Текст книги "Бомба в голове"

Когда он закончил трапезу, удовлетворённый по всем пунктам, Виталий на всякий случай напомнил про дело:

– Ну так как насчёт моих знакомых?

Пашка ничего не забыл, но для солидности порылся в голове по поводу ближайших планов.

– Дай мне их телефон и предупреди, что я позвоню им завтра днём.

Павел оказался молодцом, устроил всё быстро и эффективно. Так что пришлось принимать от знакомых горячие слова благодарности и даже отказываться от вознаграждения. Зная далеко не лучшее их материальное положение, он просто не мог себе позволить принять от них какие-либо деньги. Пашка тоже отказался от поощрения, для него это было делом принципа – восстановить хоть в малой форме справедливость в этом мире.

Между делом Виталий решил развеяться, посетив на следующий день оперу. Он никогда не готовился к таким мероприятиям заранее, а наезжал в театр спонтанно, по настроению. От таких внезапных подключений к прекрасному эффект был намного сильнее, и для этого у него было выкуплено постоянное место в ложе. Билетёрши на ярусе знали эту его особенность, никогда не позволяя занимать его место посторонним.

На этот раз он прибыл в театр заранее, позволив себе настроиться на музыку в лучших своих традициях. Его волновали и встреча с прекрасным, и огромный камерный зал, и особое зрелище его заполнения публикой, не всегда, правда, радующей его придирчивый глаз. Но всё равно это было частью незыблемого торжества культуры, отчего само место, из которого он лицезрел лёгкие прохаживания любителей оперы, вызывало в душе трепетный восторг, чудный резонанс моления, готовый уже вылиться в ликующее пламя страстей с первыми вырвавшимися из оркестровой ямы звуками.

Вагнер пришёлся как нельзя кстати. Давно заметив нечто триумфально-возвышенное в его музыке, заставляющее дышать с нею в унисон, гореть, сиять и мило трепыхаться, он постоянно слушал его дома, когда выпадало свободное время, и теперь вдруг решил испробовать, насколько взволнованное восприятие прекрасного уляжется параллельно или даже перебьёт его нынешние трудности метаний. Сможет ли он забыться на фоне музыкальной драмы, затрагивающей, по крайней мере у него, тонко настроенные струны души? Сможет ли снова услышать то, что неоднократно тревожило его волшебными переливами? Он не станет сравнивать их с чем-то. Он будет стараться предстать неподготовленным, словно ещё не имевшим счастье узнать, что такое первоклассная оперная постановка.

Но нет же! Музыка только усиливала впечатления последних дней. Она не давала спокойно дышать. Она теснила, толкала, носилась из стороны в сторону и только возбуждала его воображение. Во время всего спектакля он только и делал, что думал о своём, вырезая из памяти конкретные фразы и накладывая их на разливистое исполнение арий. Он копошился в своих недугах, как вошь под подкладкой, унюхивающая запах кожи, под звуки оркестра только представляясь вошью величественной, – волнуясь, ликуя, глубоко дыша, надрываясь от нестерпимого натиска эмоций, от представления своих пламенных речей, только мнимых, невсамделишных, от высокого мастерства исполнения вперемешку с собственной самодеятельной трелью. И ему было больно и жарко, как под ударом молнии. Он носился где-то в себе, то ли потрясённый музыкой, то ли задетый за живое в самое уязвимое своё место. Казалось, те крикливые стоны были его собственными, тот фантастический скалистый пейзаж – из его представлений, а сам волшебнейший полёт валькирий давался с неимоверным трудом, перехватывая дыхание, затмевая свет, громоздясь на ошарашенные невесомостью мышцы. Вжавшись в кресло, он словно пытался удержаться на месте, чтобы не взлететь самому. И яркий Призрак его могучей одухотворённости – такая редкость! – вдруг показался перед ним во весь свой сказочный рост.

И он сразу же успокоился. Действие продолжалось, даже с ещё большим напряжением. Однако делимое на двоих, на две пары глаз, ушей, на два настроения, оно воспринималось теперь с некой оценочной робостью, через фильтры самоконтроля, дабы не показать друг другу избыточную простоту первой реакции, которую скрыть в данном случае было невозможно. Вместе со своим Призраком он наблюдал сцены, не косясь на него, но хорошо чувствуя его присутствие, и уже ощущал в себе уйму степенности, собранность и понимание даже слов на сцене, готовый за последовавшей реакцией высказать собственное суждение.

Теперь сюжет занимал его больше. Он был достойней его знаний, чем вначале спектакля, не то чтобы из-за своего редкого гостя, но всё-таки в компании понимающего друга, всегда умеющего поддержать, можно сказать, единоверца до мозга костей. И наряду с лирико-драматическим восприятием мифа, отражающим главную тему – ослушание воли богов, он и с ним наладил собственный диалог, к которому готовился, оказывается, переживая до этого нервный приступ.

Его охватывало возмущение: какие же они боги, если подвластны чувствам? У них в головах должны быть только правила! Велико стремление смертного распространить свои переживания на подобного тебе титана. Представить его в русле общей для всех истории, гневающегося, властного, раздражённого, но и податливого уговорам, ещё и пасующего, наверное, перед шантажом, а может, и – бог ты мой! – чувствительного, трогательного, которого можно увлечь той же сказкой (в сказке) о любви и преданности между особями. Даже Вотан не всегда понятен, а мотивы Брунгильды и вовсе типично человеческие. Она ранима, как женщина, которой отказано в интересе к ней, и силы рода небесных властителей нивелированы в её образе до размытой чувственности наших земных обитателей. Таких же шатких в столкновениях, что сидят в ложах и внизу в этом зале, – он посмотрел тихонько направо и налево, – дышат сценой или хотя бы ладно ухмыляются прикосновением к искусству. Они видят их такими же, какие они есть сами. Они вертят ими как хотят. Вот, значит, как они в них верят! Выходит, и боги могут ошибаться, не всесильно их господство! А раз так, чем тогда мы им обязаны, если управляющая нить где-то в стороне, а возможно, и вообще утеряна? Может, её и не существует, этой нити? – этой связи между нами и ними, этих законов, правил, о которых нам твердят святоши (его Призрак довольно ему кивнул)? – и надеяться надо на что-то другое? Есть фантазии, вплетающие богов в земные действия, позволяющие общаться с ними напрямую, вот как мы с тобой – он обратился к своему другу, – и от этого они не становятся менее почитаемыми, но ведь это абсурд! Раз ты дотронулся до плоти, ты уже понял, что она живая, а не небесная. Раз ты услышал голос, ты уже не будешь никогда на него молиться. Вся прелесть – в таинстве, в безвестности того, чему ты поклоняешься, но тогда и, будь любезен, не выдумывай себе счастливых концов. Бог есть, если ты на него не уповаешь. Не чувствуешь его желаний, не знаешь его гнева, вообще не представляешь, что он от тебя хочет. В этом весь парадокс: ты для него неразличим. Бог всегда за занавесом. И в связи с этим гибель Зигмунда выглядит не такой уж пафосной жертвой, а всего лишь несчастным случаем. Да, подрались там два непримиримых, и мы услышали в их честь торжественные оды, и жалко его, а если он совсем уж некрасивый, то Хундинг, может быть, и прав? Мы люди, нам вообще не свойственно светиться, сиять лучами, нимбом над затылком. Мы любим только прелести. Нам нужно ликовать.

Что касалось музыкальной составляющей, то здесь вопросов не было: обычное их единодушие с Призраком подкреплялось, как всегда, одинаковыми вкусами. И даже единовременным замиранием сердца в особо лирические моменты. Ему не надо было обращать на него внимание: он знал, что тот так же упоённо слушает ариозо, не моргая и не шевелясь, не трогая мысли до поры до времени. Это были самые приятные мгновения их встреч, потому что в любом случае им было что сказать друг другу. Но какова же степень уважения к нему его собственного Призрака, который и является всегда для того, чтобы досаждать, если в отдельные мгновения тот делал всё, чтобы быть для него незаметным? Виталий был ему благодарен настолько же, насколько Вагнеру, даже, может быть, и больше. Он только под конец ощутил, что погрузился в музыку по-настоящему, не мечтая, не мучаясь, ощущая её всеми фибрами своей души, и теперь хотел бы начать всё сначала.

Он понял, что сюжет промчался как-то мимо него, и теперь с жадностью следил за каждым движением исполнителей, улавливал их каждый обертон, с маниакальным воодушевлением относился ко всякому звуку, доносящемуся со сцены. Ещё не вечер, он искушал себя самым малым, самым последним из того, чем остальные зрители, проведя с ним вместе ровно столько же времени, уже заполнили себя без остатка.

Для Виталия это была долгая постановка. Уже отгремели благодарные овации, наполовину опустел храм искусств, а он всё прощался со своим провожатым. Думая о нём, Виталий представлял, насколько сегодняшняя встреча для него самого оказалась знаковой и как повлияла на его восприятие музыки. Что-то новое ему, безусловно, сегодня открылось. Он понимал и чувствовал, что уже знакомые ему постановки, в которых отразилось столько всего разного, высокого, поэтичного, далеко не ординарного, было бы полезно повторить.

Он вышел из театра с больной головой и долго бродил по сумеречному городу. Нависшие над тротуарами фигуры зданий томили своей искусственной праздничностью.

В темноте было уютней, она убаюкивала своим сказочным успокоением. Головы зверей, кое-где торчащие из фасадов, словно реликты прошлого, вещали о буйности веков, уводя его всё дальше и дальше, в глухие проулки, где неугомонная челядь уже почти не встречалась, а вечерняя прохлада, насытившись парадностью, предстала в черноте замшелых окраин.

Солнце уже спряталось за горизонт, он порядком устал. Однако его первым желанием теперь, в котором он окончательно утвердился, было услышать вживую «Нюрнбергских мейстерзингеров».

Тем временем Глеб Борисович сидел у себя в кабинете. В полнейшей тишине при свете лампы он обдумывал свои последние действия, пытаясь представить их в свете чужой логики.

Только что состоялся разговор с «главным», работа Глеба Борисовича была подвергнута критике.

Мёртвое сияние зрачков шефа вкупе с брезгливым искривлением губ во время произнесения им итоговой фразы говорило о крайнем недовольстве руководства сложившейся ситуацией. Говорило об их простой недальновидности, то есть целой серии промашек – событий, неожиданно выпадающих из поля зрения их всевидящего ока. В таких случаях били аврал, и первый нагоняй получали самые преданные. Лёгкий, лёгонький, как будничное явление, чтобы те устроили быструю корректировку планов без участия сверху. Так всегда и проходило – на ура или без музыки. Система работала, ничего сверхъестественного в этом мире произойти не могло, разве только из-за полного разгильдяйства по всей структуре. Но бывали случаи и посерьёзней. Всё учесть верховоды, безусловно, не могли, да они этим и не занимались, а нижние не учитывали по свойству природной своей низости, из принципа или из мелкого недогляду – всё равно ни за что не отвечают, – отсюда и вылезали всякие глобальные пакости, готовые потрясти полчеловечества неучтённым своим фактором. И уж тогда громы и молнии метались по всем фронтам, искрили по ступеням от самой макушки до подножья, испепеляя наиболее сухие, неподготовленные щепки. Те, дурачки, пытались суетиться и делали неизбежные ошибки, за что им попадало ещё сильнее. Глеб Борисович знал, что он не в самом худшем положении, но от этого не становилось легче. Самолюбие полковника было подстать государственному, то есть глубокое и бесконечное.

Он сидел, играясь с зажигалкой, которая блестела в свету лампы и мешала думать, но он намеренно не выпускал её из рук. Что-то тут не срасталось, чего-то он не учёл. В событиях сквозило непредсказуемостью, а этого он боялся больше всего. Тема была слишком опасной, чтобы допускать в ней просчёты наподобие недавних. Ему уже влетело за самодеятельность, которой и в помине не было. Значит, отходные пути там продуманы и заручиться ничьей поддержкой он не сможет. В такие моменты приходится действовать жёстче и циничней, его вынуждают к этому. Чем сильна система? Спасая себя, ты неизбежно выгораживаешь начальство, а погибая – оставляешь его только в недоумении, потому что его обязательно спасёт кто-то другой. Воистину человечество – венец разумной иерархии. Никакая массовая тварь на земле соорудить такое больше не смогла.

Он ухмыльнулся, взяв с подставки дорогое перо. Потом достал чистый лист бумаги, положил перед собой и на несколько секунд замер. Текст уже давно сидел в голове, чётко сформулированный, осталось только набраться мужества и записать его, изложив свои мысли в явном виде. Никаким компьютерам в их времена доверия нет, самый надёжный способ утаить информацию – это перо и бумага. Пусть целлюлоза тлеет и разваливается, на его век её прочности хватит. Вечно он жить не собирается, а пока мы ещё поиграем, пока ещё есть чем прикрыться на всякий случай.

Ровным аккуратным почерком он оставил на листе пару десятков строк, прикрепив к тексту несколько выделяющихся размером чисел. После некоторой паузы дописал ниже мелким шрифтом ещё несколько строк, содержащих непонятный набор букв и символов, явно говорящих о том, что данная часть записки зашифрована и предназначена для очень узкого круга лиц. В записи присутствовали слэши, кавычки, скобки и квадратики, в целом она выглядела сверхубедительно, возможно, только направляя расшифровщиков по ложному следу.

Ещё раз перечитав написанное, он остался полностью удовлетворённым текстом, аккуратно сложил лист вчетверо, засунул в чистый белый конверт и положил его во внутренний карман пиджака. Откинувшись в кресле, он протяжно выдохнул, будто закончил очень важную работу. Некоторое время он сидел неподвижно, глядя перед собой и, очевидно, просчитывая возможные последствия предпринятых мер. Но записку не порвал и не сжёг, видимо, окончательно уверив себя в правильности своего решения.

9

Старший лаборант сектора высоких энергий Денис Иевлев, как и остальные сотрудники центра, в последние дни испытывал странную растерянность. После гибели сразу нескольких ведущих специалистов все работы по теме были приостановлены. В лабораторию нагрянули спецорганы, изъяв груды материалов, выяснив по минутам деятельность каждого учёного, практиканта, а также лиц обслуживающего персонала. Зафиксировав показания, они ушли, оставив после себя растерзанную пустоту, как после нашествия Мамая. Изредка ещё шныряли кое-где представители спецслужб и журналисты, но они никому уже не мешали – работы не было и, что делать дальше, никто не знал.

Однако подогретое данными обстоятельствами любопытство неожиданно выросло в большой вопрос: что же такое сверхъестественное открыли они в этих стенах, если результаты их труда переполошили все серьёзные службы страны? Быть причастным к передовым достижениям науки и не знать хотя бы приближённо о возможности их применения на практике всегда досадно. Но здесь покровами тумана были окутаны даже подходы к научной проблеме, не прогнозируемые выбросы в которой тем не менее перешли из разряда гипотетических в реальность. И получил эти выбросы кто-то из их великой четвёрки, а скорее всего, все они вместе. И кто-то потом наверняка сумел этим воспользоваться.

В живых остался только заведующий их лабораторией, но он теперь недоступен, что следовало понимать. Денис поделился своими мыслями с другими сотрудниками, с которыми поддерживал дружеские отношения. Никто из них не высказал каких-то научных догадок, либо сделал вид, что далёк от понимания сути произошедшего. Впрочем, как учёные его собеседники вряд ли находились на уровне, сопоставимом с уровнем его непосредственного шефа. А также остальных троих. Парень отработал тут уже достаточно времени, чтобы разобраться в людях, их способностях, амбициях и воле. Следовало знать, что работа работой, а карьера строится благодаря самым разным факторам, и люди в их заведении, обладающие деловой хваткой, уже на ранней стадии старались выделиться среди пней, готовых грызть гранит науки до глубокой старости. Сам Денис уже видел для себя тему, которую в будущем собирался проталкивать с единомышленниками.

– Странное дело, – говорил он, сидя в баре со своим приятелем, сотрудником той же лаборатории Кириллом. – Вот так вот ходишь полусонный на работу, а потом оказывается, что ты был в самой гуще событий и ничего при этом не заметил.

– Ты считаешь, мы упустили что-то важное?

Кирилл не разделял досады друга, полагая, что намеренно копаться в чужих материалах – удел жуликоватых проходимцев.

– Мне кажется, Белевский попутно занимался какими-то своими делами и не рассказывал о них шефу, – заметил Денис. – Никому о них не рассказывал.

– Он же был энтузиастом.

– Может, и так. Приходя в лабораторию, он часто забывал домашние записи, а по выходным из дома ездил на работу. Но, кроме него, почему-то никто у нас подобным энтузиазмом заражён не был.

– Канетелин был.

– Для которого это плохо кончилось.

Денис восхищался умом Белевского, однако глубокого уважения к нему не испытывал. Его озабоченность, именно озабоченность, а не увлечённость наукой, он понимал по-своему. Тот явно имел внутри их коллектива собственный интерес. И теперь, когда вокруг их центра поднялся переполох, очень хотелось отхватить хоть маленький кусочек тайного, чтобы, может быть, распорядиться им в будущем более рационально, чем другие. В этом мире обязательно кому-то должно везти. Не всем, конечно же. Белевский уже проехал мимо.

– Наш Олег Алексеевич в последнее время несколько раз оставался в лаборатории допоздна, – сказал Денис, – когда установка уже была отключена.

– Откуда ты знаешь?

– Я заглядывал в журнал учёта на охране, и меня удивило это его необычное рвение. Дома жена, блинчики с вишней, а он в институте кроссворды решает. Чего он там высиживал по три часа в пустоте?

– Не вижу в этом ничего странного. – Кирилл не до конца понимал приятеля. – Мы же не знаем, насколько он продвинулся в решении проблемы.

– Мы вообще не знаем, какие он проблемы решал.

Про Белевского Денис сказал не просто так. Он нутром чувствовал, что в лаборатории должны остаться зацепки, невидимые и простые одновременно, за которые незаурядному молодому специалисту следовало бы ухватиться. Связь научной деятельности центра с прогремевшими взрывами только угадывалась, никто не мог установить её определённо, даже руководство их заведения. Если бы эту связь можно было установить точно, кругом стояла бы тишайшая тишина, он бы всё так же спокойно ездил на работу, а на место выбывших кадров быстро нашли бы новые. Однако прострация, в которой витала думающая среда сообщества, обременённая непомерным давлением со стороны руководства уже страны, была полнейшей. Она была расширенной, если можно определить градацию столь глубокого раздумывания человечества над вопросами жизни и смерти. И вот здесь уже выпадал шанс обнаружить самые незаметные, мелкие детали эксперимента: идеи, заготовки, свежие клочки, способные задвигать махину накопленного научного потенциала в том направлении, в котором выгодно отдельным лицам, а не всему сообществу в целом.

Следующим вечером Денис так же, как и Белевский ранее, решил остаться после работы, мотивировав это желанием привести в порядок собственный рабочий архив. Он действительно весь день возился с папками и якобы крайне заинтересовался старыми отчётами.

Кирилла в этот день не было, ему позвонили, и он уехал домой по личным обстоятельствам. Действовать приходилось одному, без поддержки друга, что, впрочем, может быть, пока и к лучшему. Будет что предъявить ему в исследовательском азарте. Денис обожал ощущать себя ведущим и значимым, когда это, безусловно, ощущали и другие. Однако поводов удовлетворить своё не в меру разросшееся самомнение пока было не много.

Он стоял посередине главного зала лаборатории и молча осматривал оборудование. Повсюду вдоль стен и в центре помещения возвышались стеллажи с металлическими ящиками, приборами, наборами деталей и расходных материалов. Многое уже годами не использовалось, однако техники не разрешали ничего списывать, сотворяя порой из хлама вполне работоспособные узлы агрегатов. Помимо разработки основной темы, лаборатория выполняла несколько второстепенных исследовательских работ.

Вряд ли Белевского могло что-нибудь задержать среди нагромождения старого оборудования и мелких моделей. Для него это словно детский конструктор рядом с замесом для строительства натурального прочного дома. Он здесь и не задерживался никогда, всё рабочее время проводя там, возле установки, и там же в долгой изнурительной борьбе идей совокуплял свои мысли с реальными физическими явлениями природы. Если и остались следы его последних дел, то только за этой железной дверью, возле чрева их непревзойдённой по мощи установки.

Сколько раз Денис бывал там, но сейчас вдруг испытал сильное волнение, будто в предчувствии прикосновения к чему-то очень важному.

Взгляд упёрся в прочную створку, снабжённую электронным замком. Чтобы войти внутрь, нужна была команда с поста охраны для его разблокирования. Дело пустяковое, но Денис медлил. Почему-то сейчас каждое действие ему давалось с большим трудом. Наконец он решился, сняв трубку местной связи, сообщив свою фамилию, кодовое слово и попросив впустить его на экспериментальный участок. Несколько секунд спустя на цифровой панели двери зажёгся красный сигнал. Он сунул в щель свою карту допуска, раздался глухой скрежет отодвигаемых внутренних запоров, и массивная створка плавно распахнулась, открыв перед ним проём, ведущий к месту столкновения идей, непредсказуемой борьбы интеллекта со стихией, последние несколько лет изматывающей нервы десяткам сотрудников центра.

Экспериментальный участок находился на глубине пятидесяти метров под землёй. Он состоял из двух залов с электроразрядными пушками мощностью сотни тысяч мегаватт. Залы располагались на удалении полукилометра друг от друга и соединялись между собой двумя тоннелями: один рабочий, облицованный внушительным слоем специальных тугоплавких материалов; другой технический, служащий для перемещения между залами людей. Защита рабочего тоннеля была более чем основательной. Она была многослойной, содержащей такую массу бетона и дорогостоящих сплавов, что средств на её сооружение хватило бы на постройку и жизнеобеспечение среднего европейского городка. «Наш возбуждённый пирожок», – шутили по поводу толстого подземного ствола физики, скрывая подспудные мысли об опасности. Стоило образоваться в его конструкции небольшой сквозной трещинке, это привело бы к неминуемой катастрофе с непредсказуемыми последствиями для всего центра. Само научное учреждение находилось на приличном удалении от города, в полях, отделённых от остальной территории надёжной оградой. Но жители крайних районов городка, со стороны полигона, часто жаловались на перепады напряжения в электросетях, неудовлетворительное самочувствие и даже повышенную заболеваемость в отдельные недели года. Статистику никто не вёл, поэтому все подозрения оставались только подозрениями. Подозрениями о том, что именно в эти недели запускали установку, ось которой была направлена по касательной к населённому пункту и задевала часть её окраин.

Денис спустился на лифте вниз. Выйдя из кабины, он прошёл широким коридором и открыл массивные железные ворота. «Как в банке», – мелькнуло в голове. Эта мысль возникала почему-то всегда, когда он через них проходил, она невольно намекала на судьбоносную сущность объекта. Однако как вынести из него приличную сумму, то есть превратить свои знания в солидный капитал, ему пока было неведомо.

Он очутился в огромном зале с бетонными стенами и дугообразным, подпёртым несколькими колоннами сводом. В центре располагался «саркофаг», который скрывал внутри себя тонны металла, рождающего «подвижную», «вневременну́ю», как рассуждали их ведущие специалисты, материю. Сейчас установка спала. Однако интрига, разыгравшаяся вокруг способа осуществления последних терактов, уже не давала спокойно относиться ни к чему, что воплощало в себе глубокие научные идеи в стенах их заведения. «Возможно, они столкнулись с чем-то необычным, а может, оказались в тупике», – думал Денис. Он понял, что полученные недавно результаты изрядно насторожили учёных. Даже Белевский, самый приземлённый из всей команды, крепко задумался, хотя его чем-либо удивить было невозможно. Уже несколько месяцев отсутствовал Канетелин, а напряжение в лаборатории не спадало, наоборот, оно даже возросло. Причём по той теме, по которой они вели работы, программа была выполнена полностью, и они готовили подробный отчёт. В остальное Дениса не посвящали.

Он обошёл громоздкую конструкцию с трёх сторон, разглядывая её как впервые. Творение рук человеческих представлялось странным инопланетным сооружением. Оно было огромным, металлическим, с угловатыми выступами и плавно скруглённой центральной частью, где под толщей изолирующих материалов помещалась активная зона агрегата.

Никогда ранее Денис не испытывал такого страха перед этой установкой. Она давила массой и совершенно непонятным теперь предназначением. Он работал здесь неоднократно, фиксируя параметры, увлекаясь новизной методов и целей исследований, а сейчас боялся даже подумать, как угрожающе мерзко гудит её жерло во время «разогрева». Ещё месяц назад он занимался наукой, а теперь гибнут люди, знающие о происходящих внутри её процессах не понаслышке. Гибнут не случайно, и ограничится ли всё уже имеющимися жертвами – никто сказать не может. Если загадка скрыта в этом мрачном подземелье, то вполне возможно, и он окажется очередной такой жертвой, мысль о чём не давала ему покоя уже с самого утра, когда он решил сюда спуститься.

Невольно по телу пробежали мурашки. Он глянул на спасительные ворота, отчётливо представив, что он здесь совершенно один. Мягкий неоновый свет лишь усугублял назойливые мысли, сковывая движения, сужая область действий до минимума. Сбоку зияла круглая дыра длинного технического тоннеля. Нет, туда он не пойдёт. Там нечего делать. На другом конце был такой же зал с подобным сооружением в центре, устроенном в виде «ловителя», и его исправность могла заинтересовать только обслуживающий технический персонал. В любом случае для физика там работы нет, физик должен сидеть возле приборов.

Последний раз зафиксировав в памяти контуры объекта, Денис вышел за ворота и направился в боковое ответвление коридоров, ведущее на командный пункт.

За внушительным слоем защиты располагался центральный пост управления со всеми необходимыми для работы приборами. К залу примыкали несколько служебных комнат, одна из которых использовалась как хранилище материалов и дополнительного оборудования. Доступа туда Денис не имел. Впрочем все архивы исследований находились наверху, в специализированном отделе с дополнительной охраной.

Вокруг стояла убийственная тишина. Его шаги эхом разносились среди голых стен помещения. Находясь тут раньше вместе с другими сотрудниками лаборатории, он никогда не представлял, как жутко очутиться здесь в одиночестве, куда через толщу земли не доходят никакие вибрации, а источник любого постороннего шума вызывает беспокойство. Когда он был здесь, всегда тупо гудела работающая установка, поэтому подобных мыслей у него не возникало. Теперь же, пройдясь вдоль длинной панели приборов с встроенными в них мониторами и индикаторами, шаркнув по столу забытым кем-то листком бумаги, он ощутил, как сильно смогли бы его напугать эти звуки, возникни они вдруг без его участия.

Необъяснимая тревога, словно в ответ на его навязчивые мысли, заставила насторожиться. Невольно он повёл глазами по сторонам, но оттого, что ничего подозрительного не обнаружил, ничуть не успокоился. Отдалённый шорох, наверное, ему показался, потому что шуршать здесь было абсолютно нечему. Всегда неприятно думать, что рядом шевелится что-то живое. По крайней мере пока не найдёшь объяснение непонятным звукам, возникающим в тишине ни с того ни с сего, испытываешь явный психологический дискомфорт.

Помедлив, он заглянул в ящики столов, на полки ближайшего к пульту шкафа. Там лежали электронные платы и инструменты, больше ничего стоящего. Стопка бланков для занесения формальных данных по исследованиям превратилась в беспорядочную кучу бумаг, будто её шерстили в поисках отдельных заметок. Он прошёлся вдоль главного пульта, отодвигая кресла и осматривая рабочие места, очевидно, как это делали некоторые спецы до него. Но те не знали, на что конкретно обратить внимание: подспудно сидящая в голове цель сама направила его в нужное место. Денис подошёл к стоящему с самого края столу и запустил руку под столешницу с обратной его стороны.

На приделанном изнутри крючке висел ключ, отпирающий, очевидно, сокровенный ларец с тайнами. Он сам видел, как Белевский однажды полез туда, думая, что в зале никого больше нет. Увидев это, Денис инстинктивно тогда отступил назад, за проём двери, и вошёл внутрь помещения как ни в чём не бывало лишь спустя полминуты.

Ключ был большим, плоским, с довольно сложной конфигурацией зазубрин. Скорее всего им пользовался кто-то ещё, поэтому Белевский не носил его с собой, а оставлял в том же месте, где и должно находиться то, что он открывает. Долго гадать не пришлось: на его головке отчётливо проступали оттиснутые буквы «ГШ». Ключ делали на заказ вместе с замком, и отпирал он шкаф главного шинопровода электроснабжения. Там находилась дублирующая механическая система рычагов, замыкающая и размыкающая в различных комбинациях дюжину толстых медных пластин, поэтому токопроводники внутри были оголённые. Всё правильно. Более удачного места для тайника придумать было сложно. Кому придёт в голову лезть в систему с оборудованием, находящимся под напряжением несколько сотен мегавольт?

Теперь он знал, куда идти дальше. То, что должны появиться хоть какие-то зацепки, он не сомневался: слишком очевидными представлялись некоторые странности, творящиеся здесь в последнее время. Надо обязательно попробовать в этом разобраться.

Внутреннее напряжение усилилось, но причиной его стал не обнаруженный путь к таинствам эпохи, а повторившийся где-то шорох, вернее, не шорох даже, а шелест, или скорее шипение. Денис замер в полупозиции.

Звук был такой же отдалённый, как и в первый раз, но вполне отчётливый, а источник его происхождения он даже не мог представить. Неожиданно дёрнулись стрелки приборов, отскочив на треть шкалы и заставив его резко посмотреть на панель управления. Сердце бешено заколотилось. Установка была полностью обесточена, и всякие электромагнитные импульсы в ней просто невозможны. Это походило на дурное представление. У него мгновенно пересохло в горле. Он не знал, что делать, куда идти, шевелиться или ждать, когда что-нибудь проявит себя явно.