Текст книги "Повесть о преждевременном. Авантюрно-медицинские повести"
Автор книги: Виктор Горбачев
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
И тогда возникает вопрос: а кто и зачем так нагло редактировал нашу с вами историю?!
Хороший вопрос, закономерный, но ответ на него интересно добыть, что называется, проистекающий. А для того – ещё одно семейное исследование по инициативе въедливого школяра Шуры Чижевского.
Правда, соблюдая хронологическую канву, немного позже.
Панмонголизм! Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно…
Владимир Соловьёв
Глава 4. «… и умножающий знанье умножает печаль».
19 июля (1 августа по новому стилю) 1914 года Германия объявила войну России.
Неделю спустя 3-я артиллерийская бригада, которой командовал отец, выступила из Калуги на фронт.
Старшие классы училища стали похожи на рой растревоженных пчёл. Юноши как-то сразу возмужали, чаще стали вспоминать богатое боевое прошлое земляков.
В Александре тоже заговорила кровь предков. В каждом письме к отцу на фронт он умолял его разрешить поступить в армию добровольцем, даже усики отпустил для солидности. Авторитет отца непререкаем. В семьях друзей-одноклассников Витмана и Танского традиции, видимо, более лояльны, и одному из них, Танскому, удаётся удрать на фронт. Правда, через пару недель в сопровождении унтер-офицера приятель был доставлен в лоно семьи…
С приближением выпускных экзаменов Александр не нашёл ничего лучшего, как налечь на учёбу. Все экзамены были сданы на «отлично». Отец с фронта одобрил наследника:
«Это уж даже слишком хорошо…»
Отец не навязывал Александру своего мнения по поводу будущей профессии. Умудрённый служака лишь пожелал ему быть свободным…
Наука в царской России такую роскошь допускала. Переворот 1917 года низверг и эту привилегию, а потому стёр в прах целое поколение молодой российской элиты.
Московский археологический институт предлагал широкий спектр гуманитарных специальностей. Коррективы внёс дядя Фёдор Александрович Невьянов:
«Какая археология?! Война идёт! Разруха будет… Понадобятся экономисты…»
Александр, недолго думая, записался одновременно и в Коммерческий институт, в основном памятуя совет Константина Эдуардовича, из-за мощного курса статистики…
И всё же страсть к наукам и образованию не могла пересилить ответственность и боль за Россию. Шла война, и ни один русский дворянин не мог остаться в стороне. В начале 1916 года Александр Чижевский добровольцем отправляется на Галицийский фронт.
По совету отца он был прикреплён разведчиком и бомбардиром к миномётному расчёту в составе его бригады. Воевал достойно и грамотно. За храбрость в боях был награждён Георгиевским крестом. Потом был контужен и отправлен домой на лечение.
По выздоровлению с удовольствием продолжил учёбу в Археологическом и Коммерческом институтах. Логическим завершением учёбы стала защита кандидатской диссертации «Русская лирика 18 века». Однако приход на тот момент к власти большевиков-коммунистов и их первые шаги настойчиво утверждали в мысли, что теперь, пожалуй, будет не до лирики…
К концу 1918 года был накоплен огромный статистический материал о влиянии солнечной активности на ход всемирно-исторического процесса. Гипотеза, высказанная Чижевским ещё в безусом возрасте, упрямо находила подтверждение в тысячах фактов, извлечённых им из гор мировых летописей за 2500 лет.
Периодичность войн и революций, взлёты и падения в экономике, крушения империй и подъёмы культуры, взлёты творческой активности, пики эпидемий и катастроф – эти и многие другие процессы явно зависят от солнечной активности.
Спектр оценок гипотезы – от безумной на момент высказывания до всё ещё поражающей в наши дни.
В мае 1918 года учёный совет МГУ слушал защиту докторской диссертации Александра Чижевского на тему: «О периодичности всемирно-исторического процесса».
Учтиво выслушав доклад соискателя, маститый академик и живой классик Климент Аркадьевич Тимирязев вначале сделал брови шалашиком, потом у него от гнева затряслась бородёнка:
«Большего бреда трудно себе представить».
Учёные мужи, известные историки, профессора С. Ф. Платонов, Н. И. Кареев, да и другие, похоже, тоже были изрядно обескуражены неожиданностью темы и смелостью её изложения.
Их можно понять:
«Если бы мы могли охватить одним взглядом историю человечества и представить её себе всю сразу здесь и теперь, мы были бы поражены возникшею перед нами картиною», – страстно и не без здорового нахальства убеждал маститых молодой соискатель.
«Это была бы не условная сказка, не история заблуждений, а история жёлтого дома Ницше – самого страшного, добавлю я, сумасшедшего дома, который мог только присниться дьяволу».
Может, и не к добру Александр Леонидович припомнил тогда А. И. Герцена, словно взяв его в союзники. Ну, мыслитель, но бунтарь… Ну, демократ, но вождизм по сей день… И чересчур уж натуралистическая философия, господа, право же… Нам бы поближе к Г. Гегелю, хотя этот и не наш…
Чижевского не смутить:
«В мировом историческом процессе орудует отнюдь не homo sapiens, а скорее homo insanus (не человек разумный, а человек безумный). Это значит, что вопреки планам всемирно-исторических индивидуумов, мысленно конструирующих социальную реальность сообразно с теми или иными идеями, в массовой человеческой деятельности осуществляются иные, можно сказать, шизофренические сценарии, истоки которых следует искать скорее в области коллективных сновидений человечества, чем в сфере политико-идеологического проектирования.
Иначе говоря, история демонстрирует нам не хитрость мирового разума (как думал Г. Гегель, а хитрость неразумия; слепые вожди слепых на самом деле разыгрывают навязанные неведомыми богами (читай силами природы) роли».
Наисовременнейший антиглобалист, да и только…
Как ни бились историки-материалисты всяческих мастей, они так и не смогли объяснить убийственную периодичность загадочных самоубийств, необъяснимых скоропостижных смертей, массовых припадков эпилепсии, октябрьских и мартовских психозов и многих других аномальных событий среди людей.
Чижевский объяснил. Мало того, рассчитал цикл сих явлений – 11,1 года. Мало того, предсказал себе судьбу…
«В периоды повышенной солнечной активности импульсивные индивидуумы, аффективные личности, истерики становятся центрами распространения психической заразы, возглавляют массовые движения, придавая им разрушительную, дионисическую направленность…
Лишь мышление избранных (аполлонических) натур, будучи чистым выражением лучистой энергии Космоса, способно придать позитивную смысловую направленность всемирно-историческому процессу, но, в силу своего подлинно космического разума и из-за своей принципиальной асоциальности, это мышление отторгается массами и их вождями, а его носители преследуются и истребляются…»
Диссертацию-то в тот раз спас директор Археологического института, занимавшийся в основном геральдикой и историей, член-корреспондент Академии наук С. Ф. Платонов, принявший достойное и разумное решение. К счастью, архивы АН сохранили его мудрые и честные слова:
«Господа! Мы имеем дело с аномальным явлением. Оценить его мы не можем – нашей эрудиции не хватает. Мы видим, что проделана большая фундаментальная работа. Поэтому, чтобы потомки не обвинили нас в том, что мы прошли мимо великого открытия, присудим искомую степень».
Диссертацию-то спас… Самого Чижевского впоследствии спасали и Семашко, и Луначарский, и Водопьянов, и жена, и даже не растерявшие совесть и разум следователи, и солагерники, и другие аполлонические личности. Но… «преследуются и истребляются…»
Знал Александр Леонидович, на что шёл, знал…
Снимите шляпы, господа…
И вновь и вновь взошли на солнце пятна,
И омрачились трезвые умы,
И пал престол, и были неотвратны
Голодный мор и ужасы чумы.
И вал морской вскипал от колебаний,
И норд сверкал и двигались смерчи,
И родились на ниве состязаний
Фанатики, герои, палачи.
И жизни лик подернулся гримасой;
Метался компас – буйствовал народ,
И над землёй и над людскою массой
Свершало Солнце свой законный ход
А. Чижевский1921
Глава 5. Аэроионы из Калуги.
По-настоящему на острые сюжеты, крутые повороты и тёмные пятна судьба Александра Чижевского вышла, пожалуй, с приглашением академика П. П. Лазарева к нему на работу в институт биофизики в начале 1919 года.
Но, прежде всего, личность Петра Петровича: блестящий ум, лоск столичной элиты, манеры приличного лорда, любимец женщин, завсегдатай модных европейских курортов…
Все эти «ах!», впрочем, ничуть не мешали, а скорее, наоборот, двигали его на острие науки. На самое, что ни на есть, острие. Партия большевиков, зомбированная вождями и их хозяевами на господство пролетариата во всём мире, поставила перед академиком П. П. Лазаревым задачу прямой регистрации электромагнитных излучений мозга. Ни больше, ни меньше. То есть научиться улавливать во внешнем пространстве человеческие мысли в виде электромагнитной волны. Разумеется, с последующим контролем и влиянием…
Вновь испеченный доктор Чижевский необычайно вдохновлён вниманием маститого учёного. В его сохранившихся письмах к домашним, а также к К. Э. Циолковскому вполне просматривается честолюбивое желание молодого профессора во всём походить на П. П. Лазарева.
С большим энтузиазмом и прицелом на будущие эпохальные открытия он между делом заканчивает ещё сразу два факультета МГУ – физико-математический и медицинский. Столь блестящее образование, организованный ум, феноменальная память и здоровое честолюбие на самом деле сулили ему мировые открытия, честь и славу для России…
Потомственный дворянин Чижевский элегантностью манер и одеждой не уступал своему кумиру, а в чём-то даже его превосходил: он умел писать проникновенные стихи, рисовать завораживающие пейзажи, а при случае вполне мог впечатлить публику и изящным музицированием на скрипке или фортепьяно.
Осмелимся предположить, что в какие-то моменты П. П. Лазарев испытывал… нет, не зависть, скорее ревность…
Поэтому, когда ему доложили, что Александр Чижевский оказывает знаки особого внимания очаровательной лаборантке Марии с умными, но всегда грустными глазами, настроение академика значительно улучшилось… Да оно и понятно: петух в курятнике должен быть один. Во избежание…
Странное дело: в суровые 20-е годы, когда вся страна голодала, ни институт биофизики в Москве (П. П. Лазарев), ни институт мозга в Петербурге (В. М. Бехтерев) не испытывали недостатка ни в средствах, ни в специалистах…
В конце холодного дождливого ноября 1920 года нарочные Народного комиссариата иностранных дел лично в руки академика Лазарева и академика Бехтерева доставили информационное письмо, прочтение которого повергло обоих в долгое, тревожное размышление…
Смысл письма сводился к тому, что практически все развитые страны Европы и Америки в спешном порядке создают институты и лаборатории с целью непосредственной приборной регистрации предполагаемых мозговых излучений человека, с возможностью последующей их корректировки и телепатии.
Потом все эти премудрости назовут психотронным оружием…
Это в институте он был профессор, хотя и двадцати четырех лет от роду, а здесь, на заснеженных аллеях Сокольников, он однажды настоял, чтобы она называла его по-домашнему – Шура… От Маши и без того веяло чем-то уютным, тёплым…
Его старший калужский друг и учитель К. Э. Циолковский, прочитав в одном из стихотворений Александра летом 1921 года: «…Лишь на листе, где численные тайны, пылает смысл огнём необычайным», – молодецки воскликнул: «Помилуйте, голубчик! Со всем соглашусь, кроме слова “лишь”. Что за безысходность! А как же муза?! Нам без музы никак нельзя! Это поначалу любовь мозги туманит, а потом уж точно делает их яснее и могучее!»
Маша находила его стихи многозначительными, часто слишком восторженными, нередко излишне печальными, в общем, заумными и не для простого народа. Он про себя отмечал: «А вот Брюсову, Волошину и Алексею Толстому – нравятся…»
Взращённая с детства привычка всё систематизировать и анализировать не оставляла его и во время их прогулок с Машей. Она не обижалась, когда он уходил в себя и не спешил оттуда возвращаться. Для сотрудников их института это было нормой поведения…
Есть основания утверждать, что не об их с Машей отношениях думал всё время молодой профессор. Мощь его интеллекта была причиной Машиной робости. Ну, не было в её привычках брать быка за рога… А так бы, глядишь, и состоялась бы семья, и потомки бы появились…
Между тем многочисленные опыты с ионизированным кислородом, проводимые келейно в калужском доме отца с благословения К. Э. Циолковского, обрели теоретическую законченность, сформировались терминологически и материализовались в нехитром приборе, названном Чижевским аэроионизатором. Совершенно верно, это и есть знаменитая люстра Чижевского, на фальсификациях которой предприимчивые люди делают теперь повсеместно неразборчивый бизнес.
Отрицательные ионы кислорода воздуха, с потрескиванием стекающие с многочисленных иголок на металлическом колесе, оказалось, делали воздух витаминизированным. Вот почему воздух над морским прибоем, чистый лесной, а также горный особенно целебен – в нём полно лёгких отрицательных ионов…
С такой доморощенной экспериментальной аппаратурой Чижевский перешёл к широким опытам по изучению влияния лёгких отрицательных аэроионов на растения, животных и человека. Обобщение результатов позволяло говорить об эффективности витаминизированного воздуха в птицеводстве, санитарной гигиене, курортологии иммунологии, терапии туберкулёза, астмы, гипертонии, а также болезней крови и нервной системы.
Полученными результатами Чижевский, как всегда, спешил поделиться с коллегами, в том числе и за границей. Отклики пришли практически мгновенно…
Один поначалу просто обескуражил: знаменитый швед Сванте Аррениус, мировая знаменитость, лауреат Нобелевской премии имеет честь пригласить господина профессора А. Л. Чижевского в Стокгольм для проведения совместных исследований…
Вдумайся читатель: премудрый Аррениус прочитал всего одну статью Чижевского, понял, о чём речь, и поспешил раскрыть объятия…
В отечестве же нашем с той поры и по сей день десятки статей и целые монографии Чижевского существуют только в рукописях и ни разу не опубликовывались. И это в лучшем случае, в худшем же и вовсе утеряны или уничтожены…
Не мудрено, что Александр Леонидович с большим энтузиазмом засобирался в Швецию поработать всласть во имя науки, во имя России…
Процедура оформления загранкомандировок в ту пору мало чем отличалась от таковой в советские времена. Среди прочих проволочек нужны были весомые характеристики-рекомендации. А. В. Луначарский, нарком просвещения, а также Максим Горький с радостью согласились. Осталось неизвестным, что говорил Максим Горький В. И. Ленину, представляя и характеризуя Чижевского, а вот в узком кругу великий пролетарский писатель, знающий жизнь не понаслышке, якобы пробасил:
«Ни секунды не сомневаюсь, что сей русский дворянин славного роду жаждет послужить России…»
Уже был получен продпаёк и обмундирование, как вдруг за Чижевским в пять утра притарахел на вонючем мотоцикле с коляской нарочный из Наркомата иностранных дел, и милейший, но сильно раздосадованный на тот момент нарком иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин, коротко изрёк:
«Александр Леонидович! Ваша командировка за границу в настоящее время состояться не может…»
Чижевский от неожиданности только и спросил: «А продукты, а вещи?..»
«Да бог с вами! Пользуйтесь на здоровье…» – аудиенция была закончена.
Может, большевики засомневались, какой России хочет послужить сей странный господин, может, имели на него какие-то особые виды, может, какой сексот-доброжелатель из зависти настучал – Чижевский был в полном неведении…
А всё было гораздо проще…
Полунеистовый, полупролетарский поэт Бальмонт революцию 1917 года принял с жаром. Вирши его об ту пору простаки захлёбывались от изнемогающей любви к ней. Таких, как он, Маяковский, тот же Горький большевики охотно посылали за границу с целью пропаганды и агитации, победы мировой революции ради…
Стервец-Бальмонт подвёл. Едва успев пересечь советско-эстонскую границу, он, ничтоже сумняшеся, собрал немалый митинг и сочным, отнюдь небесталанным языком опростал на большевиков не один ушат накопленной грязи. Большевики нахохлились и на всю свою гнилую интеллигенцию шибко и надолго разобиделись…
А. В. Луначарский по-дружески, спустя какое-то время, проинформировал об этом растерянного Чижевского. А в качестве утешительного бонуса поведал заодно свежую байку про Маяковского. Нет-нет, этот горлан-главарь был свой в доску и выезжал из России беспрепятственно. Только вот однажды, выступая на людях где-то в Штатах, всё время поддёргивал штаны. Одна очарованная, но бдительная слушательница возьми да и скажи:
«Господин поэт, что вы всё время брюки-то подтягиваете, как-то это неприлично…»
Великий посланец великой России за словом в карман никогда не лез.
«А что, – сказал он, глядя леди в глаза, – по-вашему, будет приличней, если они вообще спадут?»
Поскольку все дела в преддверии командировки были закруглены, опущенному с небес солнцепоклоннику теперь было время подумать о делах земных, о судьбах человеческих и о своём месте в этой суете…
Всё тот же мудрый А. В. Луначарский предложил ему какое-то время побыть дома, и, спустя пару дней, Чижевский уже осматривал пейзажи из окна калужского поезда, имея в кармане ни к чему не обязывающий мандат литературного консультанта Наркомпроса.
Всевластный лик, глядящий с вышины!
Настанет ночь – и взор летит из бездны,
И наши сны, влелеянные сны
Пронизывают знанием надзвездным.
Следи за ним средь тьмы и тишины,
Когда сей взор бесстрастный и бесслезный
Миры, как дар, принять в себя должны
И слиться с ним в гармонии железной.
И лик глядит, о тварях не скорбя.
Над ним бегут в громах века и воды…
Над черствым равнодушием природы
Невыносимо осознать себя!
Лишь на листе, где численные тайны
Пылает смысл огнем необычайным.
А. Чижевский1921 г.
Глава 6. «…Лицо полубога выступало за маскою фавна…»
Атмосфера пыльного и по-сельски сонного предместья Варшавы, где была прежде расквартирована артиллерийская бригада отца, весьма располагала к запойному чтению и салонному музицированию.
Благоприобретенная же тяга к разного рода изыскам, вздобрённая природной любознательностью пятнадцатилетнего Шуры Чижевского, никакого сколь-нибудь ощутимого развития не получала, ибо простор для изысканий ограничивался семейной библиотекой да редкими изданиями по рассылке.
Поэтому известие о передислокации бригады в Калугу было принято юношей с большим воодушевлением, душевным трепетом и мечтательными надеждами…
Что же это такое – «Калуга?» Конечно, это – Родина ближайших предков: брянщина-смоленщина-орловщина… Это – милые сердцу пейзажи центра России, их писать не переписать… Это – вёрст двести от Москвы, а там – большая наука, архивы, профессура… Там – Баратынский, Фет, Тютчев…
И там Пушкин! Прочитанная в детстве «Сказка о царе Салтане» впервые оставила в памяти необычайную простоту и изящество слога. В очарованном детском мозгу сами собой представали сказочные картинки, а персонажи пушкинские просто, кажется, виделись и осязались воочию.
Зачем-то вспомнились бабушкины слова, что в Польше Пушкина не особенно любят…
И уже в дороге всё та же бабушка обмолвилась, что, оказывается, в тридцати верстах от Калуги, куда они направляются, посёлок Полотняный завод, имение Гончаровых, откуда родом пушкинская Мадонна – Наталья Гончарова и куда поэт неоднократно наведывался.
Засыпая в тряском вагоне, насквозь пропахшем угольной пылью, Шура не сомневался: уж теперь-то он докопается до всех интриговавших его тайн Пушкина – друзья, враги, Натали, царь, женщины, дуэль, рана, смерть…
Судьба, как всегда, внесла свои коррективы: так получилось, что кандидатскую диссертацию он в своё время защитил по теме: «Русская лирика 18 века». Богатые фонды Румянцевской библиотеки, конечно, попутно раскрыли ему кое-что из пушкинских тайн… А потом и вовсе наука увела в сторону от поэзии…
И только теперь, после несостоявшейся командировки в Швецию к Сванте Аррениусу и вынужденной паузе в работе, судьба подарила ему шанс вернуться к волнующим и малопонятным событиям, связанным с великим поэтом и его полотняно-заводской Музой.
Однако сейчас у двадцатичетырёхлетнего профессора, поэта, историка и врача имелось гораздо больше вопросов, чем у пятнадцатилетнего юноши, очарованного волшебными стихами «любимца муз».
Ему интуитивно хотелось докопаться до всех роковых истоков, в тридцать восемь лет оборвавших жизнь «первого поэта России». Мандат литературного консультанта Наркомпроса, как будто специально именно сейчас выданный ему наркомом просвещения А. В. Луначарским, несомненно, давал для этого необходимый carte blanche.
В 1921 году правительство большевиков среди прочих национализировало и имение Гончаровых Полотняный завод. Порядком подрастащенный дворец, окружённый дивным парком и прудами с лебедями, превращался в дом отдыха пролетариата.
Александр Чижевский имел устное поручение А. В. Луначарского проследить за сохранностью родовых архивов Гончаровых. В 1922 году они из имения были вывезены в Губернский архив Калуги, а в 1923 году все бумаги, так или наче связанные с Пушкиным, были истребованы в Москву. В эти годы пролетариат сориентировался и начал тащить раритеты направо и налево, дабы потом выгодно их продавать всё тому же правительству.
Правда, это уже без Чижевского. С 1927 года все уцелевшие бумаги из Полотняного завода хранятся в Москве в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА).
Можно было бы озаботиться вопросами: «А зачем ему это?», «А что он хотел обнаружить?», «До чего докапывался», «Может какие аналогии искал?» и прочее.
А потом подумалось: ну, это же Пушкин! Ведь до сих пор пушкинисты спорят о роли царя в его судьбе и о степени вины красавицы-жены, о взрывном характере «потомка Ганнибалов» и о нравах тогдашнего социума в России вообще…
Пусть же это essai, этот скромный прозаический этюд, увиденный глазами молодого Чижевского, такого же, как и Пушкин, потомственного патриота России, дополненный современными исследованиями и находками, поможет и нам ещё раз соприкоснуться с судьбой великого поэта…
В лицей Царского Села Пушкин, скорее всего, попал по протекции… Набирали всего тридцать человек, и если бы не дядя, известный поэт Василий Львович Пушкин, лично знакомый с основателем лицея министром Сперанским, не факт, что биография поэта началась бы столь удачно.
Учились лицеисты бурно и весело, шкодили по случаю регулярно…
В первом выпуске 1817 года гений оказался по успеваемости 26-м из 29-ти выпускников. По российской и французской словесности, правда, а также по фехтованию имел «превосходно».
Надзиратель Фролов как-то (5 сентября 1814 года) поймал Малиновского, Пущина и Пушкина, когда они, запасшись кипятком, мелким сахаром, сырыми яйцами и ромом, «из резвости и детского любопытства составляли напиток под названием гогель-могель, который уже начинали пробовать». За что были наказаны «в течение двух дней во время молитв стоянием на коленях». Маловероятно, что исполнили: нравы и дисциплина в Лицее оставляли желать лучшего…
Товарищ по Лицею Пущин вспоминал: «Пушкин с самого начала был раздражительнее многих и поэтому не возбуждал общей симпатии».
На выпускном экзамене Державин хотел обнять Пушкина, но тот убежал «вследствие юношеской конфузливости».
С четырнадцати лет Пушкин начал посещать публичные дома и в продолжение всей жизни был весьма любвеобилен. И это было феноменально: по словам его брата, Пушкин «был собою дурён, ростом мал, но женщинам почему-то нравился».
По свидетельствам многих очевидцев, когда его кто-то интересовал, он был неотразим и, наоборот, когда ему было неинтересно, делался просто несносным…
Громкий раскатистый смех помогал быстро делить на симпатизирующих и не очень.
«Какой Пушкин счастливец! Так смеётся, что словно кишки видны!» – говорил хорошо его знающий и симпатизирующий художник Карл Брюллов.
Соображал мгновенно и точно, как шахматный гроссмейстер… В малознакомой компании отроки с известными фамилиями решили однажды его оконфузить и томно, с грассированием изрекли:
«Mille pardon… Не имея чести вас знать, но, видя в вас образованного человека, позволяем себе обратиться к вам за маленьким разъяснением. Не будете ли вы столь любезны сказать нам, как правильно выразиться: “Эй, человек, подай стакан воды!” или “Эй, человек, принеси стакан воды!”»
Пушкин живо понял намерения шалопаев и, совсем не смутившись, с умным видом ответил:
«Мне кажется, вы можете выразиться прямо: “Эй, человек, гони нас на водопой!”»
И то правда: друзья и враги такими манерами приобретаются несколько быстрее…
А своими эпиграммами он умудрился обидеть даже своего приятеля по Лицею безобидного Кюхельбекера… Тот вызвал его на дуэль, стрелялись, но остались невридимы, так как пистолеты друзья зарядили… клюквой.
Вообще, по подсчётам пушкинистов, дуэль с Дантесом была, как минимум, двадцать первой. В пятнадцати случаях он был инициатором, шесть раз вызывали его. Друзьям удавалось примирение до поры…
«Неуимчивый», – называла его няня Арина Родионовна.
В литературной среде Пушкин оказался таким же привередником, который с лицейской скамьи привык жить в тесном кругу друзей, относясь к остальному пёстрому миру не всегда справедливо, чаще с предубеждением, иногда даже с презрением…
«Слишком рано полюбил рукоплесканья», – самокритично писал он о себе.
Вообще говоря, как заметил один из его биографов, то были черты характерные и красноречивые, «объясняющие многое в жизни поэта: с одной стороны самовозвеличивание и презрение к толпе, а с другой – искания популярности всё у той же толпы».
В январе 1923 года в Петербурге в Военной типографии штаба РККА тиражом всего четыре тысячи экземпляров вышла достаточно объективная по тем временам книга П. К. Губера «Дон-Жуанский список Пушкина: главы из биографии». Вдумаемся в слова кропотливого и проницательного исследователя:
«От природы Пушкин был человек вполне здоровый, с огромным запасом энергии и жизненных сил. “Великолепная натура”, – сказал знаменитый хирург Арендт, пользовавший смертельно раненного поэта. Единственным признаком, говорившем о некотором нарушении идеального физиологического равновесия в этой “великолепной натуре” была необыкновенно быстрая чувственность и нервная возбудимость…
…О повышенной эротической чуткости и отзывчивости Пушкина единогласно говорят все отзывы современников.
“В лицее он превосходил всех чувствительностью, а после в свете предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи оргий и вакханалий. Должно дивиться, как и здоровье, и талант его выдержали такой образ жизни, с которым, естественно, сопрягались и частые гнусные болезни, низводившие его часто на край могилы.
Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзия, и в обеих он ушёл далеко”. (лицеист М. Л. Яковлев)
Не подлежит спору, что в эротическом отношении Пушкин был одарён значительно выше среднего человеческого уровня. Он был гениален в любви, быть может, не меньше, чем в поэзии. Его чувственность, его пристрастие к внешней женской красоте всем бросалась в глаза. Но одни видели только низшую, полузвериную сторону его природы. Другим удалось заметить, как лицо полубога выступало за маскою фавна. Нужно ли добавлять, что эти последние наблюдатели были гораздо ближе к подлинной правде».
Чувствуется непричёсанное пока идеологией мнение…
Чего не скажешь о портретах и скульптурах…
«Лицом настоящая обезьяна», – характеризовал он сам себя в юношеском французском стихотворении «Mon portrait». А имевшие место залысины, равно как и некоторая округлость в талии, очарованными художниками тоже, как правило, старательно ретушируются.
То же желание «причесать» под канонический образ чувствуется и в отношении родословной поэта. «…Родился во владении отца моего в городе Лагоне», – обозначено в сохранившейся записке в сенат самого «арапа» Абрама Петровича. Анненков и Бартенев пушкинского прадеда именуют просто «негром»…
Город Лагона – это территория современной Эритреи, место компактного проживания эфиопских евреев «фалаша». За последние двести лет не все они перешли в христианство или перебрались в Израиль. Так что вполне вероятно, что прадед Пушкина был по своему присхождению фалаша, то есть эфиопским евреем.
По сути дела, это не так уж и важно, если принять во внимание, что вся абиссинская знать вообще ведёт свой род от иудейского царя Соломона и эфиопской царицы Савской. Но исследований на этот счёт, как ни странно, маловато. «Арап», и всё тут…
Летом 1817 года Пушкин окончил Лицей, который по статусу приравнен был к университету, записался на службу в Коллегию иностранных дел и прибыл, наконец, в вожделенный Петербург. Как бы вознаграждая себя за лицейскую скуку, он с головой погрузился в водоворот столичных развлечений.
«Сверчок прыгает по бульвару и по блядям», – писал А. И. Тургенев князю П. Л. Вяземскому.
«Венера пригвоздила его к постели… и пришлось ему опять за поэму приниматься», – скорее радуется, чем огорчается в ответ Вяземский…
Так отдыхать и предаваться серьёзному литературному творчеству лишь во время болезни поэт продолжает до 1820 года.
Директор Лицея Энгельгардт, следивший за успехами своих питомцев, неоднократно отмечал:
«Пушкин ничего не делает в Коллегии, он там даже не показывается…»
Дело дошло до того, что Александр Первый упрекает директора Лицея, что его бывший воспитанник «наводнил Россию возмутительными стихами».
Император даже приказал генерал-губернатору Милорадовичу арестовать поэта и раздумывал, куда бы подальше сослать смутьяна – в Сибирь или на Соловки… Лишь заступничество Карамзина, Жуковского, Чаадаева, а также тех же Милорадовича и Энгельгардта спасло Пушкина от ссылки в холодные края. Царь уступил, отправив поэта в ссылку в края тёплые.
Уже в середине мая 1820 года Пушкин прибыл в Екатеринослав (ныне Днепропетровск) под начало генерала Инзова.
Затем покровительство и покрывательство милейшего Инзова продолжалось и в Кишинёве, где генералу пришлось даже улаживать громкий скандал с вызовом Пушкина на дуэль. В числе прочих поэт совратил жену местного богатея красавицу-цыганку Людмилу-Шекору…
Генерал посадил Пушкина на десять суток на гауптвахту, куда приходил к нему с шампанским и мадерой и где с большим удовольствием слушал его фривольные стихи.
По признанию самого поэта в Кишинёве он большей частью сочинял «рифмованную матерщину», которую всегда «уважал», считая её «истинным проявлением души русской».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
