Книга: Последний день приговоренного к смерти - Виктор Гюго

Имя главного героя повести нам не известно. Не рассказано нам и о преступлении, которое он совершил, тем не менее, он осужден, его ожидает «шотландская дева», предложенная доктором Гильотеном, как наиболее гуманный способ убийства.

С какой живостью нам переданы переживания главного героя. Гюго показывает нам его в первую очередь как человека, а не как преступника. У него тоже есть мать, жена, дочь, он не понимает, как они останутся одни…

А, может, лучше каторга? Но увидев из окна каторжное шествие, он приходит к выводу, что это та же смерть, только намного дольше и мучительнее. Он смирился, хотя не теряет надежды на помилование...

Ожидание смерти хуже, чем сама смерть.

«С них – шапки, с меня – голову. Люди платили за столы, за стулья, за доски, за тележки. Все кругом ломилось от зрителей. Торговцы человеческой кровью кричали во всю глотку: – Кому место? Злоба против этой толпы овладела мной. Мне захотелось крикнуть: – Кому уступить мое?»

Случайно, для себя, обнаружила в повести небольшие отсылочки к трём большим романам Гюго. Бывший каторжник, укравший хлеб, напомнил Жана Вальжана. Неоднократно так же упоминается Собор Парижской Богоматери. А размышления о том, что король - власть, и что ему стоит, дать это помилование, напоминают историю Гуинплена.

Гюго всегда интересовала тема социальной несправедливости, и именно эта небольшая повесть стала предвестником в его творчестве великолепного романа «Отверженные».

Неровной поступью, тяжело влача бархатное бремя королевской мантии с горностаевой оторочкой, сжимая в руках рваный флаг Революции, низко сгибая стан под грозовыми вихрями эпох, безумная Франция с ликом мудрой Марианны, медленно восходила по устланному ковру золотых лилий к пьедесталу высшего уровня устройства цивилизации. Нечего греха таить, пренебрегая очевидным: исторический завиток мироздания позволил ей достичь желаемого воплощения притязаний. Но историческая память, подстрекаемая зовом призрачных предков из литературного легиона справедливости, жарко завлекает непосвященного обывателя взглянуть на Францию сквозь увеличительный монокль вневременного стекла. И узреть влажные кровавые бусы, пронзающие изысканный шелк её подола; прикоснуться к её алым ладоням, несущим чашу отравленной крови, чтобы излить негодную у подножия Правды; услышать истошный вопль отверженных приговоренных, скорбящих немой молитвой о Жизни. И почувствовать жестокое иго всеобщего преступления против Бога, сладкой занозы в общественном сознании, пришпиленной к мозгу уродливым законом о смертной казни.

Повесть Виктора Гюго взметнула перед внутренним взором гнетущие образы истлевших страниц календаря французского августа 1832 года. И вот уже липкий первобытный страх проникает скользкой лапкой за пазуху, скребётся острым коготком по коже и, нежно прорвав мягкую плотину плоти, принимается сосать под ложечкой. Нет, я не страдаю от излишней чувствительности. Но эмпаты поймут меня... Ведь не буйная пляска смерти в грязных лохмотьях тягостно сжимает сердце читателя: наш личный белый танец с ней уже заказан. Нет, здесь строки дневника приговоренного щедро разделят с читателем истерзанную душу несчастного, отвергнутого обществом, помеченного законом, попранного природой и, наконец, забытого Вселенной. А что есть Вселенная? Бог? Не знаю. Но коллективная дьявольская кара, общим жертвоприношением, любовно отдаёт тёмную душу человека на вечный алтарь мрачного Харона. Мятущаяся мысль стучит в виски: можно назвать благим делом зло, призванное к отмщению за поруганное добро? Нет. Уж не кривляние ли гнусной толпы породило эти удалые строки в оргиях извращённого удовольствия на Гревской площади? Может быть. Но от поисков истоков не изменится русло ручья жизни отверженного, преградой которому станет высокая стена могущества правосудия.

Дневник приговоренного имеет два подспорья, умело соединяющие мостиком идеи социально-психологический фундамент повести. Стремление Гюго проколоть радужный пузырь сытого довольства законопослушного чиновнического аппарата сводится к изобличению социальных последствий применения смертной казни. Калейдоскоп жутких примеров (не зверских, нет! у животных честная игра за жизнь и смерть!) человеческих пыток ближнего своего вспышками кровавого фонтана орошает сознание. Разве могли иметь, простите, воспитывающий эффект публичные линчевания, повешения, отпиливания и, наконец, гильотина?.. Почему же такой глухой была достопочтенная Франция к мольбам прозревших? Психологический аспект воплощен непосредственно дневником несчастного узника судьбы. Молодой человек благородного происхождения, запятнавший атласные манжеты преступлением, о котором умалчивает Виктор Гюго, подобно каждому из нас имеет душу. И она мечется в плотном склепе тела, бьется о стены его заплесневелой оболочки, падает всё ниже в целебной агонии сознания… Жутко. Сложно оправдать жестокость, но невозможно оправдать такой взаимный акт исцеления общества. Разве отверженный от неба и земли найдет искупление в смерти?

Глубина повести неисчислима, учитывая эпохальный контекст создания. Гюго, как и множество литературных апологетов отмены смертной казни (Вольтер, А. Камю) в привычной манере великого искусства создал манифест борьбы с язвой на теле общественного строя. Долог путь был уготован этому трудному процессу. В недалёком 1981 году французы упразднили кровожадную фрейлину Смерти – Гильотину. Но память про отверженных кровавым законом мерно дышит на полках… В назидание будущему – в беспокойных снах прошлого.

Как мы помним, сам Виктор Гюго выступал за отмену смертной казни и считал, что ни одно преступление не достойно столь жестокой меры пресечения и человек не имеет права осуждать на смерть другого, вне зависимости от совершённого проступка.

Важно отметить, что хотя нашему герою и был вынесен смертный приговор, всё-таки это решение идёт вразрез с его образом и поведением. Он до последнего момента надеялся на помилование и, вероятно, у него могли быть на это основания. Вполне возможно, что он стал заложником обстоятельств и был осуждён незаслуженно (он мог убить человека нечаянно, или с целью самозащиты, или спасая кого-то ещё). Но приговор обжалованию не подлежит. И вот уже наш герой подходит к концу своего жизненного пути и пытается то примириться с грядущей смертью, то мысленно оттолкнуть её от себя, то представить, что же скрывается за ней. Но чем ближе час кончины, тем сильнее в нём страх смерти, и он отчаянно цепляется за жизнь.

Надо помнить, что Виктор Гюго - автор произведений отнюдь не для развлечения, и в его книгах нужно на время "утонуть", чтобы проникнуться атмосферой происходящего и прочувствовать переживания персонажей. И хотя этот роман по объему совсем небольшой, он оставляет сильное послевкусие и погружает в размышления.

Как известно, Гюго был ярым противником смертной казни и даже ходили слухи, что эту повесть он выдумал, чтобы привлечь внимание общественности к самому акту законного отнятия жизни, ибо считал, что любой человек имеет право на жизнь — даже убийца. Общество не приняло идею писателя и всячески освистало и его и его труд. Но, как известно — критиков никто и не помнит, а эта книга до сих пор волнует души не только его поклонников, но и всех, кто мыслит.

Наверняка многие из вас хоть единожды размышляли на тему смертной казни. Гуманно ли это, справедливо ли.

Но в этой книге Гюго не об том. Здесь скорее о природе человеческого страха на фоне утвердившийся мысли «Приговорён к смерти». Безоговорочно и без апелляций. Насколько эта мысль поглощает всё остальной. От неё не спрятаться, не скрыться за занавесом других размышлений. Шесть недель перед казнью осознание скорой смерти гнетёт и ломает человека. Этим Гюго и подкупает меня снова и снова. Он показывает душу без прикрас. Препарирует человеческий страх буквально под микроскопом. Да, он признаёт, что виноват, но всё же лучше пожизненная каторга, нежели смерть.

Когда-то я читала, что приговор на смертную казнь именно этим и страшен. Человек доводит себя вплоть до лишения рассудка этим ожиданием и знанием, что ничего нельзя изменить. Говорят, лучше сразу смерть после приговора, чем это страшное и мучительное ожидание. Сам этот процесс уже не наказание ли.

Но в любом случае, к высшей мере все относятся по разному. И я тоже.