепличных условиях устраняется дух соревновательности. Чтобы работать качественно, нужны неравные условия, нужны страх, зависть, борьба за выживание.

– Однако тогда он будет вынужден нарушать негласный моральный кодекс. В том и есть несовершенство нашего мира. На самом деле не надо быть одержимым, надо жить по правилам – и все будут счастливы.

– И любовь не нужна?

– Она будет другой.

– Так, может, в правилах всё и дело? Раз до сих пор их не придумали такими, чтобы они устраивали всех, то, возможно, таких и не существует?

– Может быть… – Доктор принял ту фривольную позу, которая означала, что он увлёкся разговором или в данном случае увлёк им сам себя. – Мне кажется, время от времени некоторые физики-экспериментаторы стоят на пороге глобальных открытий, тех, которые доказывают влияние человеческих чувств на окружающую их материальную основу. А такие возможности явились бы для человека просто губительными… Философы открыть ничего не могут, они только болтают. А вот физики способны воспроизвести в пространстве-времени такие туннели, через которые полетит не только материя, но и мысль, эмоции, а с ними и вся человеческая гнусность, потому что её в нас гораздо больше, чем нам кажется, и она-то уж точно полетит. И если такому экспериментатору, который понял, чего он достиг, представится возможность первому воспользоваться своим открытием, как вы думаете, он удержится от подобного соблазна?

– Наверное, нет.

– Вот и я так думаю. И тогда, возможно, то, что мы принимаем за психическое расстройство, есть явление совсем иного толка.

– Это вы о Канетелине речь ведёте?

– О нём самом. Мне кажется, его нынешний кризис непосредственно связан с его научной деятельностью. У них в центре серьёзная экспериментальная база и причины расстройства его психики, возможно, лежат не в нём самом, а частично или полностью являются привнесёнными, связанными с каким-то внешним воздействием.

«А он хитрец, этот врачеватель душ человеческих, – подумал Виталий. – Настоящий пройдоха. Запудривает мозги своей странной философией, приглашает к дискуссии, а ведь тоже пытается что-то выведать, наверняка не без этого. Боже мой, кругом одни мошенники, куда ни сунься! Все только и мечтают, как бы оставить тебя в дураках и на этом ещё заработать или хотя бы выглядеть на твоём фоне куда привлекательней, чем есть на самом деле».

– Скажите, его помешательство не может быть результатом воздействия какого-нибудь химического препарата? – Виталий вдруг вспомнил, о чём хотел спросить доктора с самого начала.

– Не похоже. Я обследовал его всесторонне и ничего подозрительного не обнаружил.

– Стало быть, человек потерял умственные способности, скажем так, потом стал возвращаться к жизни, но слишком быстро, и для вас его история болезни – необычайный случай?

– В какой-то мере – да.

Виталий уже хотел было поосновательней насесть на доктора с расспросами, поскольку тот, похоже, высказался и добавить ничего более не собирался. Он уже готов был открыть рот, чтобы представить теперь свою точку зрения на домыслы психиатра, додумавшегося до того, что в его руки попал учёный гений, но дверь вдруг резко распахнулась.

Шагов снаружи слышно не было, из-за чего это явилось для Виталия неожиданностью. Двое санитаров ввели в помещение тщедушного, ничего не соображающего мужчину – в серой пижаме, мелко шаркающего тапками по полу и тупо смотрящего вниз перед собой. Один держал больного под руку.

– Ефим, я надеялся, что он придёт сюда без посторонней помощи, – укоризненно заметил доктор.

– Он и пошёл самостоятельно, только в другую сторону, – пробурчал в ответ санитар.

– Ларий Капитонович, у нас к вам несколько вопросов, это не займёт много времени. – Доктор подошёл к пациенту вплотную, доверительно заглянув ему в глаза, будто разговаривал с ребёнком. – Это Виталий Сукристов, журналист, который год назад брал у вас интервью. Вы его помните?

Если бы он начал отнекиваться, можно было бы сослаться на последствия его психического расстройства, так было задумано Виталием с самого начала. Но Канетелин, похоже, не просто имел провалы в памяти, но и вообще был не в состоянии оценить ситуацию и дать более-менее вразумительный ответ. Глядя на худое бледное лицо больного, его бестолково вытаращенные глаза, Виталий понял, что приехал сюда напрасно.

«Похоже, толку от него не будет никакого. Если Захаров заметил в его поведении сдвиги, что же он представлял из себя до этого?»

Отдельные лицевые мышцы пациента будто застыли в судороге, значительно исказив его нормальный облик. Лицо не отражало полное безразличие, но было затянуто таким туманом, что получить от больного сколько-нибудь значимую информацию представлялось делом совершенно безнадёжным. Тонкие пальцы, сжатые в хилый кулачок, продолжали болезненно трястись, отчего и вся рука его ходила ходуном. Другой он поддерживал равновесие, постоянно опираясь на какое-нибудь подходящее основание. В данный момент он продолжал держаться за своего провожатого, обхватив его руку с большой охотой, ни на йоту не заинтересовавшись предложением удовлетворить любопытство посторонних. Он никак не реагировал на доброжелательный тон обращений и, казалось, вообще не понимал, о чём его спрашивают, повинуясь лишь лёгкому нажиму, жестам или наглядному примеру визави, демонстрирующему, что надо делать.

– Пусть вас не смущает немного безнадёжный вид нашего клиента, – обратился доктор к Виталию. – Это сказываются психологические нагрузки, накопившаяся за последнее время усталость. Когда он входит в тему и начинает говорить, то моментально преображается. Вот увидите. Ларий Капитонович, – он повернулся к Канетелину, – вы же не дадите нашему гостю подумать, что не способны выразить никакой мысли?

Больной несколько раз перевёл взгляд с одного на другого, но ничего не сказал.

– Давайте мы присядем.

Доктор отцепил пациента от плечистого санитара, аккуратно подведя его к стулу. Однако, чтобы усадить его, пришлось слегка надавить ему на плечи, поскольку самостоятельно решить данную задачу ему, похоже, было не по силам.

– Вы его помните? – повторно спросил Захаров, указывая на Виталия.

В вопросе психиатра проявились нотки настойчивости. Если бы и теперь больной проигнорировал слова доктора, беседу можно было бы считать завершённой. После необоснованных ожиданий, когда он заговорит, впору было бы развести руки, сославшись на неудачный день, и больше к нему не приставать. Но тот вдруг заметно сосредоточился, на лбу у него проявились характерные складки.

– Да, – еле слышно вымолвил он, не замечая при этом никого из присутствующих.

«Откуда, интересно знать?» Виталия нисколько не удивил ответ душевнобольного, просто возникло естественное любопытство, имеют ли его мысли что-то общее с реальной действительностью.

– Он разговаривал с вами? Вы помните, когда это произошло? – продолжал доктор, наседая на изувеченное недугом сознание пациента.

Но тот, похоже, испугавшись сказанного, теперь безумно таращился на Захарова, враз потеряв нить воспоминаний, того отголоска прошлого, который позволил ему на долю секунды поддаться назойливости чужаков. То, с каким любопытством все до единого, включая санитаров, обратились в его сторону, заставило его пережить настоящий шок. Где-то глубоко внутри себя угадывая границу между здоровым сознанием и тупой уродливостью, он опять почувствовал своё одиночество, и это было сравнимо с несчастьем. Их снова было намного больше. Он ощутил дискомфорт – самое главное, что определяло его отдалённость от окружающих лиц, от существ, населяющих эту планету. Но собраться с мыслями времени не было, ответ требовали дать незамедлительно.

Подождав немного, Виталий решил вступить в разговор и уже без опаски подошёл к больному:

– Ларий Капитонович, вчера произошла трагедия. Погиб один из ваших коллег. – Он понизил голос в соответствии с негативом информации, которую пытался до него донести. – Вы в курсе событий?

Канетелин молчал, не поднимая головы, не меняя выражения лица и позы, по которым было трудно понять о его настроении.

– Мне сообщили, что погибший принимал непосредственное участие в последних ваших разработках, некие общие сведения о которых я публиковал в нашем журнале. – Виталий соврал, потому что на самом деле таких публикаций не было. – Насколько я понял, работа свёрнута не будет…

– Я думаю не стоит нагружать его служебными проблемами. Сейчас не время, – вмешался доктор. – Мы не знаем точно, каково его реальное мироощущение, а вы хотите, чтобы он думал о работе.

– Но вы же сами сказали, что он быстро восстанавливается.

Доктор покачал головой:

– С этим могут случаться перебои. Когда он не реагирует на сведения из его недалёкого прошлого, его лучше не трогать, иначе на длительное время он замкнётся в себе.

Не добившись своего, Виталий отвернулся:

– А он вообще что-нибудь о себе рассказывал?

– Да, несколько раз. Немного сбивчиво, но я имею о нём некоторое представление.

Будто уловив нечто важное и пытаясь восстановить в памяти промелькнувшую мысль, Канетелин нахмурил брови, состроив вполне живую, серьёзную гримасу, и отчётливо, без запинки заявил:

– Их было трое.

Всеобщее внимание вновь было обращено на пациента.

– Кого? – не понял доктор.

Больной, не глядя, указал рукой на Виталия, так же бесстрастно констатировав:

– Олег Белевский был неплохим человеком. Последний раз вы виделись в кофейне на Гжатской улице.

В то утро, кроме них с Олегом, там никого не было. Потом Олег сразу поехал на вокзал.

Виталий сначала даже не понял, чему следует удивляться, словно получил абсолютно точные сведения о себе у гадалки. Любым словам пациента можно было бы не придавать особого значения, однако он знал то, что с огромной долей вероятности знать не мог.

Приблизившись к больному, Виталий спросил:

– Откуда вам это известно?

Тот даже не поднял головы. Его тупая отрешённость начинала раздражать. Лучше бы он вообще был невменяемым – по крайней мере, интерес к нему быстро бы иссяк. Однако, чем больше Виталий вглядывался в измождённое недугом лицо учёного, тем отчётливее понимал, что он всё же пытается что-то вспомнить, нащупать потерянные в жизни связи либо боится чего-то, надеясь найти защиту у подходящего для такого случая человека. Ему показалось даже, что Канетелин отчасти скрывает свои мысли, не давая ход информации, которая находится в тайниках его сознания и выдать которую он, возможно, не решается по тем или иным причинам.

Скорее чтобы найти подтверждение своим догадкам, а не из желания выудить из физика какую-либо правду Виталий присел перед ним на корточки, упёршись взглядом в стекляшки его глаз:

– Что вам известно, скажите? Почему вы упомянули Белевского? Он как-нибудь связан с вчерашними взрывами?

Создавалось впечатление, что Канетелин его не слышит. Сухая, наделённая простыми функциями плоть безжизненно опиралась о сиденье стула. Сложенные на коленях руки мелко тряслись, как от работающего механического привода. Сгорбленный и подавленный, он имел жалкий вид, никак не располагающий к беседам, а только призывающий к тому, чтобы о нём позаботились. Казалось, тронь его, и он тут же завалится на бок.

Ещё несколько минут Виталий пытался добиться от больного каких-нибудь слов, потом встал, безнадёжно вздохнув, давая понять, что теперь уже иссяк окончательно и ничего больше спрашивать не намерен.

– Очень странно, – сказал он доктору, прощаясь в вестибюле клиники. – Ваш пациент, по-моему, что-то скрывает. Для меня он точно представляет интерес, поскольку сведения от него могут прояснить вопросы, касающиеся смерти моего друга. У меня к вам просьба. – Словно оговаривая важнейшие условия, Виталий сделал акцентирующую паузу. – Если вы услышите от него что-либо необычное, какие-либо дополнительные подробности или вообще если он будет чувствовать себя лучше, дайте мне знать. Телефон я вам оставил.

– Хорошо, я буду держать вас в курсе.

Разумеется, подобная просьба обошлась Виталию в некоторую сумму, которую журналист обещал перевести на счёт доктора, из-за чего тот сразу же отнёс посетителя к классу людей, с которыми стоит иметь дело. В его клинике уже попадались персоны, пристальное наблюдение за которыми оценивалось их родственниками либо другими заинтересованными лицами довольно приличным вознаграждением. Поэтому он проникся озабоченностью журналиста, но при этом в конце их встречи с Канетелиным не видел главного.

Когда доктор первым вышел из кабинета, а Виталий на какое-то мгновение оказался рядом с больным, тот неожиданно подошёл к нему и прошептал на ухо:

– Их было трое. И будет четвёртый.

– Когда?

Виталий задал первый вопрос, который пришёл ему в голову, позже удивляясь, почему именно время, а не то, кто будет этим четвёртым, заинтересовало его в качестве мгновенной реакции на данную реплику. Возможно, именно в сроках, чтобы успеть осмыслить ситуацию и поведение пока основного действующего лица трагедии, именно в сроках и заключалась теперь главная проблема всех тех, кто работал в этом направлении. В том числе и его, Виталия, проблема. Канетелина увели санитары, а он остался стоять озадаченный, не получив в ответ никаких разъяснений.

Он покидал клинику в полном смятении. По поводу интересующего его человека не только ничего не прояснилось, но, наоборот, запуталось теперь ещё сильнее. Направляясь сюда, он предполагал с ходу отмести все скрытые подозрения по поводу причастности физика к недавним событиям и увидеть невменяемого психопата, способного только вызвать к себе сочувствие. Однако заявление душевнобольного, его недвусмысленные смелые намёки заставили Виталия немного скорректировать свою первоначальную позицию, предполагая отвести Канетелину пусть и не ясную до конца, но вполне реальную, осязаемую в данном деле роль. Пока что всё выглядело именно таким образом. Если удастся подтвердить, что он элементарно валяет дурака, ко всем его словам можно будет отнестись со снисходительной улыбкой, пожелав ему скорейшего и полного восстановления работоспособности. Но пока что нужно искать любые зацепки, прямо или косвенно относящиеся к его работе и коллегам. И ждать, когда он сам даст дополнительный повод для расследования.

Санитары, безусловно, передадут Захарову, что больной шепнул ему пару слов, что наверняка вызовет у доктора некое любопытство. Ну что ж, это очень даже кстати. Пусть доктор тоже заразится интригой событий. Возможно, для этого ещё и придётся снабдить его дополнительной информацией. Он тут ближе всех к физику и, если возникнет необходимость, помочь сможет совершенно конкретно. Вдруг Канетелин ничего не выдумывает? Что он имел в виду, упоминая про четвёртого? Убийство? С кем он связан?

Виталий шёл назад пролеском, одолеваемый сомнениями по поводу развёртывающейся на его глазах странной истории. Он любил побродить в лугах или по лесу – там, где не досаждает городской шум и мельтешение прохожих, – и теперь испытывал досаду, оттого что не мог спокойно любоваться природой. Его отвлекали навязчивые мысли.

Пока что надо посмотреть записи Олега, которые ему передала его жена. Небольшую синюю тетрадь она нашла в гараже и не стала предъявлять её следствию. Она сказала, что Олег последние дни много работал, даже по выходным, делая какие-то расчёты и выкладки. Конечно, Виталий вряд ли сможет разобраться в них сам, но, безусловно, он лучше знает, кому их следует передать.

Размышляя, он вышел к своему автомобилю, стоящему на небольшой площадке у дороги, и был неприятно поражён увиденным. Вся левая боковина машины, капот и двери были нещадно исцарапаны острым предметом. Порезы были довольно глубокие, постарались на славу. Он осмотрел окрестности в поисках негодяя, однако, кроме шныряющих по веткам птиц, никого не обнаружил: вокруг царили покой и тишина.

«Вот урод!» Он сразу подумал на того ненормального, которого встретил в лесу по дороге в лечебницу. Захотелось найти его и дать ему в морду, однако вряд ли он теперь ошивается где-то рядом, небось и забыл уже, что сотворил. Его охватила ярость. Попадись ему сейчас этот ублюдок, он бы точно двинул ему по роже, невзирая на его убогий облик и скудоумие.

Страшно раздосадованный, Виталий хлопнул дверкой и рванул с места, не в силах успокоиться из-за того, что оказался виноватым сам. Он не доехал до здания клиники, поскольку думал, что вокруг никого нет. Хотя в любом случае данный поступок остался бы безнаказанным, ибо наказать психа невозможно.

Через минуту его машина скрылась за поворотом.

Предъявлять себе претензии он не любил, всегда находилось лицо, несущее по поводу случившегося бо́льшую ответственность, чем он. Однако и на явного вроде бы виновного не всегда можно было указать пальцем. Час назад, когда Виталий, направляясь в клинику, оставил за спиной психа, которого он заподозрил в содеянном, того забрал санитар, уведя в здание, и больше тот на улице уже не появлялся.

4

Чем дольше этот странный физик находился в клинике, тем сильнее он привлекал к себе внимание доктора. Помимо чисто профессионального желания помочь пациенту, выявить особенности и глубину его психического расстройства, чтобы провести необходимый курс лечения, появился ещё и дополнительный интерес, возбуждаемый главным образом обеспокоенностью судьбой Канетелина совершенно не знакомых с ним людей. По крайней мере двое сердобольных проявили любопытство о пациенте настолько, что напрямую предложили следить за ним, фиксируя его речи, просьбы, контакты и всё остальное, словно он не обычный больной, а агент иностранной разведки. И если пожелания представителя спецорганов можно было бы принять как рядовой случай – мало ли кем они могут интересоваться, – то попытки поговорить с Канетелиным журналиста, да ещё в увязке с последними событиями, уже напрямую наводили на мысль о возможном конфликте больного с законом, с государством или с какими-то важными лицами.

Клиника, конечно, не самое лучшее место для дознания. Поскольку лечащий врач здесь как переводчик с никому не известного языка и его помощь в любом случае необходима, Захарову вынуждены были дать понять, что пациентом они интересуются по серьёзному, а уж он сам потом заключил, что дело, которым они занимаются, скорее всего, особой важности. Видимо, учёный этот непростая штучка и даже с помутнённым рассудком до сих пор играет в их делах далеко не второстепенную роль.

Действительный член Академии медицинских наук Полуэкт Захаров сидел за столом в своём рабочем кабинете и обдумывал сложившуюся на данный момент ситуацию. Проблема заключалась в том, насколько важными являются полученные им сведения и как ими в дальнейшем следует распорядиться. Возможно, будет лучше в первую очередь побеседовать с журналистом. От него скорее можно ожидать разъяснений, чем от мрачных типов с кодированным сознанием, которые, как чёрные дыры, заглотят его слова со всеми попутными междометиями, похлопают его по плечу, не сказав даже «спасибо», и скроются за дверью, не забыв засунуть ему между ягодиц дополнительный «жучок». Он был далёк от личной выгоды, тем более что небольшое вознаграждение за свои услуги уже получил. Но кое-какую корысть в данном деле, не связанную, если можно так сказать, с материальной составляющей, всё же имел. Необычность поведения пациента, неординарность его личности, необъяснимый феномен событий, с которыми доктор столкнулся, – всё это делало его сопричастным к какой-то дьявольской игре, отказаться от которой он теперь уже был не в силах. И, как любой азартный человек, он, несомненно, желал быть в этой игре победителем.

Он уже несколько дней наблюдал за Канетелиным не как врач, а как тюремный надсмотрщик, выполняя просьбу и желание, которые были ему высказаны в конфиденциальной форме. Пациент проявлял нервозность, чурался других больных и, похоже, желал выйти на контакт, но только не с кем-нибудь из персонала клиники и не с ним. Это Захарова немного задевало, хотя он вроде и нашёл объяснение необычной закрытости своего подопечного. В разговорах с доктором пришлось бы объяснять некоторые вещи, происходящие с ним, которые Канетелин умышленно скрывал, скрывал по причинам, возможно, даже от него не зависящим. Или не мог объяснить, поскольку некоторыми событиями с его участием, по всей видимости, сам был слегка потрясён. Для физика Захаров, похоже, был не тем человеком, которому можно доверять, поскольку в его представлениях круг интересов доктора очерчивался только своей клиникой и собственным благополучием. Другое дело журналист, да ещё лично заинтересованный в расследовании. Ему можно довериться в любой степени, постоянно подогревая интерес, и тот без лишних разговоров исполнит любую просьбу физика на стороне. Если у учёного присутствует мышление, то, само собой разумеется, он будет пытаться утаить свои идеи, а может, даже и попробует приступить к активным действиям.

Захаров сам видел, как занервничал, едва заметно, но забеспокоился пациент, когда узнал, что к нему пришёл представитель журналистской братии, знакомый с его бывшим коллегой. И не случайно Канетелин, постоянно углублённый в себя, вдруг прорвал преграду отчуждения и выдал в свет вполне членораздельные, значимые фразы. Стало быть, с журналиста будет явно больше проку, чем с знакомых федералов, с ним надо дружить. Он как связной, через которого придёт дополнительная информация, а она в дальнейшем может очень даже пригодиться.

Захаров встал и прошёлся по кабинету. Было одиннадцать часов вечера. Сегодня он задержался в клинике, что в последние дни происходило довольно часто. Он подолгу засиживался у себя, просматривая архивные дела, видеозаписи, с помощью специальных программ обрабатывая и анализируя психосоматические реакции пациентов. В столе лежали материалы по двум неоконченным научным статьям, но в последнее время руки до них не доходили. История с Канетелиным не давала покоя, он думал о его состоянии и всё отчётливее понимал, что степень расстройства его психики, так же как и вероятность полнейшего восстановления умственных способностей пациента, лежат вне зоны его действующей практики и не сопоставимы ни с одним подобным случаем. Физик не был сумасшедшим, просто в нём на время что-то сломалось. Потом само починилось, и сломалось другое. Потом ещё раз, и так он периодически терял ориентацию во времени и навыки, приходя в себя теперь значительно чаще, что единственное можно было констатировать с уверенностью.

Показалось, что этажом выше что-то брякнуло. Доктор бросил взгляд на гладкий потолок. Потом посмотрел на зашторенные окна и на дверь, будто пытаясь увидеть за ней пустоту приёмной. Сейчас там никого не было, а по всем коридорам клиники было включено только дежурное освещение. Немного подумав, потеребив пальцем подбородок, доктор подошёл к стеллажу и, прислушавшись к тишине, запустил руку в глубь средней полки.

Стеллаж неслышно отъехал в сторону, открывая проём потайного входа. Захаров вошёл внутрь помещения, включил свет, и толстая перегородка тут же встала на своё место, заперев его в маленькой прямоугольной комнатке.

Это был звукоизолированный наблюдательный пункт, позволяющий следить, что происходит в данный момент практически в любом закоулке здания. Тайная комната была спроектирована по непосредственному указанию Захарова. О ней знал только руководитель его службы безопасности, и ни с какими федеральными агентами своими возможностями доктор делиться не собирался. Посередине помещения стоял стол с огромным монитором, в углу размещался мощный сервер. На экране, как у охранников, в мультиоконном режиме были выведены картинки самых разных объектов вплоть до изображений того, что творится внутри больничных палат.

В клинике было установлено более сотни видеокамер, как и положено, в самых людных местах: в коридорах, залах, в фойе и проходах, а также снаружи строения. Однако помимо этого, вне системы общего наблюдения, здание было нашпиговано ещё большим количеством скрытых камер, которые ни уборщики, ни другой обслуживающий персонал обнаружить не могли. Человек, традиционно знающий, что его могут видеть, волей-неволей иногда расслаблялся там, куда взгляд наблюдателя, по его мнению, добраться не мог, и вот именно информация из таких закоулков была для доктора наиболее ценной. Надо сразу сказать, что Захаров использовал данные записи исключительно в своих профессиональных интересах. Ну и, помимо всего прочего, система позволяла следить за работниками клиники, насколько они честно и добросовестно выполняют свои обязанности. Иногда не в первый раз попавшийся на халатности или откровенной нечестности работник, увольняемый с объяснением причин, долго гадал после, откуда это стало известно руководителю, подозревая в тайном доносительстве любого из служителей этого странного заведения, вплоть до недоумков-пациентов. Но о тотальной слежке задумывался в последнюю очередь. Из-за этого у доктора с течением времени сложилась репутация человека, от которого ничего невозможно утаить. Его боялись, но оттого сильнее уважали, потому что большей частью он был справедливым.

На верхнем этаже в дальнем конце коридора мелькнул свет фонаря. Это охранник начинал традиционный вечерний обход, осматривая проходы и служебные помещения. Захаров нажал пальцем на нужное окно и развернул изображение на весь экран. Детали можно было увеличить до такой степени, что различалась мимика лица, собственно и являющаяся той необходимой характеристикой объекта, которую должна была отразить техника. Данная задача была выполнена разработчиком системы на отлично. Охранник предлагался одновременно в нескольких ракурсах, что позволяло ни на секунду не терять его из виду. Хотя сам он не представлял для Захарова никакого интереса, на его месте мог быть любой обитатель клиники, и его поведение доктор мог наблюдать бесконечно долго. Кроме того, система сама анализировала и отбирала картинки по рабочим макетам. И в результате реализации функции сжатия данных непрерывная круглосуточная запись велась по всем наблюдаемым секторам в самом высоком разрешении.

Из динамиков доносились шаркающие шаги охранника. «Этот парень никогда не поднимает ноги», – подумал доктор, провожая взглядом неуклюжего, странного на вид работника.

Он пробежался глазами по тем местам, где должны были находиться люди, проверив «караул» в своей лечебнице, и потом переключился на палату Канетелина.

Пациент мирно спал, наверное, уже просматривая десятый сон. Так же, как и его сосед, он лежал ровно на спине, точно египетский фараон. На экране отображалась картинка в режиме ночного видения, где отчётливо проступали морщины на лице, впадины глаз и губы. Он ничем уже не напоминал того безумного смутьяна, поступившего в клинику весной, который, казалось, даже во сне норовил броситься на вас прямо с кровати. Тогда он спал, сморщившись или состроив такую ужасную гримасу, будто его прижигали во сне раскалённым железом. Говорить он не мог, только мычал, и в бреду, и проснувшись одинаково бессистемно. Его жуткая специфическая внешность отталкивала даже бывалых обитателей клиники. Они его пугались и таким вот и запомнили навсегда, не веря теперь в его выздоровление.

Наверное, он сам себя помнил каким-то не таким. Во всяком случае, Захарову казалось, что отдельные эпизоды того зрелища не для слабонервных, которое он специально устраивал для пациента, живо рисовали ему собственное поведение, отложенное где-то в дальних уголках памяти. Доктор показывал ему только те сюжеты, которые записывал при нём же, а не скрытой камерой, поскольку, будучи человеком опытным, не доверял даже лишённым рассудка особям. Тем более, как показал случай с самим же Канетелиным, всплески трезвости являлись неожиданно, и никогда не было точно известно, что больной запомнит, а к чему отнесётся весьма поверхностно.

Тогда казалось, что ему уже ничто не поможет. Нечленораздельные звуки, которые он из себя выдавливал, не были необходимостью. Он не страдал и не боролся, просто обстоятельства сложились так, что одномоментно отказали и речевые, и мыслительные, и моторные функции его нервной системы и воздействовать больше было не на что. Какие там упражнения по новым мультитехническим методикам, какая химиотерапия. Это был человек-призрак, полуживая материя в доисторической форме её пребывания. Он не откликался ни на какие призывы, а только выл и беспорядочно дёргался вследствие воздействия непонятных раздражителей. Таких они сажали в отдельные комнаты, обитые мягкой материей, и некоторое время их не трогали, пока они совсем не успокоятся.

Зато каким удивлением для специалистов явилось первое более-менее членораздельное слово, произнесённое им через месяц в полном одиночестве, заставившее сбежаться на чудо почти весь персонал клиники. Он вдруг начал оживать, он вспоминал отдельные слова, фразы, и даже безумные формулы, нацарапанные карандашом на странице журнала, они таили в себе какой-то смысл, позволявший взглянуть на несчастного как на трезвое, вполне думающее лицо. Теперь на него не смотрели косо, ему помогали в его потугах, помогали выразить себя, и он ещё более откликался, живость пациента тут же стала выглядывать из-за мрачных туч его образа. У него появилось настроение, он становился управляемым, постоянно чего-нибудь хотел и этим, безусловно, всем нравился. Нет большего удовольствия видеть, как опекаемый во всём вас слушается, но возможность улавливать в нём отголоски вашей же души, частички ваших правил и увлечений поистине превращает его в собственное, любимое творение. С ним нянчились, его лелеяли, видя, как он возвращается из небытия. Он самостоятельно стал кушать, не требовал серьёзного ухода, интуитивно соблюдал распорядок дня. Постепенно персонал лечебницы стал уже забывать, какой тяжёлой формой недуга он был поражён. И только доктору Захарову, как главному ответственному за здоровье своего подопечного, досталась самая нелёгкая сторона взаимоотношений с ним – уловить проблемы разрушительных процессов, правильно настроив его мозг на дальнейшее взаимодействие с внешней средой.

Работа требовала терпения и немалых сил. Поначалу приходилось с ним тупо возиться – бросить его теперь уже было невозможно. Подсказками и уговорами, часто долгими и безрезультатными, выводящими его из себя, всё же удавалось настроить его на волну прямого спокойного общения, точнее сказать, взаимодействия без отклика, но такого, что он вполне отчётливо воспринимал, что вокруг него происходит, и на отдельные слова-просьбы, слова-команды реагировал вполне в духе человека.