Текст книги "Машина влияния"

9. Продолжения Маршалла Маклюэна и Виктора Шкловского

В 1964 году выходит в свет книга Маршалла Маклюэна «Понимание Медиа: внешние расширения человека», в которой он рассматривает человеческую технологию как продолжение его органов и систем, нацеленное на увеличение мощи и скорости. Тенденцию к расширению, разумеется, имеют центральная нервная система и сознание.

Если Капп говорит о проекциях органов, Фрейд – о протезах, то Маклюэн – об extensions: продолжениях, расширениях, распространениях. В очередной раз приходится говорить, что мы далеки от мысли о том, что проекции, протезы и продолжения – «одно и то же», но всё же отметим объединяющую их черту: все они предполагают экстериоризацию, вынесение частей тела, органов, систем вовне.

Греческая приставка про- в «проекциях», «протезах», «продолжениях» не только указывает на экстериоризацию, но сочетает в себе как временное, так и пространственное измерение. Она указывает на нахождение впереди и на действие, предшествующее во времени. Близка по своему значению и созвучная греческой латинская приставка pro-. Два примера, которые, пожалуй, важны в нашем контексте: прогноз указывает на пред-сказание, предзнание, а программа – на пред-писание.

После этимологического экскурса в «проекции», «протезы» и «продолжения» совершим очередной обходной маневр, чтобы рассказать о человеке, который пользуется как понятием расширение, так и понятием протез, причем до Фрейда и Маклюэна. Зовут его Виктор Борисович Шкловский. В 1922 году он написал книгу «Zoo, или Письма не о любви, или Третья Элоиза», которая вышла в свет в берлинском издательстве «Геликон» в 1923 году. Интересно, что именно в этой книге о любви (к Эльзе Триоле) он не просто немало размышляет о технологии, но буквально говорит об орудиях, продолжениях органов и протезах, то есть, можно сказать, предписывает теории Фрейда и Маклюэна. Причем теория его, конечно, отнюдь не выглядит таковой, ведь речь идет о литературе, если не сказать о любовных письмах. В отличие от гипотетического ученого, Шкловский говорит о себе, своих переживаниях, своем опыте и о том, как его меняет преобразующаяся технологическая среда: «Я сейчас растерян, потому что этот асфальт, натертый шинами автомобилей, эти световые рекламы и женщины, хорошо одетые, – все это изменяет меня»[57]57
  Шкловский В. Zoo, или Письма не о любви. М.: Азбука-классика, 2009. С. 17.


[Закрыть]. Нет никакого неизменного я. Вот, пожалуй, один из принципиальных для нас пассажей этой книги, начинающийся со слов об орудиях, руках и ногах:

Орудие не только продолжает руку человека, но и само продолжается в нем.

Говорят, что слепой локализует чувство осязания на конце своей палки.

К своей обуви я не испытываю особенной привязанности, но все же она продолжение меня, это часть меня[58]58
  Там же. С. 14.


[Закрыть].

Неважно, есть привязанность к своему продолжению или нет, – от этого оно не перестает быть таковым, не перестает быть частью человека. Здесь возникает искушение еще раз напомнить о том, что книга «Zoo» о любви, и повторить последние слова теперь уже не применительно к обуви, а – к любимой: «она продолжение меня, это часть меня». Находит свои примеры Шкловский, разумеется, и в литературе. Он пишет, насколько человеческая среда меняется машинами. Так, например, в романе «Война и мир» ничем не приметный артиллерист Тушин «во время боя оказывается в новом мире, созданном его артиллерией»[59]59
  Шкловский В. Zoo, или Письма не о любви. С. 15.


[Закрыть]. И дальше пассаж, можно сказать, вполне в духе Фрейда:

 
Пулеметчик и контрабасист – продолжение своих инструментов.
Подземная железная дорога, подъемные краны и автомобили – протезы человечества.
Случилось так, что мне пришлось провести несколько лет среди шоферов.
Шоферы изменяются сообразно количеству сил в моторах, на которых они ездят.
Мотор свыше сорока лошадиных сил уже уничтожает старую мораль.
Быстрота отделяет шофера от человечества.
Включи мотор, дай газ – и ты ушел уже из пространства, а время как будто изменяется только указателем скорости.
Автомобиль может дать на шоссе свыше ста километров в час.
Но к чему такая быстрота?
Она нужна только бегущему или преследующему.
Мотор тянет человека к тому, что справедливо называется преступлением[60]60
  Там же. С. 15–16.


[Закрыть].
 

Вернемся к Маршаллу Маклюэну. Любое новое расширение вовне изменяет пространственновременные рамки, влияет на масштаб. Именно в этой связи прозвучала знаменитая мысль Маклюэна о глобальной деревне:

После трех тысяч лет специалистского взрыва и нарастания специализма и отчуждения в технологических расширениях наших тел наш мир благодаря драматическому процессу обращения начал сжиматься. Уплотненный силой электричества, земной шар теперь – не более чем деревня[61]61
  Маклюэн Г. М. Понимание Медиа: Внешние расширения человека. М: КАНОН-пресс-ц, Кучково поле, 2003. С. 5.


[Закрыть].

Важно и то, что Маклюэн под техническими расширениями человека подразумевает все средства коммуникации, будь то дорога, язык, электричество, телеграф или деньги. Так, одежда – следствие расширения кожного покрова, дом – расширение тела, которое разрастается до деревни, города, планеты. Техника, по Маклюэну, – это расширение наших тел и чувств. К продолжению вовне относятся средства коммуникации, то есть медиа. По этой логике техникой становятся язык, письмо, речь, книгопечатание, газеты и т. д. Вновь мы возвращаемся к психической реальности Фрейда и символической матрице Лакана. Реальность матрицы такова, какой мы ее воспринимаем. Она – данность, как бы единственно существующая реальность, будто бы раз и навсегда. В небольшой газетной заметке «Машина» Эрнст Юнгер в 1925 году именно об этой данности и пишет. Парадокс же в том, что то, что мы видим, кажется нам «само собой разумеющимся», хуже того – «естественным». Вот, например, вполне «естественная» картина:

мы, лежа на руках матери, смотрели на огромные железные вагоны и провожали взглядом сложные стальные механизмы, не имея о них ни малейшего понятия… <…> Иногда стоит вспоминать об этой истине, чтобы видеть, насколько мы зависим от нашей эпохи и нашего пространства.

Возвращаясь к Маклюэну, отметим, что он, рассуждая о письме, делает акцент на воображаемом, а точнее, на его визуальном измерении. Письмо, о воображаемом измерении которого мы склонны забывать, для Маклюэна в первую очередь представляет расширение визуального чувства. Революция Гуттенберга интенсифицировала фиксированную точку зрения и перспективу. Письмо, таким образом, оказалось одним из принципиальных инструментов центрации субъекта.

С учетом того, как именно изменились за последние десятилетия средства письменного сообщения – от компьютерных e-mails и sms до WhatsApp, – не лишним будет напомнить о мысли Стиглера, связывающего память, технику и время. Уже Маклюэн отмечает, что с изобретением фотографии был сделан шаг из эпохи Книгопечатного человека в эпоху Графического человека. В эпоху фотографии слово превратилось в иконический знак, графический образ, отделившийся от всякого содержания.

Здесь как раз и хотелось бы отметить два момента, которые, на наш взгляд, представляют особый интерес. Во-первых, расширение предполагает самоампутацию органа, и функция этого процесса заключается в снятии напряжения. Для Маклюэна существует определенная необходимость человека в продолжении себя вне себя. Поскольку расширение является продолжением органа, чувства или функции, то центральная нервная система реагирует самозащитным жестом «отключения расширяемой области»[62]62
  Маклюэн Г. М. Понимание Медиа: Внешние расширения человека. С. 195.


[Закрыть]. То есть человек «отключает» те органы, чувства или функции, которые подвергаются расширению, исходя из потребности в сохранении и мобильности. Этот эффект Маклюэн называет самоампутацией.

Во-вторых, в этой же связи Маклюэн приходит к столь важному для психоаналитического дискурса разговору о нарциссизме. Отметим лишь один принципиальный для нас момент: самоампутация исключает самоузнавание. В нарциссическом регистре Лакан называл это конститутивным нераспознаванием (méconnaissance): именно то, что сам я остаюсь слепым пятном в другом, и позволяет мне видеть. Так мы пришли очередным обходным маневром к вопросу о нарциссизме.

Если Эрнст Капп просто констатировал факт того, что люди создают орудия и машины по своему образу и подобию, то Маклюэн объясняет потребность человека в генерировании своих расширений с точки зрения мифа о Нарциссе. Здесь всё же стоит напомнить, что, по логике Фрейда-Лакана, нарциссизм, во-первых, неизбежен, необходим, конститутивен для будущего человеческого субъекта, во-вторых, – несет в себе экстериоризацию, отчуждение, распознавание себя в другом и смерть и, наконец, являет собой техноортопедический фармакон.

Теперь посмотрим на Нарцисса Маклюэна немного пристальнее. Он отводит ему отдельную главу своего «Понимания Медиа». Маклюэн исходит из этимологии имени: Нарцисс (νάρκισσος) происходит от глагола ναρκάω – «цепенеть, коченеть, парализовать». Отчуждаясь от собственного образа, как сказал бы Лакан, самоампутируя свой образ, Нарцисс перестает себя узнавать. Нарцисс под наркозом.

Приняв свое отражение за другого прекрасного юношу, он оказывается зачарованным своим-другим расширением, цепенеет от его созерцания. Или, словами Маклюэна: «Это расширение его вовне, свершившееся с помощью зеркала, вызвало окаменение его восприятий, так что он стал, в конце концов, сервомеханизмом своего расширенного, или повторенного, образа»[63]63
  Маклюэн Г. М. Понимание Медиа: Внешние расширения человека. С. 50.


[Закрыть]. Этот буквально фундаментальный для дальнейшей истории человеческого субъекта эпизод расширяется Маклюэном до мысли, что «люди мгновенно оказываются зачарованы любым расширением самих себя в любом материале, кроме них самих»[64]64
  Там же.


[Закрыть]. Нарцисс под наркозом от самого себя, но при этом сам себя не распознает.

Стоит сказать и о том, что Маклюэн говорит не только о расширениях или продолжениях, но и о проекциях. Причем вполне в духе Фрейда или Лакана он понимает, что продолжение как проекция – не просто некое выбрасывание вовне, но кольцо, возвращающее спроецированное «назад». Иначе говоря, любая проекция предполагает интроекцию, несмотря на то, что это – отнюдь не симметричные процессы. Такое наркозамыкание имеет место, например, когда мы слушаем радио или смотрим телевизор, и такое непрерывное принятие в себя вынесенной вовне технологии замораживает нас в позиции Нарцисса, предписывая бессознательное восприятие себя. Если расширения времен Маклюэна еще сохраняли слепое пятно, то, похоже, сегодняшние социальные сети превращают самого ex-субъекта в такое пятно. В терминах Маршалла Маклюэна, происходит вот что:

Когда наша центральная нервная система расширяется и ставится под удар, мы вынуждены вводить ее в оцепенение, иначе мы умрем. Таким образом, эпоха тревоги и электрических средств является также эпохой бессознательного и апатии. Но, что удивительно, это вдобавок еще и эпоха осознания бессознательного[65]65
  Маклюэн Г. М. Понимание Медиа: Внешние расширения человека. С. 57.


[Закрыть].

Так писал Маршалл Маклюэн в 1964 году. Остается ли все так же и сегодня, в конце 2017 года? Говорят, мы еще не умерли, и значит, мы по-прежнему – впрочем, уже совершенно иными средствами – вводим центральную нервную систему в оцепенение. Главное, как кажется, заключается не в том, что об этом по-прежнему говорят, а в том, что об этом по-прежнему говорят. Но, в отличие от 1964 года, важен, вероятно, и вопрос, не кто говорит, а что говорит. И еще вопрос: можно ли сегодняшнюю эпоху назвать таковой осознания бессознательного? Бессознательного? Осознания?

Впрочем, что бы ни говорили, протезирование, проецирование и продолжение все еще следуют.

Часть III
Машина влияния Джеймса Тилли Мэтьюза

В 1810 году пневматический станок был реальным лишь для Джеймса Тилли Мэтьюза. Теперь, вполне возможно, мы все становимся его очевидцами[66]66
  Jay M. James Tilly Matthews and the air loom. P. 63.


[Закрыть].

10. Психиатрическая машина влияния

Нельзя, конечно, с полной уверенностью утверждать, что первое описание машины влияния было сделано именно Джеймсом Тилли Мэтьюзом, но именно оно дошло до нас в целости и сохранности как самое раннее. И дошло благодаря доктору Джону Хасламу, опубликовавшему в 1810 году книгу «Иллюстрации безумия», в которой он изложил случай своего пациента, которого звали Джеймс Тилли Мэтьюз. Этот случай стал одним из самых известных и прославленных в истории психиатрии. Разве что Даниэль Пауль Шребер, появившийся сто лет спустя, мог бы с ним соперничать.

Джон Хаслам был лечащим врачом Джеймса Тилли Мэтьюза в Бетлемской королевской больнице, которая когда-то официально называлась Госпиталем святой Марии Вифлеемской, но во времена, нами описываемые, была уже известна попросту как Бедлам. Именно здесь, в Бедламе, в невозможных отношениях между доктором Хасламом и его пациентом Мэтьюзом возникло первое описание машины влияния, которую вполне правомерно можно называть таковой Хаслама-Мэтьюза. Машину эту Мэтьюз назвал пневматическим станком. Английское название машины, Air Loom, не несет в себе пневматики, но, как мы увидим, air относится не к воздуху, а к газам вообще. То, что сегодня называется теорией газов, во времена возникновения этой науки называлось пневматической химией. Слово loom имеет прямое отношение к модернизации ткацкого станка, произошедшей в xviii веке. Loom происходит от староанглийского ge-loma, и под словом loma подразумевался любой станок – не обязательно ткацкий, вообще машина.

Джеймс Тилли Мэтьюз попал к доктору Хасламу в самом конце xviii века, как раз тогда, когда полным ходом шла институциализация психиатрической машины. Мишель Фуко в своих лекциях о психиатрической власти показывает, как происходила институциализация психиатрии в рамках медицины на примере прославленной клиники Сальпетриер. Поэтому мы на время отвлечемся от лондонского Бедлама и перенесемся в парижский Сальпетриер, тем более что перемещения между этими столицами еще сыграют свою роковую роль в судьбе Джеймса Тилли Мэтьюза.

В начале XIX века в Сальпетриере трудился знаменитый реформатор психиатрии Жан-Этьен Доминик Эскироль. Мишель Фуко, как известно, в своей теории биовласти описывает саму эту власть не как нечто, принадлежащее одному конкретному человеку, например врачу, но как то, что носит дисперсный характер, как то, что распространяется через систему реле-передатчиков: врачей, аптекарей, санитаров, надзирателей. Власть не сконцентрирована в каком-то одном конкретном месте, она вездесуща и воспроизводит себя в социальных отношениях. Она проявляется в надзоре, в наблюдении за видимым объектом, она производится в дисциплинарных практиках, осуществляемых над объектом-телом. Власть неразрывно связана со знанием. Все это имеет прямое отношение к машине влияния, в частности таковой Хаслама-Мэтьюза.

Фуко описывает действие во времена Эскироля двух психиатрических машин влияния. Первая машина предписывает собственно медицинское, фармакологическое, медикаментозное лечение. Вторая – влияние авторитета, моральное лечение. Эта вторая машина, машина морального влияния, как пишет Фуко, была приведена в действие англичанами, в первую очередь как раз таки Джоном Хасламом. Впрочем, понятно, что машина эта не взялась ex nihilo. Учитель Эскироля Филипп Пинель понимал лечение безумия как подчинение и обуздание душевнобольного. Хаслам в своей книге «Наблюдения за безумием и меланхолией» отдает должное Пинелю за «моральное управление безумным»[67]67
  Haslam J. Observations on Madness and Melancholy. L., 1809. Р. 275.


[Закрыть]. Переход к использованию моральной машины влияния Пинеля принято считать в истории психиатрии моментом особого гуманизма; и в этом трудно усомниться, ведь Пинель, работая в конце XVIII века в парижской клинике Бисетр, выхлопотал у революционного конвента разрешение снять с душевнобольных цепи. Напомним, что этот прославленный психиатр явился еще и основоположником научной школы психиатрии.

Итак, в конце xviii – начале xix веков происходит учреждение психиатрии в рамках университетского медицинского дискурса. Клиника принадлежит университету и работает как университет. В 1817 году Жан-Этьен Доминик Эскироль начинает читать свои знаменитые лекции по психиатрии в Сальпетриере, а с 1825 года продолжает свою деятельность в качестве первого клинического преподавателя в Шарантоне, где он проработал вплоть до самой смерти в 1840 году. Эскироль первым стал официально преподавать психиатрию во Франции, он же – автор первого научного руководства по психиатрии.

Фуко задается следующим более чем логичным вопросом: «Каким образом при отсутствии тела и исцеления, характеризующем психиатрическую практику, врач может быть действительно провозглашен врачом?»[68]68
  Фуко М. Психиатрическая власть. С. 324.


[Закрыть]. И отвечает: психиатр «получает статус врача в силу одного того, что его окружают в качестве слушателей и зрителей студенты»[69]69
  Там же.


[Закрыть]. Таков неожиданный, на первый взгляд, итог клинической презентации. Эскироль представляет больного студентам, выставляет его как объект напоказ, наделяя себя позицией знающего, обладающего властью. При этом корпус студентов составляет «институциональную корпорацию», жизненная необходимость которой определяется отсутствием тела больного. Отсутствие тела больного, а точнее больного тела, восполняется телами студентов и знающего врача. Таковы смещения в психиатрическом треугольнике власть – тело – знание.

Именно с этого момента за больницей устанавливается репутация храма науки. На лекции Эскироля в клинике Сальпетриер, ставшей европейским центром невропсихиатрической мысли, съезжаются врачи-психиатры из самых разных стран Европы. Здесь он выступает с публичными лекциями в течение девяти лет. Эскироль как раз и говорит о влиянии врача на пациента. Врач обязан всем своим видом показывать, кому принадлежит власть. У него должен быть уверенный взгляд, крупные черты лица, выразительный голос и т. д. В общем, «персонаж врача начинает функционировать с первого взгляда на него… врач есть по сути своей тело – или, точнее, некоторая физика, набор характеристик…»[70]70
  Фуко М. Психиатрическая власть. С. 17.


[Закрыть]. Впрочем, Хаслам иронично замечает, что «вся эта напускная важность, все эти бесконечные пронизывающие взгляды, имитация свирепости <…> хороши для Парижа, но не для Лондона»[71]71
  Haslam J. Observations on Madness and Melancholy. Р. 278.


[Закрыть]. В терминах Лакана можно сказать, что вся эта воображаемая составляющая не столь эффективна в Бедламе, не производит должного впечатления на британских сумасшедших. Хасламу приходится прибегать к другим инструментам утверждения своего авторитета.

11. Моральный менеджмент[72]72
  Мы сознательно придаем оттенок сегодняшней экономики и переводим буквально moral management на русский вместо более правильного «морального управления» по соображениям, которые проясняются в заключительной части книги.


[Закрыть]Джона Хаслама

Итак, Джон Хаслам – один из первых представителей и сторонников использования моральной машины влияния. Это, впрочем, не означает, что он категорически отказывается от любых других способов воздействия. В восьмой главе «Наблюдений за безумием и меланхолией», которая называется «Лекарства от безумия», Хаслам весьма подробно описывает средства физического воздействия: кровопускание, очистка желудка, вызывание рвоты, применение камфары, опиума, холодных и теплых ванн, подчеркивая, что при определенных условиях они оказывают благоприятное воздействие.

В 1795 году Джон Хаслам получил назначение в Бетлемскую больницу. Он выполнял обязанности психиатра, хотя официально являлся аптекарем. Хаслам работал в «команде» из трех человек: вместе с врачом Томасом Монро, который появлялся в больнице не чаще раза в месяц, и хирургом Брайаном Кроутером, безумным алкоголиком, закончившим жизнь пациентом Бедлама.

Будучи формально аптекарем, Хаслам на деле выполняет функции психиатра, но при этом не верит ни в медицину, ни в психиатрию, ни в какие теории, ни в какие нозологические категории. Все свои силы он направляет на то, что называет «моральным управлением (moral management)». Этому он посвящает отдельную книгу – «Размышления о моральном управлении безумными субъектами» (1817).

Только не нужно думать, что сторонник морального влияния – это благо, что Хаслам – нежный, заботливый, добрый доктор. Отнюдь. Его описывают как циничного, жестокого, высокомерного, враждебно настроенного ко всем окружающим человека. Его надменное отношение к психиатрам, его амбиции «практически доходили до профессионального бреда величия»[73]73
  Porter R. Introduction // Haslam J. Illustrations of Madness. L., N.Y.: Routledge, 1988. P. xxvii.


[Закрыть].

Хаслам пропитан неприязнью к теориям и любого рода абстрактным размышлениям. Он враждебно настроен в отношении нозологии, любая таксономия для него лишена какого бы то ни было смысла. При этом он написал множество книг – впрочем, как он полагал, строго практической направленности, без каких-либо теорий, которые, как известно, всегда можно заподозрить в близости бреду. Кстати, его книга «Здравый ум» (1819) стала первой работой по судебной психиатрии на английском языке. Любая теория для Хаслама – уже бред. С одной стороны, вслед за Фрейдом и Лаканом можно действительно сказать, что утверждение Хаслама не лишено здравого смысла. Любое систематическое связное построение едва ли может избежать привлечения фантазматических деталей, и Фрейд не случайно сторонился слова «система». Лакан же попросту связывает научную систематизацию с воображаемым заблуждением (méconnaissance). Нельзя сказать, понимает Хаслам или нет, что само деление умов и идей на здравые и больные уже предполагает теорию, но то, что такое деление сомнительно, ему понятно. Выступая однажды в качестве судебного психиатра, на вопрос, находится ли подсудимый в здравом уме, он сказал: «Я никогда не видел ни одного человека, который был бы в здравом уме»[74]74
  Ibid. P. XL.


[Закрыть].

Мэтьюз для Хаслама – особый случай. Ему, как мы поняли, посвящена отдельная книга – «Иллюстрации безумия». Из этой книги следует, что цель Хаслама отнюдь не заключалась в том, чтобы лечить Мэтьюза. Цель – доказать, что Джеймс Тилли Мэтьюз – безумен. Во всяком случае, вся первая часть книги – это история психиатрических комиссий, которые созывались по требованию родственников, и каждый раз вывод был один: пациент – неизлечим. Не кто иной, как Хаслам, изо всех сил противился неоднократным попыткам вызволить Мэтьюза из Бедлама. Мы еще остановимся на этом вопросе подробнее, а пока скажем лишь, что стремление самого Мэтьюза, его семьи, его друзей доказать, что он здоров, приводили лишь к тому, что Хаслам с еще большим усердием утверждал обратное и добивался того, чтобы Джеймс Тилли Мэтьюз не покидал стен Бедлама. Следующие слова Фуко вполне можно отнести на счет Хаслама: «терапевтическая операция заключается вовсе не в нахождении врачом причин болезни. Чтобы эта операция увенчалась успехом, врач не нуждается ни в какой-либо диагностической или нозографической работе, ни в каком-либо дискурсе истины»[75]75
  Фуко М. Психиатрическая власть. С. 24.


[Закрыть]. Речь и в данном случае идет о борьбе, о столкновении двух сил, о соперничестве между Хасламом и Мэтьюзом. Исцеление заключается в признании больным правоты, истины доктора, то есть в признании больным своей болезни как заблуждения, ошибки, или, говоря языком Хаслама, Мэтьюз должен принять мысль врача, сделать ее своей: он одержим больными идеями, и, стало быть, его место – Бедлам. Впрочем, в случае Мэтьюза не стоит исключать истинность и паранойяльного сценария политического заговора. По меньшей мере, об этом свидетельствует письмо лорда Ливерпуля, отправленное 7 сентября 1809 года управляющему Бетлемской больницы, в котором он «рекомендует продолжать удерживать некоего субъекта, лунатика по имени Джеймс Тилли Мэтьюз» до самой смерти[76]76
  Письмо цитируется в приложении к изданию книги: Haslam J. Illustrations of Madness. L., N.Y.: Routledge, 1988. P. LV. Мэтьюз не провел остаток жизни в Бедламе, в 1814 году его перевели в частную психиатрическую больницу «Лондонский дом Фокса». Хозяин больницы, доктор Фокс, считал Мэтьюза в принципе здоровым. Мэтьюз помогал Фоксу заниматься библиотекой и садом до своей смерти 10 января 1815 года.


[Закрыть].

Парадокс скорее в том, что при всей своей моральной нацеленности на излечение пациента (но не Мэтьюза) Хаслам остается верным – впрочем, неоднозначно и непримитивно – научной традиции органицизма[77]77
  Во избежание недоразумений сразу скажем, что под орга-ницизмом мы понимаем здесь не социологические теории Герберта Спенсера, а психиатрическое объяснение психических состояний, расстройств, заболеваний исключительно нарушениями – анатомическими и функциональными – работы мозга.


[Закрыть]. Он убежден в телесном, органическом происхождении заболевания, и потому лечением его должны заниматься врачи. Одной из вершин органицизма, напомним, станет прославленный доктор Даниэля Пауля Шребера – Пауль Флексиг. Пауль Флексиг, автор книги «Локализация умственных процессов» (1896), как известно, пришел в психиатрию, будучи патологоанатомом. Джон Хаслам в течение нескольких лет работал в Бетлемской королевской больнице аптекарем, фармацевтом; он не был патологоанатомом, но мозг тоже любил вскрывать. Благодаря своим глубоким практическим познаниям в области препарирования этого органа управления пациентом – уже после увольнения из Бетлемской больницы – он получил степень доктора медицины в Университете Абердина в 1816 году.

Для Хаслама безумие противоположно разуму и здравому смыслу, как тьма свету, а само безумие – оппозиция мании и меланхолии, о чем он сообщает на одной из первых страниц своего труда «Наблюдения за безумием и меланхолией» (отметим, что Хасламу все же не удается избежать категоризации, не получается совсем отказаться от теории: есть здоровые и больные, есть безумные и меланхолики, есть меланхолики и маньяки). Если первая глава посвящена определению безумия, а вторая – его симптомам, в которой, в частности, сообщается об особом органе чувств, через который пробирается безумие, – об ухе, то вся пространная третья глава повествует о вскрытии мозга безумных. В этой главе описано тридцать семь клинических случаев, и каждый случай завершается описанием вскрытия. Похоже, никакой строгой корреляции между поражением головного мозга и безумием Хаслам не обнаруживает, хотя у маньяков увеличены боковые желудочки головного мозга. Вскрытие показывает, что при меланхолии вообще нет никакой зависимости между состоянием мозга и психикой.

Согласно органицистской традиции, причина душевных расстройств лежит в органе, в мозге. Но не для Хаслама. Он прямо задается вопросом, что является причиной, а что следствием: является ли безумие причиной поражения мозга, или мозг оказывается поврежденным в результате расстройства психики. Так что органицизм его, в отличие от такового Пауля Флексига и множества его сегодняшних последователей, действительно весьма ограниченный. В том, что касается этиологии безумия, текст Хаслама оказывается гетерогенным. В этом мы убеждаемся и дальше.

В отношениях мозга с идеями не все так однозначно, но дело и не, как можно было бы предположить, в расстройстве органов восприятия. Хаслам полемизирует с сенсуализмом Джона Локка, говоря, что причина безумия не лежит в области обмана восприятия – скорее, сам обман восприятия объясняется болезнью мозга. Впрочем, еще раз скажем: Хаслам – далеко не Флексиг. В пятой главе «Наблюдений за безумием и меланхолией» он пишет: «Причины, которые мне удалось с уверенностью определить, можно разделить на физические и моральные»[78]78
  Haslam J. Observations on Madness and Melancholy. Р. 208.


[Закрыть]. К первым относятся интоксикации, удары по голове, горячка, ртуть и т. д., а ко вторым – длительное переживание горя, страстное неудовлетворенное желание, религиозный ужас, внезапный страх… В качестве отдельной причины Хаслам называет зависимость психических процессов от небесных тел, в первую очередь, конечно, от Луны, откуда и закрепившееся за безумными название – лунатики.

В этой же главе Хаслам затрагивает и вопрос наследственной предрасположенности. И на сей раз стоит сказать, что, в отличие от многих сегодняшних ученых, он не дает однозначного ответа. Причем, если Хаслам и говорит, что в том случае, когда «один из родителей безумен, более чем вероятно затронуты безумием окажутся и его потомки»[79]79
  Haslam J. Observations on Madness and Melancholy. P. 231.


[Закрыть], то ответ этот отнюдь не отличается биологизмом наследования. Уж скорее, это вопрос наследования культурного, или, попросту говоря, воспитания:

Из причин, называемых моральными, величайшее число может скорее быть возведено к ошибкам воспитания, которые зачастую насадили юному разуму те семена безумия, которые при самых незначительных обстоятельствах готовы взрасти[80]80
  Ibid. Р. 236–237.


[Закрыть].

Одна из важнейших мыслей Хаслама: нельзя вдаваться в содержание того, что говорит пациент. В этом нет ни малейшего смысла. Разве есть смысл в том, чтобы вдаваться в содержание бредовых мыслей? Но в то же время ничего, кроме убеждения, у доктора не остается. «Представьте себе болезнь идей. Каким образом нам осуществлять лечение?»[81]81
  Ibid. P. 241.


[Закрыть] Ответ очевиден: «если безумие – это болезнь идей, то мы не можем предложить никакого телесного лечения (no corporeal remedies for it)»[82]82
  Ibid. P. 242.


[Закрыть]. Итак, лечить идеи можно только идеями.

Лечить и сохранять. Пациент клиники – талисман клиники. Джеймс Тилли Мэтьюз, описывая банду, управляющую машиной влияния, писал, что она «относится к нему как к „талисману“, как к ключу от плана мирового господства, однако Мэтьюз также был талисманом Хаслама, тайным оружием доктора в его собственных грандиозных схемах»[83]83
  Jay M. James Tilly Matthews and the air loom. P. 61.


[Закрыть]. Пока Хаслам вел записи о Мэтьюзе, Мэтьюз делал заметки о Хасламе. В общем, вполне правомерной оказывается следующая мысль: «Дуэль между Джоном Хасламом и Джеймсом Тилли Мэтьюзом образует комплексный и интригующий пример folie à deux»[84]84
  Porter R. Introduction // Haslam J. Illustrations of Madness. P. xl.


[Закрыть].

В 1816 году Джон Хаслам, сторонник не физического, но морального воздействия на пациентов, был уволен из психбольницы за жестокое обращение со своими подопечными – странно, если учесть, что сам он считал телесные наказания и жестокое обращение не только бесчеловечными, но и бесполезными в деле лечения. Главное ведь для него было добиться от пациента уважения, подчинения, признания авторитета. Видимо, иногда других способов заставить себя уважать ему порой не оставалось.

В 1815 году Джеймс Тилли Мэтьюз скончался. После его смерти Палата общин предприняла расследование, вероятно по заявлению племянника Мэтьюза, который утверждал, что Хаслам, дабы утвердить свой авторитет, приковал пациента к стене палаты. В результате расследования был обнаружен далеко не один обнаженный прикованный пациент. Джон Хаслам был уволен.