Текст книги "Неправильная звезда"

Ох уж этот Пушкин!

Когда по утрам из-за соседних домов показывалось солнце, Радек особенно негодовал и беспокоился. Вы скажете – беспричинно беспокоился, но будете неправы, поскольку причина на то у него была. Дело в том, что Радек писал стихи, и фраза «Пушкин – солнце русской поэзии» никак не давала ему покоя. Да если бы только эта фраза! Куда бы Радек ни бросал свой взгляд – отовсюду выглядывал Пушкин. Ну, если и не он сам, то строчка его – это, пожалуй, наверняка.

На своё несчастье Радек жил в Петербурге, где великий поэт опрометчиво успел воспеть всякий положенный там камень. Радек такого присутствия Пушкина, разумеется, терпеть не стал и перебрался на городскую окраину, где, как ему казалось, никогда не ступала нога поэта. Но и в этом он опять прогадал, поскольку, по мнению некоторых авторитетных учёных, поселился как раз на том самом месте, где некогда дорогу Пушкину перебежал злополучный заяц.

Так или иначе, только Пушкин продолжал светить Радеку и на окраине города. Светил себе и светил и не мерк нисколько.

Шли годы, являлись новые поэты, но Пушкин всё светил, и никто из вновь появившихся на ниве русской словесности стихотворцев не мог «брызнуть» поярче. Это делало Радека раздражительным, он негодовал на своих коллег, досадуя слабенькой крылатости их тяжеловесных муз.

Радека, наверное, бесило всё, что для обычного человека казалось привычным делом: школьницы, пробегающие мимо с тетрадками, на которых был изображён вдохновенный профиль поэта, прогноз погоды, в котором нет-нет да и прозвучит что-нибудь пушкинское, вроде «уж небо осенью дышало», и даже традиционное, разговорное, типа: «А мусор кто вывозить будет, Пушкин?» – всё это приводило его в бешенство.

Так Радек и жил, пребывая в постоянном раздражении от существования великого предшественника, покуда на его этаже не появился новый сосед, как две капли воды похожий на Пушкина Александра Сергеевича.

Радек было совсем занемог и задумал вновь обменять жилплощадь. Безусловно, он и осуществил бы своё намерение, если бы сам жизнерадостный сосед неожиданно не вмешался в его планы. Однажды он весело и легко подбежал к нахмурившемуся Радеку и предложил ему познакомиться.

Сосед просто лучился своей широкой и светлой улыбкой, а в лукавых и умных глазах блуждал игривый живой огонёк. Он шагнул навстречу Радеку и протянул ему свою открытую ладонь.

– Михаил, – представился сосед.

– Михаил Юрьевич, – если угодно.

У Радека отлегло на душе.

– Может быть ваша фамилия ещё и Лермонтов?

– Лермонтов, Лермонтов! – согласно закивал сосед, тряся своей пышной шевелюрой, вероятно, доставшейся ему от далёких африканских предков.

У Радека на душе был праздник. Он достал ключи и открыл дверь своей квартиры. В комнате по-прежнему светило солнце, только как-то иначе, уже не столь вызывающе ярко.

Он сел за стол, взял листок бумаги и крупно написал:

«Выхожу один я на дорогу…»

И уже собирался писать дальше, но вовремя вспомнил, что это он уже где-то слышал.

Впрочем, это было и не важно.

Он ясно видел себя стоящим на пустынной дороге, пребывающим в гордом и неприступном одиночестве, и Пушкина поблизости нигде не было…

Диминуэндо

Какая хрупкая и звенящая сушь стояла на всей земле! Знойные травы были чреваты музыкой залётных ветров, а глянцевые листья, наполненные солнцем, таили в себе хрустальные звоны случайных соприкосновений.

У Марина был великолепный голос, но, отдадим должное всем остальным, не только у него одного. Возможно, так казалось оттого, что стоило кому-нибудь начать песню, как всё окружающее пространство отвечало ему не только чарующим и звенящим эхом, но и подхватывало эту мелодию звонами, переливами, вибрациями своих чутких горячих тел, настроенных как камертон.

Марин пел цветущим долинам; и в плотном, спрессованном жарой, воздухе звуки его голоса доносились до самого неба, где соперничали с ораторией звёзд, вечной и величественной, но медлительной и почти неслышимой из-за громких песен наполненной зноем земли.

Могущественное небо не могло не замечать, что в песнях земли было больше радости и красоты, чем в привычных его слуху звуках, которыми полнился небесный эфир.

«Зачем земле столько разнообразных и мелодичных песен», – решило небо и послало земле моросящий дождь, медленный и непреходящий, как сама небесная оратория.

Марин по-прежнему пел долинам, утопающим в цветах и травах, только его голос был слышен лишь ему одному. Песня вязла в бесконечной влаге, струящейся с неба, в наполненных дождевой водой травах, в отяжелевших от капель упругих древесных листах… Нельзя сказать, что Марин потерял свой чудесный звенящий голос, как нельзя сказать, что природе не нравился чистый, питающий всё живое, не-прекращающийся дождь.

Вскоре туман, наполнивший землю, поглотил любые звуки, кроме шума упрямых вод и дробного, настойчивого перестука однообразного дождя. Природа забыла и звонкие песни Марина, и то, как некогда отвечала ему долгим, переливчатым эхом радости и торжества. Природе теперь стали не нужны его песни и его чудесный голос.

Буйная зелень разрослась по всей орошённой земле. Она тянулась всё выше и выше к небу. Но всё равно не могла слышать не только гибнущих во влажном воздухе песен Марина, но и вечной и величественной музыки звёзд, к которым она почти прикасалась своими телами, полными небесной влаги и могучей жизненной силы.

Сначала…

Когда его покинули последние друзья, он, наконец, почувствовал себя совершенно счастливым.

Это случилось так естественно и так непринуждённо, словно было продиктовано насущной необходимостью или жизненной требой, заставляющей принимать свои жёсткие правила и не имеющей обыкновения что-то объяснять. Но он никогда и не жалел того, что могло быть легко утрачено и имело свойство теряться при любом опрометчивом или неосторожном движении. Такую неверную, ускользающую перелётность он воспринимал как самый надёжный ценностный критерий, который за всю его жизнь ни разу не давал повода усомниться в своей истинности. Недавно обретённую свободу потерять было невозможно, поскольку это состояние никак нельзя утратить или потерять, от свободы можно только отказаться. Он был свободен и это ему нравилось. Нет, пожалуй, не так. Он был абсолютно счастлив.

«С чего бы это вдруг», – подумает всякий, кого ни на секунду не оставляют тревожные мысли о своих родных и близких и кто ни за что не может представить себя спокойно стоящим на берегу и смотрящим в море.

А он сколько угодно мог стоять на берегу, слушать клёкот крикливых чаек, дышать свежим морским бризом и любоваться огромным утренним солнцем, ощущая трепетное ликование суши и воды.

Время, которого раньше хватало разве что для того, чтобы куда-нибудь опоздать, теперь стало его единоличной собственностью, и, осознав это, он перестал куда бы то ни было спешить. Наверное, поэтому он стал подмечать и обращать внимание на то, что раньше ускользало, не попадалось на глаза или попросту оставалось невидимым.

Прежде он никогда не замечал, что горы утром похожи на хрупкий полупрозрачный коллаж из папье-маше, а вечером напоминают тяжёлую, до своей последней поры наполненную водой губку.

Он и представить себе не мог как клубится в ущельях туман и собираются в стаи облака, цепляясь за горные вершины.

Он не знал, что тишина может иметь тысячи оттенков. Он не видел, какими многоцветными могут быть тени, переливающиеся разнообразными красками, и не чувствовал, насколько долетающие со всех концов земли ветры наполнены ароматами нездешних трав, далёких лесов и цветущих лугов. Он только сейчас почувствовал, как, собственно, многообразна и интересна жизнь, когда она не принадлежит чужим заботам и не требует ни с кем делить свой досуг и свой быт.

Он будто бы вновь попал в безоблачное детство, когда впервые ощутил свою отдельность и независимость, подолгу наблюдая из-за родительского забора, как на детской площадке резвятся и играют дети.

Душа рвалась и стремилась в этот мир, но было немного страшно и где-то глубоко таилось смутное чувство, что, перешагнув через порог, он тотчас утратит то, что только недавно сумел обрести: возможность самостоятельно мыслить, сознавать свою исключительность и поступать, сообразуясь лишь с собственной волей и своими интересами.

Теперь он будто бы снова в волнении стоял у того же забора и ему приятно было смотреть как солнце бросает свои косматые лучи в этот удивительный, сверкающий мир. Он жмурился от солнечной щедрости и не мог оторваться от той красоты и совершенства, что являл собой каждый лепесток, всякая травинка, поднявшаяся от земли. Мир звал его, манил своим великолепием, но он так и не решался сделать ему шаг навстречу. Он не хотел выйти туда, где гомонила и шумела оживлённая улица, не желая потерять в цепком людском хороводе тысячи оттенков тишины, краски переливающихся теней и запахи трав и лугов, которые приносили на себе прилетающие из далёких земель ветра. Он отпрянул от калитки, пересёк двор и вышел за ограду через вечно закрытые старые ворота в глубине сада. От них по пустынному берегу быстрой реки струилась узенькая тропинка почти до самого берега моря. Он шёл среди звенящих трав, подвижных теней и тягучего зноя, а над ним блистало это огромное, удивительное солнце, рассыпающее повсюду свои косматые лучи.

Последний

Жизнь так бы и казалась ему одним днём, если бы вдруг свет не начал меркнуть, предваряя тем самым грядущую ночь.

За свою долгую жизнь он успел привыкнуть к свету, более того, он и представить себе не мог, что когда-нибудь сделается темно, ибо был одним из тех, кто в непросветлённые времена начинал строить светлое будущее и истово в него верил.

Оно предполагалось прекрасным и гармоничным, и жить в нём должны были благородные люди, наделённые светлым разумом и такой же светлой и чистой душой.

Всех тех оптимистов, мечтателей и строителей этого «светлого завтра» давно уже не было на свете; и он, пожалуй, оказался единственным, кому случилось дожить до окончания величественного долгостроя.

«Светлое будущее» и в самом деле оказалось светлым, но лишь в буквальном смысле, не переносном. Его обитатели считали себя праведниками, несущими в душе Свет и живущими по благочестивым предписаниям Света.

Его раньше как-то не настораживало, что вера тем и отличается от иных свойств человеческой природы, что обязательно обращена всей своей сутью к иррациональному, незнаемому. И вовсе не обязательно, что под незнаемым всегда должны были подразумеваться бескрайние горизонты науки, а под иррациональным – то, что никак не укладывалось в привычные рамки обыденного сознания. Оттого все технические достижения и возведённые постройки, воплотившие в себе самую передовую научную мысль, которыми в своё время не уставали гордиться его сверстники, теперь ржавели и рассыпались, источая радиацию и ядовитый газ.

Праведники отрицали науку и не знали, что им делать с остатками прежних цивилизаций. Они проклинали непросветлённость предков и всё время твердили о конце света.

А он думал о конце истории, которая и начиналась-то с пустяка, когда кому-то вдруг вздумалось прогуливать школьные уроки, на которых учитель рассказывал о том, как предотвращать коррозию и превращать радиацию в электрический свет.

«Композитор от Бога»

С некоторых пор он стал замечать, что время принялось бежать как-то особенно быстро, заплетаясь в воронки и увлекая за собой всё, что случалось наметить и запланировать на будущее. Это совсем не относилось к его основному занятию, музыке; только все вещи, что её не касались, уже нельзя было рассматривать как вероятные события, поскольку для них, скорее всего, просто не находилось времени. Он писал музыку и писал очень хорошую музыку, если не сказать более. Только это самое «более» никак не вписывалось в контекст его жизни. Хотя он не был классическим неудачником, ибо на мысли о своей не-успешности у него тоже никогда не оставалось свободной минуты.

Однако как-то само собой, исподволь, он стал ощущать давление своей неосуществлённой жизни, которая развивалась параллельно в его воображении, где он не был непризнанным, странноватым музыкантом, а был лёгким, жизнерадостным человеком, чутким и внимательным к своим близким. Да, собственно, он бы и жил этой второй жизнью, радуя близких и наслаждаясь великолепием мира, в котором всё же оставалось место и для красоты, и для гармонии, если бы музыка не звучала у него внутри. Музыка везде преследовала его, он доверял её бумаге, перелагая на ноты, и там она как-то успокаивалась, замолкала, переставала давать о себе знать и освобождала у него в душе место для новых мелодий и иных звучаний. Музыканты не знали о его существовании, но даже если бы и знали, всё равно никому не пришло бы в голову взяться исполнять его произведения, несмотря на то, что любой из них был в состоянии понять, что жило во всех этих хитроумных переплетениях скрипичных ключей и пестроте нот. Музыканты дули в свои медные трубы совсем иные мелодии, пробовали на вибрацию струны скрипок и виолончелей, и время у них шло строго по расписанию, согласно гастрольному графику и плану обязательных репетиций. И не было музыкантам никакого дела до странного композитора с четырнадцатого этажа типовой многоэтажки, которого не знали не только они, но и его соседи по лестничной клетке.

А между тем у неизвестного композитора была в наличии не только настоящая музыка, но и вполне осязаемая человеческая жизнь, которой с каждой секундой становилось всё меньше, и было непонятно, чего же всё-таки добивалось время – лишить его обычных радостей земного существования или выманить у него как можно больше мелодий, чтобы впоследствии торжественно причислить их к небытию, ставя на них свои беспощадные резолюции тления или утраты.

Его время убывало, но не это расстраивало и заставляло тревожиться композитора, а сознание того, что он ничего не может сделать для тех людей, за кого он отвечал перед своею совестью. Музыка владела им безраздельно, вытесняя всё остальное из его жизни. Только его близким совсем не нужна была музыка, а нужны были его внимание и любовь.

«Потом, потом», – думалось композитору. Только это «потом» так никогда и не наступало, а вместо этого на свет являлась какая-нибудь фуга или оратория и горькое сожаление, что нечто очень важное и значительное опять передвинулось на неопределённое время или, что вернее, так и не состоится никогда.

Время несло его по жизни настолько стремительно, что он едва успевал замечать за краями своей нотной тетради события и лица, мелькающие пейзажи и города. Жизнь за краями его тетради бурлила и тоже была полна звуков, только он их почти не слышал и внимал окружению разве что тогда, когда ставил точку под очередной своей музыкальной композицией.

Часто его жизнь непосредственно соприкасалась с жизнью других: кто-то подходил к нему с вниманием и интересом, кто-то с нежностью и надеждою на взаимность. Только чем он им мог ответить, кроме музыки? Музыки, которую они не понимали и в которой не видели никакого смысла.

Вот толстый мальчик в клетчатой рубашке зачем-то принёс ему из дома самые лучшие игрушки в надежде поиграть с ним. Только толстый мальчик пришёл не вовремя, поскольку юный музыкант был целиком поглощён разучиваемыми гаммами, и его невероятно заботила правильность записанных нот только что сочинённого этюда.

Вот весёлые юноши куда-то зовут его, окликают по имени, но он только нервно отмахивается от них, просит следовать без него, дабы успеть записать в блокнот набежавшую мелодию, от которой теперь уже не осталось никакого следа, поскольку её давно безнадёжно затёрло и затеряло время.

И, очень может быть, он так и не заметил бы светловолосую девушку, никак не решавшуюся приблизиться к нему, если бы огромное весеннее солнце случайно не заблудилось в её волосах. Он смотрел в ясное ликование весны и видел как струятся живительные лучи от её лица, и как её осторожная тень пересекает всю землю с востока на запад.

Люди приходили, уходили, оставались рядом и неподалёку, только никто из них так и не услышал ни единого звучания, ни одного такта, которые самозабвенно записывал композитор в свои нотные тетради.

«Композитор от Бога», – говорили люди, не вполне понимая, что это такое.

«Как это, пожалуй, правильно, – думал он. – Только Он и я и могут внимать этим мелодиям, только для Него я и наполняю нотами эти бесконечные тетрадки, ревностно уничтожаемые временем. Будь я композитором для людей, мои параллельные жизни неизбежно бы сомкнулись, и я, наверняка, бы нашёл там всех, кого досадно не разглядел, не одарил своим вниманием, не приветил, не оценил…»

Статус «композитора от Бога» совсем не защищал нашего музыканта от времени. Оно беспощадно расправлялось не только с его мелодиями, но и с ним самим, заставляя всё ниже пригибаться к земле и лишая подвижности пальцы.

Его композиции, несмотря на все старания времени, нисколько не становились хуже. Напротив, они проникались его неосуществлённой, параллельной нереальной жизнью и звучали всё оптимистичнее, торжественнее, как будто бы звуки непосредственно обращались в чувства, а паузы – в светлые размышления. Из хитроумных переплетений скрипичных ключей и пестрящих нот назло непримиримому времени к нему вновь возвращались весёлые друзья, толстый мальчик в клетчатой рубашке и снова, вместо солнца, в самом центре весны оказывалась светловолосая девушка, соединяющая своей осторожной тенью пёстрый восток и бесцветный запад.

Композитор внимал этим мелодиям словно воспоминаниям о не-случившейся жизни и сознавал, что ничего нельзя противопоставлять реальности и его гениальную музыку тоже.

Ноты чернели у него на бумаге словно собственные следы, и по ним он мог возвращаться даже туда, куда обычно не возвращаются. Пожалуй, это была единственная привилегия, которую предоставлял ему неразъяснимый статус «композитора от Бога». Если, конечно, не считать того, что искра Божия, некогда затеплившаяся в его сердце, сумела создать свою маленькую вселенную, которая по замыслу, совершенству и внутренней гармонии намного превосходила ту, где неумолимо убывало его время, и пестрели, как обречённые ноты, его собственные следы.

Без судьбы

Милена и помыслить себе не могла, что так дерзко обойдётся с ней её собственная судьба. Сначала судьба исчезла, стушевалась, никак не обнаруживая себя – ни весточкой, ни намёком. И в жизни Милены всё вдруг замолчало; лишь по утрам звенел будильник да на работе мерно ухал старый формовочный пресс, врываясь глухим басом в шипение металлических труб, которым некуда было девать свой избыточный пар. Смена кончалась, и Милена шла домой. Затем снова звенел будильник и всё повторялось опять – в тех же звучаниях и в том же порядке.

Потом судьба всё-таки объявилась в компании бывших подруг. Милена прекрасно помнила их всех по именам, но подруги совсем забыли про Милену, глупо на неё таращились, не принимая и как бы не узнавая её. Впрочем, и в этом также была виновата судьба. Та повсюду таскалась за ними, горланя и веселясь, и щедро раздаривала всё, что было изначально припасено для Милены.

Подруги жадно и воровато примеривали на себя Миленину собственность, почитая добытые таким образом обновки как свои.

Однако судьба Милены дичилась не только бережливости, но и постоянства.

Побросав подруг, судьба обнаруживалась то здесь, то там, пьяно и бесстыже восседая в случайных компаниях, привычно мелькая среди всякого сброда и уличной шпаны.

– Ах ты, блудливая тварь, – пыталась докричаться Милена до своей судьбы. Но судьба не откликалась, отворачивалась, и делала вид, что её не слышит.

А, может, и в самом деле не слышала. После утраты судьбы пространство вокруг Милены сделалось глухим, вязким, таким, что она порой сама не слышала собственного голоса.

И Милена махнула на судьбу рукой, увещевать и совестить которую не имело никакого смысла. К тому же она почти привыкла жить, не ожидая никаких подарков от загулявшей судьбы, и совсем перестала следить за ней, словно последняя не имела к ней никакого отношения. И верно: любой сторонний независимый наблюдатель не смог бы найти меж ними никакой связи, словно бы они вовсе не были предназначены друг для друга.

Постепенно свыкаясь с немотой и неподвижностью окружающего её мира, Милена научилась видеть и различать ранее неразличимое и незамечаемое. Ей удалось разглядеть, что от всех существ тянутся куда-то вверх тоненькие серебристые нити, похожие на следы от бенгальских брызг. На высоте эти нити переплетались, образуя мерцающую густую сеть, напоминающую освещённую солнцем и носимую по воздуху осеннюю паутину.

Потом Милена обнаружила, что не стоит никакого труда подключиться к любой из этих ниточек, что она с лёгкостью и делала, впервые за последнее время слыша смех и человеческие голоса.

Милена просто купалась в потоках чужих чувств и эмоций, переполняясь чужой памятью, чужими мечтами и надеждами. Она была в состоянии забираться и проникать ещё выше, туда, где струился подвижный солнечный жгут, дававший свет всей низлежащей разбросанной паутине. Внутри там что-то шипело и ухало, почти так же, как в цехе, где работал старенький пресс и травили паром дырявые трубы.

«Тик-так», – тикал где-то вдалеке будильник, тикал, только никогда не звонил.

«Тик-так, тик-так» – и это «тик-так» представлялось Милене самым необходимым и важным, ради чего плелись все эти серебристые нити и бежали вслед за ними разные людские судьбы. Здесь совсем не ощущалась та глуховатая вязкость, что торжествовала внизу, напротив, голос Милены звучал так ясно и высоко, что подчас оглушал её собственным эхом, словно пространство было слишком тесным для её звенящего голоса. Шипенье и уханье при этом замолкало, но, когда эхо безответных вопросов возвращалось к Милене, оно возобновлялось вновь.

Милена не понимала, к чему было выстраивать такую сложную и многомерную конструкцию, если внизу она всё равно превращалась в грубый, плохо работающий механизм, с множественными сбоями и нестыковкой.

Скользя по серебристой паутине и вслушиваясь в человеческие голоса, Милена понимала, что она не одинока в своей нелепой и необъяснимой потере судьбы, и ей начинало казаться, что первопричина такого положения дел сокрыта в тех разноголосых звуках, что наполняют собой солнечный эфир над летающей невесомой паутиной. Ибо стоило им на какое-то время замолчать, Милена начинала ощущать не только невероятную лёгкость во всём теле, но и исключительный душевный подъём, который ей не удавалось переживать даже в те времена, когда судьба ещё баловала её, во всём ей помогая и благоволя. Она будто бы забывала обо всём и отстранялась от того, что видела внизу – от сверкающих разноцветными огнями городов, от наполненных мощными токами земли полей и лесов, от извилистых рек, раскроивших по себе сыпучую небесную ткань.

Неведомые ранее чувства теснились и множились в душе Милены. Она смотрела на разверстый под собой мир, как смотрит на него далёкая звезда, холодно мерцая и блуждая незнаемыми путями по туманным отрогам Вселенной. И оттуда, издалека, мир людей с их заплутавшими судьбами казался ей таким же возвышенным и безупречным, как видимое ей с земли звёздное ночное небо, абсолютное, совершенное, наполненное волнующими тайнами и высоким смыслом. Но стоило опять проявиться шипящим и ухающим звукам, как гармония рушилась и вновь бросались в глаза те хрупкие связи и та тотальная неразбериха, что некогда коснулась и её жизни, как, впрочем, и жизней многих других, от которых тянулись вверх тоненькие серебристые нити.

Милена пробовала своим высоким голосом разгонять звуки, мешающие упорядоченному и структурированному небу, и у неё это даже получалось. Звуки меркли и угасали, отчего все существа, обращённые вверх, наполнялись невероятной лёгкостью и ощущали исключительный душевный подъём. Милене очень нравилось так петь, распугивая глухие звуки и наполняя серебристые ниточки от летающей по небу паутины искрящимся весёлым током радости и доброты. И она совсем не замечала, как там, внизу, толпились счастливые люди, принимая её голос за торжествующее пение одинокого ангела.