Текст книги "«Старику снились львы…». Штрихи к портрету писателя и спортсмена Эрнеста Миллера Хемингуэя"

Дом популярного автора «Фиесты» в Ки-Уэсте всегда был полон гостей: съезжались сестры и брат, привозили сына Бэмби, не было отбоя от всякого рода друзей – в кавычках и без оных. И каждому Эрнест уделял внимание…

Грегори Хемингуэй даже через шестьдесят лет с восторгом вспоминал о тех счастливых днях:

«Охота на уток открылась осенью, и поскольку папа уговорил мою мать разрешить мне пропустить несколько недель школы, я еще ненадолго задержался. Сначала все для меня было странно. Мертвые дикие утки так походили на моих ручных друзей, если не считать того, что их оперение было обычно запятнано кровью и они не двигались и не крякали. Но я заставил себя прекратить сравнивать. Папа не читал мне благочестивых лекций о том, что мы «даровали смерть», не говорил всего того, что говорил позже, когда для него самого, больного и усталого, смерть казалась, вероятно, даром. Я помню лишь, как, подняв раненую утку, он сказал мне: «Скрути ей быстро шею, пусть не мучается».

Я привык убивать с детских лет, и много позже, уже в Африке, стал похож на того героя из «Недолгого счастья Фрэнсиса Макомбера», который мог убить кого угодно, абсолютно кого угодно. Но только тогда, а не теперь. Сегодня и я чувствую жизнь даже в дереве и вздрагиваю, когда его метят, и я знаю, что оно обречено на смерть. Наверное, мгновение дара смерти приближается и ко мне.

…В 30-е годы, еще до того, как мои родители развелись, весну и начало лета мы иногда проводили на Бимини, небольшом островке в группе Багамских, в сорока семи милях к востоку от Майами. Бимини расположен на восточной границе Гольфстрима…

Вся наша семья – мама, мои братья Джек и Пэт, которым тогда было 14 и 9, я сам и моя няня Ада – могли путешествовать на папином прогулочном катере «Пилар». «Пилар» – посудина, «построенная по папиному заказу», под чем, как я вскоре понял, понималось «судно, приспособленное для рыбной ловли, не для праздных прогулок». Что это означало, я узнал позже: после заказа лучших моторов и специально оборудованной площадки для рыбака у папы кончились деньги, их не осталось на то, чтобы сделать судно комфортабельным. Ловить тунца папу учил Майк Лернер… «Эрнест, эту рыбу вытаскивай сразу. Как только она заглотит крючок и начнет вырываться – почти вертикально уходит вниз и погибает от резкого перепада давления. И приходится тащить с глубины по крайней мере пятисот метров от четырехсот до восьмисот фунтов мертвого груза – и нужно успеть до того, как акулы почувствуют запах крови. Но здесь вокруг чересчур много акул. Стоит лишь одной найти твою рыбу и атаковать ее, как является еще с десяток акул, и начинается свалка, чтобы урвать кусок побольше, – рыбу растаскивают по частям…»

В тот вечер в одном из баров Билл Лидс, закоренелый пьяница и опытный рыбак, задал, наконец папе вопрос, который волновал всех с момента его приезда. «Эрнест, ты действительно думаешь вытащить целую рыбу?» – «Сомневаюсь, Билл. Но попытаться можно. Завтра мы это и сделаем».

На следующее утро мы поднялись спозаранку и позавтракали еще до рассвета. Папа непременно хотел сняться с якоря до восхода солнца. Ночью начал дуть сильный ветер, и, пока мы преодолевали прибой и выходили в Гольфстрим, океан вскипал белыми барашками. Подпрыгивая на волнах, мы не видели, как менялись оттенки воды – она просто казалась грязно-синевато-серой… Вскоре я скорчился пополам и в тот день так и не смог принять вертикальное положение. Все время словно спал, очнувшись только когда принесли обед, что делалось из добрых побуждений, но казалось тогда актом намеренной жестокости. Первые несколько раз, когда мне – еще в Ки-Уэсте – становилось плохо в море, папа возвращался и высаживал меня на берег. Но я понимал, что в этом есть что-то недостойное, к тому же взрослым, конечно, не хотелось терять полдня, отведенного для рыбной ловли. Я был преисполнен решимости не отступать, кажется, уже тогда я пытался подражать твердости характера моего отца.

В себя я пришел, когда вечером мы стали у причала. С трудом преодолев ступеньки, ведущие на палубу, я обнаружил там картину всеобщего ликования… Вокруг огромнейшей рыбы, каких я еще не видел, на причале толпилась половина населения Бимини… Все поздравляли папу. Майк говорил, что это не только выдающееся событие, но что ему суждено будет сыграть большую роль в истории Бимини, – рыбаки теперь будут знать, что тунца можно достать из воды целехоньким. Старина Майк, ему чужд был эгоизм, ради благополучия островитян и их хозяйства он готов был на раздел своего рая с пришельцами. Хозяйство островитян – это мрачная шутка. Состояло оно из трех полупустых отелей, существовавших лишь за счет баров, Центрального багамского банка, в котором работало несколько ловких рыбаков, и барахолки. Вокруг постоянно было много приятных черных лиц: эти люди играли в домино, в любую минуту были готовы помочь вам насадить наживку на крючок и всегда строили грандиозные планы, хотя никогда не стремились осуществить их».

Кроме рыбной ловли, по свидетельству Грегори Хемингуэя в книге «Хемингуэй. Личные воспоминания», его отец увлекся организацией боксерских поединков с тамошними жителями. Победы Хемингуэя в боксерских поединках на Бимини, говаривал его приятель боксер-профессионал, напоминали «виктории одноглазого бойца в королевстве слепых». Но сам писатель всегда вспоминал о тех днях с удовольствием.

«Чтобы оживить это скучное царство, – рассказывает Грегори Хемингуэй, – а также по другим причинам, о которых папа, возможно, даже не задумывался, он организовал боксерские бои, проводившиеся каждый субботний вечер. Любому из местных жителей, кто продержится против него три раунда, папа обещал выплатить сотню долларов. Позже папа рассказывал мне, что как только весть об этом разнеслась – на моторках и парусниках, единственных в то время средствах связи на Багамах, на причале стали появляться чернокожие гиганты. Они ждали, пока он вернется с рыбалки, подходили и говорили: «Г-н Эрнест, я хотел бы драться с вами в эту субботу». Может быть, это так и было, может быть, это было почти так. Мой отец имел обыкновение приукрашивать даже лучшие из действительно случавшихся с ним историй. В книге Карлоса Бейкера о папе есть фотография, на которой он боксирует с негром внушительных размеров. Но, когда в 1964 году я встретил этого человека, незадолго до его смерти, он оказался среднего роста, не больше меня. К старости люди, как известно, немного сжимаются… Но, бог мой, не настолько же – вряд ли этот парень, который славился на Бимини как настоящий боец, мог быть достойным противником человека шести футов ростом и весом в двести фунтов…

Я помню сцены боя – в субботу вечером вокруг площадки собиралась огромная толпа, и распорядитель из местных представлял боксеров. «В этом углу, в белых трусах, гроза Багамов, ужасный Боб-Забияка, он весит почти 250 фунтов». Чернокожего боксера приветствовали шумными криками, и кто-нибудь воодушевлял его, не особенно азартно: «Задай-ка, Боб, этому господину». «А в этом углу, в черных трусах, непревзойденный, непобедимый в последних десяти матчах на звание абсолютного чемпиона Бимини, этот миллионер-повеса и спортсмен, г-н Эрнест Хемингуэй». Толпа приходила в неистовство. «Кончай его, г-н Эрнест, кончай. Пусть черномазого отправят назад в Нассау в упакованном виде. Прикончи его». Боксеры выходили на середину площадки и пожимали друг другу руки в перчатках. Папа наносил внезапный удар, его левая бьет тяжело, потом в ход идет правая – Боб-Забияка, не ожидавший такого начала, уходит в глухую защиту… Толпа скачет, вопит – боже, папа наносит удары с такой быстротой, что я перестаю их замечать. Потом сильнейший в челюсть – и «Боб на полу, дамы и господа, Забияка-Боб на полу, и вряд ли он успеет вовремя подняться». Судья, жестикулируя, считает. Все кончено. Ну как, вроде все похоже на правду. Помню ли я эти моменты или работает мое воображение?.. Но бои с роскошным по тем временам призом в сотню долларов все-таки действительно происходили… И знаете – это ведь не просто – бросить вызов целому острову, а по сути всем Багамам, вызов побить любого и сделать это до конца третьего раунда. Да, таким был Хемингуэй, Байрон двадцатого века, с лихвой бравший реванш за то, что первые два года жизни его одевали девчонкой…

В 50 папа стал снобом и пустозвоном. Постоянно звучало. «Во дворце… в палаццо… граф такой-то очень милый человек, тебе он понравится, Гиг». Граф такой-то, как правило, оказывался пустышкой и вовсе не сиятельной особой. «А девчушка, Гиг, правда, в ней что-то есть?» А она была сама скука, да еще, словно пришитая, сновала вокруг крючконосая мать… Папа вошел в международные круги, и мне казалось, что я потерял его. «Я прожил чудесную жизнь, Гиг. Никогда не стыдился своих поступков. Но разве не весело, Гиг? Ну не здорово ли, черт побери! Приказываю, Гиг, – жизнь должна быть прекрасна». Мне хотелось провалиться сквозь землю. Но куда деться? Приятно находиться под влиянием сильной личности, но только до тех пор, пока она полна сил и здоровья… «Ну не здорово ли, Гиг? Ну не…»

Мне исполнилось 18… Я заканчивал школу и думал о поступлении в колледж и о том, что же будет дальше. «Неважно, чем будешь заниматься, Гиг, важно, чтобы это действительно интересовало тебя, – говорил папа. – Нужно, чтобы дело было стоящее, чтобы оно приносило пользу. Стоящих дел немало, имей это в виду, даже если какие-нибудь узколобые типы будут говорить иначе. И не гонись за деньгами.

Он всегда во что бы то ни стало старался выиграть, терпеть не мог проигрывать и часто говорил мне: «Гиг, удачу свою создавай сам» или «Знаешь, как научиться уметь проигрывать? – все время быть при деле». Может, он понял, когда талант его пошел на убыль, что уметь или не уметь проигрывать – это судьба».

В книге «Папа Хемингуэй» А. Хотчнер, в частности, дополняет рассказ сына Хемингуэя и вспоминает, как он впервые познакомился с писателем и вышел с ним в море на ловлю «большой» рыбы:

«Меня охватила паника. Рядом стоял один из самых знаменитых охотников в мире за большой рыбой, в руках у меня были огромное удилище и сложная снасть, а я никогда в жизни не ловил ничего более крупного, чем десятифунтовый карась… Теперь же передо мной с быстротой проносился марлин, размеры которого я даже не мог себе представить. Но тогда я еще не знал об одном качестве Хемингуэя, которое в последующие годы часто наблюдал и которым неоднократно восхищался. Я имею в виду его удивительную способность объяснять и учить, его безграничное терпение к своему ученику.

Ровным, спокойным голосом Эрнест руководил каждым моим шагом, начиная с того, как нужно дергать, чтобы зацепить гигантским крючком рот рыбы, и кончая тем, как подвести ее вплотную к лодке, чтобы вытащить из воды…»

Собираясь писать о ловле крупной рыбы, Хемингуэй непременно сам хотел поймать самую крупную рыбу – меч-рекорд.

И вот, наконец, 23 мая 1932 года после полудня Эрнест поймал-таки атлантическую рыбу-парусник, самую большую из всех, кем-либо взятых на спиннинг. Свыше тридцати лет эта рыба держала за собой рекорд. Ее чучело еще и сейчас стоит в клубе спиннингистов Майами.

В том же году Хемингуэй приманил большого марлина, более двух часов старался подвести его к катеру «Анита», измучился, проклял все на свет. Марлин оказался «умнее»: когда человек чуть расслабился, рыба неожиданным рывком оборвала лесу и ушла в глубину.

В другой раз Эрнст поймал на крючок марлина весом в 750 фунтов – 340 килограммов. Эта рыба тоже не хотела сдаваться и полтора часа тащила катер в океан. В конце концов и она сумела оборвать лесу и вырваться на свободу.

В 1935 году после злополучного выстрела себе в ногу Хемингуэй быстро залечил, «зализал» рану – и снова ушел с друзьями в море. Тогда-то он впервые и поймал гигантскую рыбу – туну. Весь день он боролся с ней, стараясь перехитрить и пересилить. Когда к ночи рыба стала уставать, он подтянул ее к катеру, но… на обессилевшую и теперь уже не опасную громадину напали акулы и разорвали ее на куски. Остались лишь голова, позвоночник, хвост, и… может быть, первое зерно для будущего шедевра «Старик и море».

А в 1936 году на Бимини ему посчастливилось выловить тунца весом 514 фунтов. Семь часов боролся Хемингуэй с рыбой – преодолел по времени три дистанции марафонского бега. За эти часы он потерял три килограмма собственного веса. Столько обычно теряет велосипедист за 250 километров гонки.

А был и такой счастливый день, когда он взял на спиннинг сразу семь марлинов – никому еще в мире так не везло. Хемингуэй не раз возвращался к этому дню:

– Думаю, что это было мировым рекордом!

О его спортивных успехах писали в газетах и журналах. Но многие люди, даже близкие, выражали сомнения в достоверности заметок. Как ни странно, эти подозрения остро задевали самолюбие Хемингуэя. Он с обидой говорил брату:

«Они прочли где-то, что я не тот, за кого себя выдаю, и мгновенно возвели это в факт своего сознания. Так, например, случилось с Хейвудом Брауном, обвинившем меня во вранье относительно занятий боксом… Здорово надоели мне все эти «изобличения», а им, видимо, еще нет конца.

…Я обманщик лишь в том смысле, в каком каждый писатель является обманщиком. Я выдумываю такие ситуации, которые кажутся реальными. Но ты-то действительно знаешь меня. И как я ловлю рыбу, и как охочусь, и как боксирую. Я ясно выражаюсь?»

«…Самым лучшим оружием против лжи является правда, – это он прекрасно усвоил. – Не стоит бороться против сплетен. Они как туман, подует свежий ветер и унесет его, а солнце высушит…»

Чтобы положить конец сплетням и наговорам, бросающим тень на его спортивный авторитет, Хемингуэй организовал официальную группу по регистрации рекордных уловов, оказавшуюся зародышем «Международной рыболовной ассоциации», которой покровительствовал Американский музей естественной истории. В свои рыболовные экспедиции за иглой-рыбой, туной, агухой и марлином в районе кубинского побережья Эрнест частенько приглашал ихтиологов из Филадельфийской академии наук. Они изучали повадки марлинов в Гольфстриме. Один из новых видов рыбы был даже назван в честь своего открывателя – «NeoMazinthe Hemingway».

В апреле 1936 года в журнале «Эсквайр» был напечатан очерк Хемингуэя «На голубой воде», в котором «рыбак» пытался передать свои чувства и переживания во время многочасовых поединков с «большой рыбой»:

«…Рыба – существо удивительное и дикое, обладает невероятной скоростью и силой, а когда она плывет в воде или взвивается в четких прыжках, это – красота, которая не поддается никаким описаниям и чего бы ты не увидел, если бы не охотился в море. Вдруг ты оказываешься привязанным к рыбе, ощущаешь ее скорость, ее мощь и свирепую силу, как будто ты едешь на лошади, встающей на дыбы. Полчаса, час, пять часов ты прикреплен к рыбе так же, как и она к тебе, и ты усмиряешь, выезжаешь ее, точно дикую лошадь, и в конце концов подводишь к лодке. Из гордости и потому, что рыба стоит много денег на гаванском рынке, ты багришь ее и берешь на борт, но в том, что она в лодке, уже нет ничего удивительного – увлекательного; борьба с ней – вот что приносит наслаждение», – это как бы предвосхищение «Старика и моря», первые штрихи. Море – стихия Хемингуэя пятидесятых годов, а здесь лишь дальние подступы, но без них, без этих впечатлений, не заимствованных у рыбаков, а добытых в поединке с сильной рыбой, не было бы чудесного пленительного «Старика и моря»…

В путешествиях по морю, в погонях за тунцами и марлинами Хемингуэя часто сопровождали трое сыновей, гостивших у него на каникулах.

«Мы сидим в лодке, вернее, отец лежит с подушкой под головой и читает, а я гребу. Потом мы пристаем к берегу, завтракаем, разговариваем и читаем газеты», – рассказывал нам, советским журналистам, его средний сын Патрик, приезжавший в Москву на X Всемирный конгресс биологов и охотоведов.

Патрик Хемингуэй говорил, что многие страницы неоконченной книги «Острова в океане» основаны на впечатлениях, вынесенных отцом из тридцатых годов, когда все развлечения его гостей и сыновей были связаны с морем – тут и ужение иглы-рыбы, и подводная морская охота, и плавание в океане, кишащем акулами и другими опасными хищниками, словом, развлечения рискованные, требующие незаурядного мужества и мастерства.

А Хемингуэй был подлинным мастером во всяком искусстве, за освоение которого брался. К примеру, плавание. Он считался не просто пловцом-скоростником и стилистом, но и артистом, для которого вода была второй стихией.

Живя рядом с морем, он искал и находил сферу для приложения богатырских сил. Свое любимое слово: «Поспорим!» он произносил десятки раз в день. «Поспорим!» – и вот уже начинаются состязания по стрельбе. Хемингуэй, естественно, первый. «Поспорим!» – и он устанавливает рекорд, вытягивая неподъемную меч-рыбу. «Поспорим!» – и 35-летний человек, у которого грудь выпирала из рубашки, как каменная глыба, предлагал разрешить недоразумения на ринге. Он не заглядывал в визитные карточки тех, с кем не соглашался, и нередко попадал в «пиковые» ситуации.

В те годы на острове Бимини, куда любил наведываться Хемингуэй, местные рыбаки враждебно относились к богатым американцам, приезжавшим сюда развлекаться. Аборигены и Хемингуэя приняли за богатого бездельника. Тогда хозяин «Пилар» предложил 250 долларов любому богатырю, который продержится против него три раунда в боксе. К удивлению писателя, на Бимини напелся смельчак, осмелившийся принять пари. Против него вышел сражаться чемпион Британской империи в тяжелом весе Том Хини, отдыхавший на острове. Боксеры, танцуя на раскаленном песке, проводили раунд за раундом, не уступая друг другу ни в одном из компонентов большого бокса: умело нападая и надежно защищаясь. Наконец, Хини предложил остановить бой и признать обоих победителями.

А о другом боксерском поединке интересно рассказывал его старый приятель Джед Кайли, который приезжал к Хемингуэю во Флориду.

Хемингуэй и Кайли, оба заядлые любители бокса, познакомились еще до первой мировой войны в Чикаго. Через много-много лет они встретились в Ки-Уэсте.

«…Эрнест взял со стола колокольчик и протянул его мне, – пишет Кайли. – Будешь рефери, хронометристом и судьей, – сказал он. – Работы у тебя будет немного. Только считай не слишком быстро. Я всегда им даю возможность отдышаться. И не разнимай нас, если войдем в клинч. Тебе может попасть. Если он начнет кусаться, не дисквалифицируй его. Я тоже его укушу. Следи за временем внимательно, и когда пройдет три минуты, позвони в колокольчик. Если после двух раундов он будет все еще на ногах, он выиграл.

До чего же он самонадеян, подумал я. Ему и в голову не пришло, что он может потерпеть поражение. Каков в литературе, таков и в боксе…

Ринг, похоже, был надлежащего размера. Вместо канатов служили сцепленные меж собой руки туземцев. Тем лучше. Дизли труднее будет бросить Эрнеста на канат.

…Я заметил, что фаворитом был Папа. К нему относились так, словно он был подающим надежды боксером из местного клуба. Мы также заметили, что ему это было по душе. Как всегда, он хотел быть чемпионом, и восхищение толпы доставляло ему удовольствие. Он походил на Демпси, идущего на ринг, только у него было побольше волос на груди, да и живот был потолще.

…Я объявил начало матча…

Противник… атаковал Эрнеста. Он прижал его к живым канатам и нанес ему такой хук правой, что у нашего чемпиона оторвалась бы голова, попади он, куда метил. Но удар не попал в цель. Эрнест уклонился, и кулак противника скосил вместо него двух туземцев. Ну и ручищи! Я как рефери не знал, что мне делать…

Эта заминка дала мне возможность посмотреть на часы. Боже, правый! Раунд длился целых четыре минуты! Я позвонил в колокольчик…

Папа лежал на спине. Видно было, как вздымается и опускается, точно океанская зыбь, его живот. Я думал, он спит. Но не успел я опомниться, как он уже был на ногах. Вот это инстинкт! Удивляюсь, зачем он занялся писательским ремеслом? Мог бы стать чемпионом мира, а потом открыть собственный бар. По примеру других чемпионов.

Едва я позвонил, оповестив о начале второго раунда, как небо закрыла тень, и порыв жаркого ветра толкнул меня. Я решил, что это внезапный шквал, которые так часто налетают на Карибское море. Но это было темное облако в красных штанах, которое ринулось на добычу. Вы говорите, Ураган-Джексон! Этот же малый был Ураганом-Эдной, Кэролом и Конни вместе взятыми! Он пронесся мимо меня, словно ветряная мельница, ставшая на лыжи. Когда он промчался прямо к цели, держа курс на зюйд-зюйд-вест, слышен был только свист его кулаков. Не сдобровать нашему мореплавателю из Ки-Уэста! Я уже приготовился объявить имя победителя и нового чемпиона.

Но «старик с моря» только качнулся, словно пальма, привыкшая к бурям. Его крупные ступни крепко уперлись в песок; цепкие пальцы, словно корни, вросли в почву…

Противник Эрнеста уже вкушал победу и махнул рукой на всякую осторожность. Мощная правая то и дело рассекала воздух. Кулак ее походил на гигантскую гирю, которой рабочие в штатах крушат ветхие здания. Ну, сейчас конец, – подумал я.

И конец, действительно, наступил. Но не такой, как я полагал. Удар малой молнии, нанесенный слева, угодил прямо в середину темной тучи, не понятно, с какой стороны он возник, но было видно, что оказался он сокрушительным.

Вы когда-нибудь видели, как падает бык, пораженный в сердце? Так упал и Дизли – медленно, словно нехотя.

Опустился на колени, будто молясь. Потом перевернулся и с размаху грохнулся оземь.

Мне незачем было даже считать…

– Победителем и по-прежнему чемпионом объявляется Папа! – воскликнул я…»

Когда он жил в Ки-Уэсте, то площадка для бокса была за углом. Он имел возможность постоянно тренироваться. И когда в поселке появлялись известные боксеры, приезжавшие отдохнуть на берег океана, писатель непременно устраивал с ними матчи. Многие недруги Хемингуэя видели в этих боксерских поединках лишь одно – стремление любой рекламой утвердить свое чемпионство в американской литературе.

Находились и такие критики, которые не видели в его произведениях ничего хорошего, кроме бокса, рыбалки, боя быков. Хемингуэй со злостью и сарказмом говорил о них Илье Эренбургу, с которым он подружился во время гражданской войны в Испании: «Критики не то дураки, не то прикидываются дураками. Я прочитал, что все мои герои неврастеники. А что на земле сволочная жизнь – это снимается со счета. В общем, они называют «неврастенией», когда человеку плохо. Бык на арене тоже неврастеник, на лугу он – здоровый парень, вот в чем дело».

С особой силой злопыхательские разговоры о «нелитературных занятиях» Хемингуэя вспыхнули, когда он отыскал богатого мецената и на его средства отправился в дорогостоящую экспедицию в Африку. Сафари – новый для Эрнеста вид охоты на крупных животных – львов, леопардов, носорогов – сразу же очаровал и пленил пылкого поклонника ружей от 12 до 22 калибров.

«Зачем ему это понадобилось – сафари? Вот так пропадают творческие силы и гибнет талант», – слышалось в литературных салонах Европы и Америки.

Зачем? Для чего?

В статье «Старый газетчик рассказывает» Хемингуэй ответил на эти бесконечные «зачем?»:

«Нет на свете ничего труднее, чем писать простую честную прозу о человеке. Сначала надо изучить то, о чем пишешь, затем надо научиться писать. На то и другое уходит вся жизнь».

«Надо изучить то, о чем пишешь», – вот он – ключик от маленькой таинственной двери в стене, именуемой «литературой». А изучать жизнь Хемингуэй умел, жадно прислушиваясь ко всему, что происходило и в нем самом, и рядом с ним. В Африке он услышал поразительную историю о том, как альпинист Рейш, поднявшись на снежную шапку вулкана Килиманджаро, обнаружил во льдах труп леопарда. Это стало искоркой, от которой вспыхнул костер вдохновения. А в его пламени высветился рассказ «Снега Килиманджаро» с философским эпиграфом:

«Почти у самой вершины западного пика лежит иссохший мерзлый труп леопарда. Что понадобилось леопарду на такой высоте, никто объяснить не может».

Что позвало любящего тепло леопарда в снега Килиманджаро?

А что заинтересовало поморника на Южном полюсе? Этот вопрос возник, когда тушку морской птицы нашли в Антарктиде в полутора тысячах километров от гнездовий…

Наверное, для того, чтобы ответить на многие вопросы, неподвластные даже ученым-специалистам, Хемингуэй настойчиво и страстно открывал для себя Африку. И это освоение было необыкновенно плодотворным и дало новый импульс его творчеству. А охота? Ну что ж – она была только фактом биографии. Она не стала самоцелью. Откройте сегодня «Снега Килиманджаро» и «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» – и вы убедитесь в этом. А кроме этих этапных даже для Хемингуэя произведений черный континент подарил ему сюжеты для «Зеленых холмов Африки» и статей, в которых по-хемингуэевски остро и злободневно он поставил проблему охраны заповедной природы и ее животного мира, выступил против бесцельного уничтожения сокровищ фауны. Эти темы особенно полно прозвучали в напечатанном в июньском номере журнала «Эсквайр» за 1934 год очерке «Стрельба из машины – это не спорт».

Когда вы приближаетесь ко льву на машине, «он вас не видит. Его глаза различают только контуры и общий вид предметов, и стрелять в льва из машины незаконно – этот предмет просто ничего не значит для него. Более того, машина может показаться ему миролюбивым предметом, так как ее часто используют для съемок льва, привязав к буферу убитую зебру в качестве приманки. Для человека стрелять в льва, укрывшись в машине, когда лев даже не видит, кто преследует его, – не только незаконный, но и трусливый способ уничтожения одного из прекраснейших и замечательнейших животных».

Единственный способ убить льва, используя машину, который может быть приравнен к настоящему спорту, Хемингуэй пояснял так: «вы спешились, машина ушла, охота на льва становится обычной. Если вам не удастся с первого выстрела уложить льва, он уйдет в донгу, и тогда вам придется отправиться за ним. Вначале у вас есть почти все шансы на успех, если вы умеете стрелять и знаете, куда стрелять, – при условии, что первый выстрел вы сделаете не в движущегося льва. Но если вы раните льва и он уйдет в чащу, готов держать пари, что лев вас искалечит, когда вы пойдете искать его. Раненый лев в состоянии покрыть расстояние в сто ярдов за такое время, что вы не успеете сделать и двух выстрелов, как он окажется на вас.

– Был у меня когда-то один друг, англичанин-аристократ, – вспоминал Хемингуэй, – который мечтал убить льва стрелой из лука. Один за другим Белые Охотники отказывались участвовать в такой авантюре, и наконец один швед согласился пойти с ним. Этот мой приятель был из тех англичан, что берут с собой на сафари складной бар. Швед, очень опытный охотник, предупредил его, что лук и стрелы – весьма неэффективное оружие. Но англичанин настаивал, и швед снабдил его необходимой информацией и указаниями: лев способен за четыре секунды преодолевать расстояние в сотню ярдов, различает только силуэты, стрелять в него надо с пятидесяти ярдов и тому подобное. Наконец они настигли льва, приготовились, англичанин натянул тетиву лука, выстрелил и с расстояния пятьдесят ярдов попал зверю в грудную клетку. Лев в одно мгновение перекусил стрелу и буквально вырвал зубами зад одного из проводников-туземцев, после чего швед застрелил животное. Англичанин был потрясен. Он подошел к растерзанному туземцу и поверженному льву, которые лежали рядом бок о бок. «Ну что ж, – сказал швед, – теперь, ваша светлость, вы можете убрать свой лук и стрелы». На что англичанин ответил: «Да, пожалуй, вы правы».

– Этого же англичанина я встретил в Найроби. Он там был с женой, молодой очаровательной ирландкой. Однажды она сама пришла ко мне в номер. На следующий вечер англичанин позвал меня выпить в бар отеля. «Эрнест, – сказал он, – я знаю, вы настоящий джентльмен и не способны ни на что дурное, но моей жене не следовало бы делать из меня идиота».

А после этих воспоминаний Хемингуэй решительно произнес:

– Если вы охотитесь, как положено на равнине Серенгети, – отпустите машину!

В другом произведении он, не сдержав эмоций, выплеснул:

«Вот какая охота была мне по душе! Пешеходные прогулки вместо поездок в автомобиле, неровная, труднопроходимая местность вместо гладких равнин – что может быть чудеснее? Я гордился меткостью своей стрельбы, верил в себя, и мне было так хорошо и легко, – право же, переживать все это самому куда приятнее, чем знать об этом только понаслышке.

…Настоящий охотник бродит с ружьем, пока он жив и пока на земле не перевелись звери, так же, как и настоящий художник рисует, пока он жив и на земле есть краски и холст, а настоящий писатель пишет, пока он может писать, пока есть карандаши, бумага, чернила и пока у него есть о чем писать».

А когда не писалось, он… читал. И тем самым снова и снова учился писать.

Там, в Африке, слыша львиный рык и трубные зловещие переклички диких слонов, забравшись в палатку, он заново открыл для себя мир молодого Льва Толстого:

«Я читал повесть «Казаки» – очень хорошую повесть. Там был летний зной, комары, лес – такой разный в разные времена года – и река, через которую переправлялись в набеге татары, и я снова жил в тогдашней России».

В первый раз в Африке Хемингуэй был со второй женой Полин. Его рассказ о той поездке запечатлен в воспоминаниях писателя, зафиксированных через двадцать лет:

«Скорее всего, я подхватил амебную дизентерию по дороге в Африку, когда мы плыли на прогнившем французском корабле – это было долгое путешествие через Красное море и Индийский океан. Почувствовал себя плохо уже сразу после начала сафари, но мне удавалось как-то справляться с этим и сидеть на горшке не весь день напролет. Но потом амеба усилила свои атаки и окончательно свалила меня с ног. В это время мы жили в лагере в Серенгети, и мое состояние, на которое я старался не обращать внимания, вдруг так ухудшилось, что, пока нам не удалось попасть в Найроби, мне пришлось довольно худо. Специально за мной прилетел маленький двухместный самолет. До Найроби было четыреста миль. Мы пролетали кратер Нгоронгоро и Рифт Эскарпмент, сделав посадку в Аруше. И, снова поднявшись в небо, полетели дальше, мимо громады Килиманджаро. Вот тебе связь с рассказом. Конечно, таких связей, общего между жизнью и вымыслом, было чертовски много. В «Снега Килиманждаро» я вложил столько, что этого материала хватило бы на четыре романа, но я ничего не оставил про запас, потому что очень хотел тогда победить. Потом мне потребовалось долгое время, чтобы собраться с силами и написать следующий рассказ, – я хорошо понимал, что, возможно, больше никогда не смогу написать рассказ такого же уровня. И сейчас не уверен, что у меня это все-таки получилось».