Текст книги "Родиться в небесах"

Прошло совсем немного времени, и взору Данияра предстала неожиданно уютная бухта, на берегу которой раскинулся ухоженный парк с правильными линиями аллей, на песчаном пляже видны были разноцветные зонтики шатров. У небольшого пирса стояла яхта со спущенными парусами и несколько катеров. Кое-где виднелись фигурки людей. А за парком возвышалось здание отеля, казалось, вросшего в скалы.

Данияр не поверил своим глазам и решил, что это мираж, галлюцинации его воспаленного мозга. Он даже испугался, что сходит с ума. Но видение не исчезало, а, наоборот, все больше приближалось.

Когда до Данияра наконец дошло, что это другая сторона острова и что на этой стороне находится комфортабельный отель, он попытался сесть и начал махать руками. Видимо, появление его странного сооружения не осталось незамеченным на пляже. Люди на берегу показывали в его сторону руками, кто-то побежал на пирс. Данияр смотрел на берег с отдыхающими и думал, что было бы ужасно глупо погибнуть рядом с отелем. Пришла мысль, что он предпочел бы тогда смерть в пасти акулы. «Господи, прости мне эту глупость. Я буду жить, – проплыло в его голове. – Нет! Все будут жить! И Василий, и Константин, и Сергей. Всевышний оставил нам жизнь. Спасибо Тебе за этот подарок! Ты позволил спасти их!»

Слезы потекли из его воспаленных глаз, и он с трудом различил сквозь мокрую пелену, что в его сторону движется катер.

Когда Данияра переносили с полуразвалившегося плота, он беспокойно твердил:

– Там люди… спасите их. Они умирают… спасите их. Они… на другой стороне острова.

Он повторял это, пока не увидел, что склонившиеся над ним люди поняли смысл его слов и закивали в ответ. Тогда он потерял сознание. Теперь Данияр мог себе это позволить.

Советский народ

– Ты все твердишь: «Советский Союз, советский народ», слезы льешь, что твоя бывшая родина исчезла с лица земли, а ведь на самом деле не было этого единого народа, о котором ты с такой грустью вспоминаешь! – Анатолий Федорович отложил в сторону серебряный браслет, который закончил полировать, и посмотрел на меня. Мы сидели в его ювелирной мастерской, и я с любопытством разглядывал последние работы мастера: витые браслеты, на концах которых скалились львиные морды, серебряные сосудики для табака, украшенные червленым орнаментом, и прочую мелочь.

Анатолий Федорович некогда занимался вольной борьбой, что чувствовалось в его сильных руках и кряжистой фигуре, но к шестидесяти годам приобрел округлые формы, и это, вкупе с невысоким ростом, делало его похожим на добродушного Карлсона. Сходство с мультяшным героем усиливалось благодаря чрезмерной подвижности Анатолия Федоровича и его быстрой манере разговора, граничащей со скороговоркой.

– Я успел пожить, – продолжал говорить Анатолий Федорович, – и в Средней Азии, и на Кавказе, и на Дальнем Востоке – везде разный люд живет, хотя все советский народ составляли. В Кабардино-Балкарии, где я пацаном с матерью жил, видел цыганские таборы. Они возникали внезапно, раскидывали цветные шатры на берегу реки Баксан, и наше село начинало бурлить, словно вулкан перед извержением. Цыганки в ярких пестрых платьях, увешанные бусами из коралла, монистами из серебряных и золотых монет, наполняли улицы, заглядывали во дворы, предлагая погадать или прося воды напиться, рыскали взглядом по углам в поисках поживы. Горе тому хозяину, который, поддавшись на уговоры, пускал цыганок в дом – что-то из его вещей бесследно исчезало, словно по мановению волшебной палочки. Женщин всегда окружала толпа маленьких ребятишек, которые уморительно отплясывали, заставляя зрителей хохотать до слез. Ребята постарше в это время проверяли содержимое карманов и кошельков случайных зевак.

Однажды, сидя с другом на дереве, куда мы забрались за сладким тутовником, я случайно узнал тайну фокуса, куда деваются украденные цыганками вещи. Мы увидели идущую по улице молодую цыганку с ребенком на руках. Второй малец тащился следом за ней. Возле мельницы копошилось несколько соседских кур, роясь в куче шелухи. Поравнявшись с мельницей, женщина быстро осмотрелась вокруг и ловко схватила двух куриц обеими руками. Каким образом ребенок, бывший у нее на руках, оказался на земле, я не заметил. Как не заметил и того, куда делась пойманная цыганкой добыча. Новый бросок – и в руках цыганки очутилась еще одна курица. Только теперь я увидел, как женщина кинула пойманную птицу за отогнутый пояс куда-то внутрь бесчисленных юбок. Оказывается, подолы юбок были сшиты, образовав вместительные мешки, в которых «бесследно» исчезала любая добыча! Оставшиеся куры, наконец, опомнились и разбежались с кудахтаньем в стороны. Цыганка подхватила ребенка на руки и, как ни в чем не бывало, пошла дальше.

Глядя на ее легкую походку, никто бы и не заподозрил, что в ее мешках-юбках смирно сидят три курицы.

Цыгане мужчины в красных рубахах, в широких шароварах, заправленных в сапоги, с каракулевыми папахами на головах появлялись на нашем знаменитом баксанском базаре. Они широко улыбались, выставляя напоказ золотые зубы. Цыгане славились как искусные кузнецы и торговали различными изделиями из металла, могли подковать лошадь или выполнить любой заказ из кованого железа.

Разве можно было представить, что цыгане – такие же советские граждане, как и мы с тобой?

– Это же цыгане, – отозвался я. – Они, словно птицы, живут под открытым небом. У них нет родины. Вся земля их дом!

Анатолий Федорович кивнул с серьезным видом и продолжил свой рассказ:

– Насчет птиц ты прав. Цыгане только свои законы признают, им даже советские были не указ. Как-то в конце 60-х годов издали приказ, запрещающий кочевую жизнь. В колхозе дома для цыган построили за счет государства, раздали семьям. Так они шатры во дворах поставили и в них жили. Даже зимой в дома не перебирались. Еду на кострах готовили.

А однажды у них какой-то праздник был. Разодетые мужчины сидели на коврах, расстеленных прямо на земле, а женщины подносили им напитки и еду. Мы с пацанами тогда на речке загорали на противоположном берегу Баксана, и нам хорошо видно было всех их пиршество. Сначала все шло чинно, а потом мы услышали страшные крики и увидели, как несколько человек, зажав в вытянутых руках ножи, кружат вокруг крупного мужика, в руках которого сверкал большой топор. Драка была нешуточная. Нападавшие рассекали воздух клинками ножей, стараясь достать оборонявшегося мужика. Но тот быстро парировал топором их выпады и наносил ответные удары. В течение короткого времени на земле уже лежало несколько неподвижных тел. Ужасные крики леденили кровь и заставляли в страхе сжиматься сердце. Побоище кончилось так же внезапно, как и началось. Раздался вой милицейской сирены, которому вторило завывание сигнала машины скорой помощи. Видимо, кто-то из соседей успел позвонить в милицию. Когда показались сами машины, на берегу уже не было ни одного человека. Цыгане мигом скрылись в своих шатрах, прихватив с собой пострадавших в драке. Из машин выскочили милиционеры и направились к шатрам. Следом за ними шли врачи.

Из шатров вышли мужчины и встали на пути прибывших. Из их толпы отделилось несколько пожилых цыган во главе с представительным, богато одетым вожаком. Он твердо потребовал, чтобы ни милиция, ни врачи не вторгались на их территорию. Больше часа представители власти пытались пройти к шатрам, но цыгане решительно стояли на своем: «Ничего не произошло, мы сами разберемся!» Из шатров не доносилось ни звука. И только когда милиционеры и врачи уехали, по цыганскому лагерю разнесся горестный плач: женщины оплакивали погибших.

А через неделю, проснувшись, жители нашего села увидели, что все цветные шатры исчезли, словно их никогда и не было. Стояли лишь пустые дома, в которых цыгане так и не научились жить.

– Цыган трудно назвать советским народом, – согласился я и добавил, подумав: – Хотя у меня есть друзья-цыгане, очень даже замечательные люди. Я не говорю уже о Сличенко. Его весь Союз знал.

– Исключение только подтверждает правило! – многозначительно произнес Анатолий Федорович. – Оставим цыган, возьмем, к примеру, евреев. Тоже интересный народ. Вот ты скажи мне, почему все дети учились в одних и тех же советских школах, у одних и тех же педагогов, а еврейские мальчики оказывались умнее и способнее остальных? В чем дело: в воспитании или в генах?

– А мне кажется, что и неевреев умных было много, – пожал плечами я.

– Умные были, – кивнул головой Анатолий Федорович, – но только жить, как евреи, никто не мог. Помнишь «трикотажное» дело? Как евреи наладили целую фабрику по ночам на себя работать? Тогда это делать было нельзя. Это сейчас рынок, капитализм, а тогда мы социализм с коммунизмом строили. Все должны были быть равны и не высовываться, жить на одну зарплату. Воровали, конечно, понемногу, но все. Ведь «всё вокруг народное, всё вокруг моё!», как в песне поется. Да и толком не работали, а только делали вид, что вкалываем с полной отдачей. Знаешь, служил я на Дальнем Востоке. Охранял какие-то склады. Что в них было, до сих пор не знаю. Склад был в шести километрах от нашего гарнизона и в трех километрах от небольшого поселка. С деревянного забора, который окружал склад, хорошо просматривались оба объекта. До того скучный был пейзаж, что сразу в сон тянуло. Солдаты на посту навострились спать, даже стоя с открытыми глазами, тут главное равновесие не потерять. Я, бывало, положу автомат на угол забора и усаживаюсь на него сверху, словно попугай на жердочке, чтобы наблюдать вьющуюся по долине дорогу – неровен час проверяющий приедет! Вот так и шла служба. Как говорится: «Солдат спит – служба идет!» Мне работа в советских учреждениях напоминала мою службу в армии. Конечно, я ювелиром работал, зарплата от выработки зависела, а служащие в госучреждениях кто носки вязал, кто кроссворды разгадывал – тянули до пенсии, как солдат до дембеля.

Но я о евреях говорил. Те на совесть работали и на государство и на себя. Сколько человек в ночную работали! Хорошие деньги получали, товар для народа производили. Только прибыль себе в карман организаторы складывали, с государством не делились. Когда накрыли «трикотажников», всем расстрельные статьи дали. А я думаю, что об их деятельности давно органам и властям было известно. Подумай только, целая фабрика по ночам работает, и никто об этом не знает?! Просто что-то пошло не так. Может, кого-то обидели, не поделились…

А у евреев всегда что-то в «заначке» есть. Сколько случаев я знаю. Например, жил один скромный человек. Жил как все, даже хуже. Влачил жалкое существование в саманном домике, туфли до дыр снашивал. Ему было уже лет восемьдесят, до пенсии работал учителем, никаких средств из зарплаты не скопил. А перед самой смертью поведал племяннице, других родственников у него не осталось, что под полом есть тайник. Там была целая трехлитровая банка золотых царских червонцев и два бриллианта, каждый величиной с грецкий орех! Родители этого человека были богатыми купцами в царское время, вот и оставили своему сыну кое-что на черный день! Жаль, конечно, что ему самому не пригодилась эта «заначка». Но был один удивительный случай, когда хозяин вполне смог воспользоваться добром, накопленным им за целую жизнь! И этот человек тоже был евреем.

Был у меня друг юности Есенкул. Когда он учился в Политехническом институте, то подрабатывал в стоматологической больнице завскладом. Там каждые три месяца проходило списание отработанного инструмента. Собиралась троица: бухгалтер, старший мастер, завсклад и составляли акт, какой инструмент подлежит уничтожению. Его буквально на свалке в землю закапывали. А это был такой дефицитный инструмент – ни в одном магазине не купишь. У ювелиров он – на вес золота. Это он для стоматологов отработанный, а мастер за него любые деньги отдаст с радостью. Тогда же был твой любимый Союз – страна богатая, закрома родины были полные, черпай, не вычерпаешь! Бензин в канаву сливали, девать некуда было! Как-то я работал инструктором по туризму на Иссык-Куле. Там в конце сезона всё снаряжение в костер бросали, чтобы новое получить. А я до сих пор спальником и палаткой пользуюсь, которые спас от огня, хотя уже лет тридцать прошло с тех пор. Но это к слову пришлось. Я Есенкулу всякие сувениры, чеканку приносил и имел доступ к списанному инструменту. Мне тогда поручили ювелирный цех открыть, так что этот инструмент мне очень пригодился! Вот посмотри, я и сейчас им пользуюсь!

После окончания института Есенкул работал в книготорге управляющим. А потом вдруг оказался на таможне.

Кыргызстан в то время получил независимость. Народ забурлил, пришел в движение. Евреи первыми почувствовали, что у нас в республике нескоро порядок установится – и потянулись кто на историческую родину, кто еще дальше: в Америку и Канаду. Основная масса уезжающих была налегке – все нажитые вещи или продавали, или родственникам и друзьям оставляли. Уезжали в новую жизнь, в неизвестность, старое барахло из прошлой жизни им было ни к чему.

Как-то вызывают меня в таможню. Есенкул говорит мне: «Посмотри, Толик, кое-какие вещи. Скажи, сколько они могут стоить?» и ведет в таможенный терминал. Там стоит огромный деревянный ящик, пахнущий свежей краской и доверху наполненный какими-то свертками. Я раскрыл один сверток. В нем оказалась чугунная статуэтка – изящный женский бюст. Кокетливо потупленный взгляд, роскошные волосы, ниспадающие волнами на плечи, глубокое декольте, приоткрывающее роскошную грудь, платочек, приколотый к волосам – все дышало жизнью и было сделано с таким изяществом, что у меня не было сомнения – это настоящие «касли». Каслинское литье известно во всем мире. Графическая четкость силуэта, тщательная проработка деталей, игра бликов на поверхности – все это отличает каслинское литье от других изготовителей. Завод в Каслях начал работать еще в XIX веке. Статуэтки выполнялись по моделям замечательных скульпторов: Клодта, Лансере, Лаверецкого и других известных мастеров. Я открыл еще один сверток. Это была сцена охоты: собаки напали на кабана. Одну из них кабан повалил на землю и она воет от боли, другие с остервенением вцепились в разъяренную добычу. Вся скульптурная композиция была полна динамизма и экспрессии. Она притягивала взгляд и заставляла разглядывать детали.

– Ну, что скажешь? – спросил меня Есенкул. – Сколько стоит?

– Это каслинское литье, хорошая коллекция. А кто хозяин?

– Один еврей. В Израиль выезжает, – ответил Есенкул и добавил: – Вот и он сам. Он нам всю плешь проел!

В терминале возник какой-то шум, возмущенные крики. Я обернулся и увидел, что в терминал пытается прорваться невысокий кругленький человек. Он размахивал руками и что-то кричал. Два охранника не давали проникнуть ему вовнутрь.

Что-то знакомое было в облике разбушевавшегося мужика. Я пригляделся и тотчас узнал его. Это же мой знакомый Дан Соломонович! Он работал инженером на заводе Ленина. Я часто бывал у него в гостях, пил чай, в котором он знал толк и умел заваривать, и слушал увлекательные истории о его нелегкой, полной приключений жизни. Кое-какие статуэтки в его квартире я видел раньше, но не знал, что у него такая богатая коллекция.

– А можно его сюда провести? – спросил я Есенкула. – Это мой хороший знакомый, – пояснил я другу.

Дан Соломонович, как и все евреи, имел большие глаза навыкате и курчавые седые волосы. Увидев меня, он тут же кинулся навстречу:

– Анатолий, дорогой, видишь, приходится на старости лет бросать все нажитое за долгую и честную жизнь и, посыпав прахом голову, ехать на чужбину!

– Что случилось, Дан Соломонович? Вы не говорили мне, что собираетесь в Израиль, – сказал я, пожимая его вспотевшую от волнения руку.

– Толик, как я могу остаться один в ставшей мне чужой стране? Советский Союз развалили, разграбили все фабрики и заводы, лишили меня работы и средств к существованию. В Израиль давно уехали все, кто был умнее меня. У меня там брат родной живет. Он меня сможет похоронить. Кто меня здесь похоронит?

– Я не знал, что у вас так много каслинского литья, – проговорил я.

– Анатолий, я уезжаю голым, в чем мать родила. Из вещей у меня только трусы и носки – что я мог купить на свою зарплату инженера? Эта коллекция мне дорога. Я ее собирал всю жизнь. Недоедал, экономил на вещах, но покупал то, что мне приносило эстетическое наслаждение. Ну сколько это стоило? 10, 20, 30 рублей – для советского инженера это очень большие деньги. Но это все, что у меня осталось в жизни. И эти, – Дан Соломонович яростно сверкнул глазами на Есенкула, – не пропускают мои личные вещи вместе со мной! Безобразие! Я уже написал в Международный суд по правам человека, что честного еврея, который отдал всю свою жизнь и здоровье на благо страны, в которой он родился и жил, не пускают на историческую родину и чинят ему разные препятствия.

– Успокойтесь, Дан Соломонович, – я улыбнулся знакомому. – Это мой друг, Есенкул. Мы давно дружим. Мы постараемся помочь вам.

Есенкул тревожно посмотрел на меня:

– Так сколько это может стоить, Толик? Ты же специалист в этом деле.

Я почесал голову и сказал:

– Сейчас и здесь это ничего не стоит. Так, безделушки и сувениры. Я не знаю, сколько это стоит на Западе, но у нас такой товар продается за копейки. Цену устанавливает рынок и спрос. А в Кыргызстане спроса на старье нет. – Я говорил совершенно искренне.

Не знаю, что помогло Дану Соломоновичу – моя оценка или его письмо в Международный суд, только его коллекция ушла в Израиль.

Встретил я бывшего инженера только через месяц. Он уговорил меня зайти к нему на чай. В квартире из мебели были только стул, стол и раскладушка. Дан Соломонович, усадив меня на единственный стул, сказал:

– Видишь, Анатолий, меня уже здесь ничего не держит. Осталась одна квартира, которую я никак не могу продать. Цены на недвижимость так упали, что, продав ее, я смогу купить лишь билет до Израиля и оставшихся денег едва хватит протянуть там неделю! До чего мы дожили! Я ведь работал всю жизнь, чтобы получить эту квартиру.

Он поставил стакан с чаем на стол и потянулся к потертому портфелю. Покопавшись в нем, Дан Соломонович положил что-то передо мной. Я взглянул и обомлел. Это была золотая царская монета достоинством в 25 рублей. Она была в идеальном состоянии, словно ее отчеканили только вчера. Я осторожно взял ее в руки и принялся рассматривать. По кругу шла надпись: «Один фунт чистого золота 999 пробы». Рядом было три клейма. Одно 1888 года, второе 1914 и третье 1923. Я взвесил монету на руке.

– Четыреста пятьдесят грамм, – сказал Дан Соломонович, заметив мое движение. – Жил я бедно, ты сам знаешь. А это держал на «черный день». В Израиль это я не смогу забрать. Возьми сколько хочешь комиссионных, но помоги продать. Я скоро уеду.

Последний раз я встретил Дана Соломоновича перед его отъездом. Я нашел коллекционера, который выложил за царский фунт приличную сумму. Получая щедрые комиссионные, я спросил:

– Дан Соломонович, а как ваша коллекция? Дошла до Израиля?

Он утвердительно кивнул и хитро посмотрел на меня:

– Спасибо тебе, Анатолий. Помог ты мне с коллекцией. На аукционе, я думаю, хороших денег она будет стоить. Возможно, что и дом смогу купить на исторической родине. А знаешь, ведь дело было даже не в этой коллекции каслинского литья…

Я поднял на него изумленный взгляд:

– Я вас не понимаю, Дан Соломонович.

– Теперь, когда все позади и дело сделано, я могу открыть тебе секрет той посылки. Ты помнишь упаковочный ящик?

Я кивнул головой. Память зрительная у меня хорошая, как у любого художника и ювелира.

– Что-то странным тебе показалось в нем? – спросил Дан Соломонович.

– Доски были чересчур толстыми, наверное, 60–70 миллиметров, и широкими. Покрашен был ящик совсем недавно. Видимо, делался специально под вашу коллекцию.

– Правильно говоришь, Анатолий. – Дан Соломонович помедлил, словно раздумывая, говорить ли дальше. Потом выдохнул: – Ящик был из орехового капа сделан. В Израиле он на вес золота идет, а у нас на юге кап можно как дрова купить. Поэтому я и покрасил ящик, чтобы лишних вопросов не возникало.

– Ох и хитрый же вы, Дан Соломонович! – восхищенно произнес я. – Хотя рисковали. Если бы на таможне прознали…

– Эх, мил друг, если бы ты знал, как на самом деле я рисковал, – признался Дан Соломонович. – Гвозди в ящике-то из платины были сделаны!

Тут я впал в полный ступор.

– Из какой платины? – пролепетал я.

– Из стопроцентной, – ответил Дан Соломонович. – Ровно три килограмма. Я эту платину с отработанных контактов добывал – их все равно выкидывали. А я потихоньку, по миллиграммам, граммик к граммику собирал, как алхимик над растворами корпел, пока не получил трехкилограммовый слиток чистой платины. Сколько лет я на это потратил! А потом выплавил из слитка здоровенные гвозди и вогнал в этот ящик из капа!

Я ошарашенно глядел на Дана Соломоновича, поражаясь его дьявольской изобретательности. Я не сгорал от жгучей зависти, что Дану Соломоновичу удалось провернуть эту фантастическую махинацию, достойную самого Остапа Бендера. Я не был возмущен тем, что Дан Соломонович обманул мою страну и моего друга Есенкула, который стоял на страже интересов нашей родины. Я был поражен тем, что Дан Соломонович рассказал мне о своей тайной операции, хотя мог не говорить мне ни слова. И вот тогда я понял, что евреи совершенно другой народ. Они сделаны из другого теста, чем остальные.

Анатолий Федорович победно посмотрел на меня, с удовольствием наблюдая, какой эффект произвел его рассказ, словно он сам, а не Дан Соломонович, так ловко провез контрабанду через границу.

– Теперь-то ты понимаешь, что не было никакого советского народа? Единой общности, как тогда говорили, – без национальностей и без самобытных культур, – винтиков социализма? Как всё взорвалось после распада Союза! Как нас раскидало в разные стороны, словно на карусели на полном ходу оборвались веревки. Я тебе еще сотню таких историй расскажу – помотало меня по свету. Нет, брат, как ты еврея или цыгана ни ломай, а он евреем или цыганом останется. Или, положим, эстонцем, латышом, грузином или киргизом. А если был человек русским, то он русским и помрет. Ты, например, кто по паспорту? Русский? А отец казах? У меня, брат, еще хуже намешано. Бабка полячка из дворян, отец хакас, а я русский! А сами русские триста лет под Ордой были, думаешь, чистыми остались? Наверное, мы с тобой и были тем советским народом без роду и племени, новой общностью, которую мечтали создать коммунисты. Мы с тобой космополиты – люди, лишенные национальности. Жаль только, коммунизм не успели построить, а то жили бы сейчас не тужили. Как нормальные человеки, а не как квартиранты на кыргызской земле!