Текст книги "Возмездие. Поэма"

X. Император забавляется
Песня

Для тех, кто изгнан и упрям,

Далече Франция, могила близко.

Возглавил князь веселый гам,

В театрах захотелось дам,

В лесах олени живописны,

Рим жжет опять корицу вам,

И вторят короли тебе: «Мой брат!»

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

И нравы откровенные тебе милей.

Или в изгнание! Иль в Африку в огне!

Компьень, владыка, полон лебедей,

И свита почивает в тени лесных аллей,

Венера засияла в тишине;

Вакханки полуголые подыгрывают вам,

Короной виноградной шелестят.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

Осужденные строят маяк на берегу,

И к морю крепи волочат без сна!

Фанфары зазвучали призывно: Улюлю!

Звучит рожок, колышутся деревья на ветру,

Березы листья серебрит луна;

Собаки, в воду! И лесной олень к кустам

Бежит, теряя путь свой, наугад.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

На каторге, в Кайенне работает отец,

А дети умирают, голодуют.

У волка для гиены вино в бочонке есть;

И пастырь в белой митре, двуличия венец,

Бокал свой над киворием смакует;

И Фавна-искусителя глаза, как угли, там,

В соседнем с ними логове горят.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

Смерть поселилась на холме Монмартр,

Роден на сердце не скрывает ран.

А под столом ковер куницы, чей-то дар;

Кварталы Страсбурга и благовидный Шартр

С героем дня поднимут свой бокал.

Те, чья улыбка предлагает душу вам,

Корсеты их предложат грудь и зад.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

Эй, пленники, живущие впотьмах,

Вы отдохните, хоть и непривычно!

А там фарфор саксонский и севрский на столах,

Едят они с улыбкой беспечной на губах,

И вылупилась поцелуя птичка;

Под хохота раскаты доступность этих дам

Его преобразит в безумный ряд.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

Гвиана, этот карцер чудовищной печи,

Смертельный край, трудягами проклятый,

А ты ложись и спи спокойно до зари,

В ту самую кровать, где спал король Луи,

Великий Бонапарт и Карл десятый;

Поспи, пока овации слышны и тут, и там,

В подушках утопив невинный взгляд.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

О, горе нам! Бандит свирепый этот,

Ему кинжалом заколоть страну не жаль!

Сегодня свадьба на погосте этом,

Невеста поднимается в карету;

Жених же наш – законный государь!

Пришла пора эпиталаму слушать нам!

У Франции жених – убийца, брат.

Звонит сегодня отходную Нотр-Дам,

А завтра зазвучит набат!

Джерси. 25 января 1853.

XI. Тропинки, где травка на взгорье

Тропинки, где травка на взгорье,

Долины, холмы, дерева,

Откуда молчанье и горе?

– Ведь он не вернется сюда.

Пустое окно средь окраин,

А сад был когда-то в цветах.

О, дом! Расскажи, где хозяин?

– Не знаю, в других он краях.

– Собака у дома зачем-то,

Кого охранять? Он – пустой.

– Малыш, что ты плачешь? – Отца нет.

И женщина смотрит с тоской.

– Куда он ушел? – В сумрак ночи.

О, волн белогривых валы,

Вы бьетесь о риф, что есть мочи,

И гроб принесли из тюрьмы.

Джерси, 1 августа 1853.

XII. Робер, не будьте откровенны

Робер, не будьте откровенны, – мой совет!

Умнее станем. Это потрясающий момент,

Всего лишь только четверть часа пролетит,

И, как Клондайк, нас вмиг обогатит.

Согласен. Но если мэр, префект наперечет,

Так обожающих мамаши вашей плод,

Когда Сюэн, Парьё, проплачены на труд,

Во всеуслышанье тебя спасителем зовут,

Сулят тебе блага, – порукой Фульд и Мань—

Что Цезаря затмишь и Шарлеманя?!

Мой друг, внимая этим байкам, может статься,

Ты искренне готов уж рассмеяться,

Как тот ханжа заштатный, развалясь?

Вы в простоте своей ужасны, князь!

Наполеон – ваш дядя, я крестным вам являюсь,

Негоже дураком быть, назвавшись негодяем.

Укравши чей-то трон, берут народ силком,

Хороший тон – затем потешиться тайком

И подмигигнуть пройдохам тем со стороны.

Но самому себя одурачить! Фу! Полны

Карманы наши! Франция попалась на крючок,

Мудрее будем, от Юпитера получен сундучок;

Так поспешим, пограбим, поцарствуем легко!

Благославляет папа, султан, царь и король—

Твои кузены и создать тебе империю – пустяк!

Быть шефом нации приятно! – Вот, дурак!

А ты представить можешь, что это всё сулит?

Театра декорации ты числишь за гранит?

Париж тобой обуздан! Но кто это решил,

Чтоб исполина карлик уродливый затмил?

Ты в самом деле веришь, что можно поспешить,

Чтоб весело, цинично зубами раздавить

Ту революцию, что наши смогли свершить отцы,

Как семечки клюют залетные скворцы?

Тебе про бредни эти мечтать не надоест?

Верь Розе Тамизье, там кровоточит крест.

Душа Бароша грезит, свой мир открыв едва,

Что честен Дейц и даже честны твои слова,

Ну, хорошо! Но все же, не верь ему, он лжёт.

Дейц и Барош, и клятва – всё это – наш оплот,

Но скипетр из глины твой сделан, черт бы с ним! —

Бог, спроводив в дорогу, пометил: Уязвим!

Джерси. 29 мая 1853.

XIII. Есть у истории пора для слива нечистот

Есть у истории пора для слива нечистот,

И это наши времена, где пир – лишь для господ,

И возле этого стола гулянка до утра,

А бедные и нищие, без света и тепла,

Спокойно и, не торопясь, уходят в мир иной,

Вон, на Голгофе – Иисус, Сократ на мостовой,

Колумб в застенке и Ян Гус сожжен уже почти,

Рыдает человечество, не смея подойти,

Там правые и мудрые, где виселицы след,

А тут правитель этот над вереницей лет,

Среди вина и мяса, под праздничный мотив,

На пурпурных подушках, об умерших забыв,

Здесь челюсти, жующие на тонком серебре,

Счастливые и страшные, с монархом во главе,

Безнравственное стадо сатрапов золотых,

Где слышится то пение, то смех девиц ночных,

По-царски одаренным венком из нежных роз,

Здесь похоть торжествует, являя сотни поз,

Оставив обделенных глодать с собакой кость,

Они – акулья шайка, здесь зла проходит ось,

Случайные владыки, грязней своих свиней,

Пузатые величества, прожорливый лакей,

Везде обжорство, низость и попранный закон,

Будь это Камбасерес иль будь то Тримальсьон.

Джерси. 4 февраля 1853.

XIV. По поводу закона Федера

Что Конституцией иль Хартией зовётся,

Она в пещере той, что вихрь революций

Пробил в граните, кров надежный сделав,

И люди счастливы закрыться в цитадели,

Дабы сберечь права, оплаченные кровью,

Свои прогресс и честь; не веря празднословью,

Создали высоко надежный кров, над нивой,

Свободе гордой, вольной, с золотистой гривой.

Вот всё устроено, к своей работе справной

Вернулись, и, гордясь своим высоким правом,

Они спокойно спят в дни всевеликих дат,

Не думая, что воры в ночи на них глядят.

Однажды утром, встав, заметят ли коварство,

Что Конституция, храм власти государства,

В граните этом превратилась в студень,

Туда закладывали льва, а получился пудель.

Джерси. 10 декабря 1852.

XV. Берег моря

 
ГАРМОДИЙ:
Во мгле Венера светит.
                           МЕЧ:
                                   Гармодий, пробил час
ДОРОЖНЫЙ СТОЛБ:
Тиран идет.
                         ГАРМОДИЙ:
                                 Знобит меня.
                                                        МОГИЛА:
                                                              И что, отказ?
ГАРМОДИЙ:
Ты кто?
                        МОГИЛА:
                          Могила. Убей же иль погибни сам!
 
 
КОРАБЛЬ НА ГОРИЗОНТЕ:
Я тоже склеп могильный, везу я каторжан.
МЕЧ:
Мы ждем тирана!
                       ГАРМОДИЙ:
                          Ветер стылый.
                                                        ВЕТЕР:
                                                              Я ухожу.
Моим свистящим воем везде я расскажу
О муках и о вихре мучительных смертей,
Без хлеба и без крова, без близких и друзей,
И в Греции тоскует уже мертвец почти.
ГОЛОС В ВОЗДУХЕ:
О, Немезида! Встань же, воспрянь и отомсти!
 
 
МЕЧ:
 
 
Час пробил. Этот сумрак в подручные возьми.
 
 
ЗЕМЛЯ:
С меня довольно мертвых.
                                       МОРЕ:
                                           Красно я от крови.
Несут мне реки трупов беcсчетное число.
 
 
ЗЕМЛЯ:
Их кровоточат раны, в моей душе темно,
И с каждым его шагом по раненой земле,
Я чувствую, как плотно они лежат во мне.
 
 
КАТОРЖНИК:
Я – каторжник, цепями опутан я теперь,
Изгнанника я принял, открыв радушно дверь,
Он – дворянин почтенный и благородный всё ж.
 
 
МЕЧ:
Не бейте ему в сердце, его там не найдешь.
 
 
ЗАКОН:
Я был законом раньше, но он меня убил.
 
 
ПРАВОСУДИЕ:
Он и Фемиду в шлюху бездумно превратил.
 
 
ПТИЦЫ:
Он отнял воздух у небес. Сбежим же поскорей!
 
 
СВОБОДА:
Я тоже с вами. На земле нет солнечных лучей!
Прощай же Греция, пора!
                                               ВОР:
                                                    Тирана любим мы,
Как церковь божья его чтит, боготворят суды,
Кому сопутствует всегда одушевленный глас,
И больше, чем на праведных, он все ж похож на нас,
 
 
ПРИСЯГА:
О, боги всемогущие! Когда ж придет конец?
Доверие не водится среди глухих сердец.
Вы лжете, солнце, небо, и с вами человек!
О, вы, ветра ночные! Возьмите же навек
Честь, добродетель, совесть, химер подобных рать!
 
 
РОДИНА:
Мой сын, я вся в оковах! Твоя родная мать!
Я руки простираю из глубины тюрьмы.
 
 
ГАРМОДИЙ:
Убить его средь ночи и под покровом тьмы?
Пред этим черным небом и морем без конца
Прирезать перед бездной в присутствии творца?
Под сенью бесконечной, от суеты вдали…
СОВЕСТЬ:
Ты можешь его просто стереть с лица земли.
 

Джерси, 25 октября 1852.

XVI. НЕТ

Оставим в Риме меч, стилет оставим в Спарте,

Зачем его хватать поспешно и казнить?

Сейчас пугать не будем мы Брутом Бонапарта,

Дадим еще немного убогому пожить.

Вы будете довольны, вас в этом уверяю.

Изгнанники, несущие крест безутешный свой,

Вы, пленники, которых он топчет и бросает,

Вы будете довольны историей такой.

Злодейство никогда бандиту не прощалось,

Держите месть в чехле, вдали от неудач,

И надо верить в то, что Богом завещалось.

Рассудит его время – медлительный палач!

Оставим мы предателю немереный позор.

Ведь эта кровь унизит и подлый нож литой,

Придет и та пора, что, словно дирижер,

Покуда прячет кару под меховым манто.

Он будет коронован как худший среди худших,

Хозяин плоских лбов и каменных сердец,

Сенат ему пожалует империю заблудших,

Найдет себе он самку и наплодит детей,

Чрез протазан и мессу пусть царствовать он будет,

Пусть будет императором, неистовый злодей;

Пусть куртизанка-церковь, вползая, не забудет

Проникнуть в его логово и в брачную постель,

Тролону и Сибуру пусть самым близким,

И ногу, всю в крови, подаст, чтоб преклонить

Главу пред ним. И это государь? Как низко

Ласнер склонился б, чтоб его убить.

Не трогай же его, поверь мне словно другу,

Таинственный и храбрый, мой одинокий брат!

Пока стаканов звон звучит на всю округу

Взгляни на ту траву, где мертвые лежат!

Расчет холодный наш ценнее вспышки гнева,

И помощию божьей сильней мы во сто крат,

Позорные столбы, смотря глазами в небо,

Украшенными быть правителем хотят.

Джерси.12 ноября 1852.

Книга IV. Религия воспета

I. Sacer esto

О, люди! Он не должен умереть сейчас!

Поверьте, это было б как-то неуместно,

Он все законы преступил, но пробил час —

Безгрешье светлое на небесах воскресло;

Он выиграл свое кровавое пари, огнем, мечом,

Клубком интриг, и свергнут, слава Богу,

Ему ни заговор, ни клятвопреступленье нипочем,

Молитва иль пощечина, отвешенная Богу.

Оставив Францию поверженным сердцам,

С ногами в кандалах, ничуть не сожалея,

Подлец так расквитался с ней, отправив к праотцам,

Как некогда Помпей – ударом шпаги в шею!

Нет! Он – убийца, он, как и прежде, рыщет,

Рубил, стрелял и убивал без сожаленья,

Жилища опустели, но полны кладбѝща,

Глядит в глаза он смерти в вожделеньи.

Виною императору и игроку на час,

То, что вдова рыдает, призраку подобна,

И что у сына больше нет отца,

И то, что мать согнулась под вуалью черной,

Чтоб царские одежды выткать в срок,

Монмартр чаши ставил, и куда ни кинешь взгляд,

Туда текла горячая, струящаяся кровь,

Окрашивая пурпуром торжественный наряд;

Бросал вас в Африку, в Кайенну, вновь и вновь,

Вчерашние герои! Вы – каторжники ныне!

За каплей каплею стекает ваша кровь

По лезвию смертельной гильотины.

Ему предательство сообщником при этом

Стучится в дверь, и он готов уж отпереть;

Братоубийца и отцеубийца этот,

Нет, не позволим мы ему так просто умереть!

Оставим-ка его живым. Прекрасное возмездье!

О, если бы он смог весь путь преодолеть

Согбенный, голый, нищий, вот это было б местью,

За все ему проклятия, которых и не счесть!

Листая свое прошлое, где преступлений тьма,

Как в кованом ошейнике, напичканном гвоздями,

Он станет лишь искать дремучие леса,

Смертельно бледный и опознанный волками.

На каторге, где слышится кандальный звон,

А собеседником ему седые скалы вкруг,

Сидит в тиши глухой, в молчании немом,

Там нет людей и только призраки вокруг.

И даже смерть не трогает подобное дерьмо,

Дрожит в слепой ночи скопленье всех пороков.

О, люди, прочь! На нем кровавое клеймо.

Оставьте Каина! Он – принадлежность Бога.

Джерси, 14 ноября 1852

II. Что поэт себе говорил в 1848 году

Поэт, нельзя тебе стремиться властью стать,

Ты cоздан для другого, тебе бы сочинять,

Тебе необходимо, смиренно отступив,

Бежать от мысли грешной, навек о ней забыв.

Ты, тот, кто понимает или клеймит людей,

Ты пастырем быть должен, носителем идей,

Сограждане, нуждаясь, озлоблены порой,

Но все они – французы, Париж для них родной,

Они убьют друг друга средь мрачных баррикад,

Где в гуще темных улиц орудия гремят,

И сеют смерть повсюду, куда не кинешь взор,

Туда ты, безоружный, беги во весь опор;

И в этой гнусной каше, в позорнейшем бою

Излить ты должен душу, подставив грудь свою,

Молиться неустанно, живых людей спасать,

Смеяться под картечью, над павшими рыдать;

Затем вернуться тихо в свой скромный уголок,

Их защищать, обнявши, от горестных тревог,

Тех, кто быть изгнан должен, и тех, кого судить,

Им верою и правдой обязан ты служить.

Мир и порядок стройный, тот, что нарушен был,

Солдат наш легковерный невольно загубил,

Он – бедолага горький, у нищеты в плену,

Мечтал он о свободе, печаль на грешном лбу!

Утешь их в дни лихие тревоги и тоски,

Божественным искусством их души усмири,

Дождавшись правосудия, сердца их охладив,

Найди себя в грядущем, над помыслом застыв.

Париж, 27 ноября 1848.

III. Смешанные комиссии

Сидят во мгле и говорят, что они судят,

В застенках и темницах безгрешников загубят,

В судах и в омерзительных понтонах,

Которые печально у берега прижались,

Качаясь на закате, и волны, не гнушаясь,

Им золотом сияют монотонно.

За то, что этот нищий изгнанника приветил,

Старик на каторге, над ним свистают плети,

В Кайенне, в Боне от восхода до восхода,

Там каждый, кто боролся с предателем двуличным,

Который вскрыл замок судьбы своей отмычкой

И плутовал с наследием народа!

И били тех, кто праву был послушен,

Клеймили женщин, хлеб подающих мужу,

И сыну за отца вступиться не под силу,

Изгнали уж давно достоинство и право,

Юстиция и судьи похожи, и взаправду,

На злобную змеиную могилу.

Брюссель, 7 мая 1853.

IV. Журналистам в коротких рясах

Вы, кто гогочет на вечерне, в сочельник или в пост,

Под взором Бога, что укрыт в небесном своде,

Вы здесь, возле евангелия, среди священных строк,

Открыли магазин при всем честном народе;

Заставили б Христа поднять над вами кнут,

Циничные старьевщики, пришельцы ниоткуда;

Святую Богородицу продать вам не за труд,

И чудеса за десять су, и один су – без чуда;

Несете вы, бездельники, такую дребедень,

Что в дрожь бросает и колонны древних храмов,

Ваш стиль застит глаза трудяг из деревень,

Дуэний и церковных старост;

Поскольку ряса чудится под вашим сюртуком,

И чувствуете вы лишь грязь, а не гвоздику,

И стряпаете вы журнал ханжей-святош,

Что создал Эскобар, и Патуйе написан;

Привратник у порога среди ночных огней,

Презренный ваш памфлет столкнет в ручей устало;

Ведь вы смешали с воском трепещущих свечей

Под серой плесенью ужаснейшее сало;

И каетесь для виду, от правды далеки,

Отмытые снаружи и черные душою,

Крича: Моя вина! И набивая сундуки,

Со скверной в сердце и во взоре со слезою.

Для сбора дураков, уложенных валетом

На этих всех листах бессмертной гнусной лжи,

Бобеша балаган прославивши при этом

На камнях алтаря в божественной тиши,

В святой воде смочивши свой палец, всякий мнит,

Одевшийся в камзол, что он людей бичует,

Твердя себе: Я – ангел, я – дева, иезуит,

Я осуждаю мир, но больше не воюю!

О, лоботрясы! Ваше перо в глуши лачуг

Скребется, изрыгает, чернила пьет нещадно,

И брызгает слюной, царапает вокруг

Марая небеса, там оставляя пятна!

Газеты грязный ком, смердящая повозка

Из маскарадных масок, одетых под кюре,

Которым сквернословить среди молитв так просто,

Морали повторяя возбу̀жденной толпе.

Вы оскорбили дух писателя пречистый,

Мыслителя, что грезит на склонах вольных гор;

Когда же к вам идут, чтоб задницу начистить,

Её там уже нет, вы смылись, словно вор.

И после публикаций лжи, оскорблений, фальши,

Трусливо вы таитесь от посторонних глаз.

Здесь каждому – свое: куда судьба утащит,

Сову в свое дупло, орла – под небеса!

А вы где хоронитесь? В какой берлоге злобной?

О Боже! Эта темень, преступности гора

Сгущает темноту, ту, что чернее черной,

Гадюка там живет и обнимает вас.

Всё можете, драконы, ползущие под прессой,

Погрязли в скверне вы, ничтожные шуты,

Судьба, где чернота сплелась с биеньем сердца,

Должна вас провести чрез хлябь нечистоты.

Вот «шулер алтаря»: для вас привычно в роли

Такой преуспевать, и если господин,

Оказывая честь, вас призывает к бою,

Вот тут вы завопите все вместе, как один:

– Дуэль! Как можно! Нет! Мы – братья христиане!

И негодяи эти возносят всех богов.

Трусливый подлый сброд душонку прячет в храме,

Но отравитель быть убийцей не готов.

Эй, слушайте: есть палка, она уже готова.

Вас провезут мурлом по грязной мостовой;

И если не настигнет вас удар меча литого,

То вас отлупят палкой иль грязною метлой.

Вы покорили Тахо и Рейн, и с ними Сену.

Невежде не впервой, привычен ваш компа̀с.

У вас есть превосходство пред мытарем-евреем,

Иуда уже умер, Тартюф всегда средь нас.

На ваших чердаках писанье съели черви,

И против Дон-Базилио сам Яго – только фат,

И если ложь захочет найти родные двери,

Сердца ваши открыты, она здесь нарасхват.

Вы оскорбили правду, погруженную в думы.

И все пороки мира, забыв свое пальто,

Идут рядиться к вам и меряют костюмы.

Вошедши как Ласнер, назад – Контрафатто.

Для вас сердца людей – лишь биржи или банки,

И всякий, кто приветит, раскается потом,

Вас гонят, но у вас шутовские приманки,

Страдальцем обернувшись, змеей вползете в дом.

Вы сделали буфет из церкви благонравной,

Вам мил союз жестоких, бездушных и срамных.

А кровь в церковной чаше, где вы совсем недавно

Умыли свои руки, та кровь там – не от них?

Вы были б палачами, не ставшие балбесом.

Для вас лишь меч святой и казнь для вас красна.

О чем поете, монстры, в своих жестоких песнях?

Костер – ваш верный факел и светоч бытия!

Всевидящий Иисус годами и веками

Пытается гробницу оставить он свою,

Но Понтия служаки, ах, как же вы старались,

Чтоб вновь могильный камень упал на лоб ему!

Ханжи и лицемеры! Вам только плеть поможет!

Насмешница-судьба прогнала Лойола

Из Франции кнутом, и из Баварии тоже,

Не папиным кнутом, а розгами Лола.

Идите, продолжайте и рукоять вертите

Позорнейшей газеты, позорные плуты;

И черными ногтями мозги свои скребите,

Кусайте, войте, лгите, неискренние рты!

Бог предназначил лани ростки травы зеленой,

Пучине – вихри ветра, а крепостям – ядра,

Лучам искристым солнца – большие Пантеоны,

А вашим мерзким рожам – пощечины с утра.

Ну, что ж! Ищите норы, загоны и пещеры!

Заштатные продавцы дешевого сырья,

Благие скоморохи, купцы позорных бредней,

Где Дева словно евнух, а ангел – сатана!

Небесные святые! Кто здесь, под оком божьим?

Тупые шарлатаны без чести и ума,

Кто без сомненья крепит плакатик свой безбожно

На гвоздь, где каплет кровь спасителя Христа!

Сентябрь 1850.

V. Некто

Жил-был однажды человек, и звался он Варрон,

И Поль-Эмиль когда-то жил, и некто Цицерон;

И каждый был из них велик и славен неспроста,

Да, поважнее, чем судья торгового суда,

И каждый был то генерал, оратор иль судья;

Сенаторы внимали им, наверное, не зря,

Их видели в огне войны и громе канонад,

Дрожащих, но идущих сквозь пылающий каскад;

Толпа преследовала их, безмерно полюбя,

Они мертвы; но слава их по-прежнему жива,

Гробницы мрамор в тишине, надгробные венки,

И в нишах тени их скульптур, как слава, велики,

В тиши дворцов чуть приоткрыв свой величавый взор,

Мечтают души подле нас, таинственный дозор;

Но это не мешает нам, жильцам других миров,

О них когда-то вспоминать, столпах иных веков,

Мы знаем: как-то раз Варрон тупицей полным стал,

И Поль-Эмиль там начудил, и Цицерон неправ,

И обсудив порядком их, великих мертвецов,

Ты заявляешь, негодяй, слуга средь мужиков,

Я говорю тебе: ты всем презреньем надоел,

Я даже больше бы сказал: ты – мерзости предел!

Ты хочешь, чтоб мы взяли все перчатки, как один,

И шли с тобой, кто изгнан был из Спарты и Афин!

Людскую силу знаешь ты, и знал, когда бежал,

Брелан, вертепы, кабаре – достойный арсенал!

Когда увидели вечор в кромешной мрачной тьме,

Вертепа дверь, открытой чуть, светящейся во мгле,

В которой брезжит красный свет и льется невпопад,

Твой шеф под шляпою дрожал, шатаясь наугад,

Ты золотом каймил себя, богемный истукан,

Вся твоя жизнь лишь только фарс, поэзии обман.

Что мог сказать тогда, в тот час, мыслитель иль судья,

Когда декабрь задушен был в объятьях февраля,

Ты веселишься во дворце. Трущобы ты марал!

Вперед! В Монруж и Ванвр, к фривольным их коврам,

И вам там место посреди подвалов и трущоб,

Вам это эхо повторит, не позабыли чтоб,

Смешно быть вором, пожелав потом министром стать!

И хочешь ты, чтобы тебя стремились охранять!

Ах! Счастлив ты? Доволен? Горд? Резвишься, хохоча?

Я вдоль по городу пойду, во все концы крича,

Вы иезуита видите? Со взором желтым он,

Он Брутом раньше звался. Он презирал престол,

Теперь он любит троны. Все средства ради них,

Ведь это для успеха! Бурбонов всех гони!

Да, славься император! Долой трибуны хор!

Он служит Бонапарту и злится на Шамбор.

Теперь уже сенатор, и глаголит пылко он,

Вот, этот оборванец, страны родной позор,

Он повторяет пылко, трибун пустых речей,

Коль лилий нет на сердце, поносишь на плече!

Лондон. 10 декабря 1852.