Текст книги "Ночь"

По сторонам проспекта потянулись ангары, автоцентры, стоянки и харчевни, жилая застройка отступила назад. По всему было видно, что приближается большая транспортная развязка. Вскоре проступили очертания высокой эстакады, под которой налево и направо текла черная река автострады. У подножия моста мне почудилось цветное мелькание: что-то сияло у самой земли цветом молодого клевера. Герда была спокойна – значит, никакой опасности для нас этот предмет не представлял. Ускорив шаг настолько, насколько позволял надетый на плечи шкаф, я увидел старательно очищенный от снега и льда пригорок, а на нем – продолговатый металлический предмет, прижимавший к земле какой-то белый клочок. Стена была освещена ХИС – люминофором, который я видел у велосипедистов.

Металлический цилиндр оказался небольшим термосом, под которым лежала бумажка с написанной карандашом запиской. Я сбросил с себя тяжесть, достал из рюкзака коврик и консервы для Герды.

– Привал, – скомандовал я устало, разложил коврик на замерзшей траве и упал на него.

Герда с голодным рыком уделила внимание своему пайку. Я взял термос, предполагая, что там может оказаться какой-нибудь, извините, фалафель. Открутив крышку, обнаружил внутри горячий, настоящий, но почти несладкий чай. Это было настолько кстати сейчас, после продолжительного пешего пути, усталости, холода, что я чуть вслух не сказал «спасибо!». Сделав несколько глотков, я понял, что склон от снега и льда почистили тоже мои невидимые друзья, пусть педаль для них всегда будет легкой. Хлебнув еще несколько раз, сдвинув заячью шапку на затылок, я лег на землю, полежал немного, отдыхая. Потом развернул записку, прочитал. Она меня тронула.

«Не печалься, человек с собакой. Ты не один на этой дороге».

Как бывает после привала, идти стало не легче, а тяжелее. Отдохнувшие мышцы с неохотой принялись за опостылевшую работу. Герда пробовала развеселить меня, играя с пятнышком света от моего налобника, заглядывая в глаза и усмехаясь своей озорной черной мордочкой.

Мы забрали ее щенком из приемника на Гурского, этого уютного адка для домашних животных. Отловленных на улицах котиков и собачек в этом гестапо держали в среднем три дня. Тем, кто вел себя «агрессивно», яд вкалывали и того быстрее. Их разбирали на полезные для промышленности (клей, мыло, желатин) запчасти, а остальное отправляли на комбинат, сжигающий мусор. Я рад был бы рассказать историю про мамку, которая погибла под колесами грузовика, и про три пушистых комочка, которые пищали у ее тела, пока их не подобрали заботливые руки отловщиков и не поместили на передержку в ветстанции.

Но все было не так.

Наш пушистый комочек был «отказницей». От ее мамки и двух братиков хозяева отказались в сентябре, когда закончился дачный сезон. Привезли сами, заранее сняли ошейник и сказали, что это чужая дворняга. Но работников адка́ трудно обмануть, они насмотрелись на собачьи смерти: какая же «чужая», когда слушалась хозяев и все никак не могла поверить, что ее с детками сунут в клетку, только что продезинфицированную после предыдущего собачьего горя.

Не знаю, кто идет на такие должности, но «ведущий специалист», который нам все это рассказал, показался добрым человеком, когда-то любившим животных так же, как и все люди. Просто необходимость каждый день принимать решения, кому жить, а кому нет, сделала его чувства к котикам и собачкам весьма специфическими. Он рассказал нам, что мамку Герды пришлось «усыпить» на пятый день, потому что она вела себя «агрессивно». Не смогла простить предательства хозяев. Братьев Герды забрал на передержку какой-то милиционер, понадеявшись вырастить из них суровых служебных почти-овчарок, а нашу девочку никто не брал. Она спала, когда мы везли ее в такси.

Свернулась у меня в руках и сопела, черная и горячая. Потом, правда, больше полюбила хозяйку. Пока та от нас с Гердой не отказалась. В последнем, правда, виноват я, а не она.

За кольцевой, насколько хватало глаз, громоздились одинаковые коробки дешевого типового жилья. Своей невыразительностью эти районы раньше напоминали мне окружение аэропорта имени Ататюрка в Стамбуле. И где хозяева всех этих жилищ? В какой-нибудь женской коммуналке в Зеленом Луге? Ни одного горящего окошка. Ни движения, ни дымка.

Без солнца и звезд на небе понять, насколько продолжительным был твой переход, можно только с помощью часов. Часов у меня не имелось, осталось довериться субъективным ощущениям. По карте от кольцевой до поворота на Гомель было два раза по стольку же, сколько от Грушевки до кольца. По ощущениям я уже проковылял именно такой отрезок. Чувство времени теперь состояло из степени окоченения ног, из количества мыслей, которые я успел передумать от поворота, и боли в позвоночнике от веса на спине. Ноги замерзли сильно, надо будет после ночлега натянуть еще одни носки. Позвоночник ныл ровно, по всей длине, каждый шаг сопровождался болью. Что касается мыслей, то их почти не стало. Тело слишком устало, чтобы витать в облаках.

Честно говоря, с каждым новым протоптанным километром я чувствовал нарастающее разочарование. Тут, за высокими стенами муниципалии, все было совсем не так, как я ожидал. Мне виделось, что как только я отойду от Грушевки настолько далеко, чтобы не видеть колокольни Гацака, как только поднимусь на достаточно высокий холм, то на горизонте проглянет хотя бы какая-то надежда. Которая даст силы двигаться дальше. Сам переход мне представлялся по-другому. Толпы торговцев специями, караванщики с углем, продавцы горячих напитков и экспортированных сладостей давали основания полагать, что за стеной тоже есть какой-то движ. Что слово «пустоши» – это метафора, означающая просто менее заселенную территорию, где вместо медка тебе нальют дрянного пива, вместо пиханной пальцем колбасы втюхают кебаб с собачьим кормом, но будут и люди, и хотя бы какой-то сервис. И, имея достаточно цинка, ты не погибнешь от холода.

Но пустоши, по крайней мере на первый взгляд, оказались промерзшей и безлюдной пустыней. Надежда на то, что где-то за поворотом цивилизация возродилась и за две батарейки можно съесть rare бургер с халапеньо и картошкой по-деревенски, отдалялась как минимум на двадцать километров вперед – расстояние до видимого с огромной эстакады горизонта.

Что, интересно, имел в виду Шахтер, когда говорил, что еды тут больше, чем в Грушевке?

Справа показалась широкая трасса, на которой виднелось множество замерзших машин. Я поднял с обочины камень, саданул по стеклу «Порше Кайенна», открыл дверь и, оставив рюкзак у колес, влез внутрь вместе с Гердой. На кожаных сиденьях было настолько холодно, что под зад пришлось положить коврик. Спать в машинах – не вариант, отметил я автоматически. Нужно искать более подходящие вписки. Я сравнил различимый глазом поворот с трассой Могилев – Гомель, обозначенной на карте. Изгиб, как мне показалось, был такой же. Вообще, я уже настолько устал, что, на секунду прикрыв веки, чуть не провалился в сон.

– Стоп! Не спать! Заболеешь или не проснешься! – скомандовал я себе. – Ищем жилье и еду!

Выбравшись из машины, подлез под рюкзак и медленно встал, опираясь о капот. Герда выходить из машины не хотела – смотрела на меня умоляюще: мол, давай останемся тут отдыхать, садист ты! Ее батарейка тоже кончилась.

Я стал внимательно осматриваться по сторонам в поисках места, где можно было бы заночевать. Через несколько километров от кольцевой пошли ровные ряды типовых девятиэтажных панелек, расставленных через одинаковые промежутки. Ни деревца, ни кустика – все, что не было выкорчевано при строительстве, сожгли для отопления.

Мы свернули с проезжей части (я еще не успел удивиться, заметив свежие на вид следы трех велосипедных шин – велосипеды должны были свернуть на свой юг значительно раньше) и углубились в микрорайон. Герда решила взять ситуацию под свой контроль – загнув хвост вверх, она подбежала к подъезду одной из девятиэтажек и начала призывно лаять. Сюда, сюда, идиот!

Я как следует осмотрел дом снаружи. Над некоторыми окнами виднелись черные полосы, которые подчеркивали сильно закопченные стеклопакеты. Кое-где из стен или законопаченных тряпками дыр в стекле торчали жестяные трубы буржуек. Но были и квартиры без следов отопления по-черному. Логично было допустить, что там никто не жил после блэкаута. Поэтому припасы не должны быть съедены подчистую.

В этом подъезде чистые окна – на третьем этаже слева, на пятом справа и на седьмом слева. Я без всяких помех вошел внутрь. На входе не было даже кодового замка.

Двери всех помещений на площадках были заперты: видимо, мародеры сюда не дошли, понимая бедность этих кварталов. Третий этаж. Стеклянные двери в вестибюль на две квартиры. Я снял рюкзак, рассадил стекло ногой и осторожно, чтобы не поцарапаться, нащупал защелку простого кнопочного замка с той стороны. Оттянул, открывая. Поправил налобник. В вестибюле было две двери. Одна – направо, окна этой квартиры должны выходить на другую сторону дома, а другая – налево. Мой вариант.

Обычная дверь из двух пластин ДВП и хрупкой стружечной плиты между ними. Хлипкий замочек. Сейчас посмотрим, что за этим всем скрывается. Я оттолкнулся от стены и со всей силы ударил ногой в центр дверного полотна. Хрястнула стружка. Нога застряла во вмятине, пришлось ее с трудом оттуда вытаскивать. Еще два удара полегче, и язычок замка выскользнул из покореженной запорной планки. Герда не пошла внутрь, и уже это должно было меня предостеречь. Но триумфальное ощущение от первого в жизни взлома чужого жилья погнало меня вперед. Покрытый инеем ковер, разложенный и застеленный диван, налево – кухня. Я, представляя себе банки со сгущенкой и пачки сухарей, чуть не споткнулся.

Человек сидел спиной ко мне. В инвалидной коляске. Неживой. Очень худой.

Я отступил из вскрытой квартиры и аккуратно прикрыл разломанные двери.

Герда внутрь так и не вошла.

Напрасно я натягивал рюкзак перед подъемом наверх. Можно было его просто оставить внизу и сбегать в разведку. Рыскуном. Вестибюль на пятом этаже был закрыт надежной железной коробкой. Ригельный замок, легированная сталь. Это не смог бы вскрыть голыми руками даже Супермен. Постучал без всякой надежды, понажимал латунную ручку входной двери и, вдохнув, подался еще выше. Седьмой этаж, вестибюль закрыт, дверь с армированным стеклом. Я стукнул по стеклу ногой, поверхность, прошитая тонкими стальными нитями, отпружинила и не поддалась. Тогда я достал свой охотничий нож, всунул лезвие между косяком и замком и, без особых сложностей, вжал язычок замка.

В вестибюле стояла абсолютно новая обувь. Много – такая на базаре в Грушевке шла по десять цинков за пару. Нужная мне дверь была фанерной, и я высадил ее с первого раза, попав ногой ближе к ручке с замком. На этот раз Гердочка проскользнула в помещение, как бывалая грабительница. Я затянул рюкзак внутрь.

Стандартная панельная двушка: спальня напротив входа, роскошная постель, одеяло, клетчатый шерстяной плед. Большая гостиная справа: модульная клееная мебель, хрусталь за стеклом, несколько книг (тут я становлюсь особенно внимательным): «Анна Каренина» Толстого, «Скитания отрока Варфоломея» (серия «Жемчужины православной мысли»), альбом Сальвадора Дали, два тома Ошо Раджниша, брошюрка «Живая дхарма», иллюстрированный справочник «Подлодки Второй мировой войны», четвертый том «Хроник Нарнии» Клайва С. Льюиса.

По библиотеке делаю вывод, что тут жила разведенная женщина, холерик, с высшим образованием, в возрасте от сорока до пятидесяти лет, доход низкий, сын-подросток, любовник-визитер работал водителем маршрутного такси.

Спешу на кухню. Миллион деталей указывает на то, что квартиру покидали в большой спешке, забирая с собой те вещи, которые казались ценными. Однако хозяева не вернулись за теми вещами, которые ценными являются на самом деле. Один шерстяной плед чего стоит. Или табуретки из настоящего дерева. Открываю холодильник, и рот тоже открывается – сам. Его нутро забито продуктами: поленце копченой колбасы, клинок голландского сыра цвета мумии, весь с серо-белой плесени – он успел испортиться еще до того, как температура в холодильнике опустилась ниже ноля, так же как сельдь, которой полностью замерзнуть не дал рассол. Высохшие палочки сосисок, грибочки в баночке со вздутой крышкой, каменные картошка и свекла, капуста в поддончике, кетчуп, майонез, горчица, двухлитровая бутылка кваса, двухлитровая бутылка минеральной воды, неоткрытое «Киндзмараули» на дверце. И еще вареники с картофелем и укропом в морозилке.

Половину этих продуктов опасно даже пробовать. За время, прошедшее с момента, когда их положили в холодильник, Герда успела вырасти из веселого, глуповатого щеночка в циничную собаку бальзаковского возраста. С мордой, выражающей столько разнообразных эмоций, что в телевизионную эпоху она могла бы работать стендап-комиком. Можно представить себе, насколько сложные цивилизации аэробных и анаэробных бактерий наросли за это время на селедке и грибочках. Они там, наверное, уже и Интернет изобрели. А вот квасик… Нет, квасик за это время тоже скис во что-то прогорклое, тягучее, с острым бражным привкусом. Я пропихнул пробку в горлышко бутылки вина, глотнул и выплюнул: не знал, что разлитое в бутылки вино тоже портится при низких температурах. Но картофельные варенички! Пока на балконе разгорался костерок из табуретки, Ошо и деревянных фрагментов кресла, я обшаривал шкафчики над газовой плитой. Моей добычей стали двухлитровая бутылка настоящей кока-колы, килограмм риса, килограмм гречки, консервированные бычки в томате и – подготовьтесь! – огромный пакет нетронутых чипсов.

Теоретическое допущение опытного книжника про сына-подростка, сделанное на основании анализа библиотеки, нашло подтверждение в этом подростковом деликатесе.

Чипсы не прогоркли. Я поместил в рот одну чипсину, осторожно раскусил ее и чуть не захлебнулся слюной: вкус тех времен, когда человечество еще было цивилизацией, а Герда еще была молодой. Я начал уничтожать джанк-фуд горстями, и хруст в комнате стоял такой, что уши закладывало. Герда, наблюдая за моей забавой, гавкнула, и я протянул ей несколько картофельных лепестков. Она похрустела ими и с большим сомнением посмотрела на меня. Мол, пациент окончательно тронулся. Сначала за стену потянул, не сиделось ему дома. Потом начал жрать какую-то подкрашенную пластмассу.

Как бывает, когда обжираешься чипсами и пакет уже приближается к концу, на меня навалилось жгучее чувство вины, перемешанное с отвращением к выразительному химическому привкусу всех тех добавок, которые организм сначала принял за сметанный и папричный вкус. Но было уже поздно. На пальцах остался слой химического жира, который я старательно вытер об обивку дивана. Потом выключил налобник, зажег четыре свечи, найденные на кухне, и быстро сварил себе вареников на минералке.

Эти картофельные комочки понравились и Герде, она слопала жменю. Потом я сидел при свечах, осоловевший от сожранного (никогда так не наедался в Грушевке), потягивал из хрустального бокала покрытую шампанскими пузырьками кока-колу и вяло думал, что даже если я не дойду до конечной точки своего маршрута (пока это не выглядело реальным), так хотя бы хорошо проведу отмеренное мне время. Перспектива пройти через половину вымершего мира уже не казалась такой безнадежной, в мечтах мне являлись невиданные города, новые интересные знакомые – вот что значит хорошо поесть. Я перебрался в спальню, поставил недогоревшие свечи на подоконник и рядом с кроватью, влез в спальник, натянул на себя одеяло и шерстяной плед. Свечи излучали приятное и уравновешенное настроение, и, я думаю, именно по их свету в стекле они меня и засекли. Но пока я был внутри, не сунулись – были уверены, что я вооружен, как и любой другой путник в пустошах.

Я заснул быстро и крепко, с Гердой в ногах. Кошмары, которые мне снились, можно объяснить встречей с покойником, сидевшем в инвалидной коляске несколькими этажами ниже.

Остроконечный лист клена, образованный наледью на обратной стороне стекла, не встретил меня, когда я проснулся. Не было за стеклом и далеких тополей Грушевки на фоне перламутрово-медного неба. Но само небо, похожее на дно огромной черной жемчужины, по-прежнему было тут. Из-под этого неба, оказывается, не так просто уйти.

Раздел второй

Герда начала лаять сразу же после того, как мы вышли из подъезда. Сначала я подумал, что она так громко осуждает меня за то, что я самовольно забрал ее из такой удобной малины. Из места, где было столько всего непожранного. Роскошная гречка на завтрак, банка бычков, которую мы поделили по-братски (все съел я на случай, если она испорчена, Герда же лакомилась безопасным кошачьи кормом), настроили меня на беспечный лад. Я пробовал направить на ее морду луч налобника, чтобы понять ее настроение, но собака бегала вокруг, навострив уши. Поэтому я шел и увещевал ее:

– Чего это ты так развопилась? Привыкла к комфорту, девочка? Тогда надо тебе на усыновление податься – в качестве кота. Потому что хозяин у тебя мятежный. Он просит бури. Как будто в буре есть покой!

Тут мне стало немного не по себе: пучок света наконец остановился у нее на голове, и я увидел, что Герда очень взволнована. Она уставилась куда-то в сторону, в проход между домами. Хвост вниз, поза напряженная. Пролает несколько раз – и повернется ко мне с красноречивым выражением, мол, ты что, не слышишь там ничего, идиот ты двуухий? Луча фонаря хватало только на десяток метров. Дальше свет тонул во мраке. В котором я не мог разглядеть никакого движения.

Следов стало как-то больше, как будто у меня выросла еще пара ног. Но, кажется, мы с собакой тут вчера долго кружили. Я попробовал выбраться из этого микрорайона в сторону трассы и заблудился: однообразные панельки, однообразные проезды между ними. Пошел по вчерашним следам, но они скоро раздвоились, как будто меня стало два и каждый из нас пошел в разных направлениях. Тогда я вскарабкался на одну из машин, оставленных в проезде, выключил налобник, дал глазам привыкнуть к темному сиянию небес и увидел явный пробел между панельками – там было больше неба, значит, там должна быть широкая «просека» по обе стороны дороги. Герда продолжала лаять.

Сделав несколько шагов без фонаря, я понял, что глаза без налобника видят гораздо дальше – появляется какая-то серая, но перспектива. Споткнувшись обо что-то на льду, сделал вывод, что не свернуть себе шею эта серая перспектива совсем не поможет. Включил фонарь, направил его так, чтобы видеть поверхность, по которой иду, и вышел наконец на трассу. Понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, откуда я пришел: без световых ориентиров тонувшая в темноте дорога выглядела как путь из ниоткуда в ничто. Герда продолжала лаять.

Вскоре я рассмотрел и три ленты велосипедных шин, виденные вчера. Какая-то чепуха происходит тут со следами.

Я успел пройти несколько километров в сторону горы. Они терпеливо наблюдали. Наверное, хотели удостовериться, что обремененный тяжелым рюкзаком хозяин собаки действительно такой остолоп, каким кажется с первого взгляда. Лай собаки успел меня утомить, и я занял ее своей любимой игрой – переключал луч налобника на узкий фокус и при ходьбе крутил головой, чертя маленькой точкой света по заснеженному асфальту. Собака еще немного погавкала для порядка, но поддалась азарту погони за огоньком. Стало тихо – только мои шаги, ее сопение, прыжки и урчание, если луч выскальзывал прямо из-под ее лап. Когда я в очередной раз резко повернул голову вперед, луч света не упал на землю. Вместо этого он подсветил медведя, который стоял у меня на дороге. Через долю секунды медведь весело сказал:

– Драсьте! – и повернул висевшую на плече двустволку так, что, описав полукруг, ее длинный деревянный приклад треснул меня по подбородку.

Звонко лязгнули друг о друга зубы, язык я успел от удивления втянуть. Потом инерция удара подбросила меня вверх и по красивой дуге повела назад. Я летел долго, вес рюкзака придал моей глиссаде авиационную изысканность. Успел малодушно подумать: с какого перепуга медведи начали ходить по полям с винтовками? И почему они так косолапо дерутся, хотя могли бы интеллигентно загрызть или хотя бы лихо застрелить? Наверное, экономия патронов, – ответил я сам себе в ту секунду, когда мой затылок оценил все преимущества встречи с обледенелым асфальтом в пусть и заношенной, но толстой заячьей шапке. Интересно, разбилась ли бутылка с виски, ведь я так старательно обмотал ее свитерами как раз на случай падения на спину.

Налобник с меня сорвали, а сверху сверкнули два фонаря, направленные прямо в лицо.

– Успокой собаку! – приказал второй, менее медвежистый голос. – Успокой, а то застрелим.

Я хотел подняться и возразить, что собаку тяжело успокоить, когда на ее хозяина нападают медведи с ружьями, но подняться не смог – не дал ствол, упершийся мне в грудь. От него сильно пахло порохом, поэтому я стал очень вежливым.

– Здравствуйте, господа! – сказал я в темноту. – Чем мы вас обидели?

– Он думает, что способен нас обидеть. – Молодой голос поднял луч фонаря на медвежистого – бородача, одетого в соболью шубу.

Непросто было разобрать, где кончалась его борода, а где начинались космы шубы.

– Успокой собаку! – еще раз рыкнул он.

Я, лежа, нащупал ошейник Герды и потянул его вниз, приговаривая:

– Гердочка, все нормально! С нами просто очень хотели познакомиться! И не знали, как лучше это предложить.

Собака прекратила бросаться на захвативших нас дикарей, но лаять не перестала.

– Поднимайся, пойдем! – Медведь ткнул меня стволом.

Я с трудом поднялся, продолжая держать Герду за ошейник. Расправил пальто под лямками рюкзака, поскольку складки больно впивались в спину. Погладил Герду между ушами, успокаивая. Ей как-то передалась моя уверенность в себе. Она замолкла. Захватчики зашли мне за спину и подталкивали вперед двустволкой:

– Давай, иди. Вперед! Мы – за тобой. Собаку держи, а то шарахнем дробью.

Я пошел, вслушиваясь в звуки за спиной. В рюкзаке тихо булькало. Виски не разбилось.

В лучах налобников наших захватчиков поблескивали зубы Герды – она шла оскалившись и тихо порыкивала: ей не понравилось, что люди, которые напали на ее хозяина, безнаказанно шли теперь сзади, направив на нас ружья. Иногда мне кажется, что Герде надо было родиться бультерьером, иногда – померанским шпицем. Очень уж широкий у нее диапазон настроений.

Захватчики мирно топали за нами и спустя некоторое время начали переговариваться.

– У тебя никогда не было чувства, что все наши действия предопределены, Мазай? – интимно спросил молодой голос.

– Не понимаю, о чем ты, Заяц, – грубо ответил косматый.

– Как будто есть какой-то план. Или сценарий. А мы в нем – даже не актеры. Марионетки. И, может быть, сейчас происходит единственное, для чего мы рождены. Чтобы этого Петрушку и его собаку отвести к Царю.

– Мне так, наоборот, не хватает логики в этом мире. Поскольку ты, Заяц, уже давно должен был закончить невольником в Матриархате Зеленый Луг. – Медвежистый немного помолчал, а потом добавил: – Но вот, правда, многовато к нам каких-то идиотов стало заносить. Сначала хипстеры на великах. Теперь этот, с собакой. Еще и спать остался. Ничего не боятся.

– Секундочку! – Я извиняющимся тоном влез в их разговор, не снижая скорости, чтобы не раздражать людей с взведенными курками. – Вы, наверное, перепутали. Хипстеры на великах свернули на Слуцк. А мы сейчас идем по трассе на Гомель, верно? Юго-восток?

– Вот видишь, Заяц, с каким материалом приходится работать. Прется куда-то. С собакой. Рюкзак собрал такой здоровенный, что только уши из-за него видно. И не знает, куда идет, – объяснил медвежистый своему собеседнику.

– Мы на Слуцкой трассе. Юг. Направляемся к Царю Горы. Которому может понравиться твой песик.

Герда приняла допущение про песика рыком. Не знают они, с кем связались. Думают, с померанским шпицем.

Я пытался понять, как же перепутал направления, не дойдя до нужного поворота почти четверть маршрута. Сильная усталость и отсутствие практики обманули мои ощущения, и мне казалось, что я прошел гораздо дальше после выхода на кольцевую, вот и поспешил свернуть. После того как люди с ружьями нас отпустят, а это должно произойти уже скоро (ведь что им до нас!), надо будет на первом же повороте забирать правее. Чтобы выйти на гомельское направление.

– Извините, еще один вопросик. – Я попробовал оглянуться, но получил несильный толчок в спину. – А у вашего Царя Горы какие порядки? Есть ли рабовладение? Я, знаете, не люблю, когда свободу людям ограничивают.

– Еще один философ на мою бороду! – незлобно прикрикнул Мазай.

– Мы не удерживаем невольников на Горе, – успокоил молодой. – Если нам кто-то не нужен, мы просто расстреливаем.

– А, спасибо! Сразу полегчало! – откликнулся я. – А велосипедистов вы тоже расстреляли?

– Мы психов не трогаем! – проявил себя медвежистый.

– Нам велосипеды не нужны, – добавил Заяц. – У Мазая шуба в цепь попадать будет.

– А у Зайца язык, – подколол коллегу бородатый.

Ряды панелек расступились, оголяя большое поле: ни торговых центров, ни дешевых жилых муравейников, ни автостоянок, ни складов – странная аномалия городского пространства, искалеченного алчностью последних лет перед блэкаутом. Только снег и чахлые поросли травы, ссохшейся до состояния бумаги. Посреди пустыря, все еще очень отдаленного, огромное возвышение, похожее на стену средневекового замка. Поверхность этой огромной, длиной в несколько километров трапеции была чернее темного неба и пестрела движущимися оранжевыми огоньками. Откуда это тут появилось? Как структура таких масштабов могла возникнуть в нашем мире, где никто ничего нового не строит? Ведь все прошлые технологии закончили свое существование вместе с электричеством, а новый человек Рейтана, «человек бездействующий», ничего не изобрел? Или это и раньше было тут? Еще до наступления Ночи? И если это было тут, то почему никто не обращал внимания на этот огромный зиккурат?

Вглядевшись в темные очертания и отказавшись постичь происхождение трапеции собственной головой, я спросил у Мазая и Зайца:

– Извините, а что там такое светится?

– Это Гора, – озвучил очевидное косматый.

Я обдумал следующую реплику и не нашел ничего умнее, чем спросить так:

– А что это такое – гора? Никогда ее не видел.

– Гора – это Гора, – отрезал Мазай.

К краеведческим экскурсиям он не был склонен.

– Ты не бойся, Собачник, Гора – это царство справедливости. Все для всех. Никто не обделен, – пояснил более охочий до разговоров Заяц.

Подумав, я решил все-таки вступить в дискуссию: топать до этой самой горы было еще далеко.

– А вам не кажется, что справедливость не может иметь форму абсолютной монархии? Выражение «царство справедливости» – оно такое… немного спорное.

– Только царство и может быть по-настоящему справедливым, – категорично ответил Заяц. – Иначе кто будет отнимать у одних и отдавать другим, как не Добрый Царь?

Суть справедливости я понял, осталось выяснить главное:

– А Царь у вас – должность выборная или наследуемая?

Вопрос поставил Зайца в тупик.

– Ну, мы Царя как-то пока не меняли. Он же добрый.

– А как вы его выбрали? Кого сделали Царем?

– Того, кто лучше стрелял, – пояснил Заяц как нечто очевидное.

– Вот набежало философов на мою бороду, – однообразно прокомментировал дискуссию Мазай. Идти в собольей шубе было тяжело, он сопел и пыхтел.

– Не переживай, Собачник! – снова успокоил Заяц. – Сильно мы тебя грабить не будем. Мы не звери, а ты еще идти куда-то собрался. Так, немного пощиплем по результатам индивидуального собеседования, которое тебе Царь Горы устроит. Он так со всеми, кого мы ловим: выясняет обоснованность нажитого имущества. Может, придется тебя раскулачить, а может, и рассобачить.

Мазай за спиной усмехнулся этому нелепому каламбуру. Мы шли в тишине, и я обратил внимание, что скорость нашего движения на самом деле задает Герда – она быстро тянула меня вперед с гримасой брезгливости на морде, и я почти читал ее мизантропические мысли. Собака считала, что двух захватчиков надо было бы покусать за гениталии и оставить умирать на снегу, а не вступать с ними в разговоры, в том числе по деликатным вопросам собаковедения. Я в очередной раз сильно разочаровал ее, и теперь для исправления наших отношений должен по окончании приключений приложить все усилия для улучшения ее рациона – это увеличит вероятность получить прощение.

Наконец мы приблизились к зиккурату. Запах заявил о себе только тут – сказался холод, сковавший все, что было способно гнить. Воздух был пронизан вонью мусорного ведра, которое уже давно пора вынести. Мы обошли умерший «МАЗ», кузов которого был с горкой нагружен всякой дрянью: целлофан, резина, рухлядь, какие-то рамы и пластик – в свете фонаря мелькнула надпись на борту: «Полигон ТБО “Самохваловичи”». Покрутив в голове аббревиатуры давно умершего света, я вспомнил, что ТБО расшифровывается как «твердые бытовые отходы». Зиккурат, или, как поэтично называли его мои захватчики, «Гора», был не чем иным, как огромной городской помойкой.

В стене, смотревшей в нашу сторону и состоявшей из смеси песка и уже упомянутых «ТБО», был пробит проход в рост человека. Около него горели два факела и возвышался худощавый мазурик в куртке типа «аляска». Выглядел верзила интеллигентно: впавшие глаза, пошарпанный старый «калашников», металлическая фикса во рту, щетина, неандертальские брови – отсидел как минимум пятеху.

– Э! Чё за шухер? – спросил он у моих сопровождающих.

– Приняли в поселке строителей. Ведем знакомить с Добрым Царем.

– А с брехалом разве можно? – поделился он сомнением.

– Она воспитанная, – уверил я дылду, вызывая еще большее презрение у Герды.

Зек отступил в сторону, мы протиснулись в проход. Коридор тянулся довольно долго – местами его подпирали какие-то балки, местами он был укреплен досками, через щели на нас с каждым шагом сыпался песок.

Перспектива быть похороненным под тоннами мусора при случайном обвале самодельной инженерной конструкции привлекала меня мало. Я бежал за Гердой, радуясь ее скорости. Воняло тут так, что хотелось задержать дыхание до того мгновения, когда нас отпустят. На выходе из мусорного тоннеля нас ждал еще один мазурик, охранявший выход на деревянную лестницу, которая вела на мусорный бруствер. Он осмотрел нас тяжелым взглядом и позволил пройти самым приветливым из человеческих жестов – плевком в сторону.

– Атмосферно тут у вас, – поделился я впечатлениями. – Как на сходке авторитетов.

– Это братья из братства «Автаз». У нас с ними договор о двустороннем сотрудничестве. Они обеспечивают охрану периметра, а мы допускаем их к разработке недр.