Текст книги "Ночь"

«Идиоту, предъявителю данной бумаги, не оказывать никаких помех в однократном выходе в одну сторону из любых ворот Вольной муниципалии Грушевка». Должность, печать, всё.

По пути домой я зашел на рынок, купил консервов для Герды. Свернул к рядам с металлическим ломом и механическими приборами, которые еще имелся какой-то смысл продавать. «Есть у вас в наличии компас?» – спросил в одном, втором и третьем месте. В первом молодой продавец не знал даже, что это такое. В последнем направили к старому кавказцу, у него на прилавке были выставлены медные приспособления для помола круп, ступки, латунные гирьки для весов, серебряные канделябры и подобная дешевая чепуха.

– Компас? – рассмеялся торговец. Вопрос его развеселил. – Конечно есть! И не один!

Он склонился над эмалированным ведром, где хранился весь его ни на что не годный хлам, поковырялся в часах и компьютерных микросхемах и выложил на прилавок четыре устройства разных производителей и разной степени обшарпанности. Один, самый новый компас, показывал, что север находится справа. Стрелки двух других указывали в противоположные стороны – вверх и вниз. Последний, весь поцарапанный, надежный советский «Азимут», сообщил, что север – слева.

– Какой тебе? – Торговец удовлетворенно погладил свои усы.

Я разочарованно буркнул и собрался уже уходить, когда он сказал:

– Подожди, дорогой! Посмотри, фокус тебе покажу! – Он взял первый компас и крутанул его вокруг оси. Стрелка, описав круг несколько раз, остановилась не справа, а сверху.

– Этот мир сошел с ума, – прокомментировал кавказец. – А если мир сошел с ума, то компас точно не поможет нащупать здравый смысл. Он не для этого предназначен.

По дороге домой думал, как определить, в каком направлении находится юг, если этого сейчас не знает даже компас. Дома взял лучший бытовой фонарь, зажег его на полную мощность, не жалея батареек, и разложил на столе карту. Столица Белорусской ССР, город-герой Минск, был расчерчен рукой шахтера на многочисленные фрагменты городов-государств. Самое большое из них, «Матриархат Зеленый Луг», было подписано без сокращений. Более мелкие, «Груш.» или «Пушк.», – сокращенно или аббревиатурами.

Места, которые Шахтер видел сам, он подписывал уверенно. Рядом с теми, про которые только слышал, ставил знак вопроса. Так, во всяком случае, я расшифровал его пунктуацию, не имея простых подсказок в «легенде» этой рукотворной карты. Из минских государств он не был только в Матриархате Зеленый Луг, что вполне объяснимо, учитывая то, что, по рассказам, делают с мужчинами в этом достаточно богатом полисе.

Масштаб карты не позволял обозначить названия хотя бы каких-то минских улиц, да и смысла в этом не было: сейчас они изменили свои имена в зависимости от ценностных предпочтений государств, возникших вокруг площадей и переулков. Овальчик Грушевки был прилеплен к магистрали, которая направлялась в город Дзержинск. Копошащееся в голове смутное воспоминание подсказало, что проспект, чьи огни когда-то проглядывали через тополя, назывался именно именем Дзержинского – могущественного колдуна, который когда-то помог заворожить на долгие годы огромную страну. Дзержинск был размещен на карте в юго-западном направлении, а мне желательно было двигаться в юго-восточном.

Я мог бы выйти на этот проспект через Ворота Зари и двигаться к кольцевой, с нее свернуть в направлении заброшенного города, обозначенного как Гомель. Если, конечно, дороги сохранились в проходимом состоянии. Если их не пересекают государственные границы полисов. Если, если, если…

Я рассмотрел дороги более внимательно, проследив автострады в южном направлении. Из Шахтеровых обозначений следовало, что границы заселения условного Минска сжались до пространства, ограниченного кольцевой, далее человеческие поселения и города-государства попадались с большими промежутками. Между тем перед наступлением Тьмы столица простиралась до самых Смолевичей, Радошковичей, Заславля. Большая зона вокруг минских полисов сейчас была подписана как «пустоши» и «лесо-пустоши». Там-сям был нарисован неуклюжий и совсем нестрашный волк.

Выходит, после катастрофы люди забросили удаленные от агломерации минских полисов жилища и перебрались внутрь кольца либо погибли.

Аж до самых Осиповичей при дороге в гомельском направлении не было ни одной подписанной жилой локации. Зато прямо под Минском была старательно нарисована трапеция, похожая на плоские вершины Колорадо. Рядом стояло непонятное обозначение «Царь Горы».

На уровне бывшего города Слуцка (рядом с ним не осталось ни одного современного государственного образования, где успел бы побывать – или хоть что-нибудь о нем услышать – Шахтер) проходила двойная пунктирная линия. Она тянулась горизонтально через всю карту и ограничивала плоскость около пяти сантиметров вширь. «Область туманов» – было написано тут. Земли севернее Ошмян тоже были прорезаны относительно ровной горизонтальной линией. Весь север карты выше этой линии был достаточно плотно разрисован значками, похожими на дерево, у которого ветки растут только с одной стороны ствола. «Перья, стоящие в воздухе», отметила рука Шахтера. Рядом с этой надписью стоял многократно обведенный знак вопроса.

Под прошлыми «Брестом», «Пинском» и «Мозырем» были пририсованы стрелки, направленные вниз. Рядом с каждой имелось слово «скифы». Все три сопровождались вопросительным знаком. Шахтер допускал, что скифы живут на юге от этих городов-призраков, но он не видел их своими глазами – так я это понял. На восток от Гомеля было написано «савроматы», тоже с вопросительным знаком. Слово «невры» попадалось на карте четыре раза, рядом с не существующими уже городами Несвиж, Могилев, Барановичи и Лида. И каждый раз – с вопросительными знаками. Я не понял, означает ли это, что невры водятся только тут или же что они заселяют все пространство, которое не контролируется скифами и савроматами.

Вообще-то, сейчас это не казалось самой большой проблемой. Я не до конца верил в оборотней, и тот факт, что рядом с упоминанием всех неведомых существ на карте стояли вопросительные знаки, только убеждал меня в том, что мир мог измениться не так сильно, как на том настаивала «Газета». Зато действительно насущным был вопрос, как ориентироваться в темноте по карте и без компаса.

Рассчитывать на помощь дорожных указателей не приходилось. На рынке в Грушевке легкий треугольный столик из знака «Уступи дорогу» шел по десять цинков: хорошая замена для деревянной мебели, сожженной еще на заре нашей темени.

Собираться в дорогу надо быстро. Это правило я усвоил, еще когда путешествовал в куда более благоприятные для путешествий времена. Собираться надо быстро, чтобы не успеть отменить уже принятые решения. Все, что ты можешь забыть, на самом деле тебе не нужно. Паспортом мне сейчас служила бумажка с печатью, в которой меня называли идиотом. Билетом – карта уже не существующего мира, поверх которой проступил мир, в чье существование не до конца верил даже тот, кто его картографировал.

Сны в ночь перед путешествием всегда пророческие. Когда отправляешься в неизведанное, ценность пророчеств возрастает, потому что какие загадки может таить будущее человека, если он ходит по одному и тому же маршруту? Я ложился спать с надеждой на сновидения.

Мне не повезло…

Я не смог заснуть до самого утреннего звона.

Тетрадь вторая

Раздел первый

За прошедшую жизнь я привык считать свою родину стылым, непригодным для жизни местом, скучать по которому можно разве что попав в пекло. Да и по чему тут тосковать? По уродливой заводской трубе? По рынку, где у тебя под ногами вечно чавкает грязища? По обшарпанным хрущобам? Сейчас, идя через муниципалию в последний раз, я отметил, как много тут прекрасного. Как я полюбил застывшие лужи, половина из которых уже обрела имена. Или сугробы снега, которые никогда не растают. Или черные деревья – конфигурация их ветвей отпечаталась в моей самости, будто линии на ладони. Главным же вместилищем родины внезапно объявили себя мои книги. Тоска по ним взяла за сердце почти сразу после выхода из квартиры.

У торговца медом я купил горячего чая в бумажном стаканчике. Свернув с проторенных тропинок, где нога знала каждую выбоину, включил налобник. Герда шла рядом с той эмоцией на морде, с какой дикторы в эру телевидения переходили к чтению сообщений, которые только что поступили в студию и не имеют режиссерских обозначений, и потому неясно, как их оценивать. Собака не понимала, что происходит, почему у хозяина огромный рюкзак за плечами, с какого перепуга от него несет неуверенностью и адреналином. И потому шла нейтральная и какая-то вся торжественная, словно бывшая девушка жениха на свадьбе. Мы углубились в тополиную рощицу, тянувшуюся вдоль стены. Когда-то при сильном ветре эти тополя скрипели, будто мачты огромного парусника. Теперь, когда ветер ушел вместе со светом, в рощице царила немая жуть.

Скоро я нашел разбитый тракт, ведущий к пограничному КПП; оттуда тянулось множество передвигающихся звездочек, туда – ни одной. Дорога упиралась в два огромных недостроенных небоскреба; узкий проход между ними назвали Воротами Зари, обустроив там пограничный пункт.

Нас приняли тепло. Когда до ворот оставалось двадцать шагов и в световом пучке моего налобника стали видны два стационарных пулемета на распорках, солдат, что терся рядом с одним из них, встрепенулся, повернул дуло на нас и щелкнул затвором. Он завизжал громко, срываясь на фальцет:

– Что там? Что за нах..? Стоять на месте! Оружие опустить! Руки вверх! Стоять, я сказал!

Одновременно с этим заревела механическая сирена и вспыхнул огромный галогеновый прожектор, мгновенно лишивший нас с собакой зрения.

– Стоять! Ни с места! Стреляю! Оружие прикладом вниз на землю! – визжал уже осипший от крика голос. Одновременно откуда-то сзади раздавались более спокойные голоса.

– Что за шухер?

– Успокойся, мужик!

– Смотрите, что это там за хрень? – ответил им визгливый голос. – Вот там вот! Что за монстр черный? Пасть зубатая?

– Собаку не видел, идиот? – ответил ему бывалый. – Это ж наш Книжник. Со своей сучкой. Это собака.

– А чего он оружие не бросил? – не унимался нервный солдат.

Я решился осторожно поднять руку и прикрыть ею лицо: боль в глазах была нестерпимой даже при закрытых веках.

– Нету у меня никакого оружия! – крикнул я.

– Вот, видишь! – успокоил бывалый голос. И прокомментировал куда-то в сторону: – Набрали из Кальварии салаг! Собаку увидел – обоссался.

– Как нет оружия? А чего тогда сюда притянулся?

Я услышал металлический щелчок – солдат поставил пулемет на предохранитель.

Прожектор погас, сирена стихла. В свете моего налобника проступила ошарашенная морда Герды, вся в слезах из-за слепящего света.

– Я выхожу за стену, так как появились дела в пустошах. Есть разрешение на эмиграцию от Бургомистра. Предъявить?

– Проходи! – Силуэт бывалого отпихнул солдата от пулемета.

Сделав несколько неуверенных шагов, я приблизился к пограничной будке и узнал в бывалом Маньку.

Он внимательно осмотрел меня и добавил:

– Зря ты за стенку без ствола прешь. Купил бы хоть пугача какого. – Он подошел к боязливому солдату, бесцеремонно снял с него пояс с тяжелой пластиковой кобурой и вытянул здоровенный пистолет с длинным стволом.

– Советую взять хотя бы это, – сказал Манька. – «Стечкин», староват, но ресурс еще не выработан. С десяти метров в зверя попадешь даже ты. Десять миллиметров, в магазине двадцать патронов. С кобурой и четырьмя дополнительными магазинами – тридцать цинкачей. Если сейчас нет – отдашь, когда вернешься.

Я неспокойно посмотрел на оружие. Мысль о том, чтобы стрелять в какого-то «зверя», меня не привлекала. В конце концов, Герда тоже была зверем. Вся агрессия на свете возникает из-за недоразумений и неспособности договориться. Если у человека, выходящего в мир, есть приспособление для убийства, он превращается из путешественника в солдата. Больше мира на свете от этого вряд ли станет. Я собрался пройти пешком половину Земли, притом что карта у меня была только до бывшего Гомеля, а компаса не было вообще. Чтобы хоть чего-то достичь, имея такие планы, требуется большое везение. А везение – я был уверен в этом по опыту прошлых путешествий – напрямую зависит от твоих действий в дороге и настроя, в котором выходишь.

Поэтому я решительно отчеканил:

– Нет, не беру. Принципиально.

– Ну, тогда прощай, Книжник. «До свидания» не говорю, так как собираюсь еще пожить.

Двойные ворота, по верху которых шла двойная колючая проволока, медленно распахнулись. Я прошел через первую створку и оказался в узком коридоре, образованном глухими стенами домов. С той стороны тоже ждал солдат, на этот раз свой, грушевский, он Герду не испугался. Внимательно осмотрев меня, солдат молча приоткрыл вторую створку ворот, но щель была настолько узкой, чтобы я только-только смог протиснуться.

Снаружи клубилась толпа. Как только ворота приоткрылись, группа черных фигур зашевелилась и заревела. Мне навстречу бросилась дюжина желающих войти в Грушевку.

– Назад! – скомандовал солдат, но люди продолжали теснить друг друга, стремясь пройти первыми. – Назад! – крикнул он снова и вскинул винтовку.

Люди отступили, дав нам с Гердой выйти, а после снова насели на ворота. Здесь, в отличие от приемной Бургомистра, никакой очереди не было в принципе – только табор торговцев, искателей места жительства, бродяг, авантюристов, астрологов и других дикарей.

Эти люди так страстно хотели попасть туда, откуда я по своей воле вышел, что мне стало не по себе. Чем дальше от КПП, тем меньше становилось народа. Появлялись те, что пришли с телегами и надеялись как-то провезти свой товар через обложенные толпой ворота. Наконец по раскатанной и протоптанной тысячами ног дороге я вышел к перекрестку. Широченное черное шоссе шло прямо, его пересекала дорога поуже. Тут же был самодельный указатель, сделанный из единственного бесполезного для согревания на холоде материала – огромного листа пластика. Стрелка налево была подписана «Королевство Центр». Стрелка прямо – «Институт Культуры».

Я поправил рюкзак и поковылял направо. У моего направления не было никакого названия. Чужих следов почти не попадалось. Дорога взобралась на эстакаду и после огромной развязки перешла в шестиполосную магистраль. То тут, то там встречались брошенные машины, которые навсегда остановились там, где их двигатели перестали поджигать бензин или дизель. На перекрестках, под светофорами, брошенных машин было больше.

Я шел по широкой проезжей части между их обледенелыми скелетами и думал о том, что, если солнце наконец взойдет и двигатели заработают, людям предстоит немало работы по уборке этого проржавелого лома с дорог. Хотя, если солнце наконец взойдет, это станет одной из самых незначительных проблем цивилизации, которая уже погибла и будет пытаться возродиться.

Перед глазами проходили знакомые очертания жилых многоэтажек, кинотеатров, «многофункциональных торгово-развлекательных центров» (вспомнил же название!). Память шептала названия: «Глобо», «Титан», «Берестье». Я свернул к одному из них. На первом этаже тут когда-то была кофейня, где я любил посидеть за необъятной чашкой капучино. Красные буквы на входе не облезли, двери уже кто-то вскрыл до меня. Внутри все осталось нетронутым: те же диванчики из искусственной кожи (натуральную уже бы всю ободрали), те же столики из толстого стекла. Однако холод и тьма делали место неузнаваемым – никакой ностальгии. Все мы любим не стены, не мебель, а знакомые лица официантов, запахи, интерьер и главное – свет. Тут всегда была такая уютная полутьма, можно было залипать в яблочнике часами.

Когда мы возвращались к проспекту, я заметил, что до того веселая и неугомонная Герда внезапно притихла и стала острожной. Сделает несколько шагов, навострит уши и стоит, слушает. Она не лаяла, но была чем-то явно встревожена. Настроение собаки мгновенно передалось мне. Я начал ступать с пятки на носок, так получалось тише, хотя особой пользы это не принесло, меня выдавал фонарь. Я выключил налобник и сразу же снова включил. Без светового пучка темнота впереди казалась слишком жуткой. Внезапно справа вдалеке я заметил три двигающиеся точки.

Они напоминали звездочки фонарей, но плыли слишком быстро для человека. Так быстро не могли двигаться даже бегуны. Все это происходило в полной тишине. Я не слышал ни вскриков, ни звуков речи. Это точно были не люди. Спину продрало ознобом. Я вспомнил всех мифических созданий, описанных в «Газете». Герда уставилась в сторону точек и, кажется, даже дышать перестала. Я понял, что они двигаются прямо по тому проспекту, с которого мы с собакой только что сошли. Вот одна из звездочек повернула, явно огибая автомобиль, и следом за ней то же самое сделали остальные. И еще одна странная штука: точки ползли выше человеческого роста. Кем бы ни были эти существа, они были огромные и очень быстрые. Я представил себе трех невров – вот они, облизываясь, несутся с налобными фонарями на волчьих головах. Головах, до превращения бывших человеческими.

Мелькнула мысль, что оружие, в принципе, полезная вещь, если ты человек адекватный и в ход его пустишь только в самом крайнем случае. Я, не очень контролируя себя, начал пятиться назад. Герда молча следовала за мной, тоже не отворачивая голову от угрозы впереди.

И тут у меня внутри все сжалось: три веселые звездочки свернули с проспекта и понеслись прямо на нас. Я пытался разглядеть хоть что-то – клыки, раззявленные пасти, блеск глаз, но, как всегда в таких случаях, темнота вокруг источника света была только еще темней.

Когда они подбежали близко, очень близко, я положил руку Герде на загривок и почесал ее за ухом, подбадривая: погибать, так вместе. Примерно в этот же миг я услышал звуки: сосредоточенное сопение и мерное поскрипывание. Когда чудовища приблизились на расстояние большого прыжка, у каждого их них открылось по второму, еще более яркому глазу. На уровне пояса. Нестерпимо-белый свет. Нечеловеческий, страшный. Оно высветило отвратительно тонкие скелеты, похожие на металл кости, какие-то жуткие спицы. У меня из груди невольно вырвался вскрик. И тут первый монстр заговорил приветливым человеческим голосом:

– О, а вы тут с песиком!

– Доброй ночи! – сказал второй голос запыхавшись.

– Приветствую, путник! – отозвался третий.

Луч моего фонаря упал на то, что шевелилось в темноте, и я чуть не засмеялся. Это были велосипеды. Сколько же времени я не видел этих приспособлений! По Грушевке на них рассекать не имеет смысла – муниципалия слишком маленькая, все дистанции легко покрываются неспешным шагом.

– Вы откуда? – спросил велосипедист, стоявший ближе ко мне.

– Из Грушевки, иду на юг. – Язык слушался меня неохотно.

– Мы из Центра. Получили благословение короля на разведку территорий на юге! – пояснил тот.

– Мы рассудили, что чем дальше на юг, тем должно быть теплей, – бодро вступил третий.

– У нас же котельной нет, как у вас, счастливчиков! Экономики – никакой, торговли – никакой, уголь купить не на что. Сожгли все, что можно было сжечь. Королевский дворец стоит холодный. Топим досками разобранных полов и балками перекрытий из сталинок.

– А мы с юности вместе на велосипедах. Всю Беларусь объехали! – подхватил новый голос. Они были такие позитивные, что даже обидно стало, что именно они меня насмерть перепугали. – И вот мы решили. Если дороги остались, надо посмотреть, что на юге делается.

– В разведку пошли! Король разрешил!

– Велоразведчики! – похвалился один из них (я уже запутался, кто говорит, столь одинаково бодрыми они казались).

– Рыскуны! – поправил третий. – Есть такое древнее слово для тех, кто идет вперед: рыскун!

– Напугали вы меня, рыскуны! – честно признался я.

– Так мы же безобидные! – начали на разные голоса уверять они. – Мы даже без оружия. Зачем нам оружие? – недоумевал первый.

– Вот и я считаю, зачем нам оружие? – подхватил второй.

– Мы же на великах, нас не догонишь! – засмеялся третий.

– Что странно, в ту сторону дорога вообще не протоптана. А это юг! Нам всем надо двигать туда! Из наших снегов!

– А пса как зовут?

– А вы тоже без оружия?

– А почему вы не на велосипеде?

– А можно собаку погладить?

– Она не кусается?

Я не успевал отвечать на вопросы. Гердочка, испуганная их напором, отступила мне за спину и наблюдала за мельканием световых пучков из-за моих ног. Из чего мы все сделали вывод, что собаку гладить нельзя и она очень даже кусается.

– У меня есть карта с обозначениями бывалого Шахтера, – сообщил я о самом главном. – Из нее следует, что все дороги еще проходимые. По проспекту выедете на кольцевую, это должна быть широченная шестиполоска с хорошим покрытием. Второй большой съезд с кольца направо ведет строго на юг. По крайне мере, юг был там, когда создавали карту.

– Он думает, у нас нет карты! – не без иронии воскликнул один из голосов. Говоривший направил налобный фонарь на руль велосипеда – к нему был прикреплен заламинированный атлас.

– Он думает, мы не знаем, как попасть на юг! – с той же интонацией откликнулся второй.

– Он не поверил, что мы когда-то объехали всю Беларусь вдоль и поперек! – обратился к остальным третий.

– Ну, хорошей дороги вам! Берегите себя! – оборвал я их гогот. Хотел пожелать им чего-нибудь доброго, например, «энергии вам и света», но понял, что они ответят примерно так: «Он думал, мы не взяли с собой энергетиков!», «Он не увидел, что на нас специально термобелье!»

– Мы должны сделать что-то хорошее человеку с собакой, – ослепил остальных первый световой пучок.

– Без велосипеда! – поддержал его второй, покачав пучком в воздухе.

– Ведь ЗОЖ – это не только тело, но еще и этика! – Третий сделал какое-то движение рукой, возможно, вытянул вперед кулак с отставленным большим пальцем. Но в темноте рассмотреть не удалось. – Мы должны помогать людям с собакой и без велосипеда.

– А что такое ЗОЖ?

– Здоровый образ жизни!

Я пожалел, что спросил. Главное, чтобы у них не оказалось складного четвертого велосипеда – а то придется осваивать этику ЗОЖ аж до поворота с кольцевой. Причем не исключено, что пятый сложенный маленький велосипедик у них припрятан для собак. И Герде тоже придется учиться жать на педали.

– Мы не едим мяса, – с достоинством сообщил первый голос.

Я хотел сказать, что я тоже не ем мяса, поскольку то, что продается в качестве мяса в нашем мире, им уже давно не является.

– У нас есть фалафель. Мы сами делаем, из бобовых.

– Хотите фалафель? – спросили они у меня.

– Его и собакам можно.

– У меня достаточно еды, – соврал я. На самом деле, поверив Шахтеру, я не взял ничего для себя – рюкзак и так был слишком тяжелым.

– Тогда что же мы сделаем?

– Для человека с собакой?

– И без велосипеда?

– Мне ничего не нужно, – честно сказал я им. – Я привык быть один и рассчитывать только на себя.

– Мы будем оставлять вам записки! С важной информацией! Которую будем постигать по дороге!

– И ХИС рядом, чтобы подсветить!

– Он не знает, что такое ХИС! – Кажется, они начали поправлять уже даже не друг друга, а сами себя, на разные голоса.

– ХИС – это химический источник света! – Один из них направил фонарик на пук похожих на лакричные палочки люминофоров, привязанных к раме.

– Хорошей вам дороги! – пожелал я еще раз.

Они вскочили в седла и на ходу, прощаясь, еще много раз поворачивали назад пучки своих фонарей. Я успел сильно замерзнуть, пока стоял и разговаривал с ними, и теперь с наслаждением разгонял кровь в теле, набирая пешеходную скорость. Как же хорошо думалось на ходу! Дома, над книгой, за письменным столом, мысли как будто были зажаты в какую-то обложку. Тут они разлетались в разные стороны, подхватывали и перебивали друг друга, прямо как эти велосипедисты.

Я смотрел на потемневший город под небом цвета черной с рыжими подпалинами коровы и думал: а ведь это логично, что все бывшие государства распались на маленькие феодальные княжества. Каким-то чудесным образом именно свет – солнечный днем, электрический ночью – был той нитью, которая всех нас связывала в воображаемые сообщества. Когда трижды в день на пути домой видишь плакат «Заводской район города Минска приветствует вас», поневоле начинаешь считать себя гражданином этого «Заводского района» и мегаполиса под названием «Минск». Когда свет исчезает, когда слова превращаются в ничто, пропадают и топонимы, и сообщества. Остаются только холод, мрак и необходимость бороться за жизнь. В этом мире за жизнь проще всего бороться небольшими средневековыми королевствами, а не крупными современными государствами.

Я не чувствовал, что иду по «городу», – города не стало, когда погасли мачты освещения, когда померкли вывески магазинов и кофеен, когда исчезли отсветы частного комфорта в окнах человеческих муравейников. Города не стало, когда выключились драгоценные далекие жемчужины, раньше обозначавшие горизонт. Без рекламы, автомобильных фар, лампочек над входом в подъезды пространство превратилась в созданный человеком безобразный и постылый лес. С высокими плечами заброшенных темных небоскребов, с одинокими бетонными деревьями столбов, с асфальтовыми магистралями, которые напоминали русла пересохших рек.

Одно слово – пустоши.

Бог отделил свет от тьмы, а потом пришел человек и залил тьму светом. В итоге тьма все-таки пока побеждает.

Еще я подумал, что все эти «невры» и «края Земли» – такое же последствие, как и деурбанизация. Забери у человека свет, и он увидит невра, а не велосипедиста. Свет выключает фантазию. А фантазия в темноте часто работает на то, чтобы напугать посильнее.

После встречи с рыскунами мир снова казался мне безопасным и понятным. Как в Грушевке. Однако с ориентированием возникла неожиданная трудность: на карте проспект только один раз пересекался с широкой дорогой, и это была кольцевая, но на самом деле широченные магистрали отходили в сторону через каждые два-три километра. Я пытался опознать местность и не паниковать. Наверное, перед кольцевой жилых домов должно стать меньше, ведь кто хочет жить с автомобильным морем под окном?

Рассуждая так, я отметил, что во многих машинах на нашем пути отсутствовали колеса, и чем ближе я подходил к двум разделенным проспектом жилым комплексам, тем больше становилось «безногих» машин.

Я помню рекламу этих башен. Первая похожа на пирамиду, вторая вознеслась до облаков стоэтажным параллелепипедом. Они когда-то принадлежали одному застройщику и продавались под одним поэтичным названием, кажется, «Лисицкий и Малевич». Их возведение пришлось на пик уплотнительного бума, когда высотными домами для тех, кто считал себя богатыми, застраивались целые районы у метро. Теперь громадины на многие тысячи квартир устремлялись к черным небесам мертвыми сгустками тьмы – ни огонька, ни движения. Через некоторые этажи пунктиром просвечивали рыжеватые небеса: там были большие квартиры на всю ширину дома, и панорамные окна позволяли увидеть и восход, и закат. Еще бы вспомнить, находились они до первой кольцевой или уже за ней.

Герда, что-то унюхав, пронеслась вперед и вернулась с таинственным выражением на морде, мол, сейчас сам все увидишь.

Машины вдоль проспекта стояли уже не просто без колес, но и без дверей, без капотов, без багажников. Кое-где в поисках дешевого металла с них отвинтили даже крылья.

Баррикады были абсолютно черными, в два человеческих роста. Материал, из которого их сложили, выглядел как мягкий кирпич, который лоснился в свете налобника. В нескольких местах наблюдались сильные, аж до ржавой проволоки, прогалины. Я не сразу понял, что эти сооружения вдоль домов построены из автомобильных колес. Асфальт между ними был обугленный, с подпалинами взрывов, забросанный крупными кусками стекла, самодельными снарядами и огромными камнями.

Пулевых отметин в резине баррикад виднелось немного: похоже, настоящего оружия у тех, кто тут столкнулся, было мало и патроны кончились быстро. Пули, очевидно, проходили через покрышки, даже не смещая с места тяжелые диски. Значит, строили баррикады не для защиты от пуль.

На земле было разбросано множество грязных мешков с песком. Герда старательно их обходила. Из одного мешка торчало самодельное копье, в котором я узнал лыжную палку с примотанным к ней кухонным ножом. Почему-то в том месте, где копье пронзило мешок, блестело красное повидло. Подойдя ближе, я понял, что мешком с песком был мертвый человек. Покойник лежал лицом в землю. Его серая ладонь была обгрызена до кости. Над локтем нарисован черным маркером треугольник.

Меня замутило. Я отошел от баррикады и, направив сноп света себе под ноги, стал осторожно пробираться по самому центру проспекта. Голова, как я ни запрещал ей строить какие-либо теории, рисовала разные версии нападения, и каждая – еще более голливудская, чем предыдущая. Зомби, скифы, андрофаги. Беззащитные жители двух столпов гуманизма вместе борются с осадой нелюди, которая прет из-за кольцевой. Баррикадируют входы, выставляют охрану, гибнут от ран.

В луч под ногами вплыл песочный куль. Вот то, что когда-то было головой. Часть черепа и глаз заменены большим камнем. Запущенным не иначе из самодельной пращи. Ведь что еще могло так расколоть кости? Над локтем руки, которую покойник успел поднять к лицу перед тем, как умереть, красовался старательно выведенный маркером параллелепипед.

Я повернул голову направо: над баррикадой перед входом в пирамидальный дом висел хорошо заметный флаг с треугольником. Над подъездом громадины слева фонарь высветил приделанную пластиковую табличку со старательно выведенным параллелепипедом. Вот такие зомби. Война красной и белой розы. Ланкастеры против Йорков. За что они боролись? Отбивали друг у друга остатки еды, вместо того чтобы объединиться и отправиться на ее поиски вместе? Я ускорил шаг.

Невдалеке от перессорившихся Лисицкого и Малевича открылось небольшое поле, посреди него приземлился огромный гипермаркет. Я свернул к моллу, надеясь найти нам припасов. Ведь рано или поздно даже после увиденного мне захочется есть. Но из ангара было вынесено абсолютно все. Кто-то пробовал разодрать даже сделанные из фольги трубы вентиляции, шедшие под самым потолком. Вытянули не только кассовые аппараты (хотя кому и зачем они могли понадобиться?), но и алюминиевые прилавки, на которых раньше размещался товар. Чувствовалось, что долгое время гипер был Меккой для мародеров всех сортов, отсюда тащили сначала самое ценное, потом полезное, а когда ценное и полезное кончилось, перли то, что можно было легко уволочь. На память, что был на этом месте. И это закончилось тотальным опустошением, как в церкви после нашествия Золотой Орды. Разве что под ногами блестели вмерзшие в ледок купюры. Почему никто из грабителей их не забрал, было понятно: какой смысл в бумажках, если они не горят?