Текст книги "Бомба в голове"

– Итак, вы обнаружили скрытые каналы передачи энергии, – констатировал Виталий исходя из всего услышанного.

– И я теоретически обосновал их существование.

– Это подтверждено экспериментально?

– Почти подтверждено.

– Чем тогда это не возможность устроить взрыв?

Учёный будто ожидал подобного вопроса.

– Вот здесь и начинаются сложности, – заявил он. – Рабочие выводы являлись достижением всей нашей группы, а кроме того, они были известны также и руководству исследовательского центра. Как вы знаете, я выпал из процесса почти на полгода, и что было сделано за это время, мне до конца неизвестно.

– Вас успели ознакомить с наработками коллег?

– Да, но, возможно, часть результатов, как я уже говорил, навсегда осталась чьей-то тайной.

– Хорошо, а по тому, что вы знаете, можно выстроить некую модель входа и выхода через обнаруженный вами вневременной канал? Ориентировочно.

– Можно. – Канетелин принял важный вид. Видимо, внешний облик человека соотносится с его образом мыслей непосредственно. – Я не случайно заговорил о философии, – продолжил он, – о том, что многие важные научные достижения нельзя объяснить без неких базовых, обобщающих построений. Вы скажете, что теория в принципе и должна строиться от частного к общему. Это действительно так. Однако голая наука, если можно так выразиться, исключает такой основополагающий фактор достижений, как их мотивация. Я, конечно же, не принимаю в расчёт одержимость и деньги, всё это глупости. Все научные работы выполняются по принципу: получится – хорошо, а не получится – и бог с ним. Они не являются жизненно необходимым ремеслом, потому что не пропитаны философским осмыслением деятельности. Если немного отвлечься и поговорить о более понятных, приземлённых вещах, то можно, например, выделить следующее… Главным в любом совершённом преступлении является мотив. Именно побудительные причины, возникающие внутри нас, являются движущей силой злодеяний, даже там, где этих причин, казалось бы, нет. – Канетелин недвусмысленно указал рукой на гуляющих вокруг сумасшедших. – В науке то же самое, и бомба, любую информацию о которой вы все так стремитесь заполучить, только в самом первом приближении есть плод технического мастерства. Настоящая, великая бомба должна быть прежде всего выстрадана внутри человека, потом должна созреть в голове и лишь затем, может быть, реализована практическим способом. Бомба заложена в нас потенциально, от взрыва нужно ещё уметь уберечься. По большому счёту человечество и есть некий взрывной материал, который ещё не набрал пока критическую массу. Оно пока рыпается, дёргается в бессилии, но отдельные его представители уже выказывают бунт, ведущий к полному всеобщему разрушению. Неслучайно ведь великие теории часто излагают люди не от мира сего, довольно странные по жизни. Я вам вот что скажу: наука есть частная интерпретация философских принципов. Наука и философия на самом деле должны идти по жизни рука об руку, и, как мне представляется, если открыть однажды базовые философские постулаты, безусловную науку на их основе можно построить как пазл, собирающий одно большое изображение.

– Уж не является ли то изображение ликом Всевышнего? – не удержался от саркастического замечания Виталий.

Канетелин ничего не ответил. Переждав минуту, пока смысл слов журналиста не размазался молчанием в неопределённость глупой шутки, он продолжил:

– Всё, что движет нами, воспринимается по наитию. Когда вы выучили правила, когда уже приладились делить и умножать безошибочно, вы начинаете гордиться своими знаниями, писать трактаты-рефераты, поскольку знакомые знаки действий уже не позволяют вам затеряться среди подобных и выглядеть среди них беззубым. Но вот где-то замаячила перспектива нырнуть в дебри переворотов, туда, откуда по-настоящему вершится история, и тогда вы сразу теряете ориентиры. Разве вам не захотелось бы попробовать себя в роли творца? Соорудив всем хорошую встряску. Я же говорил вам: ваши действия ни для кого не заметны, но они глобальны и вы сами определяете для себя степень дозволенности. Каково быть рассудительным в такой переломный момент жизни? Попробуйте это ощутить. Вы ведь такой же, как я – ничем не лучше и не хуже. Нервный гомо сапиенс, мечтающий иметь вокруг себя только самых достойных, остальные вас не касаются, стало быть, их при случае можно не заметить.

– Я всё ещё не вижу существа. Вы всё время пытаетесь увести разговор куда-то в сторону.

– А я вас предупреждал, что вы не получите с ходу ответы на все вопросы.

Они вошли в здание и поднялись на третий этаж. Охрана знала о приезде Виталия, поэтому его пропустили без проволочек. По дороге Канетелин вежливо поздоровался с несколькими сёстрами, которые улыбались в ответ, интересуясь его самочувствием, сделав пару дежурных замечаний и предупредив о приёме необходимых лекарств. Некоторые относились к больным как к своим детям. Но здоровые посетители, особенно из круга респектабельных граждан, вызывали у них раздражение. Виталий почувствовал это на себе, заметив косой взгляд, брошенный ему вслед одной из младших сестёр.

Канетелин привёл его к себе в комнату и усадил журналиста на стул, а сам занял диспозицию так, как хозяин собственного кабинета. Соседа на месте не было.

– Я вижу, вы слегка разочарованы. Не расстраивайтесь, рано или поздно вы подберётесь к этим преступлениям вплотную. Я просто не хочу, чтобы вы кого-то заранее винили, а для этого потребуется взглянуть на события изнутри. Тогда, может, и получится во всём разобраться.

– Как это, изнутри?

Вместо ответа больной подошёл к своей тумбочке и вытащил из нижнего ящика толстую папку, набитую листами и туго перевязанную капроновой лентой крест-накрест:

– Вчера Глеб Борисович вернул мне мою рукопись, над которой я работал последние несколько лет. – Он натужно засмеялся: – Мои труды теперь изучают в следственных органах.

– Вы знаете Глеба Борисовича?

– Да, он приходил сюда несколько раз. – Похоже, вопрос журналиста навеял на него неприятные воспоминания. – По-моему, только зря тратит своё время. – И физик подошёл к Виталию, не сводя с него глаз: – Вот, возьмите. Почитайте на досуге. – Он протянул ему папку, толщиной заметно более стандартной пачки офисной бумаги. – Здесь тексты моей ключевой работы, которая мне очень дорога. Я потратил на неё много сил, но вряд ли она будет когда-нибудь опубликована.

– Ого, – удивился Виталий, перехватив бесценный груз, – впечатляет. Это и есть бомба?

– Нет, что вы. Бомба в голове. – Он неприятно улыбнулся, постучав себя пальцем по лбу. – Просто без этого вы ничего не поймёте.

– А те уже поняли? – Журналист указал куда-то себе за спину.

Он довольно скептически отнёсся к необходимости потратить определённое количество часов на чтение данного трактата, чтобы иметь потом возможность продолжить диалог с учёным. Что в этой папке, он понятия не имел, но почему-то заранее был уверен, что там нет ничего по существу, а разглагольствования Канетелина на отвлечённые темы ему и так уже порядком надоели.

– Вы полагаете, что ваши идеи пронзят меня до глубины души? Я готов с ними ознакомиться, но не думаю, что смогу испытать при этом сильные впечатления. Я в отличие от вас не верю в главенство мысли. Она есть только инструмент, что-то наподобие циркуля и линейки. Мысль служит только для упорядочения событий, чтобы отмерить и занести их в нужную графу. Мною управляют факты, а болтовня – это стезя закомплексованных уродцев, пытающихся представить себя надчастью общества и закинуть свои идеи на самую верхнюю полку словоблудия.

Пациент прошёлся перед Виталием вполне удовлетворённый, будто даже обрадованный словами журналиста.

– Да, я хорошо вас понимаю. Но я как раз и апеллирую к вашим чувствам, неужели до вас не дошло? Попробуйте узнать, каковы мотивы человека пишущего, для которого важнее всего не открытие, не самореализация, а движение вглубь и по спирали, охват пространства и нахождение себя в неугомонной череде видоизменений. Вы говорите, что заранее не склонны вникать в мои тайны и уж тем более доверять мне свои. Заранее. Вся беда в том, что вы всё знаете заранее! Вы уверены в себе абсолютно, и непостижимые законы бытия всякий раз вскрываются для вас неожиданностью! Они потому и вызывают восторг, что длиннющая череда дуралеев корпит всю жизнь над конечностью какой-нибудь блохи, не в силах найти в ней суставы, а найти-то их ох как хочется! Потому что в голове-то больше ничего нет! – Он с силой постучал костяшками пальцев по лбу. – Кроме картинки из монографии, изображающей ассиликантеля бесхвостого, которую набросал пьяный биолог в день бурной вечеринки, потрясённый отказом лаборантки от соития с ним после честнейшего его признания! А потом в отчаянии отбросил коньки!

Больной уселся на койку с таким видом, точно всю жизнь мечтал об этом, но, добравшись до неё, ничего, кроме злости, уже не испытывал.

– Тем не менее именно ваш скептицизм здесь и отражён. – Он указал на папку в руках Виталия. – Подумайте об этом, когда вознамеритесь отдать мне её обратно. Возможно, вам придут в голову нужные вопросы.

Канетелин вдруг стал каким-то скучным, Виталию показалось, что он устал от разговоров. Возможно, что тот и не имел намерений раскрывать ему правду. Во всяком случае, всё более очевидным становилось то, что если и удастся узнать что-либо конкретное по поводу известных событий, то только не от сидящего перед ним измученного проблемами физика. Почему-то стало его жалко. Ещё до момента, когда он заговорил вдруг о своей судьбе, Виталий почувствовал в нём тоску, которая не приходит просто так, а впитывается в кожу с годами неудовлетворённости и оседает в человеке самой бесхитростным налётом отчуждения.

– Вы знаете, я всё время боюсь внезапно уйти в небытиё, особенно после вот этого вот случая. Не смерти боюсь, поймите меня правильно, а остановиться в полушаге, на полуслове, в непонятной позе, застыть как камень, не реализовав себя до конца, что, наверное, свойственно всем творческим натурам. Страшно, что был никакой и станешь никем, а ведь были предпосылки откликнуться на чей-то зов, на чьё-то мирное душевное откровение.

– Зачем витиеватости? Скажите прямо, что вы боитесь умереть непризнанным. И никто вас за это не осудит.

– Нет, вы не понимаете меня. Я ищу радость не в известности, не в удовлетворении тщеславия. Как сие мелко для такого заносчивого кобеля, как я! Я же сам для себя гордыня! Я умнее и светлее их! – Он махнул на кого-то рукой. – Но, как ни странно, есть желание отдать кусочек своей яркости молодым – пусть им повезёт больше, пусть они будут лучше, чем я, чем мы все. И тревожит, бывает, то, что отдать многое не успел или, говоря начистоту, не сумел… В старческие годы именно на фоне молодых и хочется жить. Что там эпоха, достижения, удобства! Что красота мира, природа, которая иногда вдохновляет! Со всем этим можно безропотно расстаться, сказать всему: «Прощай», – закрыть глаза и подготовить себя к чему-то иному, куда есть доступ только после определённого периода жизни на земле. Но вот с молодыми прощаться тяжело. Я говорю не про детей и внуков, а про поколение вообще. Они такие светлые и весёлые всегда, не испорченные правилами и душегубкой, у них всё впереди. И хочется знать, как там у них сложится. Что будет главным, что главенствующим? Какая будет у них жизнь, какие взгляды, помыслы, какие нравы? И если чувствуешь, что твоё значимое что-то протянется невидимою нитью туда, в следующее столетие, и там они, не понимающие сейчас, будут разуметь и чувствовать то, что тебе самому уже давно известно, то ох как тяжело расставаться с этим миром, не выяснив хоть отчасти, хоть на йоту, что это действительно так. Как же хочется протянуть ещё немножко, самую малость, чтобы насладиться их разумом, счастьем, волшебною драмой их созревания. Как хочется верить, что кто-нибудь свыше согласился бы крутить такой фильм, ублажая тебя сказкой всемирного наследия предков. Может, тогда уже сейчас увидел бы себя в ком-то, не в родственной душе, а каком-то другом, интернациональном индивидууме, неизвестной даже породы, но точно таким, как ты, и умер бы тогда спокойно.

– Отчего такие упаднические настроения? Вам ещё рано думать о смерти. – Виталия нисколько не тронула речь пациента. – То, что вы говорите, есть обычные нюни возрастных персонажей, которых в последнюю треть жизни тянет на сентиментальность. Возможно, вам просто не хватало ласки и любви.

– Я знаю, что говорю, – спокойно отреагировал Канетелин. – Поверьте, я испытал и счастье, и любовь, и горечь расставаний. И предательство с глупостью, которая есть первейшее коварство из всех пороков… Жизнь – это приговор, и каждый к другому возле тебя относится как к осуждённому. Меня потому и одолевают мысли о будущем, что я плохо в него верю. Вы думаете, достойны кого-то из всех живущих на земле или вас кто-то достоин? Просто так? Хочу вас в том разуверить. Вы можете любить, но на людей надеяться не нужно. Доброта, отзывчивость, понимание – их не существует уже в том божественном, нетронутом виде, о котором вы думаете. Они стали атавизмами, и вы не сегодня завтра в этом убедитесь. Я вам больше скажу: никому вы не нужны на этом свете. Ни детям, ни внукам, ни кому другому. Дети придут к вам на могилу пару-тройку раз, и то лишь в часы собственных каких-то неурядиц. Внуки вообще о вас помнить не будут. Ну, был какой-то дедушка, а какой конкретно? Какой он был человек? Остальным нет до вас никакого дела уже теперь. Вы один на этом свете, и никто не в состоянии скрасить ваше одиночество: ни жена, ни дети, ни собака. Поэтому, чтобы не отчаиваться, дружить надо с самим собой. Жить для себя, потакать своим слабостям, удовлетворять свои желания. – Виталий подумал, что совсем недавно что-то подобное уже слышал. – Тогда вы будете самым счастливым человеком на земле. Жизнь одна, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно.

– После человека остаются его дела, – после некоторой паузы вставил Виталий.

– Правильно. Но они будут ассоциироваться только с вашим именем. Или с кличкой – людям без разницы. Кто станет детально копаться в прошлом? Ну жил когда-то Эйнштейн или Достоевский, но кто может сказать, что это были за люди? Какие они были на самом деле? Любой человек является личностью только для современников, а для потомков это никто. В лучшем случае бездушный символ, изображение на этикетке, имя и фамилия, обладатель которых, может, и обогатил чем-то мир, и за это его занесли в планетарный реестр важных деятелей. Но тех, с кем он здоровался за руку, давно уже нет, а с ними растворился и его мир. Так что все ваши дела – не ваши, они принадлежат лишь набору букв, обозначающих какую-то фамилию.

В палате воцарилась тишина. Стоя у окна, Виталий разглядывал парковую зону, примыкающую к лечебнице. Время от времени на него обращали внимание местные больные, очевидно, пытавшиеся увидеть в незнакомце в окне очередной для себя символ. Он увлёкся вниманием отдельных лиц, совершенно непроизвольно, даже не осознавая сего факта, поскольку мысли его были сосредоточены на физике, отпустив которого визуально, он не хотел отпускать его в голове.

«Что за противоречивая натура? – думал Виталий. – Ему свойственна сентиментальность, однако он настолько обособлен от других, что не желает видеть вокруг никакого позитива. Он либо очень сильно обижен, либо патологически не способен никого любить. Но разве такое возможно? Естественные влечения людей направлены в сторону добра, зло неестественно, стало быть, его невозможно держать в себе постоянно. Эта фига в кармане быстро оглупляется и надоедает, поскольку кулак всё же необходимо время от времени разжимать».

Виталий обернулся: больной сидел, уставившись в пол. Не тревожимый ничьими домогательствами, он моментально утрачивал интерес к окружению, удовлетворять чужое любопытство в его планы не входило. О чём он думал? Ведь о чём-то же думал. Быть уверенным стопроцентно и не ждать на себя реакции со стороны нормальный человек не может. Значит, он ещё не совсем нормальный. Только лишь призрак, пытающийся вписаться в сообщество благодаря дикой случайности и всё так же морочащий голову врачам и посетителям, как несколькими неделями ранее. Ещё вручил ему зачем-то свой трактат – наверное, навеянный туманом в голове в часы своих безвременных отключек.

В палату заглянула сестра и пригласила Канетелина на обед.

– Да, пора. – Он встал. – На сегодня хватит. Заходите ещё, – без всякого энтузиазма, как-то скучно обратился он к Виталию. – Побеседуем поосновательней…

Остановившись у самых дверей, он обернулся:

– Я вспомнил, о чём хотел вам сказать при первой нашей встрече.

Разобрать, насколько посетившее его прозрение было правдой, не представлялось возможным.

– Не знаю точно, поверьте на слово. По некоторым параметрам, следующий взрыв должен произойти второго августа.

– По некоторым параметрам?

– В пятнадцать двадцать пять где-то в воздухе над Западной Европой.

Он больше ничего не сказал и ушёл. Виталий остался в комнате один.

«Ну и как относиться к его заявлению? – размышлял журналист. – Что за чушь! Какие-то предпосылки дали ему понять, что он ясновидец? Похоже, его опять уносит в непролазные дебри. Надо будет поговорить ещё раз с Захаровым».

В этот день главврача в клинике не было, и Виталий без промедлений уехал в город.

11

Вечер прошёл в разъездах. Виталий заглянул к Марине, рассказав ей о беседе с физиком. Информация о Канетелине почему-то её живо заинтересовала. Она задала Виталию много вопросов, отражавших нечто среднее между тревогой и любопытством, заставив его поделиться собственным мнением об этом человеке.

Затем он встретился со своим знакомым, работником военного института, хорошим специалистом, знающим о выявленных проблемах не понаслышке. Они поговорили в уютном летнем кафе, расположенном в центре города.

– Как вы считаете, такое возможно? – поинтересовался Виталий. – Я имею в виду нынешнее состояние исследований в данном направлении. Мне не очень понятно, как к глобальным, эпохальным научным достижениям может быть причастен такой узкий круг лиц?

– С чего вы взяли, что он узкий?

– Иначе было бы ясно по крайней мере, в каком направлении двигаться. Но никому абсолютно ничего не известно.

Мужчина принял озадаченный вид, отражающий проблему как минимум планетарного масштаба:

– Да, вы правы. Само достижение никто скрывать бы не стал, поскольку секрет не в нём, а в технологиях. Что касается физики или математики, то в современном мире как раз наоборот, задача стоит умело донести суть открытий до общественности, чтобы они были всем понятны, потому что от этого зависит финансирование таких работ. Но, видимо, в данном случае речь идёт о таком явлении, сама информация о котором является государственной тайной. Оно может использоваться непосредственно в военных целях. А в секрете его держат, чтобы получить приоритет в разработках по отношению к другим странам. Собственно, что я вам говорю, вы и так всё прекрасно понимаете.

Действительно, Виталий это хорошо понимал. Однако его собеседник даже не догадывался, что с пониманием происходящего на самом верху управления, скорее всего, не всё в порядке. Не знал его визави и то, что Виталий являлся нештатным агентом спецорганов по работе на передовых технологических направлениях. Его задачей, в частности, было выявлять раньше недругов государства слабые стороны ценных научных кадров, предотвращая тем самым возможную будущую утечку информации. Он добывал конфиденциальные и даже секретные данные, а об информаторах, которые попадались ему на удочку, докладывал куда следует (или не докладывал – у него были на то свои резоны), и тех сразу же брали на карандаш. В обмен Виталий имел возможность творческой обработки полученной информации, выдавая обобщающие статьи, иногда не брезгуя откровенной дезой, ориентированной на Запад, что тоже входило в его обязанности.

– То, что вы рассказали, – продолжал собеседник, – разумеется, достойно внимания, но я думаю, долго держать подобные достижения в тайне от научного мира не удастся и похожие результаты очень скоро получат другие. Или уже получили. Сейчас уже многие исследуют не просто новые частицы, а поля и флуктуации полей. Неизвестные доселе явления связаны со столкновениями направленных потоков. Однако в насыщенном информационном пространстве, в котором мы живём, волей-неволей все подобные исследования происходят сообща, поскольку их может обработать только коллективный разум. И ваш физик многое теряет, если берётся всё осмыслить самостоятельно. Я думаю, что он сам это прекрасно понимает. Сейчас лишь нужна зацепка, чтобы не теряя времени повторить и описать именно его фазу исследований. Наверняка он где-то оставил об этом сведения, где-то их записал. Вот что нужно искать.

Слова знакомого подхлестнули интерес Виталия к делу физиков с новой силой. Будучи, как многие, гордым эгоистом и, наверное, редким стяжателем, он ни словом не обмолвился о рукописи учёного, надеясь раскопать там что-нибудь самому, а потом уже посвятить в находку других. Заехав по делам ещё в одно место, он только вечером вернулся домой, взяв в руки переданную ему Канетелиным папку.

«Ну что ж, посмотрим, что там есть», – с чувством азартного влечения устроился он за своим рабочим столом.

Это был нескончаемый текст, причём он был набран мелким шрифтом. Учитывая то, что труд содержал более девятисот страниц, объём сочинения уже заранее вызывал беспокойство. За таким чтивом придётся, наверное, упорно бороться со сном. Люди, дерзко бравирующие речью в живом разговоре, как правило, испытывают определённые трудности с последовательным и доходчивым изложением мыслей на бумаге. И наоборот, хорошо пишущие, ничего толком не могут высказать вслух. На это Виталий обратил внимание уже давно, замечая особенности коллег-журналистов в работе. Он быстро пролистнул пачку бумаги, остановившись где-то в середине, уловив неимоверно густое, насыщенное длиннотами изложение, и стал читать на первой попавшейся странице. С самого верха её начинался новый абзац:

«Предсказания сбываются лишь однажды, но в отношении его несносные намерения судьбы, будто угадываемые задолго до обозначенных событий, подвизались вмешиваться во все дела постоянно. Трудно представить себе, если задуматься хотя бы на минуту, из каких предпосылок, сообразно какой философии жизни могла проявиться эта связь обстоятельств, создавая неимоверное напряжение сил, касаясь его самым непосредственным образом, пусть только в одном-единственном каком-то месте, но обязательно задевая его самым неприятным, опасным, острым своим углом».

«О ком это он?» – сразу возник вопрос. Виталий перелистнул несколько страниц назад, наткнувшись наконец на фамилию Азаров.

«Господи, тут ещё и персонажи какие-то», – удивился журналист.

Человека с такой фамилией вспомнить не удалось. Возможно, он и не из круга общения физика, но тогда какой к нему может быть интерес? Он продолжил чтение с другого места:

«Как хотелось, порой немедленно, запечатлеть неискажённый, самый первый отклик на воздействие, словно устойчивый, надменный вызов небесных сил этой жизни! Как помогало такое стремительное преобразование души, замечающей вливания самых ничтожных шорохов и ароматов, заражённой вечной энергией в покое, облагораживающей человеческий лик, характер и походку, преобразующей мягкий баритон голоса в девственно-чистую открытость сердца и возвеличивающей понятия дружбы, любви и гармонии отношений в совершенно конкретных случаях обыденного существования! Довести до малейшего простого раздражения эти всеохватные спазмы высокотворческого порыва, водрузить державу своей легкомысленной и основательной одновременно волнительности, возвести в степень тончайшие всхлипы туго напряжённых нитей мастерства, придав их рыданиям лёгкий и сноровистый, в чём-то даже восхитительный ритм привычной обывательской интонации, и, наконец, овеществить в простом и напружиненном образе всё то, что хранилось где-то очень глубоко внутри, хранилось, не зная выхода, но, созрев и округлившись, обрело со временем сочность и бархатистость сладкого плода, совокупив в себе благоприятную чистоту свежерождённого и мудрость долгожителя, – это ли не задача, достойная того волшебного исхода энергии, воплощающейся в произведении искусства! Но как возвысить отдельные разрозненные позывы к творчеству, как придать им направленность и постоянство, превратив их в устойчивый нацеленный поток волеизъявления, отмеченный глубоким видением исполнителя? Не совершенством его техники, нет – изумительным сходством природы внутренних переживаний и природы, окружающей нас в целом. Сходством, позволяющем видеть в ней исходное начало и логический конец нашего недолгого, но изнурительного движения в пространстве и во времени».

Виталий прервался. Ещё не до конца поняв, о чём идёт речь, он искренне удивился явному пристрастию учёного к высоким иносказательным формам. Если здесь и присутствует суть, обнаружить её всё равно будет довольно сложно.

Про кого он пишет? Вполне возможно, это некий собирательный образ, который воплощает в себе понемногу и самого Канетелина, и хорошо известных ему людей, скажем, сотрудников его лаборатории. Однако, судя по тексту, в который Виталий пытался углубиться в нескольких разных местах, собственно научные вопросы здесь практически никак не затрагивались. И что это тогда?

Он заглянул на первую страницу сочинения. Кроме имени автора, на ней большими буквами красовалось название рукописи: «СЛЕДЫ ГРЯДУЩЕГО».

Вот та́к вот, ни больше ни меньше. Не какое-то там будущее, а будущее в настоящем, и всё тут. И никаких поясняющих надписей.

Виталия обескуражило прочитанное. Ясно, что тяга к сочинительству может выражаться и в таких вот малоубедительных формах, когда существо или скрыто за нагромождениями тяжёлого витиеватого текста, или его нет вообще и всё написанное представляется лишь в угоду болезненно разыгравшемуся самолюбию автора. Но у Канетелина, насколько он знал, есть несколько заметных публикаций в научных журналах, а копание в тонкостях человеческой души никогда не было его пристрастием. Списать данный опус на психическое расстройство, которое пережил физик, было бы неправильно. На такую работу потребовалось не менее полутора-двух лет, и сопутствующее ей глубокое погружение в себя всё-таки не могло бы остаться незамеченным. Канетелин, по отзывам знающих его людей, последние годы был очень плотно занят в лаборатории. Скорее всего, он писал это урывками в течение нескольких лет, а уж тогда осуществлять задуманное, не имея хоть какого-нибудь плана, идеи, не выстраивая содержания работы, есть полное безумие. Если данное «творение» не плод его юношеских забав, то налицо противоречие, из которого вытекает главный вопрос: он сумасшедший или нет? И если да, стоит ли увлекаться изысками его туманной словесности, которой он пытается скорее привлечь к себе внимание, а не что-либо сказать?

«И он хочет, чтобы я решал эту задачу?» Виталий ещё более недоверчиво, чем в первый раз, оценил взглядом папку. Стало ясно, что без пояснений автора он к ней больше не притронется. Главные мысли, если они есть, должны сидеть у физика в голове, и пусть высказывает их вслух, а не заставляет других разгребать горы словесной шелухи, якобы скрывающей формулы его собственного мира.

Но он так и не уговорил себя отвлечься от больного окончательно. Всё время о нём думал. Утром он ещё раз попытался было заглянуть в сочинение Канетелина, но опять не пошло.

Зазвонил телефон, надо было ехать на работу. Папка осталась лежать на столе, открытой случайно в том месте, где начиналось описание первых экспериментов с частицами в модифицированном пространстве. Но журналист до этого не дошёл. Впрочем, если бы он и увидел данный кусок, ему всё равно пришлось бы пропустить страниц пять текста, где говорилось о стратегии единения сознания с физической материей, и не факт, что он добрался бы до предметной информации со второго раза.

Так или иначе, предстояла встреча с главным редактором и новая тема, которая, по всей видимости, была сброшена ему намеренно для максимального уплотнения его графика. Он уже был в курсе. Скорее всего, ему будет предложено поколесить по стране, чтобы собрать необходимый материал и подготовить пояснительную записку. Задание не сложное, но требующее значительного времени, если подходить к делу не формально, и любые причины срочности задания выглядели теперь довольно странными. Если это намёк на ограничение его контактов с физиком, то с какой стати он возник? До сих пор предполагалось, что ничего существенного из научных работ Канетелина и его группы вынести пока не удалось. Было бы иначе, Виталию не дали бы тогда свободно расспрашивать физика о научных достижениях их группы. Но если теперь вдруг дана команда «стоп», значит, в каком-то звене расследования добыты обнадёживающие сведения и лишние посвященные в тайну, естественно, не нужны. В любом случае надо всё-таки как следует подготовиться и поскорее поговорить с Канетелиным ещё раз. Он увлекающийся человек. Погружённый с посторонней помощью в собственные мысли, он, может быть, и наведёт Виталия на верный путь. Тем более журналист, кажется, не вызывает у него явного отторжения.

Как он и предполагал, пришлось предпринять несколько вылазок в разные точки страны. Увидеть объекты своими глазами, навести контакты с информаторами – таких было семь человек, найденных им в разное время по разным случаям. С некоторыми из них он долгое время даже не встречался. Разумеется, в основном Виталий использовал неофициальные источники. Не считая заданий-легенд, на получение информации по которым он имел разрешение, бо́льшая часть работы являлась «творческим» процессом, где в полной мере необходимо было проявлять индивидуальные способности. Поэтому деятельность его сводилась к непосредственным контактам с людьми, уговорам, угрозам, блефу и сопутствующим этому мелким и крупным расходам.

Вернувшись в город, он сел писать итоговый отчёт, надеясь отделаться от него побыстрее, но представить шефу чуть позже. Надо было поразмышлять о Канетелине.

Пока он не уткнулся в глухую преграду системы, стоило попробовать что-то найти. Он верил в свою интуицию: если в деле физика есть особенность, отличающая его от пресного лика бытия, Виталий отыщет её обязательно, необходимо только терпение. Ему всё не давала покоя цинично устроенная катастрофа поезда, гибель десятков людей, в том числе и его верного друга Олега Белевского. Глеб Борисович должен помочь. Это была спланированная акция, стало быть, где-то должны иметься концы, без концов ничего не остаётся, по крайней мере в их предметном человеческом мире. Утаить можно только мысли, но и это такому гнусному созданию, как человек, чаще всего сделать не под силу.