Текст книги "Черное перо серой вороны"

Виктор Мануйлов
Черное перо серой вороны

Глава 1

В производственном корпусе, сооруженном из серых железобетонных блоков, не было ни единого окна. Из-за своей непомерной длины и ширины он казался очень низким, и даже поддерживающие потолок квадратные двенадцатиметровые колонны не делали его выше. Под этим серым потолком, в свете неоновых ламп ползли, извиваясь, клацая и чавкая, изломанные звенья конвейеров, в желобах которых бесконечной чередой с настойчивым шорохом обреченных существ проплывали разноцветные пластмассовые бутылки, банки и картонные коробки, наполняемые моющими, очищающими, растворяющими и прочими жидкостями и порошками, обрастающие разноцветными же наклейками, назойливо и однообразно прославляющими эти моющие, очищающие, растворяющие жидкости и порошки, за каждой фразой которых качалось, пританцовывая, одно лишь единственное слово: «Купите! Купите! Купите!».

По узкому проходу между двумя конвейерами шли двое в синих халатах. Один, довольно рослый, лет сорока пяти, плечистый, с приятным лицом, но с холодными серо-зелеными глазами, которые можно было бы с полным правом назвать за свою неподвижность змеиными, если бы все люди имели удовольствие с близкого расстояния видеть глаза кобры или даже обыкновенной гадюки, – так вот, этот самый человек был владельцем этих конвейеров, а в целом – фасовочно-упоковочного комбината, прозванного местными острословами ФУКалкой, и звали его Семеном Ивановичем Осевкиным. Другой, невысокий, с выпирающим брюшком, лысый, с вислым носом и черными глазами, не способными задерживаться на длительное время на каком-нибудь отдельном предмете, то ли неделю не бритый, то ли отпускающий бороду, отчего казался значительно старше своих пятидесяти лет, был некогда просто одесским евреем Аароном Давидовичем Нескиным, а нынче представлял немецкий химический концерн «Блюменталь унд К*». Этот концерн гнал из Германии в Россию цистерны с химией, которую здесь, в небольшом подмосковном городке Угорске, расфасовывали по бутылкам, банкам и коробкам и развозили куда только можно.

Осевкин и Нескин шли ровно посредине корпуса. И лампы из-под потолка освещали только середину, гасли за их спиной на некотором удалении и на таком же удалении загорались впереди, так что все остальное огромное пространство тонуло в шевелящейся таинственной темноте. Конечно, можно было бы радитакого случая включить свет во всем корпусе и не ставить его на автоматику ради грошовой экономии электроэнергии, но на одной из линий разливалась водка, приготавливаемая из спирта-ректификата здесь же, на комбинате, поэтому Осевкин полагал, что эту часть своей деятельности Нескину знать не обязательно: все-таки все эти стены и конвейера почти наполовину принадлежат братьям Блюменталям, которые могут на вполне законном основании потребовать свою долю.

Они шли, шаркая подошвами по бетонному полу, темные пространства с двух сторон и сзади направляли, сдавливая и подгоняя, их движение в таинственный полумрак, откуда доносились живые хлюпающие звуки, и казалось, что эти двое очутились в желудке какого-то огромного животного, пожирающего бутылки, банки и коробки, и стоит им зазеваться, как и сами они станут пищей, будут расчленены, размолоты и переварены, затем извергнуты из прямой кишки прожорливого животного, упакованы в большую коробку, погружены на электрокару и отправлены на склад готовой продукции, откуда через равные промежутки времени выползает тяжелая фура. Она рыча подъезжает к стальным воротам, водитель протягивает охраннику с бульдожьим лицом бумагу, тот ставит на ней штамп, ворота открываются, и фура через несколько минут вливается в бесконечный поток легковых и грузовых машин, стремящихся к Москве или в противоположную от нее сторону.

– Что ж, неплохо, неплохо, – говорил Нескин, слегка грассируя и кивая головой, точно расставляя знаки препинания в своих фразах. – Рад, что я в тебе, Сеня, не ошибся. Хватка у тебя имеется. Руководство концерна тебя ценит. Теперь я окончательно убедился, что эта работа значительно лучшее применение твоим способностям.

– А как тебе освещение? – спросил Осевкин, останавливаясь и поводя рукой. – У вас небось такого нету?

– Не знаю, не интересовался. Но поинтересуюсь обязательно, – без особого энтузиазма ответил Нескин. И добавил, передернув жирными плечами: – Жутковато как-то.

– Зато освещает лишь то место, где работают наладчики. Но если надо, то и весь корпус. У меня все продумано, – похвастался Осевкин.

– Вижу, вижу. Хвалю, – покровительственно потрепал Нескин плечо своего более рослого партнера, продолжая в то же время размышлять над тем, что уже знал и без полного освещения конвейерного корпуса.

В последнее время у братьев Блюменталь закралось подозрение, что Осевкин стал жульничать, то есть утаивать часть прибыли, которую должен получать концерн. Поэтому Нескина и прислали сюда разобраться и сделать выводы. А при необходимости принять соответствующие меры. Приехав в Москву, Нескин не сразу отправился в гости к Осевкину. Собираясь ревизовать комбинат, он загодя послал сюда одну изворотливую даму, работающую частным юрстконсультом, которую хорошо знавал по прошлым годам, велев ей все выведать, представившись гастарбайтершей, ищущей работу. Так вот, от нее он уже знал и о линии по разливу разбавленного спирта, и о порядках, какие завел на комбинате Осевкин, и как к этому относятся его работники, и даже кое-что об отношениях в его семье. И теперь размышлял, как ему поступить: информировать об этом свое начальство или самому влезть к Осевкину в долю? Для Блюменталей навар с водки будет небольшой, хотя важнее не сам навар, а цивилизованный порядок на предприятии, сорок девять процентов акций которого им принадлежит. Но они сами из бывших совков, и, как доподлинно было известно Нескину, утаивают от компаньонов часть дивиденда, то есть ему, Нескину, не полностью выплачивают его долю с получаемой прибыли. Отсюда вывод: если кто-то обманывает тебя, то не грех обмануть обманывающего. А с другой стороны, Блюментали могут за правдивую информацию проникнуться большим доверием к своему младшему партнеру, поднять его, Нескина, на ступеньку выше, повысить долю в прибылях, ввести в свой круг. Но если второе предположительно, имея в виду скаредность братьев, то первое вполне реально.

Нескин еще не решил, какой из двух вариантов выбрать, но исключительно потому, что не знал, через какую дыру Осевкин черпает неучтенный капитал. А потому перевел разговор на другую тему:

– А как братва? Не пристает? Не требует в общак?

– Кто приставал, тех уж нет, – хохотнул Осевкин, при этом в глазах его почти ничего не изменилось: они смотрели все так же холодно и будто бы даже с недоверием к словам представителя. – Времена нынче, Арончик, другие, – добавил он. – Это раньше все было общее. Теперь у каждого свое. Пора уж и угомониться.

– Это ты верно подметил, Сеня, – подхватил Нескин. – Давно пора. Но криминальный мир живуч. И пробует урвать где только можно. Без связи с ментами… или как теперь у вас тут? – с полицией, пентами, что ли? – без них не обойтись.

– Мне один хрен: милиция или полиция, менты или фараоны. Все они мусора, лягавые. Кстати, я читал где-то, что до революции полицейских называли фараонами, – пояснил, коротко хохотнув, Осевкин. – Так пусть будут фараоны. Но, как ни назови, а мурло оно и есть мурло. Им, сукам, дай палец – руку отхватят. Местных я держу на коротком поводке, чтобы знали свою кормушку и чужих к ней не подпускали. А когда начинают зарываться, включаю связи в Москве, – похвастался он. И заключил почти философски: – Лягавый должен исполнять свою должность и не заглядывать в мой карман.

– Чувствуется моя школа, чувствуется, – удовлетворенно поддержал партнера Нескин. – Растешь-таки, Сеня, растешь! И это хорошо. Это очень даже правильно. В нашем деле стоять на месте – задавят. Давить надо самому, тогда и будешь наверху. Старая истина. Стара, как весь этот мир. Были-таки идиоты, которые пытались изменить естественные законы этого мира. Были. И что из этого уже вышло? Вышел чистый пшик. И какая отсюда мораль? А такая, что надо следить, очень пристально следить, чтобы новые идиоты сидели тихо и не рыпались.

– У меня не порыпаются, – произнес Осевкин с кривой ухмылкой и выставил вперед чугунный кулак с набитыми на костяшках пальцев мозолями.

– Ну, крепкий кулак – дело, конечно, хорошее, – осторожно возразил Нескин. – Однако, Сеня, и мозгами шевелить в этом направлении тоже не мешает. Шибко-то прижимать своих работников не стоит. Паровой котел до тех пор работает исправно, пока в нем поддерживается нормальное давление конкуренции между человеческими особями. Тогда никаких эксцессов не будет и спать можно спокойно. Если бы в России при царе придерживались этого святого правила, никаких революций не понадобилось бы.

– Это у вас там, на Западе, нормальная конкуренция между особями. А тут Россия. Не забыл еще, откуда ты родом? Нам ихнюю демократию ни к заднице, ни к переднице не прилепишь. Когда все держишь в своем кулаке, тогда и порядок, – все с той же ухмылкой гнул свою линию Осевкин. – У меня, Арончик, никто не рыпается. Пусть кто-нибудь только попробует – в бараний рог скручу. Кто им работу дает? Осевкин! Без меня они все бы здесь, в этом паршивом городишке, передохли с голодухи. Башмаки мои лизать должны. И лижут. Так вот у нас делается, – заключил он, со снисходительностью сытой змеи глянув сверху вниз на Нескина.

Тот возражать не стал, подумав, что как был этот Осевкин бандитом, так им и остался. Не самый глупый из них, но и не самый умный. Да и где их возьмешь, чтобы и умный, и деловой, и хорошо знающий российский полукриминальный бизнес? С теми, что поумнее, лучше не связываться: заговорят любое дело. Да и за душой у них ничего не осталось: старые принципы они предали, новых не набрались. Вот и болтаются, как г…о в проруби.

Глава 2

Когда-то Нескин с Осевкиным учились в Московском университете на юрфаке. Нескин заканчивал курс, Осевкин только начинал. Вместе занимались спекуляцией заграничными шмотками, валютой и наркотой. Для Нескина это занятие было почти наследственным бизнесом, хотя и подпольным; для Осевкина – удовлетворением своего честолюбия. Да и то сказать: одни ходят в джинсе и кожаных куртках на молниях, водят своих чувих по ресторанам, а у тебя ни денег, ни шмоток, ни длинноногой чувихи, на которую бы заглядывались другие, ни родителей, которые бы давали тебе на карманные расходы столько, чтобы не стыдно было доставать их из кошелька. Да и откуда у родителей деньги: мать учительница, отец инжинер – просто инжинер с соответствующей зарплатой. Все это и свело боксера-перворазрядника Осевкина с подпольным бизнесменом со стажем Нескиным по кличке Арончик. Вскоре и у Осевкина появилась кликуха: сперва Юрист – не прижилась почему-то, потом Змий – за тяжелый неподвижный взгляд серо-зеленых глаз; окончательно же закрепилась кличка Студент.

В восемьдесят девятом они проходили по одному делу: наркотики, валюта. И это при том, что Нескин уже сидел в адвокатской конторе и неплохо зарабатывал. Но неплохо – это на чей взгляд. На взгляд самого Нескина – гроши. Ему хотелось много. Очень много. Вместе они и сели. Правда, на разные сроки. Осевкин в ту пору ходил у Нескина в шестерках, но и тогда в нем чувствовался злой, жестокий характер. Ему и срок дали небольшой, и выпустили раньше – именно тогда, когда у кормила власти один самонадеянный и честолюбивый дурак сменил другого. Потом объявили амнистию и выпустили на свободу Нескина и ему подобных, назвав их жертвами тоталитарного режима. К тому времени Осевкин уже командовал бандой рэкетиров, которая подмяла в одном из московских районов под себя нарождающихся предпринимателей и всех прочих, кто зарабатывал деньги более-менее честным трудом. Выйдя на свободу, Нескин, однако, в рэкет не полез, он лишь со стороны присматривался к своему бывшему подельнику, предвидя, что такой способ изъятия денег у населения перспективы не имеет, а рэкетиров рано или поздно передавят. Он крутился вокруг тех, кто прибирал к рукам нефтепромыслы, заводы по производству алюминия, стального проката, шахты, прииски, подбирая крохи, упавшие со стола новоявленных хозяев России. На самый верх Нескина не пускали из-за его криминального прошлого, но нарождающейся олигархии нужны были Нескины, чтобы быстро и наиболее доступными способами решать свои дела, устраняя конкурентов, пришедших со стороны. Нескин брался за любую работу, и капитал его рос. Не миллиарды, конечно, но несколько миллионов «зеленых» через три года уже лежало в одном из швейцарских банков. Оставалось выскочить из порочного круга, в который он попал, и эти миллионы вложить в прибыльное дело. Тут как раз в Германии возник химический концерн братьев Блюменталей, с которыми Нескин был знаком еще по Одессе. Для них Россия представлялась особенно выгодным рынком сбыта продукции своего концерна. Для этого им нужны были там свои люди, своя устойчивая база, не подверженная никаким случайностям. Тем более что возить химию в бутылках из Германии было крайне невыгодно. Лучше цистернами, а фасовать на месте. Создать такую базу и поручили Нескину.

Нескин приехал в Москву, в которой не был четыре года. Нашел, хотя и не без труда, Осевкина, надеясь на его знание местных условий. К тому времени банда Осевкина была почти полностью истреблена конкурентами и милицией, сам Осевкин жил на полулегальном положении. Встретились за городом, так чтобы не на виду. Потолковали о том, о сем, вспомнили прошлое. Осевкин в планах Нескина не значился. Он рассчитывал привлечь к делу одного из «красных директоров», список которых у него имелся. Но через час беседы за коньяком Нескину показалось, что перед ним сидит совсем другой человек, внешне похожий на прошлого Осевкина, но рассуждающий вполне здраво, хотя и на воровском жаргоне. И в голову само по себе пришло: а чего искать? Те директора, на которых он рассчитывал, первое, что сделали, когда их отпустили на волю вольную, обокрали свои заводы и фабрики, своих рабочих и служащих, а потом досиживали в своих креслах, надеясь, что все образуется само собой. Может, среди них и найдется толковый человек, но копаться в этом дерьме в поисках жемчужины, которая может задрать нос и сверху вниз взирать на своего благодетеля, значит терять время, когда – вот же он, нужный ему человек, проверенный в деле. И знания кое-какие имеются – как ни как, а за плечами три курса юридического. Не попался бы в восемьдесят седьмом с наркотой и валютой, имел бы диплом и все остальное-прочее. Главное его преимущество, что он теперь никто, а с помощью Нескина может стать человеком. И он предложил Осевкину взять на себя управление дышащим на ладан деревообрабатывающим комбинатом, из всей обширной в прошлом номенклатуры изделий выпускающий лишь древесно-стружечные плиты. Комбинат этот был расположен в Угорске, одном из небольших городков менее чем в ста километрах от Москвы.

– И что я буду с этого иметь? – спросил Осевкин, щуря свои змеиные глаза, взгляд которых не каждый мог вынести.

– Для начала получишь десять процентов акций. Дальше – все, что заработаешь. Все, Сеня, на твоей инициативе. Плюс независимое положение.

– Десять процентов? Десять мало. Двадцать пять, – отрезал Осевкин, и таким тоном, будто знал дословно инструкцию, полученную Нескиным от братьев Блюменталь.

– Хорошо, пятнадцать – и ни процента больше, – решительно прекратил торг Нескин. Затем, несколько сбавив тон, пояснил: – Я и так рискую. Еще не известно, получится у тебя или нет. Рассуди сам.

– Ладно, – кивнул головой Осевкин. – Заметано.

– Заметано-то заметано, а только тебе надо в первую очередь научиться говорить на нормальном языке. Сам понимаешь, с какими людьми придется иметь дело. Чуть запахнет от тебя уголовщиной, пиши пропало. И более всего за пределами России. Там особенно чтят внешние приличия – ты это заруби себе на носу. И еще: обязательно женись. На холостяков смотрят с подозрением: мол, черт его знает, отчего он в таком возрасте, а все холостой.

– Да была у меня одна стерва, – поморщился Осевкин. – Пришлось вытурить к такой матери. Вместе с дитем. Даже она сама не знает, от кого его прижила! Баб мне и без того хватает.

– Ты, по-моему, не врубаешься, Сеня, – качнул круглой головой Нескин. – Я толкую не о бабах, а о жене. Я толкую о семье. На тебя будут смотреть твои люди, и у них невольно возникнет вопрос: а почему он не женат? И можно ли отпускать в его фирму своих дочерей? Это первое. Второе – религия. Тут тоже надо определиться. Я не призываю каждый день ходить в церковь. Но люди должны видеть, что ты с Богом, следовательно, и Бог с тобой тоже. Время такое, Сеня. Нельзя отставать от времени. Так-то вот, брат мой во Христе.

– А ты что, Арончик, в православные заделался? – усмехнулся Осевкин.

– Я, Сеня, ради дела могу заделаться кем угодно: хоть буддистом, хоть баптистом, хоть магометанином, хоть язычником. Бог, если он существует, один на всех, а как его зовут, не имеет значения.

– А-а… Ну что ж, это не трудно, – согласился Осевкин. – Это я тоже могу.

Они довольно быстро сколотили группу из тех людей, которые за деньги берутся за любое дело, состряпали документы через подставных лиц, провели через суд одного из отдаленных районов решение о банкротстве комбината по производству древесно-стружечных плит и передаче его новым хозяевам, и однажды ворвались на этот комбинат, скрутили охрану из пенсионеров, вытолкали взашей старое руководство и начали перестройку комбината под новое производство.

Менее года понадобилось Нескину с Осевкиным, чтобы наладить новое производство, после чего Нескин покинул Угорск и двинулся в глубь России осуществлять на практике идеи братьев Блюменталь по завоеванию рынков необъятной страны. И теперь, вернувшись на Фасовочно-упаковочный комбинат с проверкой после нескольких лет работы за границей, мог с удовлетворением отметить, что не ошибся он в Осевкине: широко тот размахнулся на деньги концерна, гонит хорошую прибыль, значительно большую, чем дает Европа. Если бы не кое-какие нюансы. А нюансы часто тянут больше, чем нечто масштабное, ибо все масштабное покоится на этих самых нюансах. И горе тому, кто за лесом не видит деревьев.

Глава 3

– Да, все хорошо, – снова заговорил Нескин, осторожно подбирая слова, чтобы не выдать своей информированности и тем самым не спугнуть Осевкина. – Однако, Сева, меня беспокоит тот факт, что в последнее время ты снизил динамику расширения круга потребителей нашей продукции. Концерн планирует выпуск с перспективой на будущее, с учетом роста поставок нефти и газа из России, а перспективы на твоем конкретном участке не слишком впечатляющи.

– Кризис, – буркнул Осевкин. – Люди стали меньше покупать. Сам знаешь.

– Но они же, твои люди, жрут каждый день, гадят, пачкаются и пачкают, следовательно, моют посуду, стирают, сами моются, чистятся и так далее! – воскликнул Нескин. – Значит, дело не в кризисе, а в чем-то другом. В чем?

– В том, что они стали экономнее. У меня жена – и та на мойку посуды стала тратить меньше этого вашего дерьма.

– Это почему же – дерьма? – возмутился Нескин.

– А потому, что по телику сказали, что от него и рак можно заработать, и экзему, и еще прорву всяких болезней. Вот они и стали меньше покупать…

– Так это же происки конкурентов! – воскликнул Нескин с таким жаром, что даже подпрыгнул на месте. – Известное дело! Надо на эти происки отвечать адекватными контрмерами.

– Вот и займись, – отпарировал Осевкин. И пояснил: – Что от меня зависит, я делаю. Но исключительно на местном уровне. А надо на всероссийском. А это уже забота твоих братьев.

Сзади погасла очередная порция ламп, такая же порция вспыхнула впереди, осветив бетонную стену с черными дырами, куда бесконечными удавами уползали конвейера, из темноты выступили широкие ворота, выкрашенные в ярко-красный цвет, и белыми в них дверьми.

– Об этом я позабочусь, – согласился Нескин. – Но и ты должен проявлять инициативу: одно дело делаем.

– Я и говорю: на своем уровне я проявляю, – начал было Осевкин, – а только…

И вдруг замолчал, остановившись с задранной головой, точно налетел на стеклянную стену, на которой нет ни одного предупреждающего знака. Жестокие серо-зеленые глаза его уставились на выведенную огромными черными буквами надпись на голой бетонной стене, да еще под самым потолком, куда забраться можно только по большой лестнице.

Нескин тоже остановился и тоже задрал голову. И прочитал вслух:

– «Осевок-паскуда! Отдай рабочим заработанные ими деньги! Иначе будет хуже!»

– Аххх ссс-суки! – выдохнул Осевкин, и лицо его сперва побелело, затем вспыхнуло и пошло фиолетовыми пятнами. – Да я из них шашлыки понаделаю! Да я их, б…й!.. Да они у меня!.. – он задыхался от ненависти и дергал себя за красный галстук, то затягивая его, то распуская.

Нескин тут же отметил, что на такое изменение цветовой гаммы лица способны разве что хамелеоны и осьминоги. Ну и еще какие-то там рыбы. И что раньше за Осевкиным подобное вроде бы не водилось. Однако атмосфера, судя по этой надписи, на комбинате далеко не такая безоблачная, какой кажется на первый взгляд.

– Сеня, не пори горячку! – вскрикнул Нескин, зная взрывной характер Осевкина и его способность действовать подчас настолько безрассудно, что потом придется долго все разгребать и заглаживать, ничего не добившись, а лишь усугубив положение еще больше. И добавил: – Ведь ты же не знаешь, кто это сделал. Да и угроза эта пустая. На испуг берут. Не более того. А деньги… деньги надо работникам платить. Когда у человека нет денег, он и купить ничего не может.

– Да мне плевать на то, кто это сделал! Плевать, могут они или нет! – выкрикнул Осевкин в лицо Нескину вместе с каплями слюны. – Они мне грозить! Мне! Осевкину! Мразь! Холопы! Совки! Удавлю!

Однако с места Осевкин не сдвинулся, а только оглядывался по сторонам, точно надеялся увидеть тех, кто сотворил эту надпись и теперь все еще прячется среди конвейеров в чернильной темноте. Но огромное бетонное помещение было черно и пусто: здесь все делала автоматика, управляемая из компьютерного центра.

Нет, Осевкин был уже не тот, каким когда-то знавал его Нескин. Теперь он не кидался, очертя голову, в драку, а спускал пар на своих ближайших помощниках, а уж потом, все обдумав и взвесив, все вызнав, начинал действовать. Тем более что, действительно, на кого спускать собак, если злоумышленников не видно и не слышно? Только на своих. За то, что допустили, не доглядели, прохлопали ушами, проморгали глазами.

Что-то говорил относительно профсоюза Нескин, но Осевкин не слышал. Он топтался на месте, морща свой широкий и низкий лоб, прикрытый короткой челкой, затем рванул на себе ворот рубахи, взъерошил русые с рыжинкой у висков волосы и кинулся к двери.

А за дверью его ждал генеральный директор комбината Дмитрий Степанович Косолобов, опытный инженер-химик, лет под сорок от роду, в очках, с бородкой клинышком. Его Осевкин два года назад соблазнил стотысячной зарплатой, премиальными, бесплатной квартирой, шикарной машиной и прочими благами, и как раз тогда, когда Косолобов прозябал на одном из подмосковных химкомбинатов в должности технолога цеха, получая гроши – и те не каждый месяц, живя в коммуналке с семьей из пяти человек. Правда, зарплата на новом месте оказалась не в сто тысяч, а в семьдесят, минус вычеты за всякие вольные и невольные упущения, квартира не пятикомнатная, а трех, машина – подержанные «Жигули», а премиальные вообще оказались жалкими подачками. Но Косолобову деваться было некуда, и он терпел, как терпели всю жизнь его родители, не смея перечить властям. Однако с той разницей, что терпели они ради идеи. Пусть и призрачной, пусть неосуществимой, но все-таки идеи. А у Косолобова идеи не было никакой, если не считать идеей крепкую, вполне обеспеченную семью. Он просто-напросто не сумел найти новую идею в том бедламе, который образовался в восьмидесятые и девяностые годы прошлого века. И не он один – большинство из тех, чьи личности формировались на стыке эпох.

Говорить же о наличии какой бы то ни было идеи у Осевкина и вообще язык не поворачивается. Зато у него имелась цель – побольше нахапать. И можно бы Косолобову не терпеть его хамства, но… но Косолобов не был борцом, за себя постоять не умел, перед нахрапистой сволочью пасовал, оправдывая свое поведение тем, что эта сволочь способна на любую жестокость, если пойти против ее воли. Тем более что Осевкин при случае умел выглядеть вполне доброжелательным, не скупился на обещания, да и Косолобов, ошарашенный посулами, слишком поздно разглядел его змеиный взгляд, таящийся меж густыми ресницами.

Открыв белую железную дверь и по инерции пробежав несколько шагов мимо своих телохранителей и директора, Осевкин остановился и, тяжело дыша, будто бежал как минимум стометровку, огляделся, заметил директора, подскочил к нему, схватил за отвороты пиджака, рванул на себя, приподнял, заорал в лицо, брызжа слюной:

– Я тебе, поскуда, за что деньги плачу? Чтобы ты ушами хлопал? Чтобы ты в конторе штаны протирал? – Затем, оттолкнув Косолобова, кинулся к начальнику охраны, отставному кагэбэшнику Щуплякову, но хватать его за грудки поостерегся: однажды схватил и тут же оказался на полу, сильно ударившись об него затылком. – А ты чего бельма выпучил? Где твоя безопасность? Куда твои дармоеды смотрят? Мать вашу всех…! – И, снова кинувшись к Косолобову, схватил его за рукав и поволок за дверь, там, развернув его лицом к стене, заорал, дергая за ворот пиджака: – Вот твоя работа! Вот за что вы все получаете от меня деньги! Чтоб через… чтоб через час этого не было! И выяснить, кто это сделал! Иначе накажу на полную зарплату! – И выбежал из цеха.

Только в своем кабинете Осевкин перестал дышать загнанной лошадью, снял с себя рубаху, позвал секретаршу, велел пришить пуговицы, вырванные с мясом, из шкафа достал новую, надел, уселся в кресло за свой стол и, глянув с кривой ухмылкой на развалившегося в кресле Нескина, произнес:

– Как я их? А?

– Большой артист в тебе пропадает, Сеня, – ответил тот, раскуривая тонкую сигару. – Но, как говаривали в добрые старые времена, все это дешевка. Она хороша в камере перед салагами, а тут… Они тебя не любят. Более того, скажу тебе, как другу: ненавидят. Когда-нибудь ты поплатишься за свои фокусы.

– А мне плевать! Меня сам Сильвестр побаивался. А его, как тебе известно, боялась вся Москва. И где теперь Сильвестр? Кокнули. А я все живой и живой. Можно сказать: живее всех живых. Ха-ха! У нас, Арончик, все на страхе держится. В России иначе нельзя. Вот Сталин… Сталин это понимал. Да. А нынешние… Я вот прижму их зарплатой, в следующий раз землю носом рыть будут, а такого не допустят. А допустят – найду новых.

– Если бы там были телекамеры, и напрягаться не нужно. А вообще, все это чепуха! Все это до поры до времени. Рано или поздно тебе придется менять подходы, – уверенно заключил Нескин.

– На мой век хватит.

– А детям твоим? Им придется платить по счетам своего отца. И, смею заметить, с большими процентами. На чем погорел Николашка Второй? Знаешь? Вот на этом самом и погорел – на пренебрежении к людям. И все эти Хрущевы-Брежневы-Горбачевы-Ельцины на том же самом. Зажрались, на всех сверху поплевывали, а в результате…

– Зато Николашка возведен в ранг святых, – перебил Нескина Осевкин, кривя узкие губы.

– Это все политика, Сева. Политика – и ничего больше. Мол, какие бы ни были правители, а все они даны народу богом. Неважно каким. Кроме, конечно, советских: эти – от дьявола. Горбачева и Ельцина в цивилизованной стране отдали бы под суд, а у вас им ставят памятники. И, поскольку они от бога, трогать их нельзя. Все это, конечно, шито белыми нитками, но кое на кого действует. Особенно на баб. Потому что бабы – дуры. Все! Даже умнейшие из них. Это не я говорю, это классика. Впрочем, ты ведь классику не читал.

– Ты, что ли, читал? Так, нахватался вершков… Сам же признавался.

– Мне читать некогда было. А вершки тоже кое-чего стоят. Если в них хорошенько вдуматься. Ты вот против создания профсоюза на своей фирме. А я так думаю, что эта твоя политика не учитывает перспективу. А в перспективе какой-нибудь профсоюз твоих работников к рукам приберет, и тогда ты попрыгаешь. Умные люди, Сеня, работают на опережение…

– Это олигархи, что ли? Это они создают свои профсоюзы? Это они, что ли, содержат их на свои деньги? Да они удавятся, а на это дело ни копейки не дадут. Разве что отстегнут на какую-нибудь дешевую благотворительность. Чтобы пустить пыль в глаза. Да и правительству на хрена профсоюзы? Чтобы они выводили на улицы всяких люмпинов?

– И олигархи в том числе. Которые поумней. Деньги не такие уж большие, зато профсоюз будет ходить на твоем поводке. И таких надписей на комбинате не появится.

– Появятся. Чтобы написать такую дрянь, много ума не надо. И денег тоже. У меня банда на что была сплоченной и проверенной, а все равно кто-нибудь да взбрыкивал. Таких людишек надо выявлять и к ногтю. Как при Сталине. Вот это и будет правильная политика.

– Ну вот, договорился до точки, – сокрушенно вздохнул Нескин, разведя короткопалыми руками. – А я подумал было, что ты поумнел. Нет, ты, конечно, поумнел, но не на столько, чтобы правильно оценивать события. В этом твоя беда. А может, не только твоя, но и еще многих и многих.

– Мудришь ты, Арончик, мудришь. Все вы, жиды, любите напустить туману. А чуть что – в кусты, – ершился Осевкин. – Ты вот драпанул на Запад, купаешься там в ихней демократии, собираешь с нее свой дивиденд. А мне тут жить и дело делать, и детей своих на ноги ставить, и смотреть в оба, чтобы свои же не сожрали. Ты приехал, поумничал и уехал, а мне разгребай. И я разгребаю. Как умею. И пока получается… Или ты не согласен?

– Почему же? Я согласен, что именно пока. А дальше? Дальше ты не смотришь. Или не хочешь, или не способен смотреть. Вот ты церковь построил при комбинате. Хвалю. А как ты ее используешь?

– Как я ее использую? Хожу по большим праздникам. Жена детей моих туда водит, старухи ходят, старики, мои управленцы. Попробовали бы не ходить… Там, между прочим, при входе бронзовая доска имеется, а на ней моя фамилия: мол, моими радениями и прочее. Люди смотрят, мотают на ус.

– А ты знаешь, что именно они мотают?.. Ага-а, не знаешь, – удовлетворенно заключил Нескин, заметив едва заметное движение плечами Осевкина. – А не знаешь потому, что твой поп сам по себе, а ты со своим делом сам по себе. А твой поп должен молить за тебя бога, петь тебе осанну… или как там она у них называется… Он должен внушать своей пастве, что ты есть для нее благодетель. Я бы на твоем месте выпустил грошовые акции, раздал их работникам комбината, – и тому же попу! – платил бы по ним проценты – пусть чувствуют себя как бы ответственными за общее дело. Издержки копеечные, а навар для тебя же значительный.