Текст книги "Черное перо серой вороны"

– Это мы, – сказала тетка непонятно почему, как будто она и была травмпунктом. И дальше уж совсем какая-то ерунда: – Слушай, Студент, у нас чепэ: мы взяли у гаражей одного писаку. (Далее тетка рассказала о том, что ответил им Пашка на их вопросы) Но другой сучонок кинул камень и разбил Буряку лицо. Где тут у вас травмпункт или что еще?

«Ага, – решил Пашка, приходя в себя, вслушиваясь в каждое слово и пытаясь понять, что с ним будет и как себя вести. – Значит, это Костян разбил лицо этого дядьки… Вот молодец! Так ему и надо, чертову бандюгану! А тетка звонит какому-то студенту. А везут меня… Куда же они меня везут?» – и страх снова стал леденить его душу.

Тетка долго молчала, потом сказала:

– Ладно, сделаем. Бывай.

После звонка машина развернулась. У Пашки от страха потекло в штаны.

– Фу ты, гаденыш! Он еще и обос…лся! – зарычал дядька.

– Оставь его в покое, – посоветовала тетка. – А то он еще и обсе…тся.

Глава 15

Осевкин в это утро проснулся часов в восемь. Несмотря на бурную ночь, он чувствовал себя прекрасно и, покинув спальню, почистив зубы и поплескав из пригоршни на лицо холодной водой, спустился в спортзал, немного помахал руками, подрыгал ногами, но ни за штангу, ни за что другое не брался: после подпития такие физические нагрузки, если верить медикам, особенно вредны. Приняв душ, он поднялся в башенку с телескопом.

Осевкин любил это место: здесь чувствуешь себя удивительно свободным, точно птица, и даже как бы ни от кого и ни от чего не зависимым. Сейчас, когда туман еще окутывал землю, ему казалось, что он беззвучно летит над землей, которая давала о себе знать то острой макушкой особенно высокой ели, то далекой мачтой линии высоковольтной передачи, то темно-серым холмом, тоже куда-то плывущим над пеленой тумана. Но он-то, Осевкин, выше всех и всего, он сам добился этой высоты, рискуя своим будущим и даже жизнью, и уж теперь-то никому не отдаст ни единого сантиметра завоеванной с таким трудом позиции. И поднимется еще выше – туда, где летают одни лишь ястребы, коршуны и орлы.

Он и дальше бы предавался своим мечтам и ощущениям, таким приятным и расслабляющим, но лежащий на столике мобильник исторг из себя требовательную мелодию, и Осевкин, будто очнувшись ото сна, поспешно схватил черную плоскую коробочку, откинул крышку: звонила Лиса, подруга одного из его людей, с которыми он когда-то занимался рэкетом и бандитизмом. Выяснилось, что его люди уже находятся в Угорске, что они задержали пацана, который подновлял на гаражах забеленные вчера надписи. Пацан сперва упирался и не называл фамилии, но получив пару тумаков, назвался Денисом Григорьевым, живущим в «Ручейке», дом пять, квартира девяносто один. Проверять его на месте они не решились, поэтому просят совета, что делать с этим пацаном. А еще о том, где тут травмпункт, потому что другой пацан разбил камнем лицо Буряку. Осевкин велел отвезти мальчишку на проходную комбината и сдать начальнику охраны Щуплякову, а самим ехать по адресу, где проживает знакомый ему врач. После чего позвонил Щуплякову и сообщил о своем решении.

Людей, которые работали на Осевкина, приезжая из Москвы по его вызову, редко случалось более двух человек. И не всегда одни и те же. Зато это были люди, на которых Осевкин мог положиться целиком и полностью. И не только потому, что их связывало недавнее прошлое, но еще и потому, что он им хорошо платил за те мелкие услуги, которые они ему оказывали. Надо будет встретиться с этими людьми и поставить перед ними задачу. А заодно выбить из мальчишки все, что он знает, если этого не сделает Щупляков. Только так можно выйти на тех, кто все это затеял. Потому что, если он, Осевкин, не доведет это дело до конца, завтра могут остановить конвейера, что-нибудь сломать, испортить, поджечь. И вообще, дай этому быдлу палец – откусят руку, а потом и голову. Может повернуться и так, что найдется кто-нибудь наверху, если иметь в виду истерическую выходку сына этого придурка Соломцева, которая тоже ведь возникла не на пустом месте, кто ткнет в сторону Осевкина пальцем и крикнет: «Вот он! От него все беды! Ату его!» – и затюкают, заклюют, и не из любви к какой-то там справедливости, а из желания отнять у Осевкина его дело. Так случалось кое с кем на зоне, кто почему либо не устраивал братву, превращался в изгоя и погибал, часто на глазах у всех, и начальство смотрело на такие самосуды сквозь пальцы. А Россия – это та же зона, только очень большая зона, где все еще царят ее неписаные законы, которые то работают на него, Осевкина, то против. В этой зоне надо всегда придерживаться золотого правила: не противоречить в открытую сильным и держать в кулаке слабых.

Нахлынувшие воспоминания о вчерашнем вечере распалили воображение Осевкина, заставляя нервно подрагивать его пальцы. Нет, он лично разберется во всей этой истории с оскорбительными надписями. Так будет надежнее. И уж он никого не пропустит, каждому воздаст по заслугам.

Велев подать кофе и разбудить Нескина, Осевкин навел телескоп на противоположный берег. Над озером на глазах редела пелена тумана, сквозь которую едва виднелся противоположный берег. Там все было тихо, никто и ничто не шевелилось. Тот берег спал, однако в его недрах наверняка что-то вызревало против Осевкина, не могло не вызревать, и все это надо задавить в зародыше в ближайшие же часы.

Пыхтя, в «обсерватории» появился Нескин. Лицо его отекло, приняв землистый оттенок, под глазами повисли мешки: видать, вчерашнее возлияние не пошло ему на пользу.

– Привет! – произнес он, тяжело плюхаясь во вращающееся кресло.

– Привет, Арончик! Привет! – весело ответил Осевкин. Его всегда охватывало веселое возбуждение, когда предстояло какое-нибудь щекотливое дело. – Пей, Арончик, кофе, и поехали разбираться. Время – деньги. А у нас с тобой времени в обрез.

Нескин хорошо помнил эту нервную возбужденность Осевкина. И она, на его взгляд, не сулила ничего хорошего не только самому Осевкину, но и Нескину, его компаньону. Ну, приедут они на комбинат, схватят одного-другого-третьего. Каким зверем может быть Осевкин, Нескин знал слишком хорошо. Впутываться в его дела с его методами – себе же во вред. Но и не впутываться – то же самое. Времена изменились, а Осевкина иногда, судя по имеющимся у Нескина сведениям, заносит именно в прошлое. Взять хотя бы дикую расправу с начальником горотдела милиции. Если бы дело открылось – все полетело бы к черту. Но бывший начальник не устраивал не только Осевкина, но и нынешнего мэра, только поэтому дело замяли за недостаточностью улик. А еще темное дело с бывшим редактором местной газетенки…

Нескин отпил пару глотков кофе, проворчал:

– Сеня, ты и взаправду куда-то собираешься?

– Ты что, Арончик, с луны свалился? Забыл, с чего у нас вчера начался день? А дело-то стоит. И я не знаю, почему именно. Может, мой пес Щупляков в этом деле ни хрена не смыслит. Допускаю. Хотя и работал в КГБ какое-то время. Но не следователем, а хвостом: таскался за дессидентами и шпионами. А это, как говорят у вас в Одессе, две большие разницы. Нельзя исключить и того, что он ведет двойную игру. Эти бывшие кагэбэшники – народ темный. Генералы пошли служить сторожевыми псами к олигархам, а всякая вшивота мечется между теми и этими. Он мне давно не нравится, этот Щупляков, хотя охрану на комбинате поставил хорошо – не придерешься. Но я нутром чувствую – чужой человек. Надо ехать. И немедля.

– Послушай, Сеня, старого жида, – начал Нескин проникновенным голосом. – Вчера ты, надо прямо сказать, на генеральском юбилее малость вышел из ряда вон. Даже твой верный мэр – и тот не стал тебя удерживать. Ты, Сеня, не учитываешь, что они действительно считают тебя вором – и никем больше. А себя чуть ли не высшим светом. Хотя бы районного масштаба. А ты, Сеня, по их понятиям, разумеется, не тянешь даже на район. Они тебя терпят. Но до поры до времени. Потому что уже забыли, из какой грязи вылезли их отцы и деды. Да и они сами. Им хочется спокойно пользоваться наворованным. Ездить за границу, отдыхать на Гаваях, иметь виллу где-нибудь в Ницце, учить детей в Кембридже, зубы вставлять в Лейпциге, геморрой лечить в Карловых Варах. Если там, конечно, его лечат. Да, они такие же воры, как и всякие другие, но свое воровство за воровство не считают. Они слишком долго чесали затылки, когда более продвинутые люди хапали самые лакомые куски. Теперь они пытаются наверстать упущенное, то есть, как они считают, взять то, что им полагается по праву дележа. И очень не любят, когда воришки вытаскивают из их кармана кошелек, или из их квартиры золотишко и бриллианты. Ко всему прочему, они по горло сыты революциями и контрреволюциями. Это, Сеня, внуки и правнуки Обломова. Им давно хочется на диван, чтобы спину чесала молодая деваха, а перед мордой мелькал экран телевизора. Если они и терпят тебя, то лишь потому, что ты даешь им на карманные расходы. Они ждут, что ты тихо замнешь это дело. Будто его и не было. Им совсем ни к чему, чтобы об их паршивом городишке судачили по московским телеканалам и в московских газетах. Должен тебе напомнить, Сева, что самое страшное оружие в руках тех, против кого выступает всякая люмпенизированная мразь, – не замечать ее выступлений. Когда человек орет, а его никто не слышит, он или сходит с ума, или вешается. От безысходности. Посиди, Сева, дома. У тебя славная жена. У тебя славные дети. Давай устроим рыбалку или что-то еще. А дело там пусть идет своим чередом. Пусть там поработают твои шестерки. Ты думаешь, что те, кто выступил против тебя, сейчас не дрожат за свои шкуры? Дрожат, Сева. Еще как дрожат. И чем дальше будет тянуться эта неизвестность, тем сильнее будут дрожать. И где-то на чем-то эта дрожь отзовется. Потому что им нужен результат. А его нет. Вот тогда ты и примешь решение. Тихо, без всякого шума, но такое, что все сразу же заткнутся.

Нескин замолчал, поглядывая на Осевкина. Тот сидел, обхватив колени руками, раскачиваясь взад-вперед. Раскачивался и молчал. При этом ни одна мысль не отражалась на его неподвижном лице и, скорее всего, не проскальзывала в его не слишком изощренном мозгу. Он сидел, раскачивался и, как казалось Нескину, вслушивался в самого себя. Но трудно было даже предположить, что он мог там услышать.

А между тем внутри Осевкина продолжало расти непонятное ему напряжение, какое возникает у хищника при виде куска мяса, невесть откуда взявшегося, и в то же время пугает едва уловимый чужой запах, раздражающий в носу чувствительные рецепторы, не позволяя к этому куску притрагиваться. Кусок мяса манил своим аппетитным видом, чужие запахи настораживали. И нужно было на что-то решаться. Возможно, Нескин прав. Он помнил его по их еще студенческим годам, помнил его способность все учесть и разложить по полочкам, свое преклонение перед его логикой и свое упрямое желание сделать по-своему, наперекор всему, которое в конце концов прогибалось под напором доводов старшего товарища. Сам Осевкин копать так глубоко не умел. И не только потому, что был молод, а потому что вырос совсем в других условиях, где такой расчетливости не было места.

Через какое-то время Осевкин перестал качаться, посмотрел на Нескина своими неподвижными глазами, в которых зрачки как бы растворились в зеленоватых глазных яблоках, процедил сквозь зубы:

– Я привык действовать на опережение, Арончик. И пока бог был на моей стороне. Но на этот раз я, пожалуй, послушаюсь твоего совета. Только учти: если я проиграю, то еще больше проиграешь ты.

– Это как же тебя понимать? – насторожился Нескин.

– А вот как хочешь, так и понимай. И отсюда ты никуда не уедешь, пока вся эта катавасия не закончится. Такое мое окончательное решение.

– Но я к тебе, Сева, не в гости приехал, а по делам службы. У меня есть и другие люди, работу которых я должен проверить. Если ты будешь давить и на меня, то это для нас обоих плохо кончится.

– Я на тебя, Арончик, не давлю. Ты только что предложил мне вариант. Я его принял, так до конца и не уяснив, какая мне от него польза. Ты уедешь, а я, значит, расхлебывай эту кашу по твоему варианту, без твоей помощи и совета. Не кажется ли тебе, что это не по-товарищески? Или ты выходишь из доли?

– Хорошо, – откликнулся Нескин после непродолжительного раздумья. – Я остаюсь. Но не более чем на три дня. Учти, с меня ведь тоже спрашивают, я должен буду отчитаться перед братьями за каждый день.

– А ты позвони им и скажи, что обстоятельства требуют твоего присутствия. На всякий случай проверишь, доверяют они тебе или нет.

– Они никому не доверяют – тут и проверять нечего. Они даже друг другу не доверяют. Но позвонить я, конечно, позвоню.

И Нескин стал набирать на мобильнике номер. На экране появилась надпись на английском языке, предлагающая оставить сообщение. Нескин долго тыкал пальцем в экран, даже вспотел от усердия. Закончив передачу, некоторое время пялился в светящийся прямоугольник, затем со вздохом сложил аппарат и убрал в карман.

– Ну и что? – спросил Осевкин.

– Ответ будет позже, – произнес Нескин. И пояснил: – Там еще ночь, все спят, не будем торопить время.

В дверь обсерватории робко постучали.

– Кто там? – спросил Осевкин.

Дверь приоткрылась, в образовавшуюся щель заглянула жена Осевкина Наталья и, едва переступив порог, замерла в нерешительности.

– Что тебе? – спросил Осевкин, глядя на жену такими глазами, будто перед ним стоит самый лютый его враг.

– Сева, если ты очень занят…

– Я всегда очень занят. Говори!

– У меня кончились деньги. А надо покупать продукты…

– Давно ли я тебе их давал? – рявкнул Осевкин. – Тратить надо поменьше на всякую ерунду! Мне деньги даются не так просто!

– Я понимаю, но… ты же знаешь, все так дорого. А детям нужны хорошие продукты.

– Сколько тебе? – полез Осевкин в задний карман белых джинсов.

– Сколько дашь, – последовал робкий ответ.

– Дура! Считать надо! Сколько дашь… А где Ленка?

– С детьми.

– Иди сюда! – поманил жену пальцем Осевкин.

Та робко приблизилась. Он протянул ей несколько зеленых тысячных купюр. Спросил:

– Хватит?

– Нет, надо еще.

– Еще за так не дают – надо заработать, – ухмыльнулся Осевкин. Велел: – Похрюкай!

Женщина с испугом глянула на Нескина, произнесла еле слышно:

– Хрю-хрю…

– Разве так хрюкают! За такое хрюканье и сотни будет много! Давай еще!

– Хрю-хрю-хрю! – несколько громче произнесла Наталья, и на глазах у нее выступили слезы.

– Ладно, черт с тобой! Бери! Но смотри у меня – чтобы ни одной копейки на всякую ерунду. Проверю – ты у меня не только хрюкать, носом землю рыть будешь. Понятно?

Женщина кивнула головой, взяла деньги и бесшумно исчезла за дверью.

Даже Нескину, который в своей жизни повидал много всяких мерзостей и сам был горазд на них, стало не по себе от этой сцены, разыгранной у него на глазах. Однако он счел за лучшее промолчать.

А Осевкин уже говорил с кем-то по мобильнику:

– Ефим! Ты где? На той стороне? Мне надо с тобой срочно перетереть кое-какие делишки. Полчаса тебе хватит, чтобы перебраться на эту сторону?.. Жду.

* * *

Редактор местной газетенки «Угорские ведомости» Ефим Угорский появился минут через двадцать. Нескин помнил его вертлявым Ефимом Гренкиным, с гривой черных волос, завитых в мелкие кольца, из которой выглядывало, как из норы, остренькое лицо маньяка с длинным тонким носом, между ним и узкими губами ниточка усов, уши тонут в густых бакенбардах, черные глаза чуть навыкате и часто-часто порхающие ресницы.

За те годы, что они не виделись, нынешний редактор «Угорских ведомостей» приобрел совершенно другие черты, разительно отличающие его от бывшего скандального телеведущего одного из главных российских телеканалов. Он поседел, располнел, на макушке среди все еще густой растительности отсвечивала круглая плешь, усы расползлись, захватив не только все пространство под носом, но и щеки, и двойной подбородок, слившись с бакенбардами, выпуклые глаза потускнели, а поредевшие ресницы все так же порхали без устали, точно вокруг глаз вертелась невидимая надоедливая мошкара.

Гренкин был одним из первых, кто с пеной у рта громил все советское, оправдывая тем самым произведенный переворот, почти в каждом политике искал и находил проявление неистребимой совковости, мешающей в кратчайшие сроки вывести Россию на дорогу демократии и рыночных отношений, по которой идет все прогрессивное человечество. В ту пору слово патриот выговаривали сквозь зубы, а самих патриотов величали негодяями, нашедшими в патриотизме последнее убежище своему негодяйству. Гренкин шел еще дальше: он патриотов приравнивал к фашистам и антисемитам, историю СССР рассматривал как черную дыру, куда уносило все здоровое, умное, прогрессивное.

Но жизнь в стране и государстве, неожиданно для большинства ее граждан перевернувшаяся с ног на голову, породившая страшный хаос и разор, кровавые межнациональные стычки, постепенно налаживалась, как налаживается она в развороченном медведем муравейнике, и оказалось, чтобы наладить ее окончательно, без русского патриотизма и патриотов не обойтись. Увы, Ефим Гренкин этого перехода не заметил, или не захотел замечать, и продолжал дуть в прежнюю дуду: мол, вот и Сталин, идейный и нравственный двойник Гитлера, в свое время тоже поворотился к русскому патриотизму, а из этого яичка вылупился ужасающий по своей несправедливости и жестокости Тридцать Седьмой Год, когда беспощадно давили всякое свободомыслие, и, как следствие, страшные, – в сорок, если не все шестьдесят и более миллионов, – потери во время войны; новая вспышка антисемитизма к концу сороковых, чуть ли не обернувшаяся депортацией всех евреев в Бирободжан, засилье партаппарата, стагнация и прочие мерзости. И несгибаемого Гренкина вытурили с телевидения. Какое-то время он околачивался на радио, затем куда-то пропал, выскочил на Украине, там громил все русское, как символ отсталости, но и на Украине тоже к власти пришли новые люди, а с ними и новая политика, и там Гренкин оказался лишним. Долго о нем не было ничего слышно, а вынырнул он в Угорске под фамилией Гречихин, присвоил псевдоним Угорский, которым и подписывал свои статьи.

Удивительное дело: Гренкин-Гречихин-Угорский сделал вид, что не признал Нескина. Он лишь искоса глянул на него своими выпуклыми глазами и все внимание обратил на Осевкина.

– Что там сейчас говорят? – спросил тот у редактора газеты, щуря левый глаз, точно целился в него из пистолета.

– Сейчас еще ничего: спят. А многие уехали еще ночью. Но общее мнение, составившееся вчера, можно выразить примерно так: «Этот Осевкин не умеет себя вести в порядочном обществе».

Как показалось Нескину, слова «Этот Осевкин» Гречихин-Угорский выговорил с особой интонацией. И даже с удовольствием. Похоже, он и сам придерживался того же мнения.

«Интересное кино», – подумал Нескин. И тоже не без удовольствия.

– Ничего, – проворчал Осевкин с презрительной усмешкой. И, повернувшись к Нескину: – Как видишь, Арончик, мы тоже не чужды элементов демократии. – И снова к редактору газеты: – О надписях на заборах что-нибудь слыхал?

– Весь город о них говорит.

– Так вот, Ефим, в своей газетенке дай развернутый обзор… – или как это у вас называется? – событий за минувшую неделю. О надписях скажи, что в городе поднимают голову национал-фашисты, для которых… Дальше сам что-нибудь придумай. Но не пережми. Так, походя. А выделить надо вот что: на Комбинате будет расширено производство продукции, комбинат выходит из кризиса, будут заключены новые договора с зарубежными поставщиками, увеличены инвестиции, в результате чего… Ну и так далее. Короче говоря, с одной стороны – фашисты, с другой – процветание города и его граждан.

– Я понял, – склонил голову Гречихин-Угорский. – Сделаю в лучшем виде.

– И там что-нибудь про нана-технологии… Не забудь про грандиозные планы администрации города, о том, что полиция, несмотря на переименование, не туда пялит свои гляделки, что общественность возмущена, что молодое поколение должно воспитываться на примерах…

– Можете не продолжать, – поморгал глазами Гречихин-Угорский с видом превосходства над человеком, ничего не смыслящим в его деле. – Но должен вам заметить, что скандал разразился из-за невыдачи зарплаты. Как вы, Семен Иванович, собираетесь решить этот вопрос? – И тут же заспешил, оправдываясь: – Я не собираюсь вмешиваться в ваши дела. Я только хочу сказать, что вы велели сделать обзор за неделю, но, сами понимаете, что обойти этот вопрос в обзоре, это все равно, что не сказать ничего. Более того, поставить под сомнение все ваши благие, так сказать…

– Заткнись! – прошипел Осевкин. – Много болтаешь! Можешь намекнуть, что с улучшением положения на Комбинате… и так далее. Сам докумекаешь, или разжевать?

– Не извольте беспокоиться, Семен Иванович, – заюлил Гречихин-Угорский, и лицо его расплылось в сладчайшей улыбке. Однако глаза моргали еще чаще, будто скрывали действительные мысли своего хозяина. – Все сделаю в лучшем виде!

– И как только тебя держали в Москве на ЦТ, – усмехнулся Осевкин, довольный произошедшей переменой в поведении редактора.

А тот промолчал и даже потупился, и Нескин понял, что жизнь так круто обошлась с бывшим Гренкиным, что от его бывшего опломба не осталось почти ничего. Разве что какая-нибудь малость.

– Напишешь – принесешь мне, – добавил Осевкин жестким голосом. После чего махнул рукой, отпуская редактора.

– Я удивляюсь тебе, Сева, – заговорил Нескин, едва за Гречихиным-Угорским закрылась дверь, несколько озадаченный такой забывчивостью бывшего приятеля, не близкого, но все-таки, – что ты связался с этим идиотом. От таких людей лучше держаться подальше.

– Это почему же?

– А продаст он тебя со всеми твоими потрохами. Ему это не впервой.

– Пусть попробует, – усмехнулся Осевкин. И пояснил: – Я, когда брал его на работу, предупредил, что если он где-нибудь что-нибудь вякнет против меня или моих друзей, кончит жизнь на муравьиной куче. И показал ему несколько фотографий, как он будет выглядеть через несколько часов близкого знакомства с муравьями и комарами. По-моему, он вполне усвоил эту информацию.

– Ну гляди, тебе виднее, – пожал плечами Нескин.