Текст книги "Неправильная звезда"

Мир наизнанку

Со стороны могло показаться, что в его жизни совсем ничего не происходило. С утра и до вечера он сидел в небольшой подсобке, выписывая квитанции и отслеживая движение товара, а потом шёл к себе в коммуналку, стараясь тихо и незаметно проскочить мимо соседей. У него совсем не было друзей, не было даже хороших знакомых, и проворные коммунальные сплетницы только разводили руками, когда заходила речь о нелюдимом жильце, за которым не значилось ни единой истории, сколь-нибудь затронувшей их чуткое воображение. Но, если не брать во внимание его необщительность, к причине которой мы ещё, несомненно, вернёмся, нашего героя отличало одно исключительное свойство, можно даже сказать, дар, найдись для него хоть какое-то полезное применение.

Сложно представить, насколько такую способность можно считать талантом, но его слуху мог позавидовать любой профессиональный музыкант, даром что наш герой не знал нот и не имел никакой склонности к исполнительскому ремеслу. Обладая слухом удивительной остроты, ему не составляло труда слышать разговор соседей этажом выше или следить за тем, что происходит за железною дверью диспетчерской, куда, понятное дело, всем рядовым сотрудникам конторы вход был категорически воспрещён.

Только такое бытовое всеведение его почти не интересовало. Куда занятнее было вслушиваться в едва различимые ритмы, шумы и звучания людских сердец, происходящие не от пульсации крови, а по причине внезапного чувства, случайной тревоги или подступившей тоски. Похожие звуки он находил и снаружи, они несколько отличались от первых, но были с ними явно одной природы.

Наш герой полагал, что последние приходят из пустоты вселенского эфира, где тоже звенят полновесной жизнью обитаемые миры. По крупицам собирая все свидетельства присутствия разумного существования и, связывая их воедино, перед его внутренним взором представала воистину эпическая картина.

Миры теснились друг за другом, тождественные по сути и близкие по форме. Их сёла и города населяли точно такие же люди, как на Земле, по утрам встречающие рассвет Солнца, а по ночам наблюдающие тёмно-синее небо с меняющимся диском Луны и мерцающим звёздным скоплением Млечного Пути. Подпространства схожих миров входили одно в другое, никак не взаимодействуя между собой, а лишь обмениваясь вибрацией разумной жизни, отчего эта разумная жизнь, как отражённое эхо земного бытия, во всех мирах почти не различалась.

У нашего героя возникало впечатление, что все обнаруженные им невидимые вселенные устроены одинаково, существуя параллельно и сходясь, как в геометрии Лобачевского, в одной лишь точке его сознания. Скорее всего, случайно, из-за какого-нибудь космического сбоя, подарившего ему этот шаткий мостик между мирами.

Они, эти невидимые миры, выстраивались вслед за вселенной всеслышащего конторского служащего словно отражения в параллельных зеркалах, отставая друг от друга всего на одно единственное дыхание его клонов из Зазеркалья.

Там он слышал тех, кого вполне мог считать продолжением самого себя, радовался победам и добрым делам своих двойников и огорчался их неудачам, будто бы своим собственным.

Здесь, пожалуй, стоит уточнить, что применять такой однозначный и упрямый глагол «слышать» к нашему герою было бы не вполне корректно. И вот почему.

Он не просто слышал происходящее, он в нём присутствовал, никоим образом не влияя на события, оставаясь невидимым для своего внезапного и непривычного окружения. Чего никак нельзя сказать об окружении вполне естественном, где его пребывание отражалось самым скверным и губительным образом на всех, кто так или иначе вступал с ним в контакт. Как будто бы ему мешали закрепиться и надёжно обосноваться в дарованном изначально мире, грубо выталкивая в диспетчерскую вселенных, куда всем остальным живущим вход и впрямь был категорически воспрещён.

«Чего они боятся или, может быть, оно, – возмущался наш герой по поводу своего вселенского проклятия, обращаясь непонятно к кому и неизвестно зачем. – Что я пойду и расскажу учёным об истинном устройстве нашего мироздания? Да кто там меня будет слушать! На Земле вообще никто никого не умеет слушать, если, конечно, не брать в расчёт меня».

Сначала его бесила невозможность без последствий сходиться с людьми, но потом он как-то привык и обходился без близкого общения. Задевало только, что его не могли слышать даже там, куда ему, как единственному из землян, был разрешён вход.

Но более всего он мечтал о невозможном. Ничего удивительного в таком желании не было, поскольку любой талант именно так и проявляет себя. «Ведь есть, наверное, очень далёкие миры, куда почти не проникает мой слух», – предполагал наш герой.

И как художнику-романтику, стремящемуся создать картину, прекрасную, как волшебный сон, ему тоже хотелось обнаружить счастливые миры, не отравленные жестокостью и всевластием зла. Однако таких миров поблизости не было, и он внимательно вслушивался в далёкий космос, стараясь не пропустить ни единого движения эфира, наполненного очарованием счастья.

Но как он ни старался, так и не мог поймать ни шума, ни плеска от удалённой счастливой Земли.

Был обычный пятничный вечер. Он возвращался с работы и на площадке своего этажа заметил старую шаткую лестницу, которой раньше здесь никогда не было.

Он посмотрел вверх, туда, где находился железный люк для выхода на крышу и обомлел от неожиданности. Рядом с люком он увидел неизвестно откуда взявшуюся там дверь и человека в её проёме, который явно не предполагал оказаться замеченным. Тот сразу поспешно её захлопнул, и здесь обнаружилось, что дверь была выкрашена в цвет стены, что делало её и впрямь неразличимой.

«Может и впрямь она всегда тут была?» – скоропалительно предположил наш коммунальный жилец.

«Не может быть! – тотчас же возразил он самому себе. – Для чего создавать совершенно бесполезную дверь в брандмауэре, выходящем на глухой двор, к тому же на уровне шестого этажа?» Да и не мог он не замечать эту дверь раньше. Тем более непонятно, куда исчез пугливый человечек, её захлопнувший. Неужто он упал вниз? Но этого точно не могло произойти, иначе наш герой первым бы узнал о случившемся.

Он бесшумно и осторожно проскользнул в свою комнату, где его ожидала ещё одна странность, куда более удивительная, чем даже дверь, не ведущая никуда.

В кресле сидел, поджав ноги, его двойник, такой же напуганный, как и тот человек в проёме совершенно необязательной двери.

Двойник прижал указательный палец к губам, призывая к тишине, однако безмолвствовать вовсе не собирался, общаясь если не посредством речи, то каким-то иным способом, не нарушавшим привычной тишины комнаты.

– Михал, я услышал тебя прежде, чем ты сумел бы обнаружить нас и нашу вселенную, – начал двойник, не отрывая пальца от своих губ.

Михала очень давно никто не называл по имени, он даже запамятовал как оно звучит. Ему очень понравилось такое обращение к себе, точно мельком и невзначай его погладили по голове, нежно и осторожно, как в детстве.

– Ты искал счастливую Землю, Михал? – и вновь внимательная и добрая ладонь пришельца коснулась головы нашего героя.

– А разве где-то существует такая счастливая Земля?

– Почему же нет. Она существует, только вам никогда не понять нашего счастья, не говоря уже о том, чтобы такое же воплотить у себя.

– Это ещё почему? – огрызнулся Михал.

– Да оттого, что ты сердишься, – спокойно ответствовал двойник.

– И что с того?

– А то, что ваш мир пронизан эмоциями, мешающими вам жить мирно и счастливо. Ваша цивилизация необычайно шумна, в то время как у нас совершенно тихо, и обнаружить нас почти невозможно.

Михалу показалось, что слово «почти» пришелец сказал если не с испугом, то с опаской.

«Вот я сержусь, а ты боишься. И то, и другое – эмоции, которых, якобы, у вас нет», – мелькнуло в голове у Михала. Пришелец тотчас же прочитал эту фразу, прочитал её раньше, нежели Михал успел одёрнуть себя, дабы не разбрасываться неосторожными мыслями, раз уж его собеседник так легко их способен читать.

– Просто ты, Михал, ничего не знаешь о природе страха и тем более о том, что ты воспринимаешь как страх, совершенно напрасно приравнивая его к эмоции. Дело в том, что ваша среда исключительно агрессивна и представляет большую опасность для нас.

Теоретически Михал был в состоянии допустить такое, но всё равно это как-то плохо сочеталось с идеей торжества счастья, о чём ранее заявлял пришелец. Пытаясь уйти от прямого ответа, Михал двусмысленно покачал головой, очень стараясь, чтобы мысли не роились в сознании по прихоти чувств, а строились исключительно на основе доводов и резонов оппонента.

Только, похоже, пришелец жеста не оценил или же совсем не понял. Лицо его и вправду не выражало никаких чувств, но Михалу, который видел себя со стороны разве что в маленьком зеркальце для бритья, это лицо казалось несколько глуповатым. Тем не менее пришелец продолжал выносить землянам непоколебимые вердикты.

– Вы здесь не живёте, а переживаете. Ваши эмоции порождают иллюзии, ведущие вас в никуда. Так в этой погоне за ложными целями и пробегает ваша короткая жизнь, заполненная по преимуществу суетой и нелепицей.

– Так ли уж нелепицей? – ядовито отозвался Михал.

– Да вы сами о том говорите, когда проходят ваши обольщения, а они не могут не проходить, учитывая ваше эмоциональное отношение к происходящему.

– Теперь уже ты огульно обвиняешь нас всех в легкомыслии.

– Не имею подобной привычки. Конечно, не всех можно в этом обвинить. Для некоторых из вас характерна противоположная крайность. Но жить без иллюзий у вас всё равно не умеет никто.

– Ладно, пусть. Но у нас тоже есть люди, считающие себя счастливыми.

– Ну да. Только я не имею в виду то субъективное переживание, за которым неизбежно следует разочарование или перерождение так называемого счастья во что-то иное. Подлинное счастье не имеет динамики, свойственной эмоциям, и владеет тобой всецело. Для него, как правило, ничего не нужно кроме особой ментальной установки.

– Сложно всё как-то, – тихо пробормотал Михал. Однако в словах пришельца он отчего-то почувствовал слабую надежду. Почему почувствовал, он и сам того не мог понять и осмыслить.

«Это тебе, пугливому сухарику, назначено понимать, а с нас довольно и ощущений», – подумал Михал, наперекор своему же решению не провоцировать пришельца. В жизни он не знал ни любви, ни сердечной привязанности и уже не рассчитывал ни на какие изменения в своей незавидной судьбе. Но, согласно пришельцу, для подлинного счастья этого всего и не требовалось. Как не требовалось ничего из того, что обретается в напряжённой борьбе с себе подобными за признание и благополучие, за статус и за внимание окружающих.

Покуда Михал таким образом размышлял, пришелец, похоже, вполне уверенно успел освоить человеческий язык жестов. Он согласно закивал Михалу, затем поднял вверх правую руку, точно хотел сообщить нечто важное.

Михал тоже ему ответно кивнул и сосредоточил всё своё внимание на руке пришельца. Ему казалось, что это вполне работающий приём, дабы перестать думать.

– Правильно, Михал, у нас, действительно, все счастливы. Среди нас нет ни первых, ни последних, ибо всякий способен обрести счастье. Для этого не нужно никакого смятения чувств, достаточно только уметь смотреть и понимать – видеть и осознавать.

– Ничего не понимаю, – скороговоркой выпалил Михал. – Это всё общие слова и никакой конкретики.

Пришелец задумался.

– Знаешь, пожалуй, я всё-таки сумею тебе объяснить. Понять, в чём состоит счастье, ты вряд ли сможешь, однако ты прекрасно сумеешь его расслышать.

Михал вопросительно посмотрел на пришельца.

– Ты можешь услышать, как оно звучит во мне, – пояснил пришелец. – Возможно, тогда и у тебя что-нибудь откроется. Слушай же.

Он поставил перед собой вазу с высохшими ветками вербы, которые Михал в течение последних нескольких лет всё время забывал выбросить, оглядел их со всех сторон и замер, остановив свой взгляд на незамысловатом древесном букете.

Михал тоже замер, весь обратившись в слух. Фиолетовая зубчатая тень над абажуром начала медленно растекаться по всему потолку, затем перешла на стены, соединившись там с антропоморфным силуэтом от настольной лампы, застывшим над изогнутыми очертаниями кресел и прямоугольником письменного стола. Когда на стене за пришельцем истаял последний островок света, вся комната погрузилась в мягкий вечерний полумрак.

Какое-то время стояла зыбкая волнующая тишина, на фоне которой появившиеся лёгкие, блуждающие звуки казались Михалу её естественным продолжением.

Звуки были похожи на осторожные хаотичные прикосновения к клавишам ксилофона, не создающие ни металлической вибрации, ни чистого и ясного звучания. По своему опыту Михал знал, что полная картина откроется ему несколько позже, когда отдельные разрозненные звучания сольются в единый звук или особую короткую мелодию, многократно повторяемую, словно неизменный рефрен. Иногда эта мелодия была очень красивой, только Михал её никогда не запоминал, будучи чрезвычайно далёким от любых музыкальных пристрастий.

Однако «мелодия счастья» захватила воображение Михала; он, может быть, впервые почувствовал звуки как ноты, будоражащие и запоминающиеся. Вслед за ними привычно последовали и изображения, только на этот раз они больше напоминали картины, созданные хорошим художником, где любая деталь была наполнена значением и подлинным чувством.

Надо сказать, что Михал был очарован сопереживанием подаренного ему счастья, но к этому добавлялось ещё торжество от собственной правоты – Михал изначально не верил в бесчувственность цивилизации пришельцев, и вот он смог в том убедиться воочию. Разве что их чувственность была несубъектна, словно вывернута наизнанку и растворена вовне. Впрочем, Михала такое положение вещей нисколько не удивляло: если существует внешнее вместилище для разума – ноосфера, то отчего же не существовать подобному пространству для чувств и впечатлений?

Если бы кто-нибудь был в состоянии проследить за воображением Михала, то не обнаружил бы в увиденном ничего необычного. Сухие ветки вербы привели нашего героя в заброшенный парк или на далёкую городскую окраину, где весенние ветви деревьев были усыпаны мохнатыми почками, похожими на затаившихся насекомых. Март дышал пряной древесной прелостью и густой сыростью подтаявшего снега. Низкое небо катилось куда-то по разбухшим от влаги кронам деревьев и проржавелым крышам близлежащих домов, бросая на землю болезненные пучки света, напоминающие белёсый клубящийся газ.

Но со стороны Михала всё выглядело совершенно иначе.

Михал брёл по узкой тропинке в снегу, и у него сильно и радостно билось сердце, будто бы он давно уже мечтал оказаться именно здесь. Низкие ветви вербы, покрытые нежными пушистыми всходами, почти касались его лица, и он мог сколь угодно долго любоваться их хрупким доверчивым великолепием. От древесных стволов исходил едва заметный розоватый пар, под которым уже кипела пробудившаяся жизнь тысяч и тысяч мельчайших созданий, занятых своей нехитрой работой освоения и обустройства. Да, Михал многое не мог видеть, но то, что не попадало в поле его зрения, заявляло о себе каким-то редким ощущением, в котором соединялся и вкус и запах и прикосновение… Он чувствовал округлость жестяных водосточных труб, рыхлость тёмной сосновой коры, упругость липовых веток и линялую охру отсыревающей штукатурки. Его разум вмещал в себя всё больше и больше из своего окружения, а сердце не уставало ликовать и приветствовать этих гостей. Он был всем, и всё вокруг носило его имя. Лицо Михала светилось от счастья, и он улыбался всему сущему загадочной полуулыбкой, такой же, как у «Джоконды» Леонардо.

Очнулся Михал от яркого солнечного света, сочившегося сквозь лёгкие занавеси на окнах. В кресле никого не было, не было никого ни в комнате, ни в коридоре.

Михал выбежал на лестничную площадку, но и там не было никого. Люк на крышу был на своём законном месте, однако дверь под потолком исчезла. Не было ни двери, ни лестницы.

Впрочем, считать, что всё вчерашнее ему почудилось, Михал не спешил: в пыльном углу перед пропавшей дверью было сильно натоптано, и явственно читались два прямоугольных следа от деревянной лестницы. Он ни на секунду не сомневался в реальности визита вечернего гостя и более не желал ничего знать.

Двор встретил Михала птичьим гомоном и нестройным хором играющей детворы. Июльская листва на деревьях возле подъезда уже кое-где пожелтела, но он отчего-то заметил это только сейчас. Точно всякий, утративший ярко-зелёную расцветку листок, лично объявил ему, Михалу, о такой невосполнимой потере. Михал ответствовал каждому лишенцу толикой своего внимания и искреннего участия. И вот уже вся листва, едва колышимая лёгким ветерком, аплодировала Михалу, ей теперь было нестрашно кружиться прощальным хороводом у его ног.

Вслед за листвою заявили о себе старые здания, собравшиеся вокруг двора в тесную кучу, серый асфальт и растущая на всяком свободном клочке земли трава. Сам того не осознавая, он прирастал бездонным небом, высоким солнцем, цветным великолепием холодных теней, противоставших горячему свету. Михал испытывал подлинное блаженство в единении с ранее закрытым для него миром, и вскоре для него остановилось время, выплёскивая из его памяти полузабытые мгновения счастья.

Только теперь они представали совершенно иначе, соединяя в себе и цвет и свет и вкус и запах.

Михал прислушался.

Кто-то совсем рядом осторожно водил рукой по чутким металлическим клавишам, превращая чуткую тишину в дивную и вдохновенную музыку.

Вечерняя метаморфоза

 
Эй, художник! Что расселся?
Убери свою картинку! Дай пройти!..
 

Новелла Матвеева

«Кисть художника»

Мысль о том, что всё это не имеет никакого смысла, возникла у него уже по возвращении, когда он развешивал свои картины, привезённые с юга.

Возможно, такая мысль возникла из-за того, что как он ни старался, а двум работам всё равно не хватило места на стенах квартиры и ему пришлось поставить их за шкаф.

А, может быть, и вовсе не потому.

Попутно он вспомнил своих родителей, всю жизнь лечивших людей; только на этот раз напоминание об их полезном и благородном труде не наполнило его гордостью, а, напротив, промелькнуло как укоризна.

Так уж повелось, что он старался не рассматривать свою работу со стороны пользы и благородства, ведь и без того хватало точек, откуда можно было понаблюдать. Нет, наш герой не обладал в этом смысле повышенной рефлексией, но сказать, что он никогда не задумывался о своём труде и его результатах, тоже было нельзя. Впрочем, он, как и любой художник, чутко улавливал, чем живёт общество, чем оно дышит, как устроено и какое место отводит ему, живописцу, больше всего на свете любившему изображать утренние отражения деревьев на сонной воде.

И наш художник чувствовал, нет, он доподлинно знал, что не только ему очень важно и необходимо видеть эти отражения, что они нужны другим не меньше, нежели солнечные лучи, разгоняющие глубокий утренний сон. Он знал, что вся эта живописная свежесть потребна даже не столько отдельным людям, сколько огромному живому организму, каким является общество, хотя бы для того, чтобы ощущать себя здоровым и бодрым.

Но на смену утру привычно приходит день, за ним наступает вечер, и никто уже не помнит ни об утреннем свете, ни о прозрачной тени, упавшей в зеркала дремлющих вод.

Этот вечер пробрался всюду, словно никогда не было ни блестящей утренней росы, ни рассветного солнца, одевающего дома в сверкающий праздничный шёлк. И то разумное и огромное, частью которого художник привык себя осознавать, более не нуждалось во всех этих мелочах и никчёмностях, чем так дорожил наш живописец и любил изображать на своих полотнах.

Он, собственно, и раньше подмечал, что общество и его устав формирует те необходимые условия и то стечение обстоятельств, которые люди, по простоте своей, называют случаем, удачей или везением. Не догадываясь даже о причастности к такой данности огромной и сложной заинтересованной сущности, аккумулирующей в себе и этих людей, и много чего ещё, о чём предпочтительнее не знать вовсе.

Наш герой очень внимательно следил за происходящим, оттого-то сомнений в том, что всё теперь переменилось, у него не было.

Что было горячим – остыло, то, что было важным – сделалось лишним, что светило – погасло, а сверкающие праздничные одежды на зданиях сменили строгие вечерние туалеты, усыпанные неоновыми блёстками бесстыжей рекламы.

«Обществу гораздо легче меняться, чем человеку. Человеку, в отличие от него, необходимо приспосабливаться, – размышлял художник. – Да и приспосабливаться-то возможно в определённых пределах, ибо человек для общества не есть цель, а всего лишь средство».

Честно говоря, художник не возражал против такого зависимого состояния: сегодня востребованы одни, завтра – другие. Огорчало только одно – этого «завтра» лично для него уже не будет.

Но не досада и не отчаяние переполняли художника, а смутная догадка.

Что если неспособность меняться – это единственное доказательство подлинности? И именно в то время, когда от тебя отворачивается случай, и возможна истинная самореализация?

Так думал художник, внимательно разглядывая свои холсты. Ему казалось, что он, наконец, распознал тот удивительный юмор, что свойственен сущности, частью которой привыкли ощущать себя люди: она позволяет человеку приблизиться к совершенству только тогда, когда его дело оказывается ненужным, лишним, не заслуживающим никакого внимания.

Художник стоял посреди своей комнаты, завешанной холстами, и понимал, отчего он не может и не желает меняться. Ведь оказавшись в зоне полного безразличия, ему выпадает редкий шанс по-настоящему запечатлевать увиденное, останавливая время, и оживлять на своих холстах утренние деревья, отражённые в спящей воде.

А не это ли самая неожиданная и значимая метаморфоза Творения?