Текст книги "Кровавый скипетр"

Глава 2

Сильнейшие бояре Москвы, опекуны государевы, обступили кресло, в котором восседала Елена. И стоят они, разодетые в бархатные и парчовые кафтаны, украшенные золотым и серебряным шитьем, на головах их отороченные соболями шапки. Елена глядит на резные посохи в руках некоторых бояр, на их дорогие перстни и невольно вспоминает слова матушки, сказанные ей давным-давно – на боярах держится вся власть!

Они ненавидят Елену, иноземку, ненавидят ее сыновей, но без вдовы великого князя и Иоанна не видать им власти, ибо знают, что эту самую власть у них может отобрать младший брат покойного Василия Иоанновича, дмитровский князь Юрий. Этого допустить нельзя, и потому опекуны решили устранить его раньше, чем он опомнится. Более всех на этом настаивал Василий Немой, и никто не догадывался о том, что делал он это, дабы спасти своего родственника – Андрея Шуйского.

– Ежели хочешь мир сохранить и жизнь сына своего – возьми князя Юрия под стражу! – твердо и холодно наказывали ей бояре. – Опасен он для великого князя…

– Уже призывает он людей на службу к себе вопреки крестоцелованию в верности великому князю!

– Просим тебя о том токмо согласно клятве нашей хранить тебя и младенца-князя!

– Пока не удалился он в свой удел, пока Юрий в Москве и не собрал верное ему войско…Иначе не избежать мятежа…

Елена держалась твердо, но по необходимости изображала великую скорбь и слабость. Она затеяла свою игру, и в том был у нее верный помощник, тайно посещавший ее покои по ночам. И этот советник говорил Елене, что от Юрия нужно избавиться, а после можно отстранить и остальных опекунов. Он уже понемногу влиял на положение дел в государстве, но имени его пока еще никто не знал.

– Видите вы мою горесть! Дозволено вам сохранять государство и сына моего, так вершите же дело праведное именем великого князя! – промолвила она, крестясь и смахивая лживые слезы.

Лазутчики делали свое дело, и Юрий Дмитровский быстро узнал о том, что ему угрожает опасность. В маленькой горнице он сидел со своими ближними боярами, слушал.

– Обвиняют тебя, княже, мол, ты людей зовешь на службу, отвергнув клятву верности. Клеветою хотят очернить тебя!

– Уезжай в Дмитров, Юрий Иоаннович, оставь Москву! Там никто не посмеет причинить тебе зла! Здесь же, в Москве, все желают тебе токмо смерти! Уедем же, соберем войско и будем готовы!

– Ежели прикажешь, головы своей не пожалеем, поможем тебе войну за московский стол начать!

Князь Юрий, разительно похожий внешне на своего старшего брата, в отличие от него был нерешительным и менее властолюбивым. Однажды, по молодости и глупости, хотел ополчиться против Василия и уйти в Литву. Благо все обошлось тогда, и благо брат сохранил ему жизнь…

Без ответа отпустил он своих бояр и остался сидеть в кресле один, поглощенный глубокой думой. В углах горницы свечи и лампады подсвечивали лики на образах, и святые глядели на князя, прямо ему в глаза. Отчего-то ком встал в горле…

Он вспоминал отца, великого князя Ивана Третьего, Великого, собирателя русских земель, сбросившего оковы татарского ига. Справедливо его именовали царем, когда сумел он наконец подчинить древний Новгород, Тверское, Ростовское, Ярославское княжества. Он дал понять, что объединение земель под властью Москвы и единого самодержца неизбежно, и покойный Василий уже отцовскими налаженными путями подчинил Псков и Рязань…

Новый Кремль из красного кирпича стал символом твердости и величия московской власти. Мало кто помнил прежние белокаменные стены, строенные еще в позапрошлом веке, выдержавшие не одну осаду, не один пожар. Кремль был нагроможден тогда темными бревенчатыми хоромами, и над всем этим возвышались единственные каменные сооружения внутри Кремля – три храма, выстроенные еще Иваном Калитой…[2]2
  Иван I Калита – родоначальник московской ветви Рюриковичей, великий князь (1328–1340), внук Александра Невского.


[Закрыть] Отец отстроил Кремль заново. Взвились вверх шатры могучих кирпичных башен, уродливые нагромождения деревянных хором снесены, а итальянские мастера перестроили Успенский и Архангельский соборы, с тех пор сочетавшие в себе архитектуру древней Владимирской Руси и европейского Возрождения. Отец обустраивал и расширял Москву, и под началом его она неотвратимо становилась центром будущей России. И уже не за горами Московское царство, во тьму веков навсегда уходила эпоха кровавых междоусобиц, татарского ига, разрозненного, расчлененного государства…

И ради всего этого отец не пожалел и своих родных братьев. Вспомнил Юрий, как Иван Великий бросил в темницу младшего брата, Андрея, и его сыновей и отвечал митрополиту, пришедшему вступиться за них:

– Жаль мне очень брата, но освободить его не могу, ибо не раз замышлял он на меня зло; когда я умру, то он будет искать великого княжения подо внуком моим, и если сам не добудет, то смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом, а татары будут Русскую землю губить, жечь и пленять и дань опять наложат, и кровь христианская опять будет литься, как прежде, и все мои труды останутся напрасны, и вы будете рабами татар…

Тогда Иван Великий вступался за Дмитрия, внука от старшего сына, Ивана, рано умершего. Дмитрий в обход Василия был объявлен наследником московского стола, но затем отец раздумал отдавать власть ребенку, и Василий, став великим князем, не пощадил малолетнего племянника, сгноил в темнице. Только так великие князья сохраняли единство державы, ибо все помнили еще, как дед, Василий Темный, воевал долго за Москву: сначала с дядей, а затем с его сыном, коим был даже ослеплен. Во имя сохранения мира на Русской земле оставшиеся князья Рюриковичи истребляли друг друга…

Юрий помнил и знал все это, и теперь, когда в памяти его отчетливо возникли образы прошлого, он твердо решил, что первым не начнет мятеж. Но участь его была предрешена.

За окном послышался какой-то шум, крики, с десяток человек осветили пламенниками двор. Лаяли собаки, звучала ругань, звон выхваченных из ножен сабель – на пути незваных гостей встала княжеская стража. Не мешкая, Юрий Иоаннович, дабы не допустить резни, выскочил во двор, в холод, без шубы, и все тут же замерли, поглядев на него. Огни трещали на морозе. Князь безмолвно обводил всех тяжелым взглядом, уже все понимая. Рука по привычке хотела лечь на рукоять сабли, но у пояса ее не оказалось – князь ранее отцепил оружие.

Из замершей толпы, над коей стояли густые облака пара, вышел богато одетый, высокий и статный князь Иван Телепнев, в последнее время часто бывавший подле покойного Василия. Он был близок великокняжеской семье, его сестра Аграфена даже назначена нянькой маленького Иоанна. Глядя Юрию прямо в глаза, Телепнев молвил, скривив рот не то в усмешке, не то в растерянности:

– Именем великого князя Иоанна Васильевича приказано схватить тебя за крамолу и измену крестоцелованию и своему государю! Вели людям своим сложить оружие.

Бояре и стража в ожидании глядели на своего князя, а он, помолчав мгновение, отвечал твердо:

– Я приехал в Москву закрыть глаза государю-брату и клялся в верности моему племяннику, не преступал целования крестного, не преступлю и теперь! Посему готов умереть в своей правде…

Телепнев кивнул пришедшим с ним воинам, и те, окружив князя, стали уводить его. Так он и шагал, опустив голову, по скрипучему снегу, раздетый, не чувствуя уже ни холода, ни страха. Юрия посадили в сани, и он, широко перекрестившись, оглянулся туда, где вдали, во тьме проступали купола величественных отцовых соборов, и проговорил едва слышно – так, будто согласно воле покойных отца и брата понес свой крест:

– Всецело в руках я твоих, Господи…

* * *

Впервые за много времени братья Бельские увиделись в родовом тихом имении. И печально, что поводом для встречи послужила смерть их матери. Младший, любимый сын Семушка не успел отправиться из Коломны на ее похороны и сейчас прибыл домой опустошенный и разбитый, но еще не до конца веря в случившееся. Он медленно, будто под невидимым грузом, слез с коня и с тоской поглядел на родительский терем, где прошло его детство, и, дабы не заплакать при братьях, умылся снегом…

Слуги уже принимали и уводили коней, приглашали прибывших с Семеном ратников в отдельную горницу, где им накрывали стол. Семен же направился в светлицу, где его ждали братья.

Бельские – знатный княжеский род, потомки литовского князя Гедимина, а бабка Семена была родной сестрой Ивана Великого. Семен был младшим сыном Федора Бельского, литовского князя, бежавшего на службу к московским государям. Иван Третий оказал ему великую честь, женив Федора Ивановича на своей племяннице, дочери рязанского князя. И она, Анна Васильевна Рязанская, родила мужу трех сыновей – Дмитрия, Ивана и Семена.

Дмитрий после ранней смерти отца стал доверенным лицом великого князя Василия и однажды ездил сажать на казанский престол московского ставленника, юного касимовского царевича Шах-Али. Затем из года в год водил полки и однажды даже был главным воеводой при нашествии крымского хана. Как бесславно было проиграно сражение! Дмитрий никогда не был хорошим полководцем, и лишь знатность рода его обязывала стоять во главе ратей. И потому даже после этого позора он продолжал водить полки, принимать иностранных послов, сидеть в думе на первых местах и сейчас также был опекуном малолетнего великого князя.

Второй сын князя Бельского, Иван, также водил полки, заседал в думе и входил в верховный совет при государе. Он тоже показал себя слабым военачальником – десять лет назад уморил болезнями и голодом все воинство, что вел на Казань. Чудо и заступничество митрополита и бояр спасло Ивана от заслуженного наказания. Не везло покойному великому князю с воеводами!

Семен же все это время оставался лишь тенью своих успешных братьев. Они в думе, у кормила власти, а Семен – по городам с малым количеством ратников, сидит там, где ему укажут, в управлении государством не участвует. Оттого избегал он частых встреч с братьями – что-то мешало чувствовать себя в их кругу уютно и душевно. Может, стыд? Злость? Он младший, он последний в роду, и это угнетало с самого детства, а с годами злило все больше.

Дмитрий в одной рубахе, крепкий, еще более раздобревший в последние годы, радостно встретил брата в светлице, куда слуги, едва не сталкиваясь друг с другом, несли угощения. Тут и птица жареная на подносах, и щи с солониной, и засоленные овощи, и пироги – все то, что братья Бельские привыкли видеть на столе с самого детства.

Дмитрий облобызал Семена, едва не расцарапав ему лицо своей короткой жесткой бородой, прижал к себе своими крепкими руками, даже было всхлипнул, но сумел сдержаться. За ним вышла его супруга Марфа с тремя детишками – шестилетним сыном Ванятой, пятилетней дочерью Анастасией и трехлетней Евдокией. Семен расцеловал каждого из племянников, а улыбающегося Ваняту потрепал по светлой вихрастой голове, от чего мальчик залился довольным смехом. После приветствия Марфа ушла и увела детей, оставив мужчин наедине.

Иван, высокий, худой, подтянутый, с продолговатым вытянутым лицом, не выглядел таким мужиковатым простаком, как Дмитрий, – в нем явно проступала кровь московских и литовских государей. Он был в легком коротком кафтане, статный и строгий, и приветствие его было даже немного высокомерным – это Семен довольно остро чувствовал, особенно когда Иван холодно, без выражения каких-либо чувств, троекратно расцеловал его.

Пока старые слуги матери, знавшие князей с их детства, снимали с Семена верхние одежи, переодевали в домашний легкий кафтан и переобували в мягкие сафьяновые сапожки, Семен оглядывался. Мало что изменилось с детства. Все уставлено многочисленной серебряной посудой, полы устелены дорогими цветастыми коврами. Низкий сводчатый потолок расписан витиеватыми узорами и цветами, но в детстве эти росписи и рисунки казались ярче и светлее – ныне же краска потускнела от времени. В углу столик с высоким металлическим кумганом[3]3
  Кумган – азиатский кувшин с носиком и крышкой.


[Закрыть] и лоханкой для умывания. Резные лавки, устеленные узорчатыми бархатными полавочниками, тянутся вдоль стен. На столе, укрытом парчовой скатертью, уже стоят серебряные блюда, чарки, кувшины. В высоких креслах сидят братья, по-домашнему теплые блики свечей освещают их застолье. В красном углу, где стоят чтимые семейные иконы, из тьмы пробивается блеск лампад.

– Присядь, Семен, помянем матушку! – позвал Дмитрий, разливая по чаркам мед. Семен, не сразу оправившись от нахлынувших воспоминаний, медленно направился к столу и тяжело опустился в уготовленное ему кресло. Братья выпили чинно, в тишине. Разговор никак не начинался. О матери никто говорить не хотел, было стыдно, что долгие годы сыновья редко наведывались к ней. Потому сразу начали о делах в думе, о смерти великого князя, приезде крымских послов, и все как-то вскользь.

– Почто Юрия Дмитровского вы велели арестовать? – спросил Семен, поглаживая худое скуластое лицо с короткой кудрявой бородой.

– Иначе нельзя было! – пожав плечами, ответил Дмитрий, смачно поедая щи. – Больно силен был! И бояр у него много, и все на наши места и земли хотят!

– А как быть с Андреем Старицким, младшим братом покойного великого князя? – с живым интересом вопрошал Семен. Не хотелось ему той же участи и для Андрея Иоанновича – родня как-никак!

– Слаб он да нерешителен! Пущай пока в Старице своей сидит тихо! – продолжал Дмитрий, изредка поглядывая на Ивана. Тот молчал, опустив глаза в стол. Было видно, ему эта тема неприятна, ровно как и речи старшего брата. Дмитрий слишком резок и бездушен, но говорить ему этого не хотелось сейчас, ибо общее горе и ощущения присутствия матушкиного духа будто уберегали их от ссоры. Потому и Семен не мог вылить из себя гнев и жестко вопросить – почему братья не помогут ему попасть в думу, не дадут проявить себя в управлении государством! Потому, силясь показать свое значение и живой ум, заявил:

– Я бы не посмел князей под стражу брать, тем паче ныне, когда великий князь лишь только упокоился в могиле. Бездушно!

Дмитрий с усмешкой взглянул на Семена, Иван же медленно, будто с неохотой, принялся есть. «Снова они насмехаются надо мной!» – тут же возникла больная мысль в мозгу Семена и ранила его в самое сердце. Он стыдливо опустил глаза, сцепил пальцы сложенных на столе рук.

– Помимо нас есть и другие бояре в совете. Шуйские, например, – ответствовал Дмитрий, будто поясняя свою усмешку.

– А почему Шуйские слово над нами имеют? Разве они родовитее нас? – с возмущением выпалил вдруг Семен, развернувшись к братьям и заглядывая им в лица, словно ища одобрение или поддержку. И снова нет, братья молчат, двигая челюстями.

«Они ведь даже не слышат меня!» – думал Семен. Но он не знал многого, ибо братья не считали нужным с ним делиться своими планами. А в планах было свалить Шуйских и прочих опасных опекунов, таким образом занять главенствующее место в управлении государством. И молчали они, так как Семен давил на больную мозоль: Шуйские стояли уже поперек горла!

– В Серпухов поедешь весной! Молвят, татары крымские придут снова, – сказал вдруг Дмитрий Семену, да так, словно решил просто отделаться от него. Семен согласно склонил голову, промолчав. И снова потек тихий разговор Ивана и Дмитрия, в коем их младший брат не участвовал. Снова…

– Молвят, Иван Воротынский бежать в Литву удумал. Схватили вот. Слыхал? – говорил Дмитрий. – Сыновей его вместе с ним под арест, а старшего, Владимира, едва батогами насмерть не забили. Так и не ведаю, живой он аль нет?

– Князья и бояре думают, что сохранился дедовский уклад и можно к новому правителю отъехать со своим двором, – отвечал Иван, поглаживая узорчатую скатерть ладонью, – не поняли еще, что в Московской державе после Ивана Великого сие действо является изменою, а не просто отъездом, как в старину! Нескоро еще своевольство у знати выбьется!

И Семен вдруг четко осознал, что тоже хочет убежать. В Литве ценят беглых бояр и князей-московитов! Глядишь, там ему будет больше чести оказано, чем на родине. А что его тут держит? Ничего, кроме долга службы. Да и службы кому? Младенцу великому князю? Литвинке Елене? Шуйским? Нет уж!

Ночь была тихой, и Семен, отказавшийся оставаться в родительском доме, поднял своих верховых и велел сбираться в путь. Сухо попрощался с братьями и отправился обратно в Коломну. Отъезжая от опустевшего дома родителей, в маленьком слюдяном оконце которого во тьме виднелся тусклый свет, он дал себе волю и, закрыв лицо рукой в толстой перчатке, разрыдался, тоскуя по ушедшему детству, по братской дружбе, по матери, по ее ночным сказам о доблестных рязанских князьях…Все это ушло, исчезло во тьме лет, как и исчез в ночи огонек из окна родительского терема. Утерев лицо, Семен перевел дух и проговорил твердо, будто убеждая себя в своей правоте:

– Убегу!

* * *

У Шуйских было слишком много противников, и Елене вскоре стало известно о том, что Андрей Шуйский после смерти великого князя Василия пытался уйти на службу к Юрию Иоанновичу. Изменник был схвачен в тот же день по приказу Елены, и руководил арестом вновь прекрасный дворянин Иван Телепнев. Тогда-то и начали догадываться все о том, что молодой князь стал любовником вдовы. Василий Немой же понял, что Шуйским сейчас лучше отойти от управления государством и покорно удалиться в тень. Так Елена начала отстранять от власти назначенных мужем опекунов, и с полной уверенностью считала, что усмирила Шуйских, но она слишком плохо знала эту властолюбивую семью…

Теперь, подобно единоличной правительнице русского государства, Елена принимала подданных в своих покоях, где княгиня восседала в резном кресле. И отныне без опаски разглашения тайны об ее порочной связи Елену всюду сопровождал Иван Телепнев…

Они ждали главу совета при великом князе – Михаила Львовича Глинского, дядю Елены. Когда-то он начал мятеж в Литве, после чего род Глинских был вынужден уехать в Москву на службу к великому князю Василию. Но с началом очередной русско-литовской войны попытался вновь перейти на службу к королю Сигизмунду, но был схвачен и брошен в темницу. Лишь в последние годы жизни великого князя Василия он смог вновь вернуть его расположение и ныне возглавлял совет при нынешнем великом князе.

Часто во время приемов в горнице на ковре играли дети – так Елена лишний раз стремилась напомнить подданным, почему вся власть находится в ее руках, мол, пока великий князь с деревянными лошадками играет, на ее плечах заботы о правлении державой. Иоанн порой отвлекался от игры и глядел на восседавшую в высоком креслице мать, твердую, властную, одетую в узорчатый опашень с пышными рукавами. Волосы скрыты под сорокой, унизанной жемчугами и каменьями, обрамляющей ее голову и вытягивающей строгое лицо. Весь вид Елены говорил об одном – она и есть власть! Она – мать правителя государства Российского!

Няньки спешили к ползущему и мычащему Юрию – утереть свисшие до пола нити слюны. Страшное стало замечаться в нем – пустой, безучастный взгляд, несвязные звуки, малозаметное еще уродство.

– Пошли прочь! – прогнала нянек Елена и, взглянув с болью и досадой на младшего сына, повелела и его увести. Маленький Иоанн был посажен в детское кресло, что было установлено рядом с материнским.

– Сиди, Ванюша! Сиди подле меня спокойно! – сказала шепотом сыну Елена. Телепнев, стоявший позади нее, нежно погладил плечо княгини. Когда послышались за дверями твердые шаги, он резко убрал руку.

Михаил Львович Глинский не упускал возможности проявить свою важность, потому никогда не кланялся ни племяннице, ни ее сыну. Было видно, что присутствие Телепнева смутило его поначалу, но престарелый князь быстро обрел твердость и тяжело поглядел на Елену, а затем поверх ее головы на Телепнева. Их взгляды, полные ненависти, схлестнулись, это почувствовал даже маленький великий князь, напряженно застывший в своем креслице. Елена, не сразу решившись нарушить тяжелую тишину, проговорила:

– Итак, Михаил Львович, о чем в думе говорили прибывшие утром литовские послы? Надеюсь, не оскорбило их то, что великого князя не было в думной палате?

– От имени великого князя мы приняли литовских послов, – поглядывая то на Елену, то на Телепнева, отвечал князь Глинский, – они требуют вернуть смоленские земли, захваченные Москвой десять лет назад…

Когда речь заходила о государстве ее сына, Елена готова была защищать его до последнего, будто от этого зависели жизнь и счастье маленького Иоанна. Так и теперь, сверкнув глазами и вцепившись пальцами в резные подлокотники, отвечала твердо:

– Смоленск им не видать!

– Тогда нас ждет война, – возразил было Глинский, но Елена перебила его:

– Хотят войны – они ее получат!

– Но держава еще не оправилась от последнего набега татар! На рязанских землях пепелище, и весной, видать, крымцы вновь придут! Все войска стоят под Москвой или стянуты на юг! Не выдержим мы войны с Литвой!

– Ежели мать великого князя желает воевать за Смоленск, русское воинство ее поддержит! – сказал вдруг Телепнев, пронзая князя взглядом насквозь. Глинский едва не задохнулся от возмущения, побагровел, скрипнул зубами. Понял, что бесполезно говорить о Смоленске. «Ничего, значит, поступим по-своему! Отдам Литве Смоленск, но сначала задавлю этого цепного пса!»…

– И еще, – отводя тему, проговорил Михаил Львович, – к тебе едет Андрей Старицкий, брат твоего покойного супруга. Это главное, что я хотел тебе донести.

– Зачем он едет сюда? Неужто будет просить за брата своего, которого своей высочайшей волей ты заковала в цепи? – спрашивал Телепнев с усмешкой.

– Поглядим, – усмехнулась Елена. – О чем бы он ни просил – ничего не получит.

– Еще, – выпрямившись, говорил престарелый Глинский, и вновь с презрением взглянув поверх головы Елены на Телепнева, – могу ли я с тобой говорить с глазу на глаз?

Елена подняла взгляд на любимца, словно выпрашивала его совета. Иван Телепнев не оборачивался к ней и не уходил – также пронзал тяжелым взглядом престарелого князя.

– Говори при нем! – с трудом пыталась проявить твердость Елена. Пальцы нервно застучали по подлокотнику.

– Что ж, – двинув желваками, начал Глинский, – коли хочет, пусть слушает. Гадко видеть мне, как ты, Елена, очерняя память своего покойного отца, память покойного великого князя, отдалась разврату, гнусному, грязному! На троне разврат еще гнуснее, так как не дает вырваться добродетели, оправдывающей власть самодержавия, добродетели, коей жаждет народ!

– Никто… – Глаза Елены вспыхнули. – Даже ты, глава совета, держащий истинную власть в руках, не смеешь клеветать на меня и обвинять в ославлении памяти покойных!

Высокомерный Глинский, развернувшись, тут же поспешил уйти, без прощания и поклона. Громко захлопнулась за ним дверь. Злобно глядя перед собой, словно ушедший был еще здесь, Елена проговорила с ненавистью:

– Ненавижу его. Ненавидела с детства… Он, младший брат моего отца, упокой Господь его душу… – Перекрестилась. – Всегда принижал батюшку, словно имел над ним какую-то власть. Когда наша семья перешла под защиту великого князя Василия и началась очередная война с Литвой, он тут же предал своего нового повелителя и едва не перешел снова на сторону короля Сигизмунда. Мой отец тогда не пережил этого позора, когда его младшего брата в цепях везли в Москву. Только я вымаливала на коленях прощение для дяди, и лишь благодаря мне Василий подарил ему свободу. Я надеялась, что дядя заменит мне умершего отца…Но он остался тем же ядовитым змеем…

Она в ожидании взглянула на Телепнева. Он стоял, опустив глаза и стиснув зубы.

– Теперь он сделает все, чтобы задавить меня. Не простит мне этих речей, – проговорил Телепнев тихо.

– Я не позволю ему! – с нежностью в голосе отвечала Елена, обернувшись к любимому. Она ради спасения любимого и единоличной власти была готова расправиться с ненавистным дядей. Участь главы совета при великом князе была решена…

Андрей Иванович, князь Старицкий, прибыл к Елене утром следующего дня. Сыновей княгини в покоях не было – не хотела она, чтобы князь виделся со своими племянниками. Но зато, как всегда, подле был Телепнев.

Сперва слуги князя преподнесли великой княгине и ее сыновьям дары, как этого требовал обычай, и когда рухлядь унесли слуги Елены, вошел старицкий князь. Андрей Иоаннович стоял перед золовкой в бархатном опашне с золотыми петлицами и опушенной мехом ферязи на плечах; его темная с проседью борода была аккуратно подстрижена, короткие темно-каштановые волосы вились на взмокшей голове.

Князь по натуре своей был робок, но едва узнав о заточении брата, воспылал ненавистью к Елене. Возненавидел и Телепнева, ибо знал о порочной связи, слишком скоро после смерти Василия ставшей общеизвестной, и теперь ловил его надменный взгляд, глядел на капризные губы, искривленные в презрительной ухмылке. Елена же относилась к брату покойного мужа настороженно и, можно сказать, враждебно, ибо понимала – рано или поздно они столкнутся в борьбе за московский стол! Потому Андрей Иоаннович и Елена не скрывали пренебрежение друг к другу: великая княгиня не поднялась с кресла, чтобы поприветствовать гостя, а князь Старицкий не поклонился ей. И все же Андрей Иоаннович чувствовал, что она сильнее.

– Здравствуй, княгиня! – сказал он, склонив голову. – Прибыл к тебе лишь сейчас, дождавшись конца сорочин по брату своему и супругу твоему Василию Иоанновичу! До сих пор горе терзает мою душу…

– Здравствуй, Андрей Иоаннович, рада видеть тебя, – улыбнулась Елена и жестом приказала Телепневу выйти. Откланявшись, он покорно вышел, не сводя глаз со старицкого князя. Довольно заметил Телепнев, как трепещет брат покойного великого князя под тяжелым взглядом Елены!

– Думаю, не поглядеть мне в очи ты пришел. Чего надобно тебе, князь? – уверенно спросила Елена, сверкая глазами. На губах ее играла полускрытая улыбка. Андрей Иоаннович пришел поднять вопрос о своих наделах – сей разговор он начинал со старшим братом незадолго до его смерти. Но весть о заточении Юрия окончательно настроила старицкого князя против Елены, и уже решил: если не отдаст Елена ему уделы, нужно начать борьбу, и поводом для этого может стать арест дмитровского князя.

– Пришел выразить свою покорность сыну твоему, нашему государю, Иоанну Васильевичу и тебе как его наставнице, – начал Андрей Иоаннович, – но кроме того…

Он замолчал и поглядел на Елену. В ее приоткрытом ротике сверкали белые маленькие, хищные зубки. И глаза эти…

– Незадолго до того, как князь великий, мой брат старший, преставился, говорили мы с ним о том, чтобы, – продолжал Андрей Иоаннович, – обещал он позволить мне… расширить свои владения, присоединить к моему княжеству несколько городов и… на мое послание я так и не дождался ответа, потому пришел напомнить сам…

Елена улыбнулась и откинулась в кресле.

– Я читала твое послание. И много думала, прежде чем принять решение…

Пронзив князя своим тяжелым взглядом, Глинская продолжила:

– Ты один из тех, кто был с моим покойным супругом в его последние минуты, ты слышал его волю. И сказал он тебе – жить и владеть своим уделом, не отзывать к себе людей и помогать мне искоренять измену в великом княжестве… И вокруг меня всюду враги… Не могу я сейчас, князь, дать тебе новых земель… Но одарю тебя подарками из государевой кладовой! Жалую тебе шубы, золотые сосуды и скакунов, каких только сам пожелаешь. Это все, что я могу дать тебе, князь, чтобы доказать свою любовь. Надеюсь, простишь меня и сына моего, великого князя…

На лице князя заходили желваки. Он уже ненавидел ее. Ненавидел этот уверенный голос с наигранной разочарованностью, ненавидел пронзающий взгляд, ненавидел все ее существо и все, что Елену окружало…

– И еще… – закипая и едва сдерживаясь, говорил князь, – ответь, по какой вине мой брат брошен тобою в темницу?

Елена ждала этого вопроса, готовилась, и теперь на лице ее была притворная скорбь:

– Жаль мне Юрия Иоанновича, но токмо во имя единства державы, оставленной великим князем Василием Иоанновичем сыну моему, бояре сочли нужным арестовать дмитровского князя, ибо, предав клятву свою, звал на службу к себе моих людей. Хотела бы я отпустить его, но бояре не позволят…

С минуту Андрей Иоаннович молча глядел в очи Елене, читая во взгляде ее: «Покажи мне, что ты враг мне и сыну моему, и тебя велю тотчас взять!» Он понимал все это и… робел. Хотелось поскорее уехать отсюда.

Уезжая тем же вечером в Старицу, князь увозил с собой жену с годовалым сыном на руках. Они ехали в крытых санях, сопровождаемые вооруженными верховыми. Младенец Владимир мирно спал на руках няньки, а супруга князя, Ефросинья, такая же властная и сильная женщина, со злостью говорила о том, что Глинские – худородные литовцы и нечего Елене у престола делать. Вспомнила и Ефросинья, что предком ее был сам Гедимин, вспомнила, что отцом мужа ее был великий князь Иоанн Третий, и теперь оба должны этой Глинской, безродной девке, в ноги кланяться, а «выблядка» ее государем величать. Страшно было в гневе мужиковатое лицо Ефросиньи Андреевны, из-под густых бровей ее сверкали глубоко посаженные страшные глаза. Покосившись на сына, мирно спящего в руках няньки, с удовлетворением подумала она о том, что когда-нибудь, может, он станет великим князем Московским…

Ехали всю ночь. В предрассветной мгле, уже близко, показалась Старица – небольшой город на берегу Волги с невысокими избами и возвышающимся над ними Успенским монастырем, который совсем недавно был восстановлен князем Андреем Иоанновичем. Совершая такое богоугодное дело, думал он о том, что все, чего он хотел получить, обязательно к нему придет. Но, видимо, не время.

* * *

1534 год

Крымские татары все же пришли весной с набегом, и были разбиты русскими воеводами у реки Проны. Полк Семена Федоровича Бельского простоял в Серпухове, прикрывая Москву, всю весну и все лето. И, конечно, туда быстро доходили известия из столицы…

В высоком тереме воеводы было тихо и темно. Терем стоял черной глыбой, возвышавшейся в кромешной ночной тьме. Ставни закрыты, слуги, словно перед походом, вооружены, все до одного.

За широким столом под низким бревенчатым потолком собрались самые близкие и верные князю люди. С ним были некоторые дети боярские[4]4
  Дети боярские – сословие в России (XIV–XVIII вв.), несшее обязательную службу и получавшее за это земли. Также основная часть русской тяжелой конницы. Могли происходить из семей как бояр, так и дворян.


[Закрыть] и окольничий[5]5
  Окольничий – второй думный чин Боярской думы, при получении которого было возможным возглавить полк, приказ.


[Закрыть] Иван Ляцкий с сыном. На столе стояло несколько свечей, да в углу скромно светила лампадка у образа.

Смурым был воевода, печать глубокой думы лежала на его лице. Верный ли путь он выбирает, увлекая за собой и тех мужчин, что были с ним в его тереме? У всех на устах одно – Елена бросила в темницу дмитровского князя и его бояр. За это, а также за порочную связь с Телепневым, любимцем покойного великого князя Василия, ее возненавидели. Уже за глаза называли княгиню ведьмой, зверюгой и сатаной. Это заставило его наконец решиться.