Текст книги "Позднее послесловие (сборник)"

Однажды под Крещение собрались бабы ко мне: давайте сегодня заворожим на блюдце. Давайте. Нашли чистый листок бумаги, расписали буквы по кругу и на блюдце крестик, назвали блюдце как звать, только на имя какого-нибудь покойного. Собралось нас много, баб, человек шесть, я помню Мотю, Фрузу, вот что у трамвайной остановки жила, матерщинница была, ее блюдце невзлюбило, не стало ей ворожить, иди, говорит, к чертям, ты нехорошая женщина. Потом ворожила тетя Нюра Мещерякова, тетя Мотя Черненькая. Поставили блюдце на лист, положили на блюдце два пальца, по двое ворожили. Когда блюдце разогреется, тогда пойдет по бумаге, подбирает буквы. Тете Нюре сказало: муж не придет, тете Моте тоже, а мне сказало: жди письма печального.

– Это ты, Женя, за печкой лежал, – напоминала мать в институтские годы, – письмо лейтенант прислал, служил с твоим отцом и полюбил его. Вот он и написал моей племяннице, что дядя Ваня не вернулся с боя. Племянница взяла письмо и пошла к тете Паше, с тетей Пашей они пришли в двенадцать ночи ко мне. Постучали, я сидела рукавички вязала, а ты спал за печкой. Открыла дверь, смотрю – стоят. Тетя Паша, как только переступила порог, сразу села на кровать и заплакала. Племянница тоже стоит, плачет. Тетя Паша тогда говорит: «Ох, Антоновна, какую мы тебе весть принесли нехорошую». Я два раза спросила: «А что случилось?» Племянница молчала, а потом: «Дядя Ваня с боя не вернулся». Я не выдержала, упала на стол, я так и знала, что это будет, поэтому и писем не стало. Плакала да приговаривала: «Ох, милой ты мой Ванечка, да ты ж писал в письмах и говорил, что война кончится и я вас с сыночком увезу на запад, да и сам там голову положил, да какая для нас с сыночком утрата, никогда я не думала и не чаяла, что мы с тобой, Ваня, разлучимся, да неужели это правда, да нигде мы с тобой и не увидимся и не повстречаемся, никогда нам с сыночком так ясно солнце не посветит, никогда нас так уж солнце не обогреет, ниоткудова мы про тебя, Ваня, ничего не услышим, никакой весточки ты нам уже не пришле-е-ешь…»

Тут мне не давали больше плакать, ночью, старые люди говорили, за покойником плакать нельзя, грех. Потом долго ничего не было, никаких писем. Пошла я в военкомат, там заполнили анкету по адресу, где он последний раз шел в бой, и через девять месяцев мне принесли извещение явиться в военкомат. Помню, в субботу, под Троицу, убрала я в комнате, везде травой потрусила и пошла. Разрешили мне войти, я села, меня стали спрашивать, где проживаете, какая семья, есть ли близко родственники. Потом выписал майор похоронную и зачитал, где отец погиб: Запорожская область, Васильевский район, село Зеленый Гай. Погиб за Родину. Я оттудова не знаю как и вышла, подломились у меня ноги, затрясло меня как лихорадкой, а заплакать я не могла. Дорогой шла и не удержалась, слезы одолели, стала доходить до своей улицы, а ты меня встретил возле Банниковых, увидел, что я заплакана, и говоришь: «Мама, а почему ты заплакана?» Я схватила тебя на руки и в голос закричала: «Миленький ты мой сыночек, теперь уж у нас папки никогда не будет, и не будешь ты знать отцовской ласки, и никому ты не нужен будешь». Упала дома на кровать, как сейчас помню, обняла его подушку, на которой он всегда спал, ох плакала, ох как было тошнехонько, никого в комнате не было, только ты меня за юбку дергал: «Мама, не плачь, мама, не плачь…» Потом не помню кто-то услышал, пришли, давай меня успокаивать: «Да что у тебя, куча детей, что ли…» Не в детях дело, а жалко человека.

– Плачь не плачь, – рассказывала она уже без Жени квартиранткам, – а к зиме надо топливо запасать, иначе зима сибирская спросит, чего летом делала. Пошла в завком, чтоб выписали дров, а там говорят: надо идти поработать на лесоперевалку три дня, потом вам выпишут. Вот я и ходила, трое суток работала за дрова. Встану рано, печку вытоплю, Жене сварю и закрою его одного на целый день. Так и добывала. Дали лошадь, возчика, перевезли. Уголь где мешок купишь, где ведрами брали. Выписала горбыля, стала строить сараюшку, горбыль толстый, я рублю, рублю, топор тупой, руки устают, зайду в избу, сяду на кровать, плачу, плачу, а Женя маленький был, подойдет ко мне и дергает: «Мам, не плачь, я подрасту, помогу тебе…»

Того горя Женя не помнил. Еще не было в его детском сердце места для горя, еще туманом расстилалась перед ним жизнь. Он плакал, потому что плакал кто-то возле.

Письма от отца не сохранились. Мать склеила для них большой желтый конверт и берегла Жене на будущее. Однажды она белила и вместе с вещами вынесла письма в кладовку. За две ночи мыши источили их на кусочки. Она не могла простить себе оплошности, и в те годы, когда Женя спрашивал ее, чувствовала себя перед ним виноватой. Письма пропали, пропали с ними слова, строчки, выведенные живой рукой. Как жалел Женя об этом потом!

Несчастье подружило мать с соседками-вдовами. В День Победы они сошлись вместе как сестры по одинаковой доле. Весна, теплый солнечный ветерок, звуки радио на базарной площади, трамваи с транспарантами «Наше дело правое – мы победили!», бойкая торговля водкою в магазинах, а во дворах, куда никто никогда не вернется, поминальная боль. Отец не вернется. Всю войну не растворяли они с улицы ставни, и наконец грохнул, упал на завалинку болт, комнату озарило солнышко, и мать вошла, громко крикнула с порога в каком-то радостном отчаянии:

– Женя, вставай! Вставай, сынок, война кончилась! По радио передали.

По всей земле, кажется, стояла тогда теплая ясная погода. В палисаднике зацветала акация, и завалинка была совсем сухая. Одна только осина еще чего-то ждала, одиноко выделяясь оскудевшей верхушкой. Осина гибла год от году. Женя ее окапывал, поливал, подрезал – ничего не помогало.

Да, текла великая радость по родной земле, а кому не досталось ее в полной мере, те, припадая на коленки, сжимая детей своих или обращая взор свой на запад, надеялись, что за все страдания, мужество успокоит их заботой, сердечным вниманием твердая верная рука и даст последнее счастье.

Две большие кастрюли варенца и бутыль молока отдали они с матерью на базаре за бесценок.

– Может, и моего Ваню там угощают, – все еще верила она в чудо.

На вырученные деньги они купили хлеба, гидрожира, мяса и водки. Десять рублей Женя получил на конфеты. По дворам пошли калеки и заброшенные в Сибирь войной одиночки.

С запада шли составы. Теперь Женя бегал на станцию со сверстниками. Всякий раз мать провожала его словами: «Ступай, сынок, а вдруг да и встренешь папку». В раскрытых «телячьих» вагонах стояли солдаты, кричали, пели, махали руками и веточками и, когда поезд замедлял ход, бросали ребятишкам на ветер немецкие бумажки и монеты. «Если бы мой папка остался в живых, – думал Женя, протягивая руки к летевшим, как листья, бумажкам, – у, сколько бы он привез!»

То в праздники, то по случаю дня рождения или покупки костюмчика слышал Женя от матери: «Кабы был отец… Кабы встал да взглянул…» С этими мыслями проводила она его в первый раз в школу, с новым портфельчиком и тетрадками.

О сыне же думала она, когда зачастили свататься мужики. Один приходит, другой, третий.

– Нет, лучше буду вдовою. Не найти такого. Духу нет.

Каждое воскресенье на базаре, где Физа Антоновна торговала варенцом, околачивался горластый, похожий на цыгана мужик, скупал старые патефоны и пластинки, подновлял, клеил, заменял головки и диски и выносил на толкучку снова, привлекая внимание пением Руслановой и Ляли Черной. Женя привязался к нему, бегал от молочного прилавка слушать «Валенки» и «Синенький скромный платочек», желая взять этого дяденьку в папки не за то, что он смугло-красивый и пробивной, а за патефон и пластинки, которые чудно и трогательно заполнят их комнату мелодией и русскими голосами.

– Пойдем за меня, – настаивал мужик.

– Погоди, еще подумаю.

– Вот тебе легла она спать, – рассказывали потом соседки, – и видит сон: входит почему-то к ней сам царь. «Здравствуйте», – поклонился. Она поднялась: «Здравствуйте, царь-батюшка». И опала духом. «Знаешь что, женщина, – он ей, – услыхал я, что ты одна, мужика убило, хочу я с тобой сойтиться жить, со мной не пропадешь». Она: «Господи, батюшка! А у меня ж ничего нету, и, как видишь, положить тебя не на что». – «Я не брезгую тобою. Наживем. И у сына будет счастливое детство со мной». Он вобран в военном, и шпоры бряцают на нем, погоны огнем полыхают, а лица не разобрать. Она, рассказывала, как сцепила руки: «Царь наш, я боюсь! Тебе надо миром управлять, до моей семьи у тебя руки не дойдут. Спасибо, что хоть вспомнил». И проснулась. Они и толкуют: «Раньше царя как увидят во сне, то обязательно беда будет. Не гонись замуж. Она и думает: о Боже, если я пойду за того, что патефонами торгует, у него никакого родства никогда не было, ему не понять родного, весь мир ему как базар. Ладно. Промантужу с Женей, не умру. Перебьюсь одна, а там жизнь подскажет».

Вдовы же постепенно выходили замуж. Любовь для них прошла, погасли девичьи ночные чувства, песни пролетели как птицы, и когда, подобно птицам, возвращались откуда-то из-за моря, находили женщин без прежних желаний и прикрас. Душа искала просто опоры. В том возрасте женщины уже представлялись мальчику пожилыми, и было непонятно, зачем им мужья. Тридцать, тридцать два года – какое время. А ему казалось: зачем приводить в свой двор чужого мужчину, вызывать пересуды соседей, зачем же матери заставляют какого-то дядьку называть «папкой» и зачем дети, поплакав и постыдившись, называют их так? Женя помнит своих одногодков по улице. Как страдали они и ревновали матерей к «папкам», когда вечерами они ложились с ними спать на одной койке, как боялись признаться товарищам, что в семье их прибавился братик, сестричка!

И вот однажды подкатил к их дому ЗИС-150 под номером НБ-75—25. Из кабины вылез рыжеватый косолапый шофер с широким и чуть перекошенным носом, открыл борта, пробежал во двор, поднял с земли лопату и стал сгружать уголь на снег, потом таскал его в ведрах в сарайчик, а мать как-то заискивающе просила сына подносить пустое ведро, послала за хлебом и потом посадила Женю вместе с шофером за стол есть борщ. Шофер уехал и вернулся ночью, машина стояла у ограды. Женя спал, а проснувшись, увидел, что шофер умывается в углу под рукомойником. И мать несет ему чистое полотенце. Вот и случилось то, чего мальчик боялся.

«Теперь о моем папке нельзя будет говорить, – почему-то с болью и острее всего думал именно об этом мальчик. Новый человек должен был вычеркнуть из памяти родного, каким бы хорошим он ни был. – А что, если папка мой возьмет да вернется? И мы их обоих выгоним».

Женя укрылся с головой и лежал так, слушая тихий совещательный разговор, пока наконец шофер не хлопнул дверью и за воротами не заурчал мотор в машине. Мать ласково позвала Женю, приставала с парным молоком, виновато объясняла сыночку взглядом, что она просто подвластна в жизни тому, чего еще по младости ему не попять, а Женя ненавидел ее и злился, отвернулся к стенке и пролежал до одиннадцати часов, будто не слыша материных ласковых покрикиваний: «Женя, заспался, вставай!»

Были в этот день мать и сын друг другу чужие и очень несчастные. К вечеру опять приехал шофер. И уже с подарками. Он неловко поздоровался, неуютно присел на краешек стула поужинать, хлебал без аппетита и хотел выпить побольше, но сдерживался. Мать нарочно оставила их одних. Шофер, покурив, помявшись, вдруг сел к Жене на койку, положил тяжелую свою руку на плечо и сказал (Женя запомнил на всю жизнь) просто и сердечно:

– Ну что, сынок… Родного папку твоего убило, маме одной трудно, мы решили сходиться. Буду тебе заместо папки…

И тут Женя еще больнее почувствовал, что у него все-таки был родной отец, тут он как бы вспомнил, что он будто с пеленок носил его в себе, с пеленок видел его лицо, его родной образ, который померк для него навсегда. Если бы открылись двери и он вошел!

Женя заплакал, и на глазах шофера тоже показались слезы. Он потуже обнял мальчика и поспешно полез левой рукой в карман за папиросой.

Вошла мать, стыдливо замерла у порога. И села рядышком, затряслась.

– Ничего, – сказал шофер. – Нормально.

Это был Никита Иванович Барышников.

4 ноября 195… г.

Дорогой сынок, первым долгом поздравляю тебя с праздником Великого Октября, желаю тебе здоровья и успехов в учебе. Хотела тебе к празднику маленько выслать деньжат, ну раз ты пишешь «не надо», я отложу к следующему разу, целей будут. Смотри там сам, как вздумаешь съездить к дяде, если не так холодная погода будет, конечно, посмотришь, как они живут в степях. Жена у него очень хорошая, она тебя встренет как родного сына. Не обидься, сильно далеко, и у меня с деньгами плохо, негде зимой взять, летом-то с огорода, а сейчас негде взять копейку. Ребятам твоим – чего, у них матеря инженерами работают, им можно разъезжаца, так что я тебе советую не вырываться на зиму домой, не обидься, благополучно все будет – на лето вырывайся как ни можно домой, все ж больше отдых, и к дяде я тебе советую, там побудешь и продуктов наложут на полмесяца, и так недалеко…

Мы с тобой ошибку понесли, надо было не брюки шить, а пиджак, брюки всегда можно купить, в общем, покупай, а я маленько помогу, только на меня много не рассчитывай, корова бросила доица на два с лишним месяца, налог принесли, на зиму все припасла, угля, думаю, хватит, дров тоже, только и беда, что сена не хватит, ну ничего, как-нибудь.

Женя, смотри, на праздник будь поосторожней, сходишь на демонстрацию, соберись там где-нибудь с ребятами скромно, но не так, чтобы перепиться и по улицам ходить-качаться, это, сынок, не дело, ты сам понимаешь… Я тоже маленько завела, хочу позвать соседей, они мне много помогли, да, может, еще придется. Бабушка у меня гостила, вчера уехала, не стала больше жить – так мне опять скучно одной: ребята-квартиранты разъехались на праздник домой, будут до 10-го, я сейчас сижу, 9 часов вечера, тихо, только слышно, как часы чикают. Здоровье нормально, но горло после отравления, как Никита Иванович помер, чего-то барахлит, никак нельзя воды холодной пить и как остыну… Сынок, жалею твою голову, что до сих пор ходишь без фуражки, купи себе дешевенькую, пуще будут девки любить (шучу…)… Я хочу вам, студентам, предложить, в том числе и тебе, это будет главная моя идея. Сделайте вы свою кассу взаимопомощи, как получите стипешку, то скиньтесь рублей по 30 или 40, человек 10 соберитесь, и у вас очень хорошо получится, сразу кучка денег, оно когда вместе – жить не так плохо…

Еще раз, сынок, поздравляю тебя с народным праздником Великого Октября… Целую, твоя мама…

Глава вторая

Как ни одинаково жили тогда сын с матерью, а каждому из них досталось еще что-то свое. Детство есть детство, и этим все сказано. С трудом выделял он попозже дни, которые стояли бы перед глазами как единственные. Многие дни стали ему просто одним днем детства. Был какой-то ранний-ранний денек, общий, один из бесчисленных, почти одинаковых.

Матери же воспоминания достались совсем по-другому. И через двадцать лет глядела она назад с озабоченным вниманием и различала каждое мгновение. В любом году выделяла она именно те месяцы и недели, субботы и четверги, от которых что-то зависело. Не по прибауткам и пляскам запоминала она соседей, подруг и товарок, не по закатам и журчанию ручейков свое настроение. Одежда показывала ей на стоимость жизни, на перемены; очереди за хлебом и клеенками кончились для нее в такой-то день, а не просто когда-то. Плакала или обдумывала зимование свое в такую-то погоду, приходила та-то соседка, приносила ей почта определенной раскраски конверты, и протягивала к ним руку Физа Антоновна после такого-то и такого-то дела и подумала при этом то-то и туда-то пошла, подвязывая на ветру косынку в горошинку, которую купила в первом универмаге за столько-то рублей после распродажи, когда носила на базар две кастрюльки варенца, одну зелененькую, на сорок стаканов, другую, коричневую, с обитой крышкой, и когда пустила последние стаканы подешевле, потому что подбежавшая Демьяновна шепнула, что в универмаге выбросили платки и косынки и еще не разобрали, хотя баб набежало уйма, и ты, мол, иди поскорей, а я отнесу кастрюли и скажу Жене, где ты есть, и передам, чтобы он разогрел борщ под столом и потом спрятал электроплитку, иначе оштрафуют, раз простили, другой не помилуют… И столько такого засело в голове навсегда!

Бежит мать то с базара, то из магазина (всю жизнь бежит перед глазами сына куда-то) и рада, что мало денег истратила, будет в жару что накинуть на голову, хотя лучше бы купить Жене рубашку, но рубашек хороших нет, она смотрела, на рубашку она скопит в следующий раз, коровка прибавила с пастбищем, и после работы хорошо берут варенец, надо бы назавтра еще две кастрюльки заквасить, если Женя не выпил остатки, сидит там один в ограде, ребята в пионерлагерях, а с ее нехватками отправить невозможно, к тому же не на кого бросать дом… Бежит мать, торопится, думает. Бежит, торопится, думает до самой смерти. И все помнит.

А что значило для Жени, например, 23 октября, что оставил его памяти этот день? И 23 ли октября это было? И 6 мая, когда мать ездила к отцу последний раз, и то разнесчастное утро, когда выкопали у них картошку и провезли мимо станции отца? И 18 апреля. Мать продала свое любимое платье, чтобы справить Жене костюмчик. И 23 января, день ее рождения, так ни разу и не отмеченный по-настоящему? Отчего позже в воспоминаниях Жене не хотелось жить своими детскими ушедшими мгновениями, восторгами от кинофильмов, купанием в речках, отмщениями за разбитые губы и синяки под глазами, мечтательными вечерами на болоте, когда он стегал прутиком лягушек и чем-то томился? Отчего своя жизнь тогдашняя, свое детство утратили с годами интерес сами по себе и скрытые переживания и заботы матери явились насущной нуждой его памяти и отчего он так стремился приблизиться хоть на шаг к ее сердцу и поглядеть на то время не своими, а ее глазами?

Мнится порой, что и в пять, и в десять лет сидел Женя всякое росное летнее утро на еще холодных приступках крыльца и следил через низкий забор за пастухом. Пастух (то старик, то мальчик, то женщина) появлялся в любую погоду в плаще и с сумкой наперевес, в уголке которой белела головка бутылки с молоком, звонко щелкал бичом, дудел в свой рожок. На востоке за базаром точно подтаивала светом окраина неба. И пока просыпались, торопливо стучали друг к другу в ставни соседки или вскрикивали во дворах, хлопая ладошками по спинам своих Зорек, Катек, Буренок, свет разливался и уже проникал в пасмурные, с примятыми постелями комнаты. Казалось, по всей России выгоняли сейчас женщины в стадо своих кормилиц. Столько места занимали в жизни коровы. И тяжело было расставаться с той, которая изо дня в день была и надеждой, и заботой, и, кажется, всем на свете. Столько было переживаний у матери, если корова оставалась на зиму нестельной. Захватывает зима, в доме ни денег, ни сена. Живи как можешь. Корову хоть раскорми, она на кружку прибавит – и все. «Им чего, – говорили про хозяек, – каждый день выручка, молоко свое, деньги в чулки прячут, в стенки замазывают. Без работы всю жизнь». «Им чего, – возражали и хозяйки, – сделал не сделал – руку в кассу протягивают два раза в месяц, вынь-положь, а тут как осень – чем кормить? Как до весны дотянуть? Что наторгуешь, то и отдать. Попробовали бы подержать. На базар выйдут – платья на них, пальцы подкрашены, зимой воротники какие… А ты в фуфаечке трясесси, пальцы в рукавах греешь… Нынче корова не погуляла, куда ее?»

Услыхала Физа Антоновна, что продавали на другой улице корову молоденькую, стельную, продавали потихоньку, по знакомству. Мужик работал заготовителем, закупал дня коопторга и нередко для себя, для тайной продажи. Просили за нее дорого. И упускать не хотелось, дешевле не найдешь.

На следующий день поехала Физа Антоновна в город на толкучку сбывать патефон. Патефон был не старый, только поставила пластинку с деревенской мелодией, и тут же набежали покупатели.

– Тетечка, – сказала одна женщина, – или как тебя звать, ты еще вроде молодая… Может, сбавишь?

– Я бы никогда не продала, – пожаловалась Физа Антоновна, – но мне на сено. Да корова нестельная. Это у меня сынишкина память, отец покупал, когда уходил на фронт. Я тебе адрес дам, я не какая-нибудь спекулянтка или обманщица.

– Ой, я верю, – сказала женщина, – я бы тебе с удовольствием, может, и набавила, да деньги вот все. Если я сейчас его не куплю, меня дома едом съедят. Езжай, сказали, купи хоть какую железку, а то скоро реформа будет. А чего купить, пальто по четыре тысячи, смотреть не на что.

Сторговались, мать спрятала деньги за подкладку пальто, даже в избу свою не зашла, побежала к соседу через огород договариваться, пока не перехватили другие. Ткнула мать корову в бок: и стельная и красивая, но очень, очень дорогая. «О-о-о, где ж их брать, денег? И прозевать не хотелось. Выгодно, невыгодно, а…» Пошла советоваться.

– Как ты мужик, – сказала она Демьяновичу, мужу Демьяновны, – посоветуй.

– Спеши, – сказал он, – кто знает, что будет после реформы.

– Заколоть на мясо свою, что ли…

– Колоть – одни кости. На бойню дай, за место заплатишь, да рубщику, еще меньше выйдет. Веди живую.

Всю ночь не спала, думала, у кого занимать денег. Еще вечером пообещал ей полтысячи Демьянович, но сразу не дал, просил заходить утром, на ночь, говорили старые люди, денег не занимают, деньги тогда перестанут водиться. Утречком Физа Антоновна привела новую корову, приставила к сену, в залог отнесла плюшевое пальто, повела свою кормилицу по морозу в фуфайке на базар. Корова сроду была неаккуратная, где наляпает, там и ляжет, к бокам присохли кизяки, мать почистила ее железкой, оттерла, корову трясло, и она покрыла ее на базаре распоротым мешком. Демьяновна, в душе уже готовая обмывать продажу и покупку, увязалась за матерью.

Киргизы пощупали, пощупали:

– Одни кости.

– Какая ж корова без костей? – сказала Демьяновна. – А у вас мясо на чем держится? Худая баба и то молоком дите кормит.

– Зубы шатаются.

– Коронки вставишь. Ей не улыбаться, не видно.

– А теленочек?

– Гуляла осенью, – робко соврала мать, – стельная.

– Сейчас уже и коров честных нет, все гулящие, – сказала Демьяновна.

Все-таки дали за корову мало.

«Много добавлять», – горевала Физа Антоновна. Тут же полезла она дома в подпол, нагребла четыре мешка картошки, положила на санки и скоренько-скоренько на базар. Употела. Ведерко стоило уже сто пятьдесят рублей. За мешок выручила рублей девятьсот. Наступал вечер, и она вспомнила, что еще не уплатила налог. В кассе народу толпилось как на вокзале. «Кто-то, видно, пожалел меня», – вспоминала она позднее, потому что едва она заплатила, банк закрыли по случаю реформы. Было пять часов вечера, и многие заплакали. Вот оно, счастье, благодарила она Бога и дома, раскаявшись, сразу же вынула из стола маленькую икону, лежавшую там в уголке за чашками и кусками хлеба со дня похоронной, вытерла ее чистым полотенцем, попросила тихо прощенья и повесила в уголок над кадкой с фикусом.

«Чем теперь отдавать», – цедила она свежее молочко от новой коровы и строила в уме планы. Утром пекла она картофельные пирожки с капустой и бежала, пока они горяченькие, раздать по малой цене рабочим, заглядывавшим в обеденное время на рынок. Тут сучка принесла пятерых щенят, дымчато-сереньких, милых, и она побросала их в старое ведро, укутала тряпочкой от мороза, стала в ряду, где продавали тазы, гвозди, краску и всякую утварь. Чем черт не шутит, может, кому и понадобится щеночек, не великие деньги, а все же копейка. Щенки были настолько прекрасны в своей детской беспомощности и чистоте, что их расхватали мигом женщины из казенных домов, «культурные», как называла их Физа Антоновна.

– Не хочется продавать, а надо, – жалко оправдывалась она перед кем-то, точно за щенят ее потащат в милицию. – Куда они мне, стеречь нечего…

Не хочется, но надо. И корову держать не хотелось, и не хотелось подчищать за ней, не хотелось унижаться перед людьми, когда наступал черед сенокосу, не хотелось в молодое время жить как старухе, да куда же денешься…

– Что-то мало я наторговала, – только и слышал маленький Женя. – Значит, сначала я понесла кастрюлю варенца и бидончик молока. По сорок стаканов – Женя, это сколько будет? А ну давай считать. Потом вернулась и еще кастрюлю зеленую на тридцать стаканов. И сметана. Две баночки. Это уже сколько? И творожку килограмма два. Разобрали, хватали, как с огня, еще-й просили поменьше отпускать. В воскресенье – ми-иру! Сколько ты насчитал? Чего ж не хватает, а ну в правом кармане полезь, не завалялось? У меня ж чуть деньги не стащили, да чо – стащили уже, женщина толкает меня под ногу, гляди, кастрюлю твою понесли, ай, а там выручка. Спасибо дядечке, поймал, да я как дала с размаху кулаком по морде, не знаю, откуда и смелость взялась, он и брыкнулся, сопляк, наверно, в десятом классе учится… Сиротские деньги унес…

– Ну, тетка, берегись… – пригрозил парень, а в толпе, заметила она с острой от страха наблюдательностью, шныряли еще дружки-оборванцы со злыми глазами.

«Подследят, дорогой пырнут ножом, и пропала, кто вступится? Никого и с улицы нету, распродались, вдвоем-втроем бы не страшно, не тронули. Себя не жалко, умру – похоронят, да у меня ж сынок дома ждет, с кем он тогда? Круглый сирота будет».

Суеверная боязнь бродяг и хулиганов засела еще с войны. Там постучали, обманом вошли в избу и прирезали одинокую женщину, тряпки на санках свезли, там в подполе закрыли старуху, там в очереди деньги вытащили.

Она для начала зашла в проверочную, где пробовали молоко на продажу, посидела с часок, поделилась: так вот и так, не придумаю, как выбираться с базара. Надавали советов, сообщили милиционеру, он вывел ее за ворота базара, на углу бросил, успокоил, и она пошла одна, щупая деньги за пазухой. Оглянулась через несколько шагов: за ней следят четверо! И люди кругом идут, каждый по своей тропке, но кто встрянет? «Ну все, – думала она, – подбегут, ударят свинчаткой в затылок, и прощай». Впереди пусто, далеко-далеко дяденька хромает.

«Пойду по другой дороге, запутаю следы, домой нельзя, выследят, где живу, и ночью залезут».

Она свернула, догнала дяденьку с сумкой, вцепилась ему в руку, быстро объяснила, в чем дело. Оба поворотились, на что парни, ухмыляясь, крикнули: «Ничо, ничо, тетка!» А дяденька был слабенький.

– Я вам заплачу, только доведите меня, – попросила она, – там на Лагерной у меня знакомые, а то мне голову проломят, у меня сын растет…

Но дяденька довел ее не до конца.

Два камня пролетели мимо, третий, самый тяжелый, попал между лопаток. Как они в голову не угодили, вспоминала она после! Так бы и раскрошили. Она вскрикнула и не упала, видно, мужество сохраняло ее от боли ради сына, которого она нашла поздно вечером, пересидев в чужом дворе, заплаканным. Она сама плакала всю ночь, жалуясь на судьбу, обращалась к засыпанному в запорожских степях мужу: «Милой мой Ванечка, если б ты знал, как мы живем без тебя, как нам досталось, и зачем тебя скосила немецкая пуля? Сегодня сиротские деньги хотели отнять…»

– Мам, – приставал Женя, – ну купи мне детский велосипед. Ребята катаются.

– У ребят отцы есть. Когда, сынок, вырастешь да начнешь зарабатывать, тогда узнаешь, куда копейка летит. А патефон, что отец подарил, мы как-нибудь вернем. Не плачь.

И Женя ждал, когда это время наступит. В жизни вечно чего-нибудь ждешь. Сначала они ждали отца и окончания войны. Потом опять ждали отца, особенно в День Победы. Ждали, чтоб погуляла корова, чтоб отелилась, чтоб стало дешевле в магазинах, ждали, когда пройдет тоска, когда не надо будет болеть душой за завтрашний день. Соседи, как заметил мальчик со временем, тоже чего-нибудь ждали, ложились и просыпались с этим чувством: ну вот еще немного, и оно, желанное, наступит. Годы летели, мать проводила сына в дальнюю дорогу, молила теперь, чтобы скорее пронеслись пять лет учебы, иначе в случае ее болезни он никогда не выучится. Женя рос хрупким мальчиком и, кажется, во всем понимал мать. Без упрека и жалоб принял он через два месяца после прихода Никиты Ивановича неожиданно появившегося Толика и относился к нему по-братски. Сходясь, Никита Иванович давал слово не отрывать сына от матери. Но сердце не выдержало, да и Физа, теперь вторая жена его, оказалась покладистой женщиной, которая ради мира в семье пойдет на уступки.

С первой женой Никита Иванович и до войны еще жил плохо. В мае 44-го, в период наступлений и первых уверенных дум о возвращении к своим, прислали ему соседи письмо, из которого он узнал, что жена его гуляет вовсю. Он перестал писать. Но с приближением победы, после случайных встреч с польками и немками, вновь обрелось чувство прошлого. Он бросил в почтовый ящик коротенькую записку жене, схитрил и представился инвалидом без ног и без рук. «Если я нужен тебе такой, – прибавлял он, – напиши, я приеду, а если не примешь, то я перейду к матери и заберу Толика». Жена и обрадовалась, и перепугалась. Обрадовалась она надежде, что безногий Никита рад будет ей и неверной, перепугалась от необходимости доживать век с калекой. Подумала и ответила ему: «Кабы я знала, что ты живой, не вышла бы замуж, так как ты целый год не писал, я посчитала тебя убитым и приняла другого. Прости меня и давай теперь разойдемся мирно».

В июне он вошел во двор живой и здоровый. Соседи повыскакивали за ограды поглядеть, как Никита Иванович с маху ударит ее в лицо или в живот. Его завидели еще издалека. «Идет!» – прибежала и крикнула одна из соседок и покинула двор, как дети покидают стайку, когда в ней режут свинью или теленка. Жена помертвела и, мгновенно ощутив радость по всей земле, пожалела о торопливости, с какой она стремилась без мужа к воровским сладостным минутам, которые, считалось в томлении, спишутся войной, простятся и Богом, и всеми на свете. Она упала ему в ноги и обхватила руками его пыльные сапоги, закричала: «Родненький, прости меня!» – и так искренне, жалобно перекатывалась и стонала в ногах, так ясно всем виделась ее потеря в это праздничное лето, что соседки мигом простили ее. Он не посмел ее ударить. Он устал от войны, от ожидания покоя и того мирного счастья, которое под пулями уже казалось потерянным навсегда. Он не хотел расстраивать скандалом старых своих родителей, стороживших жену целых четыре года и недоглядевших, проворонивших «квартирантов». «Дед, а дед, – толкала по ночам мать, – эт не квартирант, эт кобель ходит». Он превозмог слабость и сморщился уже не оттого, что за ними следили отовсюду, а от причитаний жены, от неприятных воспоминаний о ней, способной реветь и биться в припадке до изнеможения и потом вдруг моментально обретать спокойствие и улыбку. Он изучил ее давно.