Текст книги "Черное перо серой вороны"

Глава 12

Только заняв отведенное ему место, Осевкин выпустил из груди скопившийся там воздух и обвел глазами шумное сборище. За тем столом, за которым сидел генерал, уже было пусто: генерала увели, подарки унесли. В углу между клумбами несколько столов гости сами сдвинули в один ряд, там вызывающе громко галдели и смеялись. И это особенно раздражало Осевкина, для которого вечер был испорчен. Он даже пожалел, что так старался раздобыть этому никому не нужному генералу оригинальный подарок – два мушкета времен Петра Первого, со всеми причиндалами, полагающимися к ним. Теперь ему жалко было и своих денег, и потраченного времени. И вообще сегодняшний день, начиная с неожиданного приезда Нескина, точно сорвался с цепи, нарушив привычный ритм отлаженной жизни. А главное, как ему стало известно от своих осведомителей, сидящих в Москве, Нескин в России уже пять дней, живет у своего родственника, встречается с какими-то людьми. Наверняка эти пять дней понадобились ему, чтобы разнюхать всю подноготную деятельности Осевкина. И в самом Угорске были замечены люди, которые какое-то время суетились вокруг комбината будто бы в поисках работы, толкались в пивных барах, на рынке, в магазинах. Когда Осевкину доложили об этих подозрительных типах, он велел без шума взять хотя бы одного и выяснить, кто такие и откуда, но те, будто почуяв недоброе, тут же испарились. А через два дня появился Нескин. И, что удивительно, вместе с ним эти надписи, которые вызвали глухое брожение в городе. Не может быть, чтобы такое совпадение оказалось случайным. Наверняка Нескин пронюхал и о конвейере по разливу водки, и о других тайных махинациях Осевкина. Тем более что в Угорске не найдешь ни одного человека, кто бы не знал, где производится водка «Угорская», самая дешевая из всех. Не исключено, что надписи понадобились Нескину для дестабилизации положения как на комбинате, так и в самом городе, чтобы пошатнуть позиции Осевкина, прижать его в угол и самому усесться на его место. Но Нескин молчит как рыба, ведет разговоры на отвлеченные темы, не затрагивая главного. Если он решил доложить своим хозяевам о разливе водки на комбинате, контрольный пакет акций которого все еще в руках братьев Блюменталей, как и бесперебойная работа Комбината, то он будет молчать и дальше. Отсюда вывод: нельзя дать ему уехать, не решив этого вопроса, не поговорив начистоту. Впрочем, возможен и другой вариант, имея в виду жадность Нескина: тот непременно должен постараться войти в долю. Что ж, пусть попробует. Главное – дать Нескину столько, чтобы он молчал и дальше. И ни копейкой больше. Хотя давать не хочется ни копейки, заработанной таким трудом. Но придется. А там будет видно: все под богом ходим.

Эти-то соображения и удержали Осевкина за праздничным столом, хотя… какой там к черту праздник, если внутри тебя все напряжено до такой степени, что кажется, будто вот-вот взорвется.

А как просто было в прошлые годы! Чуть где какая заминка, послал туда братву, и те оставят после себя лишь щепки да битое стекло. Ну и, разумеется, битые морды, какие попадутся под руку. Впрочем, и тогда было не совсем просто. Однако не требовало никаких бухгалтерских и экономических расчетов, оглядки на рынок, налоговую инспекцию, рабочее быдло, которому надо платить зарплату, отрывая ее от себя. Увы, у каждого времени свои трудности. И с этим ничего не поделаешь.

Осевкин, не дожидаясь провозглашения очередного тоста, налил себе водки, выпил, подцепил вилкой пластинку осетрины, сунул в рот, принялся жевать, поглядывая по сторонам. А по сторонам тоже пили, жевали, над столами медленно, но верно разрастался гул подвыпивших голосов, раскованный женский смех.

Какой-то долговязый тип встал из-за сдвинутых столов и, пошатываясь, направился к столу, за которым сидели Осевкин с женой и Нескин.

– Пардон, – расшаркался тип, предварительно икнув. Редкие спутанные волосы были мокры от пота, на лице блуждала пьяная ухмылка, галстук распущен, пуговицы на белой рубашке расстегнуты до пупа, в руках бокал с коньяком или чем-то, на него похожим. – Моя фамилия Солонцев. Зовут Русланом, – продолжил тип, изогнувшись всем телом и с трудом приняв нормальное положение. – Я отец пацана… вернее сказать, отчим, но это не так важно, как бумажно… хар-хар-харрр! – коротко прокаркал он и, забыв, что должен сказать дальше, задергался, разводя руками и расплескивая золотистую жидкость из бокала. Наконец вспомнил, снова пару раз каркнул и наконец-то закончил оборванную фразу: – …который тебя оскорбил. Эт-то оч-чено плохо, когда оскорбляют гостя. Люб-бого. – И помотал перед своим носом пальцем. – Я ему врезал. Он запомнит, как лезть в дела взрослых. Черт его знает, где он набрался такой дряни. Но я разберусь. Генерал этот – старый дурак. Все идет от него. Внучка его… моя жена… – неопределенный жест за спину, – … учителка. А учителки – они все дуры. Ты, братан, не обращай на них внимание. Все мы – сволочи. И те, и эти. И я – тоже. Но на нас, сволочах, держится Рос-си-я! Вот! Хахр-хар-харрр! – снова закаркал он, дергаясь всем своим долговязым телом. – Еще с тех пор… ну там… – он повел рукой куда-то вдаль и закончил: – …тыщу лет назад. Давай, братан, выпьем за тебя. Ты мне нравишься. А? Ты как?

– Давай выпьем, – произнес Осевкин, вставая и тоже держа в руке бокал, но с водкой.

Солонцев шагнул к нему, запнулся за ножку стола, чуть не упал, и упал бы, если бы его не подхватил Осевкин. Они выпили то, что осталось в бокалах. И Соломцев плюхнулся на свободный стул. С трудом утвердив голову в вертикальном положении, он неожиданно обнаружил рядом Наталью, вытаращил на нее белесые глаза, поворачивая голову то на один бок, то на другой, точно сова, попавшая на солнце. Затем качнулся к Наталье и вцепился рукой в подол ее платья.

Наталья тихо взвизгнула и отпрянула от Солонцева, стараясь вырвать из его цепких пальцев подол, но тот держал крепко и пьяно ухмылялся.

Осевкин поставил бокал, молча подошел к нему, оторвал от стула, развернул к себе спиной и двинул под зад коленом с такой силой, что Солонцев с десяток шагов бежал между столами, пытаясь за что-нибудь ухватиться, вытянувшись почти параллельно земле, и только потом сила тяготения одолела инерцию движения, и он врезался в стол, свалив там все и всех, что и кого мог свалить.

Завизжали женщины. Поднялись кое-где мужчины, продолжая, однако, оставаться на месте и с самым решительным видом застегивая пуговицы рубашек и подтягивая галстуки.

Осевкин молча наблюдал все эти приготовления, кривя узкие губы и щупая змеиным взглядом каждого из поднявшихся мужчин. Ему очень хотелось подраться. Уж он бы показал этим дебилам, что такое человек, прошедший суровую школу жизни, в то время как они, эти дебилы, сидели под крылышком своих чиновных родителей и выжидали, когда наступит их время.

Среди валявшихся на гранитных плитах тарелок, битого стекла, остатков пищи, опрокинутых стульев и стола, запутавшись в скатерти, копошился Солонцев и матерился самыми последними (смотря откуда смотреть) словами.

Явно назревал скандал.

Чуть поодаль от стола Осевкина топтался редактор местной газетенки «Угорские ведомости» Ефим Угорский, ожидая развязки и прикидывая, кому и за сколько можно будет продать этот скандал, и так продать, чтобы никто из вершителей судеб местного масштаба об этом не пронюхал.

Откуда-то вынырнул мэр Угорска Андрей Чебаков, а с ним двое плечистых парней, Солонцева подняли на ноги и увели. Решительные мужчины уселись на свои места возвращать свои рубашки и галстуки в либерально-демократический вид. Мир был восстановлен. Черные ящики с многоваттными динамиками выбросили из своих утроб несколько сотен децибел, оглушив всех пирующих и сразу же вызвав у них рефлекс конвульсивного движения. Дамы завихляли бедрами, из глубоких разрезов юбок выпорхнули загорелые ножки – и праздник продолжился, будто ничего и не случилось.

– Ладно, повеселились, поехали домой, – произнес Осевкин, но его не могли услыхать даже близко сидящие люди. Однако Наталья догадалась, с привычным испугом глянула на мужа и с готовностью вскочила на ноги. Вслед за нею поднялся и Нескин.

Они молча проследовали к пристани. На этот раз их никто не удерживал.

– Все спокойно? – спросил Осевкин у ожидавших их охранников.

– Спокойно, шеф.

– Тогда поехали.

Глава 13

Озеро лежало перед ними неподвижной зеркальной гладью. Ни ветерка, ни плеска волны, ни шороха листвы. Голубая лунная дорожка пересекала озеро из края в край, и лишь робкие круги на воде играющей рыбы слегка рябили неподвижное величие. Даже не верилось, что какое-то время тому назад здесь, как в трубе, гудел порывистый ветер, клоня к самой воде камыш и гибкую лозу ивняка, шумели верхушками сосны и торопливо плескались пенистые волны.

Однако пассажирам катера, который, взревев мощным двигателем, врезался в эту тишину и неподвижность, было не до красот природы. Осевкин и Нескин проигрывали в уме одни и те же варианты выхода из создавшегося кризиса, но каждый с позиций своих интересов. Жена Осевкина Наталья, забитая мужем (хотя он ни разу не тронул ее даже пальцем), с самого начала их супружества исполнявшая роль прислуги при его особе, обязанной являться перед ним по первому же зову, а все остальное время как можно реже показываться на глаза, трепетала от одного его взгляда, двигалась по дому бесшумно, бочком, и хотя муж был на двадцать два года старше ее, считала, что он ее осчастливил, взяв себе в жены, никогда не лезла в его дела и ничего не знала о его прошлом. Ее неразвитый ум, замерзший на подростковом возрасте, даже сегодня, когда она узнала о своем муже такие ужасные вещи, не мог охватить их во всем объеме и соединить с сегодняшним днем. И от этого она коченела, материнским инстинктом осознавая опасность этих неожиданно свалившихся на нее знаний для своих детей, вместе с тем не понимая, как защитить их от этого знания и как защититься самой.

Едва они вошли в дом, Осевкин велел:

– Пришли Ленку, а сама иди спать.

– Хорошо, – прошептала Наталья и бесшумно растворилась в глубине дома.

Ленка появилась не сразу.

Нескин ожидал увидеть какую-нибудь девчонку на побегушках, а ею оказалась девица лет двадцати пяти, стройная, с круглыми голубыми глазами, густой гривой льняных волос, раскинутых по плечам. Она вошла, одетая в длинный халат, туго охватывающий ее фигуру, подчеркивающий рельефность ее груди и бедер, остановилась в дверях, спросила, поведя плечом:

– Звал?

– Сообрази нам что-нибудь, – велел Осевкин. – Потом можешь быть свободной.

Снова в ответ нетерпеливое движение плечом, и девица исчезла.

– Кто это? – спросил Нескин, уловив во взгляде девицы что-то осевкинское.

– Гувернантка, – коротко бросил Осевкин. Помолчал немного, затем добавил не без гордости: – Педагогический институт, два иностранных языка, музыка и прочее. Любит повыпендриваться.

– По-моему, в обязанности гувернантки не входит устраивать нам фуршет, – качнул круглой головой Нескин. – У тебя, что, других для этого нет?

– Есть, но на ночь я их здесь не оставляю. Ничего с ней не случится, – заключил он уверенно. – Проглотит.

– Тяжелый ты человек, Сеня. С людьми, которые работают на тебя, надо быть поласковее. Иначе кто-нибудь из них всыплет тебе в кофе чего-нибудь – и никакие врачи не спасут.

– Не всыплет. Она моя двоюродная сестра. Из милости взял. Из дерьма вытащил.

– А-а, ну-у… разве что так, – пожал Нескин жирными плечами.

– Именно так и никак иначе, – обрубил Осевкин.

– Два языка, пединститут и прочее – могла бы устроиться и где-нибудь получше, – решил не сдаваться Нескин, на что Осевкин ответил лишь кривой усмешкой.

Минут через пятнадцать гувернантка прикатила никелированный столик, накрытый скатертью.

– Сами расставите, или и на это не способны? – спросила она, устремив свой неподвижный взгляд куда-то за пределы видимого.

– Большое спасибо. Расставим, идите отдыхайте, – поспешил разрядить обстановку Нескин, отметив про себя, что женщине с таким змеиным взглядом устроиться где бы то ни было не так-то просто.

Они молча выпили по рюмке французского коньяку, лениво зажевали его лимоном.

Осевкин вынул из кармана мобильник, набрал номер, спросил, услыхав хриплый со сна голос начальника охраны комбината Щуплякова:

– Ну как там дела? Нашли писателей?

– Ищем. Я провел предварительный опрос среди рабочих и служащих. Пока никаких данных. С утра начнем детальную разработку.

– Чтобы завтра к вечеру всех выявили! – рявкнул Осевкин и принялся набирать другой номер.

Он выяснил, как отработала вторая смена, не было ли каких чепэ, сколько фур прибыло за товаром, пришли ли цистерны из Германии, и много чего еще, отрывая людей от сна, нисколько не заботясь их состоянием.

Нескин терпеливо ждал, с любопытством поглядывая на Осевкина. Сперва ему показалось, что тот своей активностью хочет показать гостю, какой он деловой человек и как вникает во все сферы деятельности комбината. Но затем Нескин понял, что это такой стиль работы, оставшийся, скорее всего, от прошлых времен, когда все двадцать четыре часа в сутки необходимо было контролировать ситуацию как вокруг себя самого, так и вокруг заинтересованных в тебе людей, потому что на карте стоит твоя жизнь, а не только благополучие. Но те времена прошли, а привычка осталась, и вряд ли она идет на пользу делу. Однако комбинат работает, и работает в общем и целом неплохо, а стиль – это дело самого Осевкина и окружающих его людей. Если они терпят такое над собой издевательство, значит они вполне достойны своей доли, потому что совковость из них не выветрилась и долго еще не выветрится. И не только в них самих, но и в их детях и внуках. Россия, одним словом, что с нее возьмешь?

И Нескин потянулся, показывая, что неплохо бы и отдохнуть, а на самом деле подталкивая Осевкина к серьезному разговору. А чтобы Осевкин не колебался, произнес лениво:

– Надо будет сегодня пораньше уехать в Москву. У меня там тоже есть дела.

– А потом? – спросил Осевкин и насторожился, пытаясь понять, что стоит за этим потягиванием и словами.

– Потом? Потом Питер, Нижний Новгород, Екатеринбург. На твоем Угорске свет клином не сошелся.

– Свет ни свет, а дело мы делаем, – осторожно заметил Осевкин, почувствовав, что Нескин толкает его на первый шаг. И он этот шаг сделал: – И как ты оцениваешь мою работу?

– Что ж, работа как работа, – пожал плечами Нескин. – Надо бы лучше, но… Свои претензии к тебе я уже высказал, выводы, надеюсь, ты сделаешь правильные. Три месяца – самое большее на исправление положения. Надо решительнее завоевывать новые рынки, без всякого стеснения выживать с них своих конкурентов. Надо подумать о дизайне бутылок, об изменении текста инструкций на этикетках. Покупатель любит, когда к нему обращаются с добрыми, проникновенными словами. Он инстинктивно отвергает сухую информацию, даже если она содержит в себе исчерпывающие сведения об изделии. Побольше психологии, Сеня. Побольше умной психологии.

– Это я понимаю, – кивнул головой Осевкин. – И в ближайшее же время привлеку к этому делу дизайнеров и текстовиков.

– Вот и хорошо, – кивнул головой Нескин, а когда глянул на своего собеседника, встретился с его змеиным взглядом, почувствовал себя неуютно.

Они молчали, потягивая коньяк, каждый думал при этом об одном и том же – о водочном конвейере, который приносит дохода не меньше, чем все остальные, при этом государству как бы и невдомек, что оно может черпать отсюда миллиарды и миллиарды, если наложит на производство водки свою руку. И не только у Осевкина. В то же время Нескин понимал, что оно, это чертово государство, поумнев, рано или поздно руку таки наложит, и что тогда останется в сухом остатке? А с другой стороны, даже несколько месяцев могли бы существенно поправить его, Нескина, финансовое положение, так пошатнувшееся за время кризиса. Может, Осевкин уверен, что Нескин не знает о водочном конвейере? Такая мысль в голову Нескина еще не приходила, и он решил идти ва-банк.

– Я краем уха слыхал, что водка «Угорская» делается на нашем Комбинате… – И замолчал, давая Осевикну осмыслить сказанное.

– Ну и что? – вопросом на вопрос ответил Осевкин, не отрывая взгляда от лица гостя. – Нормальная предпринимательская инициатива, – добавил он после небольшой паузы.

– Я не говорю – ненормальная, – твердым голосом заговорил Нескин и даже круглое лицо его поджалось и окостенело. – Но все, что выпускается на Комбинате, есть не только твоя собственность, но и собственность концерна. Комбинат платит за землю, за воду, электричество, за наем рабочих, подоходный налог и так далее. Все эти платы идут из прибыли. А ты утаиваешь значительную ее часть.

– Твои жиды не обеднеют, – скривил Осевкин губы. – Им легко командовать и рассылать инструкции, сидя в Германии. Хапнули в России несколько миллиардов баксов из фонда МВФ и из других фондов, а теперь корчат из себя законопослушных пай-мальчиков. Что ты думаешь, мы тут сидим в глуши и ни хрена не знаем про их махинации? Все мы знаем.

– Я не о том, Сева, – перешел на примиряющий тон Нескин. – Поверь, мне особой нужды нет выкручиваться ради их прибылей. Хотя там есть и моя доля. Но вот представь себе такую ситуацию: приезжает с ревизией кто-то другой, тебе совершенно не известный человек. И какие последуют из этого практические шаги? А очень даже простые: твои активы замораживаются, цистерны с химией идут мимо Угорска, на тебя подают в суд, и все, кто раньше подавал тебе руку, от тебя отвернутся. Тебе это надо?

– Мне это не надо, Арончик. И поэтому я предлагаю тебе долю со своего бизнеса. Скажем, пятнадцать процентов.

– Ты что, смеешься надо мной, Сева? – воскликнул Нескин возмущенным голосом. – Что такое пятнадцать процентов? Тьфу!

– А сколько ты хочешь?

– Половину.

– Ну, ты даешь, Арончик! – возмутился Осевкин. – Пришел на готовенькое и – отдай половину! Где это ты нахватался таких, можно сказать, космических аппетитов? Половину… Во даешь! А ты знаешь, во сколько это мне стало? И не только в деньгах, но и в нервах? Ты думаешь, откуда я получаю спирт? С «Кристалла»? Черта с два! Я получаю спирт из Дагестана, из Северной Осетии. А там живут парни, которые даже спят с «калашами». Попробуй-ка к ним сунуться – без головы вернешься. А я и сунулся и договорился. Чего мне это стоило, только богу известно. Или аллаху.

– Да, я понимаю: криминагенная обстановка, терроризм и прочее. Но и ты меня пойми тоже. Если братья пронюхают о нашей сделке, больше всего пострадаю я. От них не только в России, но в джунглях Амазонки не спрячешься. К тому же они сами платят большие проценты, – помимо подоходных и прочих налогов, – а те, кому они платят, умеют считать каждый доллар, а главное – находить должников. Сам знаешь: лучшая разведка в мире и тому подобное… Впрочем, это не столь важно. Так на чем порешим?

– Двадцать – и ни процентом больше. Я тоже плачу. На мне висят и городская дума, и милиция-полиция, и местное отделение партии, и черт знает кто еще. И вся эта сволочь тоже умеет считать каждый рубль.

– Хорошо, – после непродолжительного молчания согласился Нескин. Спросил: – Будем подписывать договор или договоримся по-джентльменски?

– А как хочешь, так и сделаем, – усмехнулся Осевкин, и эта усмешка змеиным холодком проникла в грудь Нескину, заставив его вспомнить еще не такие уж и далекие лихие времена.

Глава 14

Солнце едва оторвалось от зубчатой кромки леса, его лучи лишь вскользь касались земли, не пробивая тонкого покрывала тумана, но он уже беспокойно клубился вдоль речки, устремляя вверх прозрачные пряди, пришел в движение над лугами, болотами и озерами. Лишь молчаливый лес, соединив вверху кроны деревьев, облитые золотом солнечных лучей, редкие из них пропускал под свой полог, поэтому туман здесь не только не таял, а густел еще больше, отчего особенно отчетливо и дробно звучала в лесу капель, наполняя его чем-то таинственным и странным, как будто какие-то невидимые существа гонялись друг за другом на тоненьких ножках, то сходясь в одном месте, то разбегаясь в разные стороны.

Стояла пора второй половины лета. Многие птицы уже высидели птенцов и теперь молча копошились вместе со своим потомством в траве и прошлогодней листве, отыскивая корм; невидимые в тумане синицы деловито порхали среди ветвей, перекликаясь тоненькими звенящими голосами; с неба падали тоскливые клики ястребов, которые, кружась в восходящих потоках воздуха, поднимались все выше и выше, превращаясь в едва заметные точки.

Двое мальчишек, два друга-приятеля, Павел Лукашин и Костя Аксютин, промокшие и продрогшие, выбрались из особенно густого тумана, заполнявшего Гнилой овраг, остановились у задней стены гаражей. Стараясь не шуметь, приставили одну из лестниц и по ней забрались на крышу. Хотя пространство между гаражами тоже заполнено туманом, однако не таким густым, как в овраге, и с крыши хорошо видны незавершенные надписи, оставленные ими вчера. Худо лишь то, что кое-где возле гаражей уже копошились люди, а поэтому их план завершить надписи с утра, не оставляя на вечер, может оказаться под угрозой срыва. Костя и цифровую камеру взял, чтобы сфотографировать, а потом выставить это в Интернете на президентском сайте. Уж он бы, Пашка, постарался сочинить такой текст, чтобы президент сразу же приказал назначить над Осевкиным суд. И над другими, которые воруют и обманывают. У Пашки это хорошо получается. У него самые лучшие сочинения по литературе: сам дядя Филя его хвалит и обещает послать одно из его сочинений на конкурс в Москву. Как будет здорово, если удастся то, что они задумали! Тогда бы остальные пацаны, особенно Серый, увидели, что они, Пашка и Костя, тоже на что-то способны. И даже на многое. А то их все считают слабаками, ни на что не пригодными.

– Я ж говорил, – прошептал Костя прямо в ухо Пашке, – что с утра здесь всегда народ. А ты – пошли и пошли. Вот тебе и пошли.

– Ништяк, – тоже шепотом ответил Пашка. – Они сейчас уедут на дачи и огороды. А потом тут никого не будет.

– Жди, когда уедут. Так тут и просидим без толку, – уже начинал капризничать Костя. У него всегда так: сперва загорится, а чуть что, так и скис.

И Пашка уверенным тоном добавил:

– Через полчаса тут никого не будет. Вот увидишь.

И точно. Сперва одна машина, светя фарами, проехала мимо, за ней другая, третья. Правда, народ подходил еще, перекликался, гремели и лязгали железные двери, урчали моторы, но машины одна за другой, хрустя недавно подсыпанным гравием, покидали пространство между гаражами, исчезая из виду. И наступил момент, когда лишь в самом дальнем конце еще кто-то возился, лежа под машиной, наполовину выдвинутой из гаража.

– Я пошел, – прошептал Пашка и, продвинув бревнышко с перекладинами по крыше к самому краю, стал спускать его вниз.

Костя помог ему, придержив бревнышко, чтобы не поехало, а сам остался наверху следить, чтобы кто-нибудь ненароком не застал их врасплох. Ну и, разумеется, сфотографировать надписи. И самого Пашку за работой. Ну, просто так, на память. Интересно же будет глянуть, когда они вырастут и все люди станут честными и справедливыми. И Костя, вынув камеру из футляра стал снимать. И так увлекся, что не заметил, как откуда-то появились двое: дядька и тетка, и дядька неожиданно рявкнул:

– Это что еще такое? А ну стоять!

Пашка обернулся, глянул на дядьку, на Костю, застывшего на крыше истуканом с камерой в руках, и кинулся к лестнице. Но он едва успел схватиться за бревнышко, как оно поехало вбок, и Пашка, чтобы не упасть вместе с ним, попытался уцепиться руками за выступ крыши, но его сдернули и швырнули на острый гравий, устилающий пространство между гаражами и еще хорошенько не примятый колесами машин. Он больно ударился головой и даже на мгновение потерял сознание.

А Костя, дико закричав от страха и обиды, схватил что-то, попавшееся под руку, и швырнул это что-то в голову лезущего на крышу дядьки. И попал. Тот, вскрикнув, то ли упал, то ли соскочил. А Костя в два прыжка преодолев расстояние до противоположного края крыши, спрыгнул на землю и кинулся по скату оврага в густой, как парное молоко, туман, до которого еще не добрались солнечные лучи. Он бежал по знакомой до каждой былинки тропе; камыши и осока, крапива и душица, низко свисающие ветки ив и кустарника щедро обдавали его росой. На кладке из хвороста и толстых сучьев он поскользнулся и упал, но тотчас же вскочил, и ему показалось, что где-то близко, за самой его спиной, кто-то шумно дышит и вот-вот вцепится в его, Костину, рубаху мертвой хваткой, из которой не вырваться. Подгоняемый страхом, он взлетел по тропе вверх, к самым дубам, а потом дальше, дальше от оврага, не разбирая дороги, всхлипывая и растирая по лицу слезы грязным кулаком.

Мокрый и грязный, в растерзанной рубахе, пробираясь задворками и скверами, он добрался до улицы Весенней и, остановившись у калитки, трижды свистнул, вызывая Серого. Но на крыльцо вышел не Серый, а его отец, дядя Артем, что-то дожевывая на ходу.

– Ты чего такую рань? – спросил он. Но, заметив, в каком состоянии мальчишка, спустился вниз, отпер калитку, велел: – Заходи! Говори, что случилось?

– Мне бы, дядя Артем, это… Серого… Серегу то есть, – не отвечая на вопрос и глядя куда-то в сторону, произнес Костя.

– Ты мне голову не морочь, парень, – добивался своего Артем Александрович. – Я же вижу, что-то случилось. – И, потрогав мокрую и грязную рубаху мальчишки, догадываясь уже, что случилось что-то весьма неприятное, спросил: – У гаражей был?

Костя кивнул головой.

– Один?

– С Пашкой Лукашиным.

– И что?

– Там какие-то дядька и тетка…

– Схватили Пашку?

Новый кивок головой, за которым последовали жалобные всхлипы.

– Заходи в дом, – велел Сорокин. – И не скули. Еще ничего страшного не произошло. Ну, дядька и дядька, тетка и тетка. Может, пошутили. Мало ли что, – пытался он успокоить мальчишку. – Давай раздевайся. – И к сыну: – Сережа, помой его, переодень и покорми. А то, сам видишь, грязнее грязи. – И, глянув на дверь, ведущую в дом, добавил, понизив голос: – Только потише: мать не разбудите. А я пошел.

В дверях стоял Серега и с удивлением смотрел на Костю. Когда же он до него дотронулся, чтобы помочь раздеться, тот вдруг разрыдался, да так, что и не остановишь. Пришлось увести его в сарай, чтобы не было слышно, а то потом оправдывайся перед матерью, которая ничего не знает о проделках своего мужа и сына.

Артем Александрович Сорокин почти бежал. И чем ближе он подходил к дому бывшего подполковника Улыбышева, тем большая тревога его охватывала: если Пашку схватили люди Осевкина, то это может плохо кончиться и для Пашки, и для всех остальных. А что делать, чтобы этого не случилось, Сорокин не знал. И вообще он привык выполнять то, что ему приказывали другие. Приказы могли ему нравиться или нет, но если приказали, надо разбиться в лепешку, а приказ выполнить. Так было, когда он служил в армии, и не где-нибудь, а в Чечне, и подполковник Улыбышев был его командиром. Вот и на этот раз – почти то же самое. Правда, ему ни то чтобы приказали написать призыв-угрозу в адрес Осевкина, а только одобрили и посоветовали, как лучше осуществить задуманное, однако это почти одно и то же. Сам бы он не решился на подобный поступок даже при очень сильном давлении сына, потому что, когда начинаешь рассуждать, что из этого может получиться, в голову приходят такие мысли, что с ними лучше не браться за столь опасное дело. И вот получается, что не зря он опасался, не зря сомневался в успехе. Если Пашку придавят, он, конечно, расколется, а дальше… дальше не трудно представить, чем это может закончиться.

Алексея Дмитриевича Улыбышева Сорокин застал на веранде за ранним чаепитием и уже по одному по этому почувствовал некоторое облегчение: не надо будить, тревожить пожилого человека, тем более бывшего командира.

Улыбышев сразу же, по одному только растерянному виду Сорокина, понял, что случилось что-то неладное.

– Когда это случилось? – спросил он, выслушав запинающиеся объяснения Сорокина.

– Думаю, час назад, не более, – ответил тот.

– Вот что, Артем, ты иди на работу, а я постараюсь что-нибудь сделать. Кстати, сын твой дома?

– Дома. С Коськой Аксютиным занимается. Потом пойдет на огород картошку окучивать. Сами знаете…

– Знаю, знаю. Ну, ты иди, иди. И пока об этом никому ни слова. И успокойся, а то на тебе лица нет. – С этими словами Улыбышев выпроводил за калитку бывшего своего подчиненного, отметив про себя, что в Чечне он не видел старшего сержанта Сорокина таким растерянным даже в самых трудных ситуациях. Впрочем, Сорокин был один из многих, и не им командовал подполковник Улыбышев, а командирами рот. Но он еще в Афганистане старался доходить до каждого рядового, чтобы знать, кто и что из себя представляет. Сорокин среди прочих ничем не отличался. Разве что своей исполнительностью.

А Пашку, между тем, сунули в машину, предварительно несколько раз ударив его кулаком в разные места, при этом била женщина, и очень даже красивая, в том числе и по голове, так что Пашка уже и не чувствовал боли, в голове его гудело, в глазах мелькали красные круги. А дядька, – почему-то с окровавленным лицом, к которому он прижимал платок, – затолкал его на пол между задними сидениями и спинками передних, сел сам да еще поставил на Пашку ноги. Машина взревела и поехала. И пока ехали, дядька спрашивал его, кто он и где живет. Пашка, понимая, что правду говорить нельзя, сперва молчал, пытаясь собраться с мыслями, но дядька то и дело больно бил его острым каблуком по ребрам и снова задавал один и тот же вопрос. И Пашка, звериным инстинктом чувствуя, как надо себя вести в подобном случае, стал скулить, но в конце концов начал говорить:

– Григорьев.

– Звать как?

– Денис.

– Адрес?

– Ручеек, дом пять, квартира девяносто один.

– Врешь, сучонок! Нет там никаких Григорьевых!

– Е-есть! – завыл Пашка, и тут же получил новый пинок ногой.

– А твой товарищ?

– Это мой брат. Генкой зовут.

– Ну, смотри, сучонок, если соврал, на куски порежем и тебя и твоего брата, – пригрозил дядька. А потом спросил у тетки, которая вела машину: – Ну, что с ним будем делать?

– Придушить его, гаденыша, и бросить в лесу, – посоветовала тетка.

Пашка опять завыл:

– Дяденька, тетенька, миленькие, я больше не бу-ду-ууу!

– Цыц, сучонок! – рявкнул на него дядька, пнув ногой.

Пашка вскрикнул от боли.

– Надо посоветоваться со Студентом, – после некоторого молчания предложила тетка.

– Звони! – велел дядька. И пояснил: – У меня руки заняты: кровь так и хлещет. Черт знает что!

– Тебе надо в травмпункт, – сказала тетка.

– Где его тут черт найдет, – проворчал дядька.