Текст книги "«Старику снились львы…». Штрихи к портрету писателя и спортсмена Эрнеста Миллера Хемингуэя"

Да, физически он оставался крепким, а вот работать творчески он долго не мог. Сам Хемингуэй считал, что это – результаты ранений.

Он старался во время творческих «простоев» разрядиться. И делал он это своеобразно, отправляясь, к примеру, на… конные скачки. В 1950 году Хемингуэй с женой приехал в Париж и остановился в своем любимом отеле «Ритц» на Вандомской площади. Он очень обрадовался, узнав, что осенние скачки в Отейле, в самом сердце Булонского леса, начинаются на следующий день. «Он тут же предложил нам сделать то, что ему всегда хотелось, но до сих пор не удавалось, – ездить на скачки каждый день, свидетельствует Хотчнер, которого писатель пригласил в Париж для совместной работы и одновременно отдыха. – Вы войдете в замечательный ритм – это как ежедневная игра в мяч. Вы будете все знать, и никто не сможет вас надуть. Кстати, там на вершине горы, прямо над ипподромом, есть прекрасный ресторанчик, где замечательно кормят и откуда удобно смотреть скачки. Вам будет казаться, что это вы несетесь к финишу! Во время заездов вам трижды, вместе со сменой блюд, подадут котировки лошадей, и вы сможете делать ставки тут же, в ресторане, не вставая со стула. Не надо никуда бежать, чтобы поставить на свою лошадь. Потрясающе!

Мы с Хемингуэем организовали то, что Эрнест назвал «Синдикатом Хемхотча», – внесли в общий фонд определенную сумму денег и договорились, что будем пополнять капитал синдиката по мере надобности. (Позже, когда наша деятельность стала более разнообразной, Эрнест даже официально зарегистрировал компанию в Нью-Джерси, назвав ее «Хемхотч, Лтд».)

В Европе принято носить в бумажнике множество визитных карточек, и мы, следуя этому правилу, а также дабы отметить рождение нашей компании, придумали для визитки замечательный текст:

«М-р Эрнест Хемингуэй и м-р А. Е. Хотчнер, эсквайры, объявляют об образовании компании «Хемхотч, Лтд», целью которой является удовлетворение интереса ее учредителей к скачкам, бою быков, охоте на диких уток и танцам фанданго для женщин».

Однако в ту осень мы смогли достичь лишь уровня простого сотрудничества. Обычно в день скачек в Отейле мы заваливались где-то около полудня в «Литл бар» отеля «Ритц», и пока Бертен, маэстро этого заведения, готовил нам свою бесподобную «Кровавую Мэри», изучали списки участников заездов и выбирали, на кого поставить.

Иногда Жорж, или Бертен, или кто-нибудь еще из барменов подходил к нам и просил сделать ставки за них. Бертен был особенно неутомим, причем в своем выборе он руководствовался не строгим научным анализом, а, скорее, какими-то мистическими соображениями. Однажды он вручил Эрнесту список из восьми лошадей, которые, как он полагал, придут первыми в восьми заездах того дня. Эрнест изучил список и сказал:

– Знаешь, Бертен, что я сделаю? Я поставлю десять тысяч франков на каждую лошадь, а выигрыш поделим пополам, идет?

Все лошади из списка Бертена проиграли, но, когда мы вернулись в бар, Эрнест вручил Бергену пять тысяч франков.

– Одну из твоих лошадей сняли с состязаний, и мы получили ставку обратно, – сказал он.

– Когда я был молод, – вспоминал Хемингуэй, – я был единственным чужаком, кому позволялось приходить на частные ипподромы в Ашере и Шантильи. Они разрешали мне даже пользоваться секундомером с остановом – как правило, никто, кроме самих хозяев, к нему не прикасался. Это здорово помогало мне правильно делать ставки. Там я узнал об Эпинаре. Один тренер, Дж. Патрик, эмигрант из Америки, которого я знал еще со времен Первой мировой войны – мы с ним познакомились в Италии, еще мальчишками, – рассказал мне, что у Джина Лея есть жеребец, из которого может получиться скакун века. Это его слова, Патрика, – «скакун века». «Эрни, – сказал он, – мать жеребца – Бададжос-Эпина Бланш из конюшни Рокминстера, во Франции ничего подобного не видели со времен Гладиатора и Большой Эюори. Мой тебе совет – займи или укради сколько можешь и все поставь на этого двухлетку в первом же заезде. Потом уже все увидят, что это за лошадь, но сейчас, когда его еще никто не знает, поставь на него все, что у тебя есть».

Тогда у меня был период «полной нищеты». Порой не хватало денег даже на молоко для Бамби, но я все-таки последовал совету Патрика. Я выпрашивал наличные у приятелей. Даже одолжил тысячу франков у своего парикмахера. Я приставал к иностранцам. Кажется, в Париже уже не осталось ни единого су, на который я бы не позарился. И вот, когда Эпинар дебютировал в Довилле, я поставил на него все добытые с таким трудом деньги. Он выиграл забег, и на полученный выигрыш я смог жить месяца два. Патрик познакомил меня со многими выдающимися жокеями того времени – Фрэнком О’Нилом, Фрэнком Кохом, Джимом Уинкфилдом, Сэмом Бушем и потрясающим наездником Жоржем Парфремоном.

– Как ты помнишь все эти имена, ведь прошло столько лет? – спросил я. – Ты что, встречался с ними потом?

– Нет. Но я всегда помню то, что хочу помнить. Никогда не вел никаких дневников, не делал записей. Я лишь нажимаю нужную мне кнопку памяти – и все. Вот, например, Парфремон. Я вижу его так же ясно, как сейчас тебя, слышу его так же отчетливо, как во время последнего с ним разговора. Именно Парфремон на Борце Третьем из конюшни Анси принес первую победу Франции на Больших скачках в Ливерпуле. Это один из труднейших стипль-чезов. Жорж увидел Парфремона в первый раз за день до скачек. Английские тренеры показывали ему большие барьеры. И Жорж повторил мне слова, которые тогда сказал им: «Размер барьеров не играет никакой роли, единственная опасность – это сбиться с темпа». Бедняга Жорж! Он предсказал свою собственную судьбу. Погиб, преодолевая финальный барьер в Энгиене, причем высота барьера не превышала и трех футов. Энгиен – старый, простоватый, но порой такой коварный! Раньше, когда еще не перестроили трибуны, заменив все на холодный и безразличный бетон, Энгиен был моим любимым местом скачек. Там ощущалась какая-то особенно теплая атмосфера. В один из последних приездов в Энгиен – кажется, с Эваном Шипманом, профессиональным наездником и писателем, и Гарольдом Стирнсом из парижской редакции «Чикаго трибюн», мы делали ставки каждый день. Я выиграл шесть раз из восьми возможных. Гарольд страшно мне завидовал. «В чем твой секрет?» – спросил он меня. «Все очень просто. В промежутках между заездами я спускаюсь к паддоку и нюхаю лошадей. Побеждают всегда те лошади, за которыми лучше ухаживают, и с помощью обоняния вы сможете предсказать, какого скакуна ждет победа».

Встав, Эрнест принялся разглядывать людей, толпящихся у окошек, где делались ставки.

– Слышишь, как стучат каблуки по мокрому асфальту? В этом влажном воздухе, в тумане все выглядит удивительно красиво! Господин Дега мог бы прекрасно изобразить их, ему удалось бы уловить этот приглушенный свет – да, пожалуй, на полотне эти люди выглядели бы более настоящими, чем в жизни. Это и должен делать художник. На холсте или листе бумаге изобразить натуру настолько верно, с такой силой, что она останется с людьми надолго. В этом – основное отличие журналистики от литературы. Литературы вообще очень мало – гораздо меньше, чем принято считать.

Он достал из кармана расписание забегов и некоторое время изучал его.

– Вот настоящее искусство, – задумчиво проговорил он. – Ну что ж, сегодня нам не везло. Жаль, у меня уж не тот нос. Теперь я ему не доверяю. Я мог бы проследить угасание его провидческих способностей с той зимы, когда мы с Джоном Дос Пассосом приехали сюда поиграть на ипподроме. Оба в то время много работали – каждый писал роман, мы отчаянно нуждались и не знали, как переживем зиму. Я расхвалил ему мой способ оценки лошадей, он поверил в мои силы, и мы сложились, чтобы делать ставки. Одна из лошадей, участвовавших в седьмом забеге, как мне казалось, пахла особенно обещающе, и мы поставили на нее весь наш капитал. К несчастью, она завалилась после первого же барьера. У «нас в карманах не осталось ни единого су, и пришлось добираться пешком до дома».

Но вернемся в 1950-й год. «За неделю до окончания скачек в Отейле, продолжает рассказ Хотчнер, – мы просмотрели финансовые записи фирмы «Хемхотч» и обнаружили, что идем с небольшим выигрышем, но, учитывая потраченное время, наш опыт, эмоции и энергию, вложенные в дело, этот «небольшой выигрыш» был довольно слабой компенсацией наших усилий. И вот, за два дня до окончания скачек, а чтобы быть точным, 21 декабря, как иногда случается с истинными игроками, фортуна повернулась к нам лицом.

Все началось с телефонного звонка, прозвучавшего в шесть часов утра.

– Говорит таут[4]4
  Таут – человек, добывающий и продающий сведения о лошадях перед бегами. (Примеч. ред.)


[Закрыть] Хемингстайн. Уже проснулся?

– Нет!

– Тогда просыпайся скорее. Сегодня большой день. Только что Жорж мне намекнул, что в скачках будет участвовать лошадь, на которую он возлагает особенные надежды. Нам надо встретиться пораньше и обратить на нее внимание.

Эрнест говорил о Жорже из бара в «Ритце», который был настоящим знатоком лошадей и скачек, поэтому к его словам стоило отнестись серьезно.

В лифтах «Ритца», когда вы нажимаете кнопку, зажигается лампочка «Входи». Так и меня зажгло сообщение Эрнеста и его приглашение на утреннее совещание. Хемингуэй сидел в своем номере за маленьким антикварным столиком и заполнял игровые бланки, на нем был старый купальный халат, правда подпоясанный ремнем с «Gott mit uns».

– Когда Жорж позвонил мне в шесть часов, я уже не спал пару часов. Проснулся на рассвете, потому что мне приснился замечательный сон – иногда со мной такое случается – и я должен был его скорее записать, а то потом забуду. Закрыв дверь туалета, сел на унитаз и записал сон на туалетной бумаге, чтобы не разбудить Мэри.

…Эрнест спустился в паддок и изучил нашу лошадь, а также осмотрел других, когда их всех вывели из загона. Позже, когда мы уже сидели на трибуне и Батаклан вышел на дорожку, он сказал:

– Нас должны волновать Клиппер и Киллиби. Этот Киллиби хорошо пахнет. Но, как вы знаете, самый опасный момент – последний прыжок.

Говорящий на кокни таут и его приятель, которого мы встречали и раньше, подошли к Эрнесту и предложили ему гарантированную и проверенную информацию. Эрнест засомневался. Я, готовый сделать ставки, до последнего момента ждал, когда они уйдут; мы ставили такие большие деньги, что я не хотел, чтобы об этом знала вся округа. Окончательная ставка была 19 к 1. Я вернулся на трибуны к самому началу скачек. Батаклан бежал первым, но потом на барьере стал вторым, затем, после водной преграды, шел третьим после Киллиби и Клиппера. Когда они подходили к последнему барьеру, Батаклан уже безнадежно отставал на двадцать корпусов. Я застонал.

– Следи за ним в бинокль, – приказал мне Эрнест.

Киллиби, преследуемый Клиппером, в хорошем темпе брал низкий барьер, и жокей ослабил поводья. И тут передняя нога лошади слегка задела барьер, шаг нарушился, лошадь сильно ударила ногой по дорожке, споткнулась и скинула своего жокея. Клиппер уже был в прыжке, его жокей попытался обойти Киллиби, но у него ничего не получилось. В результате Клиппер прыгнул прямо на спину Киллиби. Жокей упал и, сильно ударившись, недвижимый, распростерся на земле.

У жокея Батаклана была куча времени, чтобы правильно оценить ситуацию и сориентироваться. Он направил Батаклана к другой стороне барьера и пришел к финишу первым.

Никто в нашей компании и не пытался скрыть охватившего всех ликования. Торжествуя, мы все направились в бар. По дороге Черный Поп вдруг остановился и замер. Он просто стоял, не двигаясь, и повторял: «Еще рано. Еще рано». Когда трибуны уже совсем опустели, он огляделся вокруг и сдвинул ногу – под ботинком лежал выигрышный билет.

– Определенно, Бог – везде и во всем, – глубокомысленно заметил Эрнест.

Все пошли в бар пить шампанское, а я, собрав наши билеты, поспешил в кассу, и, когда вернулся, у меня в руках была пачка десятитысячных банкнот. Эрнест отсчитал выигрыш таута (Черного Попа) и вручил ему деньги.

– Черному Попу нужна синица в руках, сказал Хемингуэй, – он слишком долго был нищим».

Во время одного из перерывов на ипподроме к Хемингуэю подошли два парня и предложили дать сведения о победителе следующего заезда, естественно, за деньги. Писатель вежливо отказался от их услуг. И вдруг кто-то из болельщиков сказал по– французски:

Мистер Хемингуэй! Вы меня помните?

Писатель растерянно посмотрел на него.

– Я – Ришар!

– О, Рикки! И правда, Рикки! – Хемингуэй обнял юношу. – Ничего удивительного, что я тебя не сразу узнал – ведь в первый раз вижу тебя без формы.

«Эрнест объяснил мне, – рассказывал Хотчер, – что Рикки был членом партизанского отряда, который Эрнесту удалось сколотить после битвы при Булже. Хотя Эрнест должен был лишь исполнять обязанности военного корреспондента журнала «Колльере», он участвовал в боевых операциях и вместе с группой французских и американских партизан оказался среди тех, кто первым вошел в Париж. Отряд Эрнеста захватил отель «Ритц» и уже отмечал это событие с шампанским, когда генерал Леклерк торжественно входил в Париж со своими частями, думая, что именно они – первые.

Во время беседы Эрнеста и Рикки я вспоминал рассказ военного фотокорреспондента Роберта Капы, который некоторое время сражался в отряде Хемингуэя. Партизаны были убеждены, говорил он, что Эрнест – генерал: ведь при нем были офицер, занимавшийся связями с общественностью, адъютант, повар, шофер, фотограф и даже запас спиртного. Капа сказал, что у отряда было самое лучшее американское и немецкое оружие, более того, у него складывалось такое впечатление, что у бойцов Хемингуэя больше снаряжения и спиртного, чем в целой дивизии. Все партизаны носили немецкую форму, но с американскими знаками различия. Фотокорреспондент пробыл в отряде недолго. Спустя несколько месяцев он въехал на джипе в Париж в полной уверенности, что здорово всех опередил, но, оказавшись у входа в отель «Ритц», с удивлением узнал в солдате с карабином наперевес, охранявшем вход в отель, Арчи Пелки, шофера Эрнеста. «Привет, Капа, – в манере, присущей Эрнесту, сказал Пелки, – Папа захватил отличный отель. В здешних погребах есть на что посмотреть. Иди скорее наверх».

Когда Рикки ушел, Хемингуэй сказал своему другу:

– Дьявол, а не человек этот Рикки, он проворачивал такие дела!

Ветеран войны, Хемингуэй пустился в воспоминания о мировой бойне. Попивая виски, Хемингуэй карандашом, которым он заполнял бланки заездов, стал что-то писать на салфетке. Он отключился от заездов, стал глубоко задумчив. Потом он протянул салфетку Хотчнеру. Оказалось, что писатель, взволнованный неожиданной встречей с однополчанином, оживил в памяти картины прошлого, такого еще недалекого, и сочинил стихотворение. В нем было шестнадцать строк и называлось оно «Через границу». Это была ода, посвященная погибшим на войне. В моменты переживаний, волнений, потрясений он иногда писал небольшие стихотворения, эмоциональные, импульсивные, помогающие ему пройти через те или иные испытания.

А еще ему помогало в житейских буднях и неустанной борьбе с собой прекрасное чувство – ощущать себя как спортсменом, так и знатоком всех видов спорта. Иногда это ощущение приводило к курьезам. Хотчнер вспоминает историю, случившуюся в 1954 году в Венеции, куда Хемингуэй с женой приехал после ужасающих трагедий в непроходимых джунглях Уганды: «Около полуночи, сейчас уж не помню, с чего это вдруг, но меня попросили продемонстрировать публике, что такое американский бейсбол. Кажется, это как-то было связано с дискуссией, разгоревшейся между Эрнестом и одним англичанином, приверженцем крикета. Эрнест предложил сделать бейсбольный мяч, скрутив в шар пару его шерстяных носков. Мне принадлежала блестящая идея в качестве биты использовать дверные упоры. Дверные упоры, как и все в этом отеле, были непростые – изготовленные вручную из красного дерева, украшенные резьбой, с тяжелым свинцовым основанием и тонким вертикальным стержнем, похожим на ножку стола. Из такого стержня с круглым основанием получилась замечательная бита. Венецианский граф Федерико Кехлер, которому приходилось видеть, как играют в бейсбол, встал на подачу, а я расположился на импровизированном игровом поле.

Блестяще отбив первую подачу, я отправил мяч в центр поля, но, к моему величайшему удивлению, бейсбольные носки, пролетев через арку высокого окна, умчались прочь в темноту венецианской ночи. Раздался оглушительный треск – разбилось оконное стекло, и мы с ужасом услышали с улицы разгневанные голоса. Несколько минут я гордился тем, что мне удалось так скрутить пару шерстяных носков, что они смогли разбить стекло, но потом мы поняли, что произошло на самом деле – от стержня отделилось свинцовое основание, отправившееся вместе с носками в полет через окно. У меня до сих пор хранится осколок того оконного стекла с автографами всех, кто был в ту ночь с нами. Так закончилась наша вечеринка. На следующий день, когда Эрнест сдавал номер, он предложил оплатить разбитое окно.

– Ах да, окно, – проговорил администратор. – Летающее блюдце едва не задело нос джентльмена, который, к несчастью, оказался членом городского совета. Этот почтенный господин пришел к нам в ярости. Но мы его быстро успокоили. Что касается оплаты разбитого окна, вы знаете, за всю трехсотлетнюю историю существования «Гритти» никто не играл в бейсбол в номерах отеля, и в ознаменование этого события мы решили, синьор Хемингуэй, уменьшить ваш счет на десять процентов.

Эрнест тут же пригласил администратора в бар выпить на прощание бокал шампанского. Мы все чокнулись. Эрнест выглядел расстроенным. Он сказал, что всегда неохотно уезжает откуда-нибудь, но покидать Венецию ему особенно тяжело.

Медленно, преодолевая боль, он сел в лодку. Адамо помогал ему. Когда мы плыли по каналу к нашей «ланчии», Эрнест сказал:

– Как можно жить в Нью-Йорке, когда в мире существуют Париж и Венеция?»

Такие маленькие приключения как-то украшали жизнь, только что испытавшего писателя невероятными и невиданными приключения в Африке.

Человек века. Мужчина века. Личность века. Ему подражало невероятное число мужчин всей Земли – и в творчестве, и в жизненном стиле, и в упоении спортом. А замечательный русский поэт Константин Ваншенкин, ссылаясь на него, оправдывал свое увлечение спортом:

 
Вы нас пристрастьем этим не корите,
Оно вам чуждо – только и всего,
Хемингуэй привержен был корриде.
А вы же почитаете его.
 

О страсти писателя к корриде, о его дружбе с выдающимися матадорами современности мы упоминали, но Хемингуэй стремился сам, без посторонней помощи, найти и предугадать талант. В 1954 году, по свидетельству Хотчнера, он увидел в Испании нового матадора – Антонио Ордоньеса – и тот ему очень понравился. Именно тогда Хотчнер в первый раз услышал это имя. Антонио был женат на сестре Домингина красавице Кармен, девушке, которая, еще не достигнув двадцати лет, уже была известна среди любителей корриды благодаря смелости и красоте своих выступлений на арене. Отец Антонио, Каэтано Ордоньес, тоже был известным матадором и в двадцатых годах выступал под именем Нинья де ла Пальма. Каэтано и Хемингуэй были близкими друзьями. Именно Каэтано был прототипом матадора Педро Ромеро, любовника леди Бретт в «И восходит солнце».

– Если бы ты только его видел! – говорил Хемингуэй об Антонио. – Он просто великолепен! Если будет продолжать в том же роде и не уйдет с арены, станет таким же, как его отец. А может, даже лучше… Только одно меня беспокоит – ведь я так хорошо знал его отца и многих других замечательных матадоров – некоторых уже нет среди живых, а другие покинули арену, потому что стали бояться… Я давно решил, что больше никто из матадоров не станет моим другом. Я так переживал – это было настоящей мукой, – видя, как мои друзья не в силах справиться с быком из-за переполняющего их душу страха. Любой матадор рано или поздно ощущает в себе этот безумный ужас перед быком. И я, наблюдая это, страдаю так же, как мои друзья-матадоры. Полный идиотизм, ведь это совсем не мое дело. Вот почему я поклялся не заводить друзей среди матадоров. Но сейчас, с этим юным Антонио, я попался снова. Думаю, мне удалось понять нечто, что поможет перенести этот ужас в разряд чисто личных проблем, и мне будет проще дружить с Антонио. У него такое замечательное чувство alegria!

– Что это такое – alegria?

– Глубокое ощущение счастья, не подвластное ничему и никому.

Вот это глубокое ощущения счастья писатель всегда стремился найти в жизни.

Его спрашивали, бывает ли он разочарован в том, что пишет, и случается ли ему бросать начатое. Он отвечал, что разочарован, но начатое никогда не бросает:

«Убежать некуда. Джо Луис сформулировал очень точно – на ринге вы можете отступать, но скрыться негде».

В те же дни он шутливо говорил: «Я начал очень скромно – и побил господина Тургенева. Затем – это стоило большого труда – я побил господина де Мопассана. С господином Стендалем у меня дважды была ничья, но, кажется, в последнем раунде я выиграл по очкам. Но ничто не заставит меня выйти на ринг против господина Толстого, разве что я сойду с ума или достигну несравненнейшего совершенства… Господин Флобер всегда подавал мячи абсолютно точно, сильно и высоко. Затем последовали господин Бодлер, у которого я научился подавать особенно трудные мячи, и господин Рембо, который никогда в жизни не сделал ни одного хорошего мяча.

Даже приятно, что в пятьдесят ты чувствуешь, что можешь защищать свой титул. Я завоевал его в 20-х годах, защищал в 30-е и 40-е и готов защищать его и в 50-х.

Буду по-прежнему отстаивать свой титул перед всеми хорошими писателями из молодых…»

Лауреат Нобелевской премии Хемингуэй и в литературе мыслил категориями боксерского поединка. Особенно яркий пример – в его письме к другому лауреату Нобелевской премии по литературе года Уильяму Фолкнеру: «Почему вы хотите в первом же своем бою выйти против Достоевского? Сначала вызовите на поединок Тургенева. Потом возьмитесь за Мопассана (хрупкий парень, но в трех раундах опасен). Потом попробуйте врезать Стендалю».

Мы не знаем, засучил ли Фолкнер рукава – по крайней мере, для того, чтобы посмеяться вволю?

Этого мы не знаем, но убеждены в другом: Хемингуэй писал так, как боксируют хорошие мастера: без лишних выкрутасов – хлестко, жестко, целя короткими предложениями, как выдвинутой левой. Не было второго такого писателя в мире, который бы так же стилистически точно выразил свое понимание бокса, как он. Язык Хемингуэя, его стиль – точная аналогия сущности физического диалога, который ведут два боксера.

«Бокс – это обмен идеями при помощи жестов», – утверждал один из лучших боксеров XX века, олимпийского чемпионата 1964 года, обладатель «Кубка Баркера», присуждаемого лучшему боксеру Олимпиад, – Валерий Попенченко.

А о писательском мастерстве Хемингуэя блестяще сказал еще в начале 60-х годов неповторимый поэт и сценарист Геннадий Шпаликов: «Мы все ушиблены Хемингуэем…»

«Я буду отстаивать свой титул…»

…И возвращался ветер. И рождались новые вещи…

В сентябре 1954 года в газетах стали появляться предположения, что Хемингуэй может получить Нобелевскую премию. Писатель позвонил Хотчнеру и сообщил, что редактор «Тру» Дуг Кеннеди просит меня написать статью о том, какими видами спорта Эрнест увлекался, начиная с детских лет. Хотчнер сказал, что напишет такую статью, если этого хочет сам Папа..

– Нет, не хочу, – ответил Хемингуэй. – А чего бы мне действительно хотелось, так это чтобы ты увиделся с Кеннеди и объяснил ему, что я работаю и все такого рода предположения считаю необходимым отложить на более позднее время. Сможешь?

– Без проблем, – ответил Хотчнер и спросил: – Как ты себя чувствуешь? Спина – получше?

– Между нами – с тех пор, как я увидел тебя, не было ни дня без боли. Спина и сейчас болит так сильно, что при резком движении я обливаюсь потом от боли. Стараюсь как-то справляться с этим и не замечать уменьшения подвижности в суставах, но, думаю, такое положение вещей действовало бы на нервы любому. Так или иначе, мне это действует на нервы. Я могу, приняв чего-нибудь, избавиться от боли в голове и спине, но, если буду это делать каждый раз при появлении боли, не смогу писать, а ведь только это занятие дает мне возможность думать, что я не растрачиваю жизнь на пустяки.

Пожалуйста, скажи им, что они могут опубликовать все, что было написано о моих спортивных пристрастиях. Правда, только в рыбалке и охоте я был действительно хорош. Тебе об этом могут рассказать видевшие меня в деле. Не знаю кто, но точно не я. Информация не должна исходить от меня. Я раньше много и часто охотился и в поле был лучше, чем Уилли Мейс в баскетболе. Но, черт возьми, не мне же рассказывать тебе об этом, а те, кто могли бы это сделать, не умеют говорить красиво, сдержанны, замкнуты и, если ты предложишь им рассказать, как мы когда-то охотились вместе, подумают, что кто-то хочет опорочить их Эрни.

Таким образом, «Тру» просто может опубликовать все, что было написано раньше, а я пошлю тебе пару строк, которыми можно закончить статью, вот и все – проблема решена. Но визит Кеннеди абсолютно невозможен, повторяю, невозможен. Донеси это до него, разрешаю – даже грубо, если понадобится.

Уже на следующий день от Хемингуэя пришло письмо с текстом для «Тру», однако Хотчнер так и не передал его в журнал. Они опубликовали ранее печатавшуюся биографию писателя, несколько историй из его жизни и почти ничего – о его занятиях спортом.

Хемингуэй, как известно, уклонился от присутствия на торжественной церемонии награждения, сказав, что еще не оправился от травм, полученных во время авиакатастрофы. Однако вряд ли, он поехал бы в Стокгольм, даже если бы был в самой лучшей физической форме. Писатель редко появлялся на торжественных приемах из-за своей застенчивости и всегдашней жгучей ненависти к смокингу. «Единственный элемент парадной одежды, который я, возможно, когда-либо надену, это нижнее белье», – не раз говорил он. Хотя друзья утверждают, что нижнего белья он никогда не носил.

Но Хемингуэй все-таки отправил в Стокгольм послание, которое на церемонии прочел Джон Кэбот, американский посол в Швеции. «Члены Шведской академии, дамы и господа. Я не умею писать речи, не обладаю ни ораторскими способностями, ни риторическими, но хочу поблагодарить исполнителей щедрого завещания Альфреда Нобеля за присуждение мне этой премии. Каждый, кому присуждается Нобелевская премия, должен принимать ее со смирением и пониманием того, что существует длинный список имен выдающихся писателей, не получивших эту награду. Нет необходимости перечислять эти имена. Любой из здесь присутствующих может составить свой перечень – в соответствии со своими знаниями и следуя велению совести. Было бы нелепо просить посла моей страны произнести речь, в которой бы выразилось то, что переполняет мою душу. Не всегда в книгах писателя все сразу же становится очевидно, и в этом порой заключается его счастье, но со временем созданные им тексты становятся абсолютно ясными и, вместе с определенной долей алхимии, которой он владеет, обеспечивают ему либо долгую жизнь в литературе, либо скорое забвение. Пишется лучше всего в одиночестве. Писательские организации иногда в какой-то мере облегчают это бремя, но я очень сомневаюсь, что они улучшают написанное. Расставшись с одиночеством, писатель может вырасти в общественную фигуру, но при этом часто страдает его работа. Писатель работает один, и, если он действительно хороший писатель, он должен изо дня в день думать о том, останется ли его имя в веках или нет. Для истинного писателя каждая книга должна быть новым стартом, новой попыткой достичь недостижимое. Он всегда должен стремиться сделать то, чего никогда до него никто не делал, или то, что другие пытались сделать, но не сумели. И тогда, если ему повезет, он добьется удачи. Как просто было бы писать книги, если бы от писателя требовалось лишь написать по-другому о том, что уже было хорошо рассказано другими. Именно потому, что в прошлом у нас были такие великие писатели, современный писатель должен идти дальше, туда, где еще никто не был и где ему никто не в состоянии помочь. Ну что ж, для писателя я уже наговорил слишком много. Писатель должен выражать свои мысли в своих книгах, а не в речах. Еще раз большое спасибо».

Когда Хемингуэю присудили Нобелевскую премию, то реакция его на это событие была неоднозначной: Хемингуэй часто с завистью вспоминал о Жан-Поле Сартре, который смог отказаться от Нобелевской премии, когда ему присудили эту награду.

«Я думаю, Сартр понимал, – однажды с печалью и сожалением сказал Эрнест, – что эта премия – проститутка, которая может соблазнить и заразить дурной болезнью. Я знал, что раньше или позже и я получу ее, а она получит меня. А вы знаете, кто она, эта блудница по имени Слава? Маленькая сестра смерти».

В последовательном неприятии торжественных церемоний и в этих строчках о соблазне славой, как нам кажется, заложено объяснение одного странного факта в биографии великого писателя. Великого писателя и страстного поклонника спорта ни разу не побывавшего на Олимпийский играх.

А ведь его жизненные маршруты пролегли, по существу, по всем местам Зимних Олимпийских игр в 20—30-е годы.

Шамони во Франции, Санкт-Мориц в Швейцарии, местечки в итальянских Доломитовых Альпах, австрийские горнолыжные трассы были привычными для Хемингуэя.

В его рассказах, письмах, воспоминаниях он возвращается к этим дням, зачастую нелегким с видной теплотой и признательностью.

Но ни строчки об олимпийских стартах!

Хорошо, скажут знатоки биографии писателя, почему бы Вам не признать простой факт, что в те годы Хемингуэй был беден…

Почему Вы не приняли во внимание, что именно тогда он покинул журналистику и трудился во всю, что бы войти в литературу?

Что же здесь возразить?

Но если причина в этом, что помешало в 40—50-е годы уже знаменитому писателю и вполне состоятельному человеку попасть на соревнования, которые обрели внимание сотен миллионов людей во всем мире?

Все же, думаем, наше предположение верно!

Торжественные церемониалы, флаги и гимны, короли и президенты, сотни людей в смокингах для Хемингуэя были антуражем, которого он не мог принять.

Игры проводились, проводятся и будут проводиться по правилам и традициям, которые ни кто не собирается отменять.

Никто не собирается оспаривать и то, что сложившийся ритуал важная составная для общественной значимости великого спортивного движения.

Да и сам Хемингуэй не высказывается по этому поводу.

Но на олимпийских играх он не появился…

Для кого-то (и в их числе были выдающиеся писатели) невозможно пропустить королевские скачки в Эскоте, а папаша Хэм там не появился, а на маленьких парижских ипподромах провел сотни часов.