Текст книги "Анжелика Балабанова pro & contra известных личностей"

Глава 6
«Никто не сможет заменить вас»

СКРЫТЬ свои мысли легко – вы кладёте их в дальний ящик памяти и благополучно там забываете. Скрыть свои чувства сложнее, поскольку ими обычно делятся с кем-то, и забывать придётся уже обеим сторонам. А скрыть свои поступки, особенно если ты занимаешь важный пост, одному не под силу. Будешь полжизни собирать доказательства, что ты – это вовсе не ты, что тебя там вообще не было, и даже дороги туда не знаешь.

Доказать недоказуемое – можно. Но потом твою жизнь всё равно историки и писатели распишут по-своему, как им выгодно, как прикажут. Найдут и бытовой мусор, и станут копаться в постельном белье не хуже проводников железной дороги, когда поезд к конечной станции подходит. А то ещё и домой к тебе залезут, в шифоньере скелет найдут: «Ага! Это ли не искомое доказательство порочных связей, это ли не любовник, с прошлого столетия закрытый и забытый?»

Анжелика Балабанова никого и никогда не пускала в свою личную жизнь. Никого, особенно с немытыми руками и в сапогах. Даже в юности, когда влюбленность для всех – самое естественное состояние. Красивой она не была, а молодой – однажды было. Но влюблялась так, чтоб доказательств никаких и чтоб никто не догадался.

«В своей комнате я угостила его чаем, пока он продолжал говорить. После того случая он часто навещал меня. Для меня это были часы огромной радости – разделять мысли человека с таким опытом, такого мужественного! Около трех часов дня ему нужно было быть в парламенте, и я часто сопровождала его, расставаясь с ним только в самый последний момент».

Так было в Брюсселе, когда она училась в Новом университете…

Могла ли подумать тогда бедная социалистка Анжелика Балабанова – невысокая черноволосая женщина, не самая симпатичная, но знающая себе цену, гордая и принципиальная, но при этом добрая и отзывчивая, – что настанет время, всего каких-нибудь сто лет пройдёт, и поползут слухи, что она была любовницей не только Муссолини, но также Ленина и Троцкого?

Из какого шкафа скелеты вылезли? Из её же книги воспоминаний? Достаточно вам её словесного признания? «Когда мы прибыли в пункт назначения, Ленин сидел на балконе и грелся на солнышке. При виде его и от мысли, насколько близок он был к смерти, меня охватило волнение, и я молча обняла его». Ну и ладно! Обняла и обняла. Не задушила же в объятьях!

Да, Балабанова знала, видела Ленина близко. Прямо так и назвала одну из своих книг. Знала с 1900 года, когда он прибыл из России, один, ещё без жены. Их первая встреча, состоялась в квартире Плеханова, когда 30-летний лидер российских социал-демократов бросил на неё быстрый, оценивающий взгляд. Анжелика тогда ещё подумала, что мужчины смотрят на женщин сверху вниз или наоборот, а этот глядел «исключительно по делу», прямо в глаза. Так буравят взглядом нашкодившего малыша родители, завуч по воспитательной работе или недовольные учителя-предметники.

Он назвался тогда «Стариком», хотя разница у них была всего-то семь лет. Он, похоже, мнил себя строгим учителем, а ей осталась роль молоденькой смышлёной ученицы. «Старик» побуравил её взглядом секунду и смягчился, стал добродушно-насмешливым, лишь правый глаз смотрел с прищуром, как у охотника. Она назвала его по имени-отчеству. А позже, после революции – только так. Когда на чай приходила «к Ильичам» (не раз бывало), старалась вообще не называть никак. Они с Надеждой Константиновной и без имён всё понимали.

Впрочем, эта первая встреча почти не осталась в её памяти. Если бы сейчас Анжелику спросили, что она назвала бы главным в Ленине того времени, вряд ли бы она смогла что-либо ответить. Скорее всего, сказала бы: «Не было у него никаких внешних черт, которые заставляли бы выделять „Старика“ среди революционеров его времени. Из всех русских эмигрантов он внешне казался самым бесцветным. Отличался разве что сосредоточенностью и безжалостной целеустремленностью». О, этого у него не отнимешь, если даже очень захочешь! Сейчас, после победы революции, – тем более не отнять.

Так что же получается – они знакомы уже восемнадцать лет? Почти полжизни осталось позади – и вот она выходит из автомобиля, который привёз её к дому с белыми колоннами. Чищены здесь только дорога и ступени, всё остальное засыпано толстым слоем золотых листьев. Начало октября. Тихое Подмосковье, бабье лето. Владимир Ильич с балкона махнул ей рукой. Господи, месяц назад она места себе не находила. Весь мир только и говорил, что лидер революции в России тяжело ранен и судьба большевиков предрешена.

Анжелика отметилась на первом этаже у охраны и в сопровождении какой-то женщины поднялась на второй этаж. Они с вождём молча обнялись.

– Вот это подарок! – обрадовался Ильич. – Архиважный подарок! Садитесь, рассказывайте, как там в Стокгольме дела! А то свежего человека тут редко услышишь, все стараются меня оберегать, говорят только о победах, хотя я знаю, что дела-то из рук вон плохи…

Надежда Константиновна уже ставила чай в подстаканниках, печенье. Она сильно постарела за этот год и выглядела более измученной, чем муж. Владимир Ильич, наоборот, оживлён, даже весел, лицо отдохнувшее, розовое. Приготовился слушать, приняв такую знакомую позу: здоровая рука подпирает подбородок, указательный палец у виска.

– Нуте-с, нуте-с! Всё по порядку!

Он довольно захмыкал, когда она сказала, что в Швеции все уверены: война близится к концу, поражение Германии и её союзников неизбежно. А когда откровенно засомневалась в победе будущих революций в странах Центральной Европы, он уже хмыкал по-другому, неодобрительно, но пока молчал, не перебивал.

– Говорю совершенно искренне, кроме итальянских социалистов никто российских большевиков не поддерживает!

– Вот с этим, дорогой товарищ Балабанова, невозможно согласиться, – Ленин не выдержал. – Убеждён, что пройдёт месяц-два, и коммунистическое влияние на рабочее движение в Европе возрастёт многократно. И мы этому должны помочь. Я очень надеюсь на вас…

Анжелика догадывалась, что Ленин сейчас сядет на своего любимого конька и будет убеждать её, как несколько лет подряд он твердил на всех совещаниях Циммервальдского движения, что империалистическая война должна перерасти в гражданскую, и это обеспечит пролетариату победу в революции. Так и случилось.

– Пусть нас, левых «циммервальдцев», меньше! Нам не привыкать! – Ленин уже не хмыкал, он улыбался, но как-то жёстко, не весело. – Мы соберём новый Интернационал, и все пойдут за нами. Разве вы не верите во всемирную социалистическую революцию?

Анжелике ничего не оставалось, как подтвердить:

– Да, я верю. Конечно, верю.

Этого оказалось достаточно, чтобы дальше говорил только Ленин. Как великий стратег, он за час расписал по пунктам и месяцам, что нужно сделать для сплочения международного рабочего движения, чем будет заниматься новый Интернационал и в чём его принципиальное отличие от двух старых.

– Это будет Коммунистический Интернационал, Коминтерн! И я вас вижу там секретарём. Предложение моё за основу принимается?

– Я, конечно, «за» – отвечала немного удивлённая и ошарашенная Анжелика. – Но мне так хочется съездить на Украину, повидать своих близких.

– А я вас не тороплю. Но и не отпущу, покуда не согласитесь, – переглянувшись с молчащей женой, он опять засмеялся.

Он всегда смеялся заразительно, от души. Не зря говорится: хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.

Пришла машина, чтобы отвезти её в Москву. Он отослал её обратно. Такое складывалось впечатление, что вождь заполучил игрушку, которая ему приглянулась, и расставаться с ней не желает. Анжелика попыталась перевести разговор на другую тему.

– Как ваше здоровье, Владимир Ильич?

– Я превосходно себя чувствую! – сказал, как отрезал. – Уже ездил на заседание ЦеКа. Сейчас, кстати, мне надо туда позвонить. Наденька, распорядись-ка насчёт обеда! За столом мы обязательно продолжим…

И он вышел в соседнюю комнату.

Только тут Анжелика увидела, что Надежда Константиновна едва сдерживает слёзы. Подошла, обняла её за плечи.

– Я, наверное, зря приехала?

– Да не в тебе дело, дорогая! Он же неугомонный. В домашней жизни ровный, а в политической – всегда возбуждённый. Поехал в Кремль, а там товарищ Свердлов уже занял его кабинет. Эту Каплан практически без суда казнили. И ещё сотни – ты представляешь, сотни! – совершенно неповинных людей расстреляны. Приехал с заседания ЦК, а температура опять под тридцать девять, слёг. Опять врачи. А Мальков, комендант Кремля, рассказал, что в ночь после покушения Яков Михайлович до утра в Володиных документах рылся, что-то искал. Кабинет его занял, в квартире нашей в Кремле зачем-то ремонт затеял. Температуру мы у Володи сбили, а я ведь чувствую, что чёрная кошка пробежала. Ходит молчаливый, только повторяет «так-так-так». А какое положение на всех фронтах – сама знаешь. В общем – жуть что творится. А Володя… Хочу сказать, что недавно я получила паспорт, фамилию решила оставить девичью. Мы с ним серьёзно поговорили насчёт Инессы. Он пообещал, что заберёт у неё свои письма…

Вернулся Ленин. Встревоженный и улыбчивый одновременно.

– Наши взяли Самару! Второй подарок за день! А вы что, опять эту Каплан оплакивали? Две пули её во мне сидят, и ещё две пули не попали. Пиджак в клочья, а пальто новое совсем, там две дырочки, Наденька заштопала, ещё поношу. Товарищ Анжелика, вы видели, какой у нас чудесный дом?

– Да, когда проходила, обратила внимание, что в соседней комнате целых два камина.

– С этими каминами получилось смешно. Мы к ним привыкли в Лондоне, там зачастую это единственное отопление. Я попросил затопить. Принесли дров, поискали трубы, не нашли. Ну, подумала охрана, у каминов, должно быть, трубы не полагаются. Затопили. Но камины-то эти, оказалось, только для украшения. Загорелся чердак, стали заливать водой, провалился потолок, пришлось перебираться в эту комнату…

Только за столом Анжелика поняла, как она голодна – столько времени в дороге. Обед был очень скромный, но Ленин настоял, чтобы она разделила с ним дополнительное питание, которые ему прописали врачи.

– Посмотрите, – сказал он. – Этот каравай мне прислали из Ярославля, а сахар и сало – от украинских товарищей. Они прямо требуют в письме, чтобы я всё это съел.

Крупская в честь возвращения подруги открыла хранившуюся для подобного случая банку варенья. Анжелика достала свои подарки, привезённые из Швеции – немного сыра, сгущенного молока и плитку шоколада. Владимир Ильич настоял, чтобы она забрала всё это в Москву и раздала товарищам.

– А лучше – детям! Детям!

Ей почему-то стало неловко, и она снова решила поскорее сменить тему.

– Я так много времени провела в Скандинавии, что чувствую: отстала от жизни, надо нагонять. Заново надо связи устанавливать – в Швейцарии, Италии, Германии…

Ленин почему-то возразил. Карие глаза его смотрели прямо, без прищура. Он опять буравил её взглядом, как нашкодившую ученицу.

– Просил бы не делать этого. Сейчас это опасно. Вас могут арестовать. А вы же знаете, что никто не сможет заменить вас.

– Но я хотела уехать лишь на короткое время, – уверила его Анжелика. – И даю вам слово, что не буду выступать ни на каких митингах. Если я не буду заниматься никакой политической работой, у властей не будет предлога для ареста. Через две недели я вернусь.

Он покачал головой. Видно было, как он недоволен.

– Обдумайте это. Уверен, что вы столкнетесь с трудностями. Ваше имя известно во всем мире. Будут неприятности. Вряд ли это нужно сейчас нашей партии…

Ленин оказался прав. Она не вернулась через две недели. Швейцария впустила её только после обмена на тех своих граждан, которых революция застала в России. И трудности начались сразу же, как только она пересекла границу. Проводник принёс местные газеты. На первых полосах её портреты и крупные буквы заголовков – «Известная революционерка Анжелика Балабанова везёт из России миллионы, чтобы устроить в Швейцарии революцию!».

В Берне ей невозможно было выйти из посольства. У здания постоянно дежурили десятки нищих, женщины с детьми, странные личности, выдающие себя за революционеров, и переодетые шпики. Все пытались сунуть ей в руки какие-то просьбы, провокационные листовки, пригласительные билеты.

Европа стояла на пороге революционных переворотов. Беспорядки в Германии напугали маленькую Швейцарию так, что паника понеслись по стране лесным пожаром. Население вышло на улицы, сотни людей окружили посольство РСФСР, скандируя:

– Вон большевиков из страны! Долой коммунистических агентов! Вон!

Уезжали все дипломаты из Швейцарии в день, когда в Компьене заключалось перемирие. Полиция сдерживала народ, пока дипмиссия грузила чемоданы в автомобили. А потом из здания вышла Анжелика, и толпа взревела:

– Отдайте её нам! Это Балабанова! Она во всём виновата!

Как провидец Ленин убеждал её, что это опасно! Как просил не ехать в Европу! А она сейчас взяла да шагнула вперёд, в эту беснующуюся толпу.

– Да, я Анжелика Балабанова, – заявила громко. – Чего вы хотите?

Вроде вполне безобидный вопрос, а озверевшие люди мгновенно прорвали оцепление. И не было бы уже больше ни женщины с такой удивительной судьбой, ни нашей книги. Но Балабановой и в этот раз повезло. Потеряла сознание и ничего не помнила потом. Сильно избитая, очнулась уже в поезде, который вёз домой всё швейцарское полпредство и… российское представительство в Германии – их тоже выдворили как большевистских агентов. Эх, не послушала вождя, наделала нам делов.

Судьба оставшихся в Берлине её друзей, Карла Либкнехта и Розы Люксембург, окажется намного трагичнее. В январе их до смерти забьёт пьяная солдатня. Изувеченное тело Розы эти нелюди бросят в реку, а из её туфли станут пиво пить…

В Москве прибывшую делегацию разместили по экспроприированным богатым усадьбам. Дом, в который привезли Балабанову, оказался одним из самых роскошных. Она смогла подняться на второй этаж самостоятельно, но как только вошла в зал, в глазах помутнело. Что-то едва знакомое полезло из памяти, что-то очень беспокойное и унылое. Какая-то дурнота и холод. Загаженная мраморная лестница, гипсовые скульптуры «под Микеланджело», ангелочки над потолочной лепниной, розовые сервизы с цветочками, – такие любила её строгая мамахен, детям брать такие тарелки она запрещала. Здесь даже пахло, как в том, черниговском доме.

Она чуть не упала в обморок, когда в спальне увидела большой семейный портрет хозяев этого неприветного дома. С фотографии на неё смотрел родной брат. Тот самый, который посылал ей в Брюссель ежемесячное вспомоществование взамен на отказ от наследственной доли. Лет десять назад кто-то писал ей, что брат удачно женился на богатой москвичке. Почему хозяев этого дома больше нет и где они, она догадалась сразу. Нет, ни минуты она здесь не останется!

Анжелика спустилась вниз и на извозчике доехала до гостиницы «Националь», номера которой в то время резервировались для членов правительства. По её мандату за подписью Чичерина нашлась вполне приличная комната. Удалось ещё и поужинать в вегетарианской столовой со странным названием «Я никого не ем».

Про судьбу брата она старалась не думать в тот вечер. А назавтра – тем более. Потому что весь следующий день она проведёт в канцелярии Наркоминдела и выйдет оттуда лишь поздно ночью. В городе не горел ни один фонарь, и сменившийся часовой у наркомата предложил проводить Анжелику до гостиницы. Пока шли, он всё рассказывал, что творилось после революции на его родине.

– Я сам родом-то с Украины, с Чернигова. Ещё война не закончилась, а город дезертиры захватили. Вот где был террор-то! Во все дома врывались. Там жила одна семья богатеев местных – так всех убили, пока грабили. Мужчин постреляли, а старуху и малолеток шашками порубали. Я помню, товарищ, что у них была такая же фамилия, как и у вас, – Балабановы…

В гостинице она рухнула на постель, не раздеваясь. Не было сил. «Никто не сможет заменить вас». А кто заменит ей родных? В чём они виноваты? Почему безвинные люди должны умирать, гибнуть тысячами? Почему тюрьмы переполнены заложниками? И чем же тогда большевики отличаются от левых эсеров, провозглашавших террор главным методом борьбы?

Она неотрывно смотрела в тёмный потолок, по которому изредка пробегали сполохи: окно выходило на Манеж, и оттуда, от Кремля, порой доносились выстрелы и взрывы. Она безумно хотела забыться, уснуть, но сон не шёл, мучал её страшными картинами последнего месяца. Даже с закрытыми глазами было страшно. Что делать? Господи, что делать?..

…Вот она украинка, француженка, вот уже немка, полька, итальянка, англичанка, вот снова русская, опять немка, опять русская. «Ты кто?» – «Я невеста твоего жениха» – «Какого жениха?» – «Я не знаю своих женихов. Они меня знают, а мне нельзя их знать: у меня их много» – «Ты кого-нибудь из них выбери себе в женихи, только из них, из моих женихов. И ты родишь много детей, и их поколение будет жить при коммунизме…»

Стоп! Это же не её сон! Это Веры Павловны сон, из книги Чернышевского! А ей не надо ни женихов, ни снов чужих! Ей хватает грязи реальной жизни, её завтра ждёт нескончаемая работа – осталось меньше ста дней до первого конгресса Коммунистического Интернационала. А до рассвета всего два часа – и за дело приниматься надо. Это Россия, детка, нынешняя власть шуток не лю…

Сквозь полудрёму пришёл ей образ: власть – это дерево. «Да, дерево, – прошептала Анжелика сама себе. – Три главные ветви: законодательная, исполнительная и судебная. Но важнее всего – ствол. Куда он повернёт, на кого покажет чёрным своим зрачком, того и очередь водить. Недолго, до очередного поворота. Есть ещё надуманная власть – четвёртая, это пресса. У неё своя задача: изменить прошлое к лучшему, а серое настоящее раскрасить светлыми красками будущего. Коллективный организатор, коллективный пропагандист и такой же коллективный агита…»

С трудом Анжелика очнулась от этих стрёмных снов.

Пока она ездила по Европе, в Москве многое произошло. Город вообще стал другой. Магазины пусты. Стригут в парикмахерских бесплатно, но не охотно. Трамваи бесплатны, но не ходят. Лекарства бесплатны, но они давно исчезли из аптек. Жильё бесплатное, но оно по ордерам, и нечем топить. Бани бесплатны, но нет воды. Одежда бесплатно, но полагается не всем, а только избранным.

Хлеба нет. Есть диктатура пролетариата и красный террор. Есть члены партии. Они есть и будут есть – и пить. Анжелика слышала, как за стеной, в соседних номерах, собираются люди и что-то шумно празднуют. Кричат: «Да здравствует революция! Будем жить по-пански! Грабь награбленное!» И орали песни хриплыми пьяными голосами: «Долго нас голод томил – черные дни миновали, час искупленья пробил!».

А ей тогда казалось, что те, кто возглавил и провёл революцию, должен нести ответственность за хаос и дезорганизацию переходного периода, должен не только разделять физические неудобства народа, но даже больше жертвовать во имя будущего. Иначе свобода в стране умрёт, права была Роза Люксембург, останутся бюрократия и коррупция.

Нет, это ей не казалось – она была уверена в том, что большевики не имеют морального права так поступать, так жить. Ей было невыносимо стыдно и за свой комфортный номер в «Национале», и за спецпаёк, положенный как работнику наркомата. Она приходила в свою комнату только ночевать, а дополнительный паёк не стала забирать вовсе.

– Ну и зря не берёте! – удивился дежурный в спецраспределителе.

– Прошу передать Международной организации помощи революционерам. Всё – в пользу МОПРа! Или детям!

– Мне же придётся доложить начальству, оно либо себе заберёт, либо кому-то другому достанется!

Всё равно не взяла. Как в Брюсселе, резала хлеб на дольки, клала на подоконник, утром пила пустой чай с такими сухарями. Когда наступили холода, пошла в распределитель за зимней одеждой. Тот же самый дежурный осклабился:

– Я же говорил! Сейчас самую лучшую шубу вам найдём!

Принёс шикарную, лисью. Она отказалась, взяла простое пальто на вате. Уходя, слышала, как дежурный процедил напарнику:

– Чудит баба! Не наш человек!

…Предполагалось, что организационную работу будущего Третьего Интернационала будет вести председатель ВЦИК Яков Свердлов. Однако ленинское «так-так-так» в Горках оказалось выигрышной шахматной партией, продуманной вождём на двадцать ходов вперёд.

Прежде всего, он обнулил Брестский договор. Слишком дорого обошёлся голодающей России этот «грабительский» мир. Контрибуции, конечно, не вернёшь (а это два эшелона золотых слитков), но почти треть пахотных земель, пять тысяч заводов и фабрик снова наши, российские!

По настоянию Ленина, в середине ноября ВЦИК своим постановлением денонсировал Брестский мир. Это постановление станет практически последним серьёзным документом, которое подпишет Яков Свердлов. Тридцатого ноября Ильич создаёт Совет рабочей и крестьянской обороны. Председателем нового органа назначается глава правительства РСФСР, то есть предсовнаркома Ленин. Совету придавались неограниченные полномочия и верховенство над всеми другими ветвями власти.

Суть ленинской многоходовки состояла в том, что в составе СРКО Якову Михайловичу не нашлось места. Товарищ Свердлов был отправлен в командировку на Украину. Без него открылся 2 марта 1919 года учредительный съезд Коминтерна, он не был председателем и не вошел в его руководящий состав от РСФСР. А вернулся из Харькова уже тяжело больным. «Испанка» – так было официально заявлено.

Перед смертью Ильич навестил товарища по партии. Не побоялся заразиться. Наверное, жал ему руку, желал скорейшего выздоровления, говорил приободряющие слова, типа «никто не сможет заменить вас». Хотя кто знает, о чём они говорили? И уж точно, Яков Михайлович не признался на смертном одре, что в его сейфе лежат сто тысяч рублей золотыми монетами царской чеканки, килограммы ювелирных изделий с бриллиантами, пачки ценных бумаг и ассигнаций, а также чистые бланки паспортов и несколько уже заполненных на имя самого Свердлова.

«Смерть вырвала из наших рядов незаменимого товарища по классовой борьбе. Он был наиболее отчеканенным типом профессионального революционера», – скажет Ленин на похоронах. Но, как известно, незаменимых у нас нет. Не пройдёт и месяца, как советскую власть станет представлять Михаил Иванович Калинин. Это его отправят в Кронштадт успокаивать бастующих матросов, и он вдруг возомнит себя самым главным в стране, начнёт грозить им «железным кулаком пролетариата» и «высшей мерой социальной защиты». Короче, своим картавым языком спровоцирует жуткую кровавую баню…

Потом, конечно, его «пропесочат» вышестоящие товарищи, да так, что на двадцать лет забудет «всероссийский староста» о месте Советов на древе власти. Поймёт, что для него нет важнее дел, чем на выборах обеспечивать победу нерушимого блока коммунистов и беспартийных и «самолично орден Золушкам вручать».

…А Балабанова в Москве не задержится. За «самовольную отлучку» Ленин пошлёт её в Петроград, якобы помогать товарищу Зиновьеву, главе Союза коммун Северной области. А чтобы это не выглядело местью мелкого помола, выдал ей мандат наркома иностранных дел в правительстве Григория Евсеевича.

Провожая Анжелику, нарком Чичерин честно сказал:

– Там намного хуже, чем в Москве. Нет даже самого необходимого. Холодно, голодно. В гостинице не будет ни полотенец, ни стаканов, ни ложек – везите всё с собой. Знаю, вас это не остановит, так что – в добрый путь!