Текст книги "Плавни"

– Слух, – продолжал аргументировать свое предположение Варочка, – с каждым днем обрастает все более мелкими, а потому, как многим кажется, правдоподобными деталями. Говорят, будто районное руководство за счет плавней хочет увеличить площади сельхозугодий – чтобы земля под водой не пропадала; будем осушать сорок тысяч гектаров…

– Ого!

– Похоже, перед нами, Николай Иванович, – настоящая провокация.

Волков достал из кармана блокнот.

– Надо поскорее успокоить город, – председатель сделал в блокноте запись и добавил: – И отыскать источник сплетни.

Варочка одобрительно кивнул головой:

– Я поручу это районной госбезопасности.

5

Через полчаса в актовом зале райсовета Волков созвал совещание исполкомовского аппарата. На нем было решено завтра после обеда созвать в Прутск всех депутатов района и объяснить им официальную позицию по поводу слуха о плавнях; подчеркнуть безосновательность и опасность слуха; попросить провести в трудовых коллективах разъяснительную работу.

– Депутаты, получив от нас правдивую информацию, успокоят город, – высказал надежду председатель.

Аппаратчики остаток рабочего дня провели на телефонах. А Волков, чтобы продумать свою завтрашнюю речь перед депутатами, закрылся в кабинете.

С чего он начнет речь? Что предпримет, чтобы злая сплетня о плавнях скорее забылась и не терзала души людей?

Волкову все еще хотелось быть полезным людям, хотя он и знал о некоей странной, в последние годы фатально повторяющейся закономерности: чем интереснее и значительнее были его председательские поступки, тем больше он наживал себе неприятностей, а порой и врагов.

Например, два года назад – в самом начале своей исполкомовской карьеры – Николай Егорович решил помочь людям обзавестись жильем. Поехал в столицу республики и добился разрешения огромный окраинный холм Прутска отдать в пользование индивидуальным застройщикам. Чиновники, подписывая разрешение, наверно, надеялись, что из затеи председателя ничего не получится – хотя бы потому, что строительные материалы тогда в частные руки государство почти не продавало. Но через год на холме вырос целый городок уютных и нарядных домиков. Еще один городок, значительно превосходивший тот, что покоился на холме, был построен внутри холма: неутомимые строители возводили подземные этажи, копали огромные погреба, где надежно хранили снятый осенью с приусадебных участков урожай, и сооружали погребки – обставленные мебелью, освещенные люстрами и разноцветными бра залы, куда летом можно было спрятаться от зноя и где круглый год хранилось две-три тонны (такова была единица измерения) вина. Рассказывают, в строительную страду были случаи, когда соседи встречались не только на улице, а и, неожиданно, под землей – во время нескоординированной обеими сторонами выемки грунта при сооружении очередных упрятанных от посторонних глаз хоромов.

Столичное начальство, узнав все это, испытало противоречивые чувства. С одной стороны, оно восхитилось изобретательностью людей (нашли же где-то все – гвозди, цемент, доски!..), с другой стороны, был праведный, озаренный светом самой передовой теории классовый гнев: хоромы выстроили? Бра понавешали? Да это же – прямой путь в трясину частнособственнической психологии!

Последовали оргвыводы. Чиновники, подписавшие разрешение на освоение холма, «за политическую близорукость» были уволены с должностей; Волков «за утерю политической бдительности» на бюро ЦК получил выговор; Варочке тогда грозил перевод на работу в правоохранительные органы, но его спас дальний родственник – партийный функционер, приближенный к самому Бендасу. Сергей Иванович отделался критикой на бюро ЦК и «за несвоевременное реагирование на чуждые партии действия» выговором с предупреждением. Троим прутским коммунистам, построившим дома на холме, уже на бюро райкома «за нравственное перерождение» дали по выговору «с занесением».

Волков к наказанию отнесся спокойно: во-первых, он был убежден, что за любое доброе дело так или иначе надо платить; во-вторых, Николай Егорович (простим ему эту слабость!), когда видел красивые улицы, выросшие на холме, очень гордился собой, и это чувство было гораздо сильнее досады от какого-то там (тьфу!) выговора.

…Скорей всего, думал, запершись в кабинете, Николай Егорович, заморочившая всем головы сплетня – действительно выдумка провокатора. Значит, чтобы решить, что делать, надо понять причины, пробудившие в человеке злой дух. Где искать эти причины? Конечно, в самом Прутске, где живет (в этом нисколько не сомневался Волков) и автор черной фантазии… Николай Егорович перебрал в памяти множество лиц, десятки конфликтных ситуаций, долго размышлял над общей неустроенностью жизни города, но всякий раз, выстраивая логическую цепочку, путался в противоречиях и упирался в тупики.

Так и не осилив главные, заданные самому себе вопросы, Николай Егорович неожиданно принял решение, как будто не имевшее отношения к плавням, но очень обрадовавшее председателя. Потому что, не прочитав ни одной строки Гегеля, а Маркса изучив лишь по брошюрам, предназначенным для широкой сети партийного просвещения, был он стихийным диалектиком и материалистом и по здравомыслию понимал взаимосвязь и взаимозависимость явлений в природе и обществе. Вспомнив сегодняшний разговор с сумасшедшим Сеней, Волков вызвал к себе начальника городской строительной конторы Бориса Анатольевича Шварца и поручил ему срочно начать ремонт полуразвалившегося дома на восточной окраине Прутска.

– Откроем в нем большой магазин, – сказал председатель начальнику стройконторы и, минуту помолчав, добавил: – Промтоварный.

Чрезвычайное собрание депутатов, как и распорядился председатель, состоялось на другой день, но заметного результата мероприятие не дало: слухи об осушении плавней продолжали множиться, обрастали все более невероятными подробностями.

6

Через несколько дней в городе пошли дожди. Забарабанили по окнам, зашелестели по мягким камышовым крышам; акации и тополя, отмывшись от пыли, заблестели яркозелеными листьями.

В день, когда дождь, казалось, лил с особым усердием, к дому на восточной окраине Прутска подъехал старенький самосвал. Втянув шею под воротник фуфайки, из кабины выпрыгнул краснолицый крепыш среднего роста, в кирзовых сапогах и фуражке-восьмиклинке. Он мрачно посмотрел на небо, стер рукавом фуфайки с лица ручьи дождя, стекавшие с помятого козырька фуражки, и стал медленно обходить дом. Время от времени он останавливался и стучал носком кирзового сапога по кирпичному фундаменту. Делал он это не для того, чтобы определить остаточную жизнестойкость древнего кирпича – ему и без того было понятно, что фундамент под дом придется закладывать новый, а для того, чтобы укротить угнетавшую его душу досаду: ему с похмелья не хотелось работать, тем более под дождем. Обойдя дом, он остановился у крыльца, еще раз хмуро посмотрел на небо, сплюнул в сердцах под ноги и, наконец, крикнул шоферу:

– Разгружай!

Самосвал заурчал, кузов стал медленно опрокидываться, из него в грязь посыпался желтый песок.

В тот день начался капитальный ремонт дома, когда-то, как утверждал Сеня Петухов, выстроенного солдатами генералиссимуса Суворова.

Плачинта появился на стройке в тяжелые для нее дни. Стены дома были уже разрушены, а горячие степные ветры, вновь разгулявшиеся здесь после дождей, до последней пылинки развеяли остатки штукатурки. В кучу гнилого хлама были свалены доски пола, двери и все то, что бригадир, уже знакомый нам крепыш в фуражке-восьмиклинке, демонстрируя профессиональную эрудицию, называл столяркой. Столярку пытались сжечь, но она не горела. Кроме песка, на стройке никаких необходимых для реставрации дома материалов не было. Одним словом, к тому дню, когда Наум Львович впервые пришел к месту своей будущей работы, строительная площадка, искалеченная следами радикальных разрушений, не была отмечена ни одним признаком созидания.

Трое парней, присланных сюда стройконторой, валялись в густой пыльной траве, прикрытой тенью, которую отбрасывал росший под окном бывшего дома большой куст колючего шиповника. Бригадир ушел доставать материалы, а эти трое, купив несколько бутылок столового вина, не спеша пили его и лениво разговаривали.

– Вчера ко мне подошел Лешка… Ну, тот, что на базаре конфеты продает.

– Рыжий что ли?

– Не-е, рыжего уже посадили. Другой, толстый. Ну, что шофером на «скорой» работал.

– А-а, рыбак… Ну, так что?

Вопрос этот на некоторое время оставался без ответа, потому что третий собутыльник в это время стал разливать вино в стаканы и этим действием притормозил беседу.

Молча чокнулись, и через минуту тот, что начал разговор, продолжал:

– Так вот, подходит ко мне Лешка, спрашивает: у тебя, говорит, кирпича не найдется? Говорю: найдется. А доски, говорит, есть? Говорю: есть…

Его слушатель лег на спину и захмелевшими глазами стал смотреть в дышавшее зноем голубое небо. Сказал, вздохнув:

– Скорее бы Михалыч решил вопрос со стройматериалами…

Тот, что был с бутылкой, опять стал наполнять стаканы, но вдруг остановился и, минуту о чем-то важном для себя посоображав, наконец, спросил:

– А сколько дает Лешка?

Лешкин знакомый пожевал губами, сплюнул в траву:

– Цена известная. Только бы Михалыч не подвел.

Еще раз подняли стаканы.

В это время к ним и подошел Плачинта – в черной шляпе, коричневой рубашке (навыпуск – это несколько скрывало его большой живот) и белых широких брюках.

Плачинту уважал весь Прутский район, даже весь юг республики, потому что в магазине, которым он до последних дней заведовал (магазин располагался в селе Светлом, примыкавшем к северной окраине Прутска), всегда можно было купить нечто такое, чего нельзя было купить в остальных промтоварных магазинах. Откуда Наум Львович доставлял в свою, уже накренившуюся на один бок, покрытую почерневшей соломой торговую точку дефицит, никто из обывателей не знал, поэтому говорили разное. Лаконичнее других феномен Плачинты истолковал на улице имени маршала Буденного Михаил Михайлович Вассерман – пенсионер, астролог-любитель и выкрест: «Плачинта, что вы хотите, – еврей». Многие склонялись к тому, что у завмага есть «рука» на столичных базах, некоторые шли дальше: в столичных кабинетах. А кое-кто договаривался и до смешного: все, мол, дело в том, что у Плачинты есть родственники в Канаде («и отрыт тайный подземный переход Прутск-Монреаль», – услышав эту чушь, съязвил водитель городской поливалки Унгурян).

Сам Плачинта секретами своей работы вслух ни с кем не делился – может быть, еще и потому, что, как у большинства прутчан, в нем жила веселая и безобидная страсть дразнить людей.

Наум Львович присел на траву и, галантно сняв шляпу, представился строителям:

– Плачинта, директор этого магазина, – брезгливо показал пальцем на кучу хлама из столярки.

Строители растерянно молчали, а Плачинта, на этом знакомство посчитавший законченным, перешел к делу.

– Скажите, – спросил он, – при вашем жгучем трудовом энтузиазме, свидетелем которого я только что стал, сколько времени потребуется, чтобы завершить эту великую стройку?

Рабочий – тот, что был с бутылкой в руке, – пряча взгляд в колючки шиповника, забормотал:

– Стройматериалы… Михалыч… Начальство знает…

– Начальство ваше знает: а) кирпич вам уже завозили – десять тысяч штук; б) цемента выписывали двадцать мешков…

– Все пошло на усиление фундамента, – лениво стал было оправдываться тот, который рассказывал про Лешку, торгующего на базаре конфетами. Но Наум Львович, услышав эти лукавые слова, вдруг так громко и, что называется, от души захохотал, что заразил своим хохотом остальных. Несколько минут стройплощадка содрогалась от дружного хохота, пока, наконец, тот, что был с бутылкой в руке, не крикнул радостно:

– Выпьем за дружбу!

И все сразу затихли.

И в наступившей тишине рабочие услышали от своего нового знакомого такие глубоко запавшие в их души слова:

– Наше общее дело, – Наум Львович снова ткнул пальцем в кучу гнилой солярки, – вопреки законам диалектики (которая, как вам, конечно, известно, учит, что все всегда должно течь и изменяться), остановилось. Почему? Любое дело, если оно движется, рано или поздно приходит к своему концу. А конец задуманной нами реставрации вам не нужен, он нужен мне: я бросил магазин в Светлом (поступил, кстати, глупо) и согласился на перевод на работу сюда, чтобы открыть в Прутске настоящий современный промтоварный магазин; вы же с окончанием стройки теряете главный интерес в жизни: продавать налево будет нечего и пить вам придется на одну зарплату.

Плачинта весело оглядел притихших строителей и после небольшой паузы продолжал:

– Выходит, цели у нас с вами разные. Ну, а что нас объединяет?

Тот, что был с бутылкой, заморгал и открыл рот.

– Общее мировоззрение, – неуверенно произнес он когда-то слышанную от кого-то фразу.

Тот, что торговал стройматериалы толстому Лешке, презрительно сплюнул в куст шиповника, а Наум Львович театрально зааплодировал:

– Молодец! Материализм – вот что нас объединяет! Конкретизирую, – Плачинта приставил палец к губам, тем жестом дав понять: все, что он сейчас скажет, – секрет. – Плачу по целой зарплате дополнительно к тому, что выпишет вам контора, но через месяц вы мне отдадите ключ от готового к эксплуатации дома. Вы меня поняли?

Строители были рады новому знакомству.

7

Довольный только что осуществленной «политэкономической инъекцией» (так Плачинта назвал про себя договор со строителями), директор магазина не торопясь – было жарко, акации же, росшие вдоль дороги, почти не давали тени: солнце поднялось к самой середине неба, – шел к центру города и вяло размышлял над тем, как побудить человека и при социализме работать хорошо. Проделанный у развалин дома эксперимент подтверждал точку зрения, которой Наум Львович придерживался всю сознательную жизнь, но эта точка зрения не совпадала с официальной, и Плачинта сейчас искал в марксистском учении логические ошибки.

На улице Артиллерийской завмаг остановился возле редакции газеты «Шаги к коммунизму».

«Зайду к Жене, – решил он, вспомнив о своем друге Ковалеве, с которым не виделся уже целую неделю. – Послушаю, что он думает о роли денег при социализме».

Утомленному дорогой и зноем, Науму Львовичу сейчас меньше всего хотелось говорить и даже слушать о роли денег при социализме, подумалось же об этом по инерции, поскольку он только что рассуждал на эту тему.

Сняв галстук и расстегнув воротник белой сорочки, Ковалев сидел за столом и писал так быстро, что, казалось, ни одна мысль не должна была бы поспеть за движением его шариковой ручки. Однако как-то поспевала: Евгений Васильевич уже заканчивал передовицу, тему которой предписал райком партии, а заголовок «Каждой ферме – политическую библиотечку» сформулировал сам редактор Игорь Ильич Рошка. До сдачи статьи в набор оставался только час (статью еще должна была перепечатать машинистка), и Ковалев, когда дверь кабинета неожиданно открылась, встретил друга взглядом неласковым и даже сердитым.

– Тороплюсь, Наум, извини. Но если посидишь молча минут десять – поговорим.

Евгений Васильевич снова забегал шариковой ручкой по бумаге, а Плачинта с удовольствием опустился на стул. Он готов был помолчать десять минут; он только, заглянув через плечо на стол Ковалева и прочитав крупными буквами написанный заголовок передовицы, смиренно спросил:

– Теперь будем с мясом, Женя?

Ковалев, кажется, не услышал ядовитый вопрос.

А минуты через две дверь кабинета открыл незнакомый человек. Был он в яркой клетчатой рубашке, в руках держал серого цвета кепку, в глазах читались растерянность и обида. Он сел на край стула и робко поглядел на Ковалева.

– Пришел, дорогие товарищи, с криком души.

Евгений Васильевич скосил глаза на большие загорелые кулаки посетителя.

– Что ж, кричите.

Посетитель поудобнее устроился на стуле и стал рассказывать:

– У меня, дорогие товарищи, есть собака – Шарик. Между прочим, оригинальный пес. Другие как едят? Сунут морду в миску и трескают. Шарик так не любит. Я ему в чугуне выношу еду, он засовывает в чугун голову по уши, и только по тому, как падает уровень еды, я вижу, что Шарик жив и ест.

Ковалев бросил взгляд на недописанную страницу передовицы и вздохнул, а посетитель, все более воодушевляясь, между тем продолжал:

– И вот случилась беда, товарищи. Бродячая собака с двумя уже большими щенками укусила на нашей улице женщину, которая снимает у меня времянку. Пострадавшая забеспокоилась, не бешенная ли то была собака, и решила, что я должен взять суку со щенятами к себе во двор и понаблюдать. Ну, я, простой человек, взял, устроил всех в будке Шарика, а Шарик из будки ушел, вырыл себе в огороде яму… И я сейчас кормлю четырех псов!

Ковалев посмотрел на часы. Передовица, которой, как сказал редактор, «в районном комитете партии придают особое значение», кажется, лишалась последних шансов попасть в типографский график. Надо было заканчивать разговор.

– А вы не заметили, ваш Шарик и бродячая сучка…

Хозяин псов уныло покачал головой:

– Нет, у Шарика одна слабость – еда.

И вдруг глаза его оживились:

– А что?

– Да есть идея… В Светлом промтоварным магазином заведует Наум Львович Плачинта. Не знакомы?

– Нет. Ходить по магазинам у нас времени нет. И что?

– Вы могли бы оптом сбывать ему щенков, а он бы стал их продавать в розницу. Сходите к Плачинте… – Ковалев встал.

– Спасибо, – уже в дверях кабинета, надевая кепку, поблагодарил Ковалева посетитель. – Спасибо за совет; не зря среди нас, рабочих, говорят: газета – не только коллективный пропагандист…

Когда владелец четырех псов, наконец, ушел, Ковалев бросил быстрый взгляд на Плачинту, который сидел тихо, как мышь, и листал «Огонек». «Старый плут… Представляю, как он перескажет (и изобразит в лицах) всю эту сцену в кругу наших общих знакомых!»

…Передовица через некоторое время все-таки была закончена и отдана машинистке.

– Теперь, Наум, я к твоим услугам.

Плачинта, будто продолжая прерванный разговор, спросил:

– Не знаешь, Женя, где можно достать пиловочник-двадцатку?

Ковалев пожал плечами:

– Конечно, знаю. В Сибири. Хочешь в Сибирь, Наум?

Говорить всерьез о досках Ковалев не хотел и предложил для обсуждения другую, по-настоящему волновавшую его тему.

Его друг, как выяснилось, ничего еще не слышал об опасности, которая грозит прутским плавням. Ковалев стал пересказывать Плачинте молву об осушении, но скоро, заметив скуку на лице завмага, вынужден был заметить:

– Тебя пиловочник волнует сильнее.

Плачинта не стал спорить.

– Не сердись, Женя, все, что о плавнях рассказывают на улицах, чушь. – Плачинта вдруг наклонился к уху Ковалева и доверительно, как большую тайну, сообщил: – И чушь эту сочинил наш первый секретарь Варочка.

Ковалев пропустил последние слова между ушей, расценив их как обычное шутовство Плачинты, но самому Науму Львовичу только что придуманная им мысль понравилась, и он не преминул ее развить:

– Районному вождю, конечно, хочется прослыть благодетелем Прутска. Но для этого Варочка должен сотворить историческое благо городу. Какое? На какие средства? Ничего исторического Сергей Иванович совершить не может, поэтому он и придумал сплетню и скоро развернет пропагандистскую кампанию, в результате которой все мы крепко уясним, как дороги коммунистам района прутские плавни. Дело беспроигрышное.

– Нет, Наум, – перебил Ковалев друга. – У нашего первого секретаря есть заботы поважнее. И роль он играет не ту, которую ты ему придумал: его не интересует, как он выглядит в глазах прутчан, он хочет хорошо выглядеть в глазах только одного человека – Бендаса… Нет, не Варочка придумал сплетню.

– Убедил, – легко согласился Плачинта. – Но тогда не обогащай мою память глупыми слухами. У меня ремонт магазина (ты знаешь, что такое ремонт?!), и дел, сам понимаешь… – Плачинта встал со стула, поднял руку над головой и даже приподнялся на цыпочки, при этом толстый живот его вздрогнул, как потревоженный студень.

Глава вторая

1

Районный уполномоченный КГБ майор Калачек, получивший от Варочки ответственное задание, обдумывал тактику операции. Первым делом он дал себе зарок: пока не обнаружится источник провокационного слуха, не пить – ни водки, ни вина. Зарок обрекал майора на жесточайшие физические и нравственные муки, ибо состояние хотя бы легкого опьянения было формой существования Калачека, но районный уполномоченный трезво рассудил, что для такого важного дела, какое на этот раз поручала ему партия, у чекиста должна быть ясная голова.

Большой дубовый стол, стоявший в кабинете майора, был застлан картой Прутского района; сверху на карте грязной краской было оттиснуто «совершенно секретно». Калачек ходил вокруг стола и, не отрывая взгляда от карты, думал… Наверно, вот так же, льстил себе уполномоченный, в свое время ходили вокруг оперативных карт, готовясь к историческим сражениям, великие полководцы (Калачек вспомнил Наполеона и Бородинское сражение, но так и не мог восстановить в памяти, француз проиграл это сражение или выиграл).

Взгляд Калачека неторопливо и в разных направлениях пересекал карту, но, помимо воли майора, с какой-то минуты все чаще стал останавливаться у правого края ее южной кромки, где стоял маленький кружочек и была надпись «Ванчешты». О, Ванчешты… Одно название села наполняло сердце майора сладкой музыкой.

В Ванчештах был единственный в районе молельный дом баптистов, и майор, по специальному заданию своего начальства, регулярно наезжал сюда, чтобы подловить сектантов на противозаконности и закрыть дом. Но баптисты, как ни вслушивался Калачек в их разговоры на собраниях, антисоветских речей не вели, в основном говорили о Боге и душе. И пели песни… Майор стал было подозревать, что в молельном доме народ принимает «опиум» во время песнопений, но и тут его постигло разочарование: слова песен были чудные, чувствительные (а все чувствительное майор хоть и презирал, но не преследовал), но некрамольные, мелодии же… Мелодии были наши, советские! В хилом домике рядом с сельской библиотекой, где на полках пылились книги, написанные исключительно методом социалистического реализма, многоголосый хор баптистов в рамках закона славил Христа на мотивы песен «Если завтра война», «Дан приказ: ему – на запад», «Широка страна моя родная»…

Сначала майор терпеливо высиживал до конца баптистских собраний и только потом шел в гостиницу, где вместе с председателем ванчештского колхоза «Путь Ильича» Ионом Ротару выпивал поллитра водки и, за антирелигиозными разговорами, графин вина (вино в Ванчештах было лучшим на юге республики). Потом он стал сокращать время «изучения религиозности населения района» (так называлась та деятельность в плане работы уполномоченного, утвержденном в столице республики), уходил в гостиницу, не дождавшись окончания разрешенных, но не поощряемых сектантских мероприятий, что, естественно, значительно удлиняло вторую, гастрономическую, часть программы Калачека. Но с некоторых пор майор, убедившись, что баптисты не готовят государственного переворота и даже не помышляют завоевать большинство в правлении колхоза «Путь Ильича», вообще перестал заходить к верующим и, за полтора часа преодолев на легковом вездеходе путь от Прутска в Ванчешты, подруливал прямо к гостинице, где его ждал председатель колхоза и откуда он до утра уже никуда не уходил…

Калачек вздохнул и с трудом заставил себя в очередной раз оторвать взгляд от волновавшей его южной кромки карты. Нет, твердо сказал он себе, сейчас не время для ослабляющих душу воспоминаний, сейчас… Майор долго не находил слов, которые бы с особой выразительностью охарактеризовали переживаемый им момент, пока, наконец, не сформулировал: «Пришло время больших и серьезных испытаний».

Прищурившись, уполномоченный стал рассматривать середину карты, где уродливыми паучками нанесены были кособокие кварталы райцентра.

В кварталах пряталось искомое.

Почему Калачек так уверенно считал, что автор слуха об осушении плавней живет именно в Прутске, а не в другом населенном пункте района? Да потому, что, как всегда, и на этот раз он рассуждал, как того требовала служебная инструкция, системно. Майор перебрал бумаги двух находившихся в его кабинете сейфов и установил: ни в одном из сел района за последние двадцать лет ни один слух не возникал, зато в Прутске…

Слухи в городе, действительно, появлялись часто, всевозможные „истории“ сочинялись охотно. Неслучайным был и интерес к слухам у ведомства Калачека: городской фольклор, конечно, влиял на настроение и состояние умов горожан, ибо у каждой байки, даже самой безобидной, рассчитанной лишь на то, чтобы только посмешить народ, как правило, была безупречная документальная основа. Взять, например, хотя бы вот эту историю, зафиксированную в одном из документов, спрятанных в сейфе Калачека. О местном скрипаче цыгане Мариневиче, надолго куда-то исчезавшем из Прутска (поговаривали, что он отбыл погостить у своих любимых женщин), уже стали было забывать, как вдруг – слух: Иван Александрович возвращается в город, да не один, а с большим оркестром; все музыканты – законные и незаконные дети Мариневича; играть будут в прутском ресторане. И действительно, несколько дней назад в городе появился высокопрофессиональный оркестр; все его артисты, начиная с маэстро, на своих черноглазых плутоватых физиономиях несли недвусмысленную печать происхождения от одного корня…

Итак, территория поисков была очерчена. Оставалось найти преступника, и тут у Калачека обозначились первые трудности. Из двух полагавшихся ему по штату помощников на данный момент в строю не было ни одного – заместитель, получив повышение, уехал уполномоченным в соседний район, нового же пока не прислали; второй офицер уехал на экзаменационную сессию в республиканскую вэпэша. Майор уже готов был снять телефонную трубку и попросить помощи в столице республики (как он не любил это делать! Начальство по ходу разговора обязательно интересовалось, как то да се, как, например, идут дела по изучению религиозности населения…), но в это время на большом телефонном аппарате, стоявшем на столе майора, зажглась зеленая лампочка: начальство само вызывало Калачека.

И сообщало (как в воду глядели руководящие товарищи!): в Прутск на практику направляется курсант училища КГБ товарищ Усиков. Калачек должен обеспечить его гостиницей и дать курсанту серьезное оперативное задание; к месту практики Усиков прибудет через три дня.

«С нами Бог!» – когда трубка замолкла и отключилась, воскликнул майор и на мотив песни «Броня крепка и танки наши быстры» спел несколько выученных при посещении Ванчешт сектанских куплетов. Потом подошел к сейфу, который закрывался не на два, а на три ключа, и достал оттуда толстую папку, а из нее «Дело» с надписью на обложке: «Десняк Степан Владимирович».

Десняк был одним из нештатных помощников Калачека. Жил он, правда, на территории, не контролируемой майором, – в одном из центральных районов республики, – но, будучи заочником прутского педучилища, ежегодно летом приезжал в город на экзаменационную сиссию. В это-то время он и поставлял уполномоченному КГБ секретную информацию – главным образом, о коллегах-заочниках.

Сотрудничество с Калачеком у Десняка началось несколько лет назад, когда Степан Владимирович был еще на первом курсе. Однажды вечером он уплыл на лодке (взятой под залог у рыбаков) в плавни, да не один, а с рыжей второкурсницей. Довольные друг другом, они заснули в камышах, а перед рассветом их разбудили подъехавшие на моторке пограничники. На заставе любителям водных прогулок объяснили, что они хотели пробраться в сопредельное государство, за что достойны народного суда, который определит их вину по статье… Капитан в зеленой фуражке назвал номер статьи, но Степан Владимирович этот номер не запомнил, потому что в эту минуту с ужасом думал о суде и обязательном присутствии на нем собственной жены и троих своих детей. Запомнил Десняк продолжение беседы, когда к капитану в зеленой фуражке подсел капитан (тогда еще капитан) в синей фуражке…

Калачек спас от позора Десняка (который так и не узнал, что и путешествие в плавни, и неожиданная встреча с пограничниками были организованы самим уполномоченным), но за спасение…

Сначала Степан Владимирович стыдился подслушивать и доносить. Но со временем в нем развился к этому делу сильный интерес, к тому же обнаружились весьма полезные для исполнения новых обязанностей природные способности: например, за несколько метров он хорошо слышал, о чем тихо разговаривают двое.

Калачек, открыв «Дело» Десняка, еще раз подумал: не исключено, что слух об осушении плавней – фантазия какого-нибудь придурка-заочника. Конечно, на большем подозрении у майора были преподаватели педучилища, но почти все они, отпускники, летом в Прутске отсутствовали, та же небольшая часть педколлектива, которая оставалась работать на заочном отделении, Калачека не интересовала: нагрузка, которую в летнюю жару тянули наставники заочников – в день читали по десять-двенадцать лекций – не оставляли у них сил ни на законные, ни на противозаконные фантазии.

Калачек сделал понятную только ему пометку в личном «Деле» Десняка и нажал кнопку, которая была спрятана в ножке его дубового стола.

2

А Десняк в эту минуту сидел на зеленой скамейке в парке и размышлял на тему прозаическую и даже неприятную: как, каким способом в этот приезд в Прутск сдать экзамен по русской литературе за второй курс. В информационной цепочке, необходимой для безошибочного выбора способа, Степан Владимирович с досадой прощупывал одно слабое звено: он не знал, кто будет принимать у него экзамен, кого ему предстоит завтра увидеть и победить.

Десняк примерял к предстоящему экзамену многочисленные хитрости, уже не раз им испытанные в борьбе за знания, а в это время его уши сами собой, без всяких волевых усилий со стороны хозяина прощупывали звуки парка.

Звуков, которые интересовали бы Десняка, не было – не было в парке людей, как, впрочем, их почти не видно было и на улицах города, потому что Прутск переживал час жестокого солнцестояния. Блестели от жары размягчившиеся асфальтовые дорожки парка; казалось, на глазах желтела трава, с поздней весны остановленная в росте зноем и припудренная слоем горячей пыли; корявые акации (о, сколько радости они подарили городу весной, когда цвели и благоухали белые кисти!) стояли недвижно, опустив к земле свои подвядшие, негусто росшие листочки.

Десняк не замечал жары; он был доволен тем, что в парке никого не было и никто не мешал ему тактически и психологически готовиться к завтрашнему испытанию русской литературой за второй курс.