Текст книги "Кровавый скипетр"

Глава 5

Семен Бельский прибыл в Крым в апреле 1537 года с большим обозом, где лежали дары хану и его мурзам. Он был горд собой, ибо уже не сомневался в успехе своего дела. Посвежевший и сияющий, он был одет в цветастые турецкие одежды, к поясу его прицеплена сабля с каменьями на ножнах и в рукояти, подарок султана…

Сулейман Великолепный, едва узнав, что к нему приехал некий знатный беглец из Московии, велел тут же его привести. Бельский, измученный дорогой, поросший волосами и бородой, пришел к султану и поведал ему свою историю, что он наследник Рязанского и Белого княжеств, что бежал из-под власти московского князя и теперь ищет союзников для борьбы с ним, но нечестивые европейцы предали Семена, и беглец был вынужден обратиться к величайшему и справедливейшему правителю, царю царей Сулейману Великолепному. Султан охотно поверил в эту историю и тут же отправил одну грамоту королю Сигизмунду с просьбой помочь «достойному мужу», а другую он вручил самому князю, сказав, дабы он отправлялся в Крым к хану Сахиб-Гирею и вручил ему сие послание. Сулейман проявил свою щедрость – подарил Семену новые одежды, саблю, велел собрать ему в дорогу целый обоз даров для хана, позволил отдохнуть, отведать угощений и даже развлечься с рабынями. Все это Семен принимал с великим удовольствием, дивясь роскоши дворца султана, любуясь высокими сводчатыми покоями, украшенными мозаикой. Здесь было спокойно, свежо и прохладно, чадившие в серебряных курильницах благовония дурманили и клонили в сон, рабыни, собранные со всех уголков мира, были покорны и услужливы. Как хотелось остаться здесь навсегда, до конца жизни лежать в мягких подушках с одной или двумя девушками сразу, слушать приглушенное журчание фонтанчиков, есть дивные сахарные плоды и ловить отдаленные пения муэдзинов, призывающих всех мусульман к молитве.

Но нужно было уезжать. Семен, распрощавшись с султанским двором, не без сожаления покидал Константинополь и плыл на турецкой галере в Крым. Семена сопровождал небольшой вооруженный отряд турецких конных воинов, за всю дорогу не произнесший ни слова. Приближалось крымское побережье с возвышающимися вдали горами, жаркое, пыльное. Семен с тоской подумал, что там, за морем, остались самые лучшие мгновения его жизни.

Молчит степь, шумит лишь сильный, холодный ветер, дующий с моря. Еще только апрель, но солнце уже припекает, высушивает еще не успевшую созреть траву. Почва пыльная, каменная. Семен едет в обозе, щурясь, поглядывает на молчаливых турецких всадников и обдумывает, как будет вести себя при встрече с ханом. Порой вспоминает темноглазую, черноволосую рабыню, пленившую его незадолго до отъезда. С ревностью воображал себе, что она так же ублажает кого-то, пока он здесь, еще думал, что, как только завершит свое дело, вернется в Константинополь, отблагодарит султана и выкупит эту чаровницу. Но все это так нескоро…

Неведомые всадники вышли неожиданно из-за кургана, и Семен невольно подумал, что за ним выехали люди хана, дабы встретить его. Предводитель турецких всадников заметно насторожился и остановил обоз. Что-то пролетело со свистом откуда-то сбоку, и Семен, краем глаза увидевший, как стрела пробила голову одному из всадников, почувствовал, что его обрызгало чужой кровью. Турки подняли воинственный клич, предводитель пытался организовать оборону, но вскоре сам был выбит из седла несколькими стрелами. Пораженные лошади, заваливаясь, жалобно ржали. Семен, схватив обеими руками драгоценную саблю, соскочил с возка и спрятался под ним. Он слышал лишь, как мечутся и кричат его сопроводители, как с коротким и резким стуком в возок врезаются стрелы. Потом все смолкло. Притаившись, улавливал шелест травы, переговоры на татарском, приближающиеся шаги. Под обоз заглянул татарин в овчинном тулупе. Усмехнувшись трусости Семена, велел ему вылезать. Выйдя из-за обоза, Семен увидел многочисленный конный татарский отряд – кто был в легких доспехах и меховых шапках, кто в оборванных, засаленных шкурах. Неподалеку, среди воткнутых в землю стрел, в высокой траве недвижно лежали турецкие воины и их лошади. Двое татар уже осматривали убитых, добивали раненых копьями.

– Встань на колени перед ханом! – услышал Семен требование (благо татарский он немного знал). Еще не разглядев, кто здесь хан, он уже упал на колени и стал озираться. На коне выехал полный татарин в лисьей шапке, с короткой узкой бородкой, в цветастом халате, надетом поверх кольчуги. С усмешкой оглядывая князя, спросил:

– Слышал ли ты о хане Исляме?

– Слышал, когда пытался он отобрать ханский престол у своего дяди, хана Саадета, с которым часто ходил в набеги на русские земли…

– Ты слышал обо мне, теперь поведай о себе, урус в турецкой одежде!

Семен незамедлительно рассказал все то, что говорит всем правителям, встречавшимся на его пути. О том, кто такие Бельские, Ислям прекрасно знал, ибо Дмитрий Бельский часто возглавлял рати, бившиеся с крымцами.

– Садись на коня и следуй за нами! И не вздумай убежать, у меня меткие лучники, как ты уже понял, – приказал Ислям и развернул коня. По пути Семен осознавал происходящее и понял, что его ждала здесь засада. Неужели султан обманул?

Они прибыли в Перекоп[6]6
  Татары называли его Ор-Капы.


[Закрыть], северный город Крыма, укрепленный массивными стенами и рвами. Город был многолюдный, грязный, воняющий кизяком, пылью и навозом. Ислям до конца оставался степняком и жил в просторном шатре под городом, не признавая низких каменных зданий, по подобию которых мог построить себе дворец.

Он и Семен, сидя на коврах, поджав ноги, ели руками из большой миски жареное жирное мясо и пили кумыс. У ног Исляма лежала грамота султана для Сахиб-Гирея, скомканная и испачканная.

– Я должен был стать крымским ханом! Я! Но султан Сулейман сделал правителем моего дядю, Сахиба! Справедливо то, что я начал борьбу против него! Но силы мои немногочисленны, и он это знает, так что Ор-Капы – единственный шанс выстоять. Север Крыма не подчиняется Сахибу и не подчинится до тех пор, пока я жив! – размахивая вымазанными жиром толстыми пальцами, кричал Ислям. Семен молчал, кусок не лез в горло.

– Ты вез дары беям и мурзам моего дяди, но и мои подданные нуждаются в дарах. Саблю тебе вернут, ибо ты не пленник здесь, а гость. Но позже! – успокоившись, продолжил мятежный царевич.

– Милость твоя безгранична. – Семен склонил голову.

– Я понял, что ты хочешь биться против своего законного правителя, московского коназа, тебя поддержал султан и поддержит по его приказу Сахиб. Польский король не пойдет на это, мне говорили, Литва хочет мира с Москвой после тяжелой войны. Сигизмунд не будет проливать за тебя кровь своих людей. Так знай, что и я не буду, ибо тоже хочу мира с Москвой. Понял, нет? Вместе с твоим великим коназем мы разобьем Сахиба!

Бельский молча смотрел в узкие глаза Исляма, чувствовал, как в нем закипает гнев. «Нет, не может же он сидеть здесь до скончания века! Сахиб-Гирей обязательно разобьет тебя, глупый мятежник, и после вместе с ним я пойду с великим походом на Москву!»

Ислям, отрыгнув, обтер об широкий халат жирные руки. Семен, дабы не глядеть на него лишний раз, пил кумыс из чаши, опустив в нее глаза.

– А ведь ты такой же, как я, коназ Бельский! – усмехнулся вдруг Ислям. Семен, едва не поперхнувшись, отставил кумыс. – Только слабость твоя в том, что ты чужими руками хочешь добиться своего, пытаясь услужить врагам Москвы! – Ислям взял грамоту Сахибу и потряс ею в воздухе. – Так вот, ничего из этого не выйдет! Собрал бы ты, подобно мне, верное тебе войско и отбил бы Рязань сам! Тебя бы уважали! С тобой бы считались! А сейчас я вижу лишь лживого хитреца, похожего на гадкого змея! Иди отдыхай, коназ Бельский, жди, когда я призову тебя снова!

«Посмотрим, как исполнится задуманное тобой!» – подумал Бельский, покидая ханский шатер. Его поселили в небольшой палатке, к которой приставили стражу. Пожилой татарин по имени Булак должен был быть всегда подле Семена, выполняя роль то ли слуги (что вряд ли), то ли надсмотрщика. Молчаливый и суровый, он мало говорил с Семеном, тихо приносил еду и уносил посуду.

Так в тяжелом ожидании и бездействии проходили дни и недели. Ислям редко сидел в лагере, отправлялся в набеги, затем возвращался вновь, но больше не призывал своего «гостя».

Однажды Булак принес Семену какую-то грамоту, сказав, что сам хан велел принести ее. Схватив грамоту, Бельский начал судорожно оглядывать ее, сразу заметив печать московского князя. От имени малолетнего Иоанна, конечно, писала Елена, звала Семена в Москву, обещая прощение и жалованье великое, поминала, что в ранние годы знатные бояре и князья «отъезжали» в Литву, но всякий раз возвращались в Россию и дальше ей служили без опаски. Семен, усмехнувшись, свернул грамоту. Он-то прекрасно понимал, что время таких «отъездов» кануло в Лету, и младший Бельский в Москве – не кто иной, как изменник, коего ждет там, в лучшем случае плаха.

– Еще! – сказал вдруг Булак, твердо глядя в глаза Семену. – Того не должен я говорить, но знаю, что скоро сюда придет сам хан Сахиб, и не сносить нам всем головы. Ты же ему нужен. Возьми меня служить тебе дальше, выгороди перед ханом, дабы сохранил он мне жизнь! За то буду исполнять все твои поручения!

Семен сначала насторожился, почувствовал подвох, и решил проверить татарина.

– Узнай, что говорят обо мне при хане Исляме!

– Мои глаза и уши – твои глаза и уши! У меня много способов узнать о том! Жди!

И уже через два дня Булак докладывал, что хану пришли дары от московского князя да грамота, в коей его просили отправить Бельского в Москву – живым или мертвым. Тогда почему-то Семену показалось, что Булаку можно верить. Знать все это было мучительно страшно, со дня на день Семен ждал гибели, перестал спать и есть, осунулся и ослаб, но Ислям, видимо, не торопился избавиться от столь значимого для многих правителей пленника.

Проходило жаркое лето, начались осенние дожди, небо, темнея, тяжелело, с моря дули пронизывающие холодные ветра. Наступил ноябрь. И тогда в лагерь Исляма под Перекопом прибыл встревоженно кричащий всадник, оповестивший, что сюда с ногайскими войсками идет бий Баки. Ислям большую часть войска до того отправил на юг, противостоять наступающему хану Сахибу, и остался с малыми силами. Он сразу объявил, что Баки – прихвостень Сахиба и нужно во что бы то ни стало отбить его нападение.

– Вдвоем мы не уйдем, Ислям не даст мне этого сделать! Беги, беги к хану Сахибу и расскажи ему все то, что здесь случилось! Надеюсь на то, что меня возьмут в плен! – наставлял Семен Булаку. Старик молча кивнул и покинул палатку. Семен вышел следом, увидел, как с криками мечутся туда-сюда воины Исляма, звенит оружие, ржут кони. Ислям, большой, в мехах, сидит на жеребце, что-то выкрикивая. И вот, вдали уже показались всадники в папахах, в просторных и длинных бешметах, изгвазданных грязью. Наречие их было незнакомо Семену, лица темнее, чем у татар, глаза преимущественно узкие, как у степняков. Со страшным гиканьем, вырвав сабли, ножи, подняв копья, они лавиной неслись на лагерь Ислям-Гирея, воины которого уже начали метко пускать стрелы. Сам мятежный царевич вынул из ножен сверкающую саблю и повел своих воинов навстречу врагу. После короткой свалки с полными ужаса криками «хан убит» татары бежали прочь, ногайцы преследовали их. Семен, поняв, что Исляма больше нет в живых, подумал о том, что пришло время покориться новым победителям. Он встал на колени и вскинул руки, вновь всецело доверяясь своей судьбе…

* * *

Апрель 1537 года. Старица

– Беда, княже, – устало, на выдохе проговорил сын боярский Сатин, упав на колени перед Андреем Старицким. Князь едва только встал с ложа, разбуженный тревожными криками, и теперь сидел в кресле, накинув на плечи просторный татарский халат.

– Боярина Палецкого, коего ты послал в Москву, схватили сегодня у села Павловского. Лишь мне удалось бежать, дабы доложить тебе, княже, об этой крамоле.

– Кто? Кто это был? – задал князь глупый вопрос, на который он и так знал ответ.

– То люди государыни Елены Васильевны были!

Ратники, стоявшие у кресла и в дверях, в ожидании глядели на князя. Он велел накормить Сатина, а сам, выгнав всех, начал мерить шагами светлицу, подходил к окну, безмолвно глядел туда, снова отходил. Думал.

После похорон Юрия Дмитровского он так и не появился в Москве. В начале сего месяца прибыл от Елены Борис Щепин, передал приказ великого князя – нужно было собрать все полки с земель Старицкого княжества и выслать под начало Дмитрию Бельскому в Коломну, где стояли силы для борьбы с Казанью. От этого шага князя отговаривали некоторые из бояр, жена, мол, защищать княжество некому будет, и Телепнев беспрепятственно войдет в Старицу. Но князь выполнил этот приказ, надеясь, что так заверит Елену в верности. Теперь же арестован боярин, коего он отправил с посольством в Москву. Лучшие воеводы и все полки старицкие уже стоят под Коломной, собирать некого. Лучшего мгновения не будет, дабы покончить с Андреем Иоанновичем, он это хорошо понимал.

Переодевшись, князь вызвал своих бояр. Здесь Кирилл Пронский, Иван Оболенский, Иван Умной-Колычев и другие. Все опытные, зрелые мужи, богатые и почетные. И им не хотелось лишаться боярского сана, становиться при московском великом князе холопами, дворянами, как это случилось со всеми, кто из уделов перешел на службу в Москву. Их устраивал и князь, и то, что они управляли хоть и не всей державой, но княжеством, на территориях которого имели свои земли.

– Елена мир с Литвою заключила, теперь и за нас взялась! – сетовали со злобой бояре.

– Ратников увела и нынче бояр наших под стражу берет!

– Измена! Бесчинство!

Поняли, что нет иного выхода, как собирать оставшихся воинов. Вооружали холопов, находили старых воинов и тех, кому еще только предстояло идти на службу. Дни проходили, едва успев начаться. Тревожно били колокола Успенского монастыря.

– Что там, мамо? Что там? – выглядывая в окно и наблюдая страшную суматоху, спрашивал с интересом четырехлетний княжич Владимир. Ефросинья взяла его на руки, отнесла от окна, ничего не ответив.

– А где тата? – продолжал вопрошать мальчик.

– Тата собирается на войну, – коротко ответила Ефросинья, не испытав при этих словах ни гордости, ни страха, словно уже смирилась с грядущей судьбой. Понимала она, что сил противостоять Москве нет и князь обречет себя и семью свою на гибель, ежели не убежать в Литву.

Спустя неделю несколько сот ратников были готовы к выступлению. Андрей Старицкий, облаченный в кольчугу и панцирь, с надеждой взирал на свое немногочисленное воинство, понимая, что ему поможет лишь чудо. Некоторые из бояр предпочли почету и сану жизнь – так боярин Ростовский, надеясь с помощью предательства выслужиться, тайно отправил гонца в Москву с вестью, что старицкий князь собирает ратников и хочет бежать.

На воеводском совете царит напряжение. Доложили, что к Старице движутся из Москвы два полка, и день назад они уже были на Волоке.

– Уходить надо, княже! – напрямую говорили бояре. – Старицу нам не удержать…

– В Литву аль в Новгород!

– Новгород, чай, рад будет снова от Москвы отойти! Пошлем гонцов к ним впереди себя, дабы ворота открыли тебе тотчас!

Все понимали, каковы отношения между Новгородом и Москвой, и решили, что Новгород – единственный кроме Литвы путь к спасению. В тот же день от Андрея Старицкого новгородским дворянам были отправлены послания:

«Великий князь мал, держат государство бояре, и яз вас рад жаловать…»

В суматохе и шуме собирался двор. Набивали сундуки ненужной рухлядью, грузили их в возки и телеги, собирали обоз. Народ на улочках слезно глядел на это бегство, из толпы кричали:

– На кого оставляете нас? Москвичам на поругание оставляете! Ой, горе! Наказал Господь!

Вереница ратников во главе с боярами и князем выходила из города, все крестились, оглядываясь на Успенский собор. Лихой люд, как только ушли ратники, принялся грабить княжий двор.

– Матунька, а куда мы едем? – лежа головой на коленях Ефросиньи, спрашивал Владимир, сладко и безмятежно позевывая – мальчика укачало в возке.

– До Новгорода две недели пути, княже! Не поспеют за нами московские полки! – говорили воеводы, ехавшие рядом с конем Андрея Иоанновича. Островерхие шишаки их блестели на солнце, как и вычищенные до блеска кольчуги.

– Ежели обоз бросим, быстрее пойдем, – предположил Оболенский.

– Не бросим! – злобно ответил Андрей Иоаннович. – Реже привалы будем делать!

Тогда же среди детей боярских прошел ропот, мол, из-за сундуков и ларцов с рухлядью положим головы свои, и в ту же ночь лагерь, что стоял под Торжком, покинули первые перебежчики. Товарищи, оставшиеся с князем, не осуждали их и не выдавали, ибо в душе понимали все – дело было гиблое и не каждый готов был за него отдать свою жизнь.

А тем временем в Старицу доставили письмо митрополита, пришедшее слишком поздно. Митрополит Даниил, верный слуга Елены, писал в послании: «Слухи до нас доходят, что хочешь ты оставить благословение отца своего и прародителей своих гробы, и святое свое отечество, и жалование великого князя Иоанна Васильевича всея Руси, жалование и любовь государыни, великой княгини Елены, и обещание им в верности; помысли, сможешь ли ты столько найти, сколько можешь потерять. Хочешь стать против государя и всего закона христианского? Ты бы те лихие мысли оставил, божественных законов не рушил. Поехал бы ты к государю без всякого сомнения, а князь великий послал к тебе Дософея, владыку сарского и поддонского».

Дософею некому было передать сие послание и слова Даниила, и он вернулся в Москву ни с чем.

Тем временем в Коломне, где стояли высланные старицким князем полки, стало известно о бегстве Андрея Иоанновича и приближении к Старице московской рати. Юрий Андреевич Оболенский, пожилой и дельный боярин Андрея Иоанновича, узнав, долго молился пред иконами, кланяясь до пола. Его младший брат, друзья и близкие уходят вместе с князем, да, видать, с малыми силами, а за ними по пятам движется с большим войском сам Телепнев. Времени раздумывать не было, и Юрий Андреевич твердо решил, что поднимет своих ратников и, ежели пойти в обход Москвы, можно за несколько дней догнать Андрея Иоанновича.

– Буди всех наших, сбираемся в путь! Надобно до рассвета выступить! – приказывал он своему слуге и вскоре сам уже облачался в панцирь. Все слуги были заняты сборами, потому князь одевался сам. Прицепив саблю, застыл на мгновение, подошел к углу с иконами, торопливо перекрестился, задул свечи. И уже хотел было выходить, как услышал за дверью, где стояла стража, какую-то возню, звуки борьбы и тут же застыл, приготовившись вырвать саблю. Дверь отворилась, и в горницу вступили три ратника с копьями, а с ними сам Дмитрий Бельский, облаченный в кольчугу.

«Ну вот, кончено все!» – пронеслось в голове Юрия Андреевича.

– Отложи саблю, князь! – грозно произнес Бельский.

– Стражников моих побили? – озираясь, словно затравленный зверь, спросил Оболенский.

– Не побили, повязали просто, – отвечал Дмитрий Федорович, – слыхал, ратников своих собираешь, выступить хочешь на север?

– То правда, лгать не стану, – гордо выпрямившись, с достоинством отвечал Юрий Андреевич.

– Ведаешь, что полагается за то?

– Ведаю. Но в стороне не останусь. Слыхал же ты, Дмитрий Федорович, что старицкий князь, господин мой, ушел со своих земель, а за ним Телепнев с ратью великой идет. Так что верность своему господину я сохранил. А ежели препятствовать мне станешь, силой прорвусь…

– Это измена великому князю! Вот кто твой господин! – с гневом выкрикнул Дмитрий Бельский.

– Измена великому князю иль Телепневу? – прищурился старый боярин. Бельский молчал, широко раздувая ноздри на своем мясистом носу.

– Князь! Пойми меня, там наделы мои, там дом мой, семья, там служба! – глядя Бельскому в глаза, мягко и устало молвил Оболенский. – В отряде, что ведет старицкий князь, один из воевод – мой младший брат Иван… Могу ли я остаться в стороне и взирать покойно на гибель их? У тебя тоже есть братья, должен ты понять меня, князь!

Бельский опустил голову, сдвинув брови.

– Должен понимать ты, Дмитрий Федорович, что общий враг у нас и нынче он идет против господина моего. Он же бросил в темницу брата твоего, а ты служишь ему!

– Я Москве служу! Служу родине! – вспыхнул тотчас Бельский. Юрий Андреевич молчал, все ища что-то в его глазах.

– Тебе дам уйти. И холопам твоим, – холодно и твердо говорил Дмитрий Федорович. – Ратников не отдам, ибо, ежели уйдут они, кто против татар стоять будет? И знай, я отправлю погоню за тобой и доложу о том в Москву. До рассвета еще есть время…

И, развернувшись, вышел со своими воинами из темной горницы. Оболенский выдохнул, перевел дыхание и, оправившись, направился к дверям…

Некоторые из ратников, также преданно верные старицкому князю, сумели уйти вместе с Оболенским и его отрядом. Безмолвно тронулись, с ходу погнав лошадей. Когда отскакали на значительное расстояние от Коломны, Оболенский остановил отряд и, развернувшись к ратникам лицом, крикнул:

– Ныне совершаем мы благое дело, сохраняя верность господину своему! Обоза у нас нет, привалы будут короткими! Идти будем быстро, лошади запасные есть, так что не медлить! Пойдем в обход Москвы на Новгородскую дорогу. За семь-восемь дней догоним князя Андрея Иоанновича! Храни нас Бог!

Заалело рассветное небо, и ратники молча взирали на восходящее солнце. Оболенский перекрестился, сняв шлем и опустив голову. Его примеру последовали и прочие. Наверняка в Коломне уже подняли тревогу. Нужно было торопиться…

Андрейка Валуев уже чувствовал, что захлебывается, думал, вот сейчас кончатся мучения, но сильная рука сына боярского Каши Васильева вытянула его из воды, и Андрейка с громким хрипом вдохнул воздух. С берега реки наблюдали за этим неподвижно князь Старицкий и его воеводы.

– Ну, скажешь, кто убежал из лагеря с тобой сегодня? Ну? – кричал полуживому Андрейке в лицо Каша Васильев, стоя по пояс в воде и держа избитого Валуева за волосы.

– Скажу! Скажу! Всех назову! – задыхаясь и запинаясь, отвечал Андрейка. Его потащили на песчаный берег, бросили лицом вниз. Андрей Старицкий молча развернулся и медленно направился вдоль берега. Каждый день его отряд редеет, а до Новгорода еще неделя пути!

Тихая, широкая река Цна безмятежно блестела на солнце, на редких березах и липах, растущих на курганах и лугах, уже появилась зелень, свежая трава влажна от росы. Вспоминал князь, как в детстве любил весну и мог подолгу в задумчивости смотреть на гладь реки, сидя на влажной траве, рядом с матушкой, Софьей Фоминичной… Как он хотел бы и сейчас спокойно любоваться своей землей! Но возможность спокойной жизни и умиротворения это у него забрали. И кто забрал? Литвинка из безродной семьи, якобы восходящей к темнику Мамаю! Она забрала его свободу, удел, власть, забрала все, кроме самой жизни! Князя душила злоба, быстро сменявшаяся страхом за будущее его людей, за будущее семьи.

– Княже, он всех назвал. Семь ратников сбежало ночью, – услышал Андрей Иоаннович голос боярина Колычева и обернулся. Воеводы стояли рядом, в ожидании глядели на князя.

– Что делать станем? Вызнать бы, кто еще помышляет сбежать, – предложил Иван Оболенский.

– Не нужно, – покачал головой Андрей Иоаннович, – ежели сейчас расследовать начнем, задирать всех, кто с нами останется?

Воеводы нехотя согласились с князем.

– А с этим Андрейкой что делать? – спросил Пронский. Князь пристально поглядел на него и безмолвно двинулся дальше вдоль берега. Бояре понимающе кивнули, подозвали двух ратников, и вскоре злополучного Андрейку задавили и бросили в реку.

– От новгородцев слышно что? – тяжело влезая в седло, спрашивал Андрей Иоаннович.

– Ничего пока, княже, – ответствовал Колычев.

– Нам бы дать людям отдохнуть, переход долгий был, лошади истощали уж, – предложил Пронский.

– Завтра будем у Дегунино. Там можно встать, местность хорошая, лесистая. Река рядом тоже есть, – добавил Оболенский.

– Встанем там, – согласился Андрей Старицкий, – ибо пока новгородцы ответа не пришлют иль не выйдут навстречу нам, не стоит туда идти.

– Княже, время теряем, Телепнев ждать не станет! – шепнул Колычев.

– Не успеет, несколько дней у нас все равно есть, – ответил Пронский.

В Дегунино на следующий день они встали лагерем, дабы восстановить свои силы и силы лошадей. К тому же нежданно заболел княжич Владимир. У мальчика был жар, он лежал в крытом возке, укутанный толстой овчиной, трясся от лихорадки. Ефросинья ни на шаг не отходила от сына. С мужем же за все время похода не обмолвилась ни словом, замечала, как он глядит издалека на нее, и тут же отворачивалась.

Усталость свалила ратников и воевод – беззаботно они лежали вповалку на лугах, словно убитые. Тлели костры, грелись чаны с варевом, лошади стояли с надетыми на морды торбами, хрустели овсом. Лишь князь сидел недвижно в своем шатре, скрытый от посторонних глаз, изможденный, спавший с лица от бессонных ночей, осознававший понемногу, что обречен. Куда везет свою семью, двор, ратников, бояр? Что ждет их?

– Мне не оставили выбора, как я мог сдаться им? Сдаться, как Юрий? – говорил князь сам себе, туманно глядя перед собой.

Шли дни, вестей из Новгорода все не было, московские войска все ближе. Было принято решение снять лагерь и двинуться дальше. Князь надеялся, что сыну в дни привала полегчает, но мальчик не выздоравливал, а оставаться здесь больше было нельзя. С каменным ликом, стиснув зубы, Андрей Старицкий взмыл в седло и повел войско за собой. Едва тронулись, кто-то из ратников крикнул, тыча в сторону обратной дороги:

– Братцы, глядите, кто за нами пожаловал!

Вдали показался приближающийся конный отряд. Воеводы жестами приказали ратникам готовиться к нападению, молниеносно конница выстроилась в боевом порядке, из-за стволов деревьев и бугров выглядывали стволы пищалей. Иван Оболенский настороженно вглядывался в сторону незнакомых ратников, а затем лицо его озарилось улыбкой, и он крикнул с великим счастьем:

– Князь! Бояре! Это же брат мой, Юрий! Это его воины!

И правда, впереди отряда увидели Юрия Оболенского, устало качавшегося в седле. Лошади с пеной на мордах и шеях с трудом везли всадников, спотыкаясь, ратники едва сидели верхом, клонили головы. Радостный клич подняли воины старицкого князя, увидев приближение союзников. Осчастливленный вышел вперед Андрей Иоаннович. Юрий Оболенский остановил отряд, тяжело слез с коня и на непослушных ногах стал приближаться к ждущему его князю.

– Здравствуй, Андрей Иоаннович. Едва узнали обо всем, выехали следом, – доложил Оболенский, сняв с мокрой головы шлем и утерев пыльное лицо. Старицкий князь со слезами на глазах обнял его и троекратно расцеловал в обе щеки.

– Храни тебя Господь, Юрий Андреевич! Нет вернее тебя слуги!

Дав немного отдохнуть отряду Оболенского, войско, ощутив мощный подъем боевого духа, продолжило свой путь на Новгород.

Через два дня в Яжелбицах князь ждал лазутчиков, собрались все воеводы выслушать последние известия о Новгороде.

– Княже, идти туда боле нельзя, – докладывали они, тяжело и устало взирая на Андрея Старицкого, – едва прослышал Новгород, что ты идешь на него, стал готовиться к обороне, а навстречу тебе выслали большое войско князя Бутурлина. Он заслоны пушками поставил на всех дорогах…

– Неужто никто во всем Новгороде не желал встать на нашу сторону? – вопрошали бояре.

– Многие желали. Но по приказу Телепнева они были схвачены и повешены за предательство великого князя и великой княгини – все до одного.

Воеводы молчали, глядели друг на друга и на князя. Андрей Старицкий сидел, желваки ходили на его похудевших щеках, руки, покоящиеся на коленях, била мелкая дрожь. Это был конец. Новгород не пустил его, путь на север перекрыт войском Бутурлина, а сзади напирает московская рать. Понимали, что остался один только путь – в Литву, но князь не поддерживал эту идею. Однако от Новгородской дороги войско свернуло на запад, к Старой Руссе, боясь попасть в кольцо.

Три дня, словно затравленный заяц, старицкий князь петлял, не решаясь выступить ни против новгородцев, ни уйти в Литву. Ратники его падали духом, но воеводы как могли сохраняли дисциплину в войске.

Наконец, шестнадцатого мая в Тухолях сторожевой полк боярина Колычева столкнулся с передовым полком войска Телепнева. Завидев издалека московские стяги, Колычев велел занимать оборону, носился на взмыленном жеребце из стороны в сторону, раздавая приказы.

– Скачи к Андрею Иоанновичу, доложи, чтоб стягивал сюда все силы, москвичи здесь! – крикнул он одному из ратников, а сам глядел, как разворачивается для борьбы московский полк. Звучали сигнальные рожки, слышались крики приказов. Конница выстраивалась в боевом порядке, устанавливались пушки, ставились укрепления с бойницами для стрелков. Один за другим протрещали пищальные выстрелы с их стороны. Пороховой дым, клубясь, облаками рассеивался по воздуху. Ударили в ответ пищали и со стороны старицкого войска.

– Не хотят драться, – догадался тут же Колычев, – запугивают!

Но перестрелки продолжились, воевода слышал, как, шипя и свистя, мимо пролетали пули, увидел, что нескольких его бойцов убило. Еще несколько лежали в траве, удерживая руками кровавые раны.

Затем все смолкло. Прибыл старицкий князь со всем войском, бледный, растерянный, доклады воевод слушал рассеянно, а когда ему показали убитых ратников, уложенных в общую яму, промолвил, кусая губы:

– Да… да…

Московское войско стягивалось и росло, и вскоре стала очевидна бесполезность борьбы. А ночью стало известно, что сбежал нынче боярин Пронский, сбежали несколько княжеских слуг, значительно поредело число ратников. Обдумав все, Андрей Старицкий приказал отправить посла к москвичам, заявив, что желает переговоров. Об этом он рассказал своим воеводам. Молчаливым и тяжелым был этот военный совет. Князь благодарил воевод за верность, говорил о нежелании проливать понапрасну кровь своих подданных и поведал о том, что желает вести переговоры. Бояре безмолвствовали, многозначительно переглядывались друг с другом и кивали.

Белый шатер был установлен у московского лагеря. Значит, Телепнев согласился говорить. Андрей Старицкий, облаченный в кольчугу и панцирь, прямой и гордый, провожаемый сотнями глаз, направился в сторону вражеского лагеря в одиночку, отказавшись от стражи. Лишь на одном взгляде он задержался – издали на него глядела Ефросинья, глядела пусто, с жалостью, видать, плакала всю ночь. И ей князь не показал слабости, отвернулся, продолжив свой твердый и уверенный шаг.

Два московских ратника с каменными лицами пропустили князя в шатер. Телепнев сидел на ковре, по-татарски подогнув ноги в великолепных сафьяновых сапогах, шитых каменьями. На нем была зеленого бархата ферязь, надетая поверх кольчуги, на коленях лежала обнаженная сабля. Он тяжело, с презрением глядел на старицкого князя. Пригласил сесть напротив. Кряхтя, Андрей Иоаннович сел на ковер, откинув полы меховой ферязи и отставив саблю. Какое-то время напряженно молчали, глядя друг на друга.