Текст книги "«Старику снились львы…». Штрихи к портрету писателя и спортсмена Эрнеста Миллера Хемингуэя"

В скромности писателю не откажешь…

После Второй мировой войны Хемингуэй приехал в Африку уже знаменитым писателем. Он взял с собой младшего сына Патрика. В южной части Танганьики он купил ему ферму, брал его с собой в путешествия, научил не только охотиться, но и любить зверей, заботиться об их защите. Позднее это стало смыслом жизни и главным делом Патрика Хемингуэя, который утверждает:

«Кто-то выдумал, что я навсегда переселился в Африку и стал чуть ли не вегетарианцем. Конечно, наверное, хорошо бы легло в повествование: сын знаменитого охотника в знак протеста, что ли, занимается охраной диких животных, что он устал убивать. Охота – моя страсть, но разумная, идущая рядом с заботой о сохранении удивительного дара природы. Этому я научился у отца.

Я работаю в единственном в Африке заведении, где за два года обучения готовят служителей заповедников, специалистов по сохранению природы, охотников-профессионалов, которые сопровождают богатых людей, приезжающих в Африку попытать счастья на охотничьих угодьях. Я как раз отвечаю за подготовку охотников.

Никогда не забуду, как я первый раз охотился с отцом в Африке. И не потому, что добыл хороший трофей. Куда лучше: жив остался…

Тогда мы поехали из Кении через Арушу, к побережью океана. Отклонялись, конечно, в стороны, а потом сделали остановку, взяли ружья и пошли в буш. Отец опытный охотник, а я первый раз в Африке. Иду – трава высокая, видимость плохая, чудится, что вокруг звери. Попал в небольшую ложбину, осмотрелся – никого. Поднимаюсь наверх и едва успел пройти полсотни шагов, как увидел, что на меня мчится буйвол. А вы ведь знаете, что это за зверь. Никаких эмоций, кроме атаки. Мчится, ничего не видя вокруг, только цель впереди, неважно, что это: человек, машина, соперник. Вижу, как из-под копыт земля комьями летит. Голова чуть пригнута книзу и огромные страшные рога. Одна мысль промелькнула: сейчас врежется в меня. Все наставления и уроки отца из головы вылетели, не знаю, что делать, куда стрелять. Помню только, что в лоб бесполезно – не пробьешь. Там роговой нарост, как броня. В общем, растерялся и даже не помню, как упал на землю и выстрелил прямо перед собой, не целясь.

Сейчас можно было бы, конечно, прихвастнуть: попал, дескать, убил. Но не буду. Буйвол промчался мимо, как танк. Меньше метра отделяло меня от смерти. Растоптал бы как яблоко, упавшее с дерева. Долго я не решался пойти на охоту за буйволом. Отец подтрунивал: «А цвет глаз у буйвола, не разглядел?» Своим студентам я об этом не рассказываю, не хочу, чтобы тайком смеялись надо мной. Но если честно сказать, то настоящий охотник не увидит в этом ничего смешного».

А теперь посмотрим на Африку глазами позднего мудрого Хемингуэя, который приезжал в Кению и Танганьику вместе с верной Мэри.

В «Африканском дневнике», к сожалению, неоконченном, он говорил о своей жене: «Она была очень странной, и я ее очень любил. В то время у нее было лишь два недостатка: ей очень хотелось принять участие в настоящей охоте на льва, но у нее было слишком доброе сердце, чтобы убивать, и я, наконец, решил, что именно это заставляло ее или вздергивать ружье, или слишком давить на курок, уводя ружье в сторону, когда она стреляла в животное… За шесть месяцев ежедневной охоты она полюбила ее, хотя это по сути и позорное дело, правда, не совсем позорное, если делать его честно, но в ней было что-то чересчур доброе, что заставляло ее подсознательно стрелять мимо цели. Я любил ее за это точно так же, как я не мог бы любить женщину, работающую на бойне, или ту, которая усыпляет собак и кошек или пристреливает лошадей, сломавших ноги на скачках».

И там же есть другой – шуточный портрет своей преданной спутницы:

«Мисс Мэри чудесная жена, она сделана из крепкого, надежного материала. Кроме того, что она чудесная жена, она еще и очаровательная женщина, на нее всегда приятно смотреть.

Вдобавок она великолепная пловчиха, хорошая рыбачка, превосходный стрелок…» – вот что он особенно ценил в ней, ее спортивность.

В декабре 1971 года американский журнал «Спорте иллюстрейтед» в трех номерах опубликовал свыше шести печатных листов рукописи, подготовленной вдовой писателя Мэри Хемингуэй. Это рассказ о тон, как Эрнест и Мэри охотились на льва-убийцу в Кении в пятидесятых годах. Давая характеристику героям «Африканского дневника», писатель заметил: «Мисс Мэри – жена писателя, новичок в охоте на крупную дичь, слишком мала ростом для поставленной задачи, но достаточно высока, чтобы стать врагом великолепного коварного льва».

Они охотились за львом-убийцей и не имели права ошибиться, Сразить наповал нужно было только его, злого людоеда. Патрик Хемингуэй, который в те годы уже работал в Африке «белым охотником» и инструктором по туризму, приехал в Танганьику, чтобы своими глазами увидеть любимые «холмы» отца. Они много раз охотились вместе и наговорились друг с другом вдосталь. У них оказались общие взгляды и на охоту, которые многие считали «жестоким спортом». «В нелегком деле охраны диких животных, – говорил Патрик, – регулировка их численности, отстрел так же необходимы, как прополка морковных грядок…»

Но вернемся к льву-убийце, за которым охотились Эрнест и Мэри. «Лев был такой большой и красивый, что мы, не зная ни его самого, ни его прошлого, решили, что это, должно быть, лев для туристов, который забрел сюда из заповедника и, если Мэри подстрелит его, это будет убийство. Он находился на открытом месте, и львица поддразнивала его. Это была чудесная сцена для фотографии, но, как только к дереву поднесли мясо, они с львицей ушли к опушке и так и не возвратились. И Мэри считала, что именно в этот раз мы не дали ей убить ее льва. Но Л. Дж., не желал рисковать и не хотел, чтобы мы убивали ни в чем не повинного льва, и я был полностью с ним согласен».

Значит, не погоня за шкурами, не охотничий азарт вели их по африканским джунглям, а жажда познания и открытия:

«Мы все были охотниками, и это было началом удивительной штуки – охоты. Об охотнике написано уйма всякой мистической чепухи, а ведь она, наверно, куда лучше религии. Одни – охотники от природы, другие – нет. Мисс Мэри была охотником, к тому же очаровательным и храбрым, но пришла она к этому довольно поздно, когда уже не была ребенком, и поэтому многое из того, что случилось с ней на охоте, было для нее таким неожиданным».

Потом они найдут хищника и всадят пулю в мощное и красивое тело льва-убийцы, но их выстрелы станут актом возмездия животному, преступившему неписанный закон джунглей и почувствовавшему безнаказанность. А это могло привести к новым трагедиям, если бы льва не сразила пуля человека…

Но Африка с ее экзотикой – львами и носорогами – «выпадала» не каждый год и даже не каждое десятилетие. А охотничье ружье всегда было под рукой Хемингуэя, в какой бы точке земного шара он не находился: во Франции, Испании, Италии, Греции, Мексике, на Кубе, в Китае, в Сан-Вэлли, долине, которую он случайно открыл для себя в тридцатые годы и куда стал регулярно наведываться на охоту, как когда-то в штаты Висконсин, Мичиган или Вайоминг… Как и всегда, дом писателя был переполнен приезжими. Однажды в гости к Хемингуэю вырвался его друг – знаменитый киноактер Гарри Купер – необыкновенно красивый, мягкий, обходительный, отличающийся природным благородством, Купер в прошлом был ковбоем, феноменально стрелял, лихо ездил верхом. Во всех фильмах он снимался без дублеров, выполняя самые рискованные трюки.

«Оба были «идолами» Америки, но в их дружбе не было никакого соперничества, – пишет в книге «Папа. Личные впечатления» младший сын Хемингуэя Грегори. – Купер (Куп) прекрасно стрелял из нарезного ружья, так же хорошо или даже еще лучше, чем мой отец. Но спокойствие, уверенная сила, способствовавшие этому, превращали его в то же время в медлительного стрелка, когда он брал в руки простое ружьецо. С папой была та же история – прекрасный профессионал, посредственный любитель. У папы была, правда, еще одна проблема со зрением: чтобы увидеть птицу в очках, ему требовалось много времени. В результате он легкую цель превращал в трудную, как игрок в бейсбол, находящийся в дальней части поля, промедливший броситься за мячом и лишь в невообразимом прыжке доставший его, когда стоило всего лишь подбежать к нему вовремя».

На утиной охоте в Сан-Вэлли младший сын был счастлив каждый день общаться с отцом, «настоящим человеком», как он называл его. Грегори не хотелось уезжать домой, и отец разрешил ему пропустить несколько недель в школе.

Отец казался Грегори самым сильным, самым быстрым, самым находчивым, самым точным. Впрочем, Хемингуэй и был таким, на охоте в Сан-Вэлли вместе с Гарри Купером был и Тейлор Уильямс – один из лучших стрелков Америки. Вот как он отозвался о своем друге:

«Я видел, как Эрнест соскочил с лошади, пробежал ярдов сто и попал в бегущего самца с расстояния в двести семьдесят пять ярдов с первого выстрела. Вот это стрелок!» – такая похвала заслуживала многого.

Хемингуэй был в расцвете творческих и физических сил. Телу его по-прежнему было тесно в любом пиджаке. Его жизнелюбие, неудержимое, чуть ли не выставляемое напоказ, составляло не только предмет его гордости, но и секрет его обаяния – обаяния, которое, как свидетельствовал один из современников, было настолько неотразимым, что оно в зародыше убивало всякую способную возникнуть антипатию.

Так в путешествиях по планете, дружеских встречах, уединенных часах литературной работы, озорных спортивных поединках неслись его годы. Мчались стремительно, лишь изредка задерживаясь на мелких перекатах реки жизни, дарящей как радости, так и опасности, и курьезы, и сюжеты для будущих рассказов. Об одном из них, неосуществленных, рассказывает сам писатель:

«Однажды я отдыхал с друзьями в Антибе. С нами были Чарли Макартур и его жена, Хелен Хейс. Тогда считалось, что на Ривьере летом очень жарко, и обычно все было закрыто, но Чарли и я знали несколько местечек, где мы могли остановиться на первое время. Чарли был очень мил, нам было хорошо вместе. Он был горазд на разные шутки и розыгрыши – настоящий мастер, для него не было ничего святого. Отличный парень.

И вот в один такой шальной вечер мы с Чарли устроили бой – для смеха, конечно, но с секундантами в каждом углу и ведрами с шампанским вместо воды. При этом договорились не бить по голове.

Но Чарли, под влиянием шампанского, со свойственной ему дурацкой силой все время пытался мне врезать. Дважды, когда мы попадали в клинч, я предупреждал его, что выйду из игры, если он не прекратит, но потом он все-таки два раза шарахнул мне по голове. Тогда я как следует врезал ему – поверьте, это был хороший удар. Пришлось выносить Чарли с ринга. Потом мы с ним довольно долго не встречались. И вот однажды, спустя годы – я уже жил на Кубе, – от него приходит телеграмма, в которой Чарли спрашивает, может ли он и Хелен остановиться у нас. Ну конечно, я пригласил их. Бедный Чарли был тогда уже очень болен и прекрасно знал, что скоро умрет. Мы вместе пообедали, это было довольно мило, но очень грустно. Мэри пошла показывать Хелен свой сад и огород, а мы с Чарли остались одни. «Хем, – сказал он, – по правде говоря, мы не просто проезжали мимо. Я специально приехал сюда, чтобы увидеться с тобой. Знаешь, долгое время меня мучила одна вещь. Помнишь тот вечер в Антибе, тот наш бой? Они мне присудили довольно-таки мало очков, просто позорный счет. У меня к тебе просьба – в некотором роде последнее, что ты можешь для меня сделать, – обещай никогда не писать об этом, ладно?» В этом был весь Чарли – проделать долгий путь на Кубу, чтобы попросить о таком деле…»

Отдельные критики считают, что в тридцатые годы писатель пытался замкнуться в своем мирке.

Так ли это?

«За такую реку стоит повоевать», – это он напишет через несколько лет, это слова из «Испанских репортажей» Хемингуэя.

Перед Испанией, мы говорили, был Ки-Уэст, была Африка. Кому-то они могли показаться прекрасной сказкой, мечтой о потерянном рае. А если разобраться поглубже… Зачем-то была выдумана легенда о «хемингуэевском мирке», где он жил как бы без связи с «общим миром». Что он описывал – бой быков? Да. Охоту? Конечно. Рыбную ловлю? Разумеется.

Происходило непонятное самоограничение творчества – словно и не надвигался фашизм в Германии, словно не бесновались фашисты Муссолини и Примо де Риверы? Неужели ничего для Хемингуэя не существовало на планете, кроме быков, катера и бокса?

Сам-то писатель понимал, что все происходящее с ним – вовсе не застой, а накопление сил перед рывком. И бросок этот наступил – еще больше овладели Хемингуэем беспокойство и непоседливость. Он мотается по земному шару по его параллелям и меридианам. Сегодня он в Европе, а завтра – в Африке, через три дня – в Америке. Множество встреч с матадорами, охотниками, рыбаками, ветеранами войны, много разъездов, знакомств – и пока мало книг. За семь лет он выпускает лишь один сборник рассказов. Самый мрачный и безнадежный – «Победитель не получает ничего». Эпиграф к сборнику отвечает на вопрос, который поставила жизнь: Победитель не получает ничего – ни успокоения, ни радости, ни славы. На страницах этого сборника сконцентрировалось все странное и хмурое, все безнадежное.

И этому можно найти объяснение: гениальный и чуткий художник Хемингуэй чувствовал, что пора кончать с охотой, ловлей рыбы, боксом с туземцами, состязаниями с яхтсменами – богатыми бездельниками Ки-Уэста… Писатель видел, что надвигалось кровавое десятилетие XX века – новый этап, грозный и огненный. До войны оставались считанные минуты. Для Хемингуэя, как и для многих передовых людей планеты, мировая война началась с Испании. С победы республиканцев. С их борьбы. С их поражения.

Хемингуэй ненавидел равнодушие. Он был даже убежден, что «есть вещи и хуже войны. Трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже». Когда Эрнест видел несправедливость в жизни, он брал в руки перо – и негодующие его слова будили читателей. В январе 1936 года Хемингуэй пишет об итальянской агрессии в Абиссинии. И даже здесь он обращается к образам спорта:

«Разумеется, никакое знакомство с прошлым ничем не поможет ни юношам из местечек на крутых склонах Абруцц, где вершины гор рано покрываются снегом, ни тем, кто работал в гаражах и мастерских Милана, Болоньи и Флоренции или ездил на велосипеде по белым от пыли дорогам Ломбардии, ни тем, что играли в футбол в своих заводских командах в Специи и Турине или косили высокогорные луга в Доломитских горах и катались зимой на лыжах, или, может быть, жгли уголь в лесах над Пьомбино…

Они будут испытывать смертельную жару и узнают, что такое местность без тени; у них появятся неизлечимые болезни, от которых ломит кости, юноша превращается в старика, а внутренности источают воду; а когда, наконец, на поле боя они услышат шум крыльев спускающихся птиц, то, я надеюсь, что кто-нибудь научит их, раненых, повернуться вниз лицом и прошептать: «Ма-ма-а-а-а!» – прижавшись губами к земле.

Сынки Муссолини летают в воздухе, где нет неприятельских самолетов, которые могли бы их подстрелить. Но сыновья бедняков всей Италии служат в пехоте, как и все сыновья бедняков во всем мире. И вот я желаю пехотинцам удачи, но я желаю также, чтобы они поняли, кто их враг и почему».

Честный и смелый Хемингуэй всегда шел навстречу опасности. Когда фалангисты Франко, поддерживаемые чернорубашечниками Муссолини и фашистами Гитлера, сжимали в огне Испанскую республику, Хемингуэй был на стороне республиканцев, гордых и непокорных людей. Его голос – писателя, журналиста – звучал над планетой:

– Нам нужно ясное понимание преступности фашизма и того, как с ним бороться.

Фашизм – это опасный бандит. А усмирить бандита можно только одним способом – крепко побив его».

Хемингуэй говорит за своего героя Роберта Джордана в «По ком звонит колокол»:

«Ты узнал иссушающее опьянение боя, страхом очищенное и очищающее, лето и осень ты дрался за всех обездоленных мира против всех угнетателей, за все, во что ты веришь, и за новый мир, который раскрыли перед тобой».

Только участие в испанской гражданской войне помогло Хемингуэю создать этот шедевр – «По ком звонит колокол».

Хемигуэй, вспоминая Испанию и гражданскую войну, помнил не только само братоубийственное уничтожение, но и что-то забавное, без которого повседневная жизнь не была бы жизнью:

– Однажды ночью, когда я был в постели со своей дорогой Мартой, началось землетрясение и кровать под нами заходила ходуном. Полусонная Марта толкнула меня и сказала: «Эрнест, перестань вертеться». В этот момент кувшин со стола свалился на пол и разбился, потом обрушилась крыша, и обвинения с меня были сняты.

На войне как на войне…

«Человек один не может, – писал он в романе «Иметь или не иметь». – Нельзя теперь, чтобы человек один… Ты работаешь, чтобы люди не боялись болезней и старости, чтобы они жили и трудились с достоинством, а не как рабы». Эти истины не вычитаны писателем. Они завоеваны им. Они добыты ценой многих тысяч жизней республиканцев. В них итог, суть человеческих судеб, рассказанных с неопровержимой убедительностью. И в эти дни особенно ярко виделось, что Хемингуэй совсем не певец абстрактных «мужских качеств» и не трубадур любых «побед сильных».

В рассказе «Разоблачение» он пишет о стрелке Луисе Дельгадо, который «всегда был очень храбр и очень глуп». Дельгадо – стрелок и игрок, который ушел «платить долги чести». Это его вчерашняя характеристика. Сегодня же он – фашист. И когда автор видит его пробравшегося в Мадрид, готовящего диверсию против авиации Республики, он… сообщает о диверсанте в контрразведку. Неважно, что они вместе стреляли по голубям. Важно, в кого сейчас направлены их пули. Кстати сказать, Хемингуэй всегда обличал тех, кто использовал спорт в грязных политических целях.

В рассказе «Мэр – любитель спорта» он безжалостно высмеял такого политикана: «Мэр Черч страстно любит спортивные состязания. Он энтузиаст бокса, хоккея и прочих мужественных игр. Его милость посещает все спортивные зрелища, которые привлекают избирателей. Если бы граждане избирательного возраста ходили смотреть игру в шарики и скачущую лягушку, мэр занял бы место среди болельщиков. Мэр интересуется хоккеем не меньше, чем боксом. Если солдатское «щелканье вшей», безик в шведском варианте или австралийское метание бумеранга когда-нибудь привлекут избирателей, считайте, что и мэр там будет. Ведь он – любит всякие состязания».

Спорт Луиса Дельгадо и мистера Черча – это не спорт Эрнеста Хемингуэя. И нужно воевать за большие и малые реки в Испании и за большие и малые ценности мира – все это должно достаться людям чистым. И он воевал, боролся за то, во что верил, радовался каждому мужественному соратнику. Через много лет он скажет знаменитой актрисе Марлен Дитрих, смело выступившей против фашизма: «Лучше тебя я никого не видел на ринге».

Небольшое отступление от темы. Вот что рассказывает о своих отношениях с Хемингуэем сама Марлен Дитрих:

– Я никогда не просила советов Эрнеста, но он всегда был рядом. И в его письмах, в беседах с ним я находила то, что поддерживало меня в трудные минуты жизни. Ему всегда удавалось помогать мне, хотя порой он не имел ни малейшего понятия о моих проблемах. Он говорит удивительные вещи, и эти высказывания автоматически подходят к затруднениям любого масштаба. Ну, например, всего несколько недель назад я говорила с ним по телефону. Эрнест был один на своей вилле. Он закончил работать, и ему хотелось поболтать. В какой-то момент он спросил, каковы мои планы. Я рассказала, что как раз получила весьма заманчивое предложение от ночного клуба в Майами, но не знаю, соглашаться или нет.

«Что тебя смущает? – спросил он. «Я понимаю, что должна работать, что не могу терять время. Но мне кажется, что одного выступления в Лондоне и в Вегасе вполне достаточно. А может, я слишком себя балую. Пожалуй, я должна убедить себя, что мне необходимо принять это предложение».

Он молчал некоторое время, а я представляла себе его красивое лицо в состоянии задумчивости. Наконец он проговорил: «Не делай того, что тебе не хочется. Никогда не смешивай движение с действием». В этих двух предложениях он сформулировал целую философию.

Самое замечательное в нем – способность проникнуться вашими проблемами. Он – как огромная скала, вечная и неизменная, тот надежный некто, который необходим каждому, но которого нет ни у кого. Поразительно – он всегда находит время для дел, о которых большинство людей лишь мечтает. У него есть смелость, энергия, время, идеи, умение наслаждаться путешествиями, писать, творить… В нем как бы одно время года в определенном ритме сменяет другое, причем каждый раз обновленное и полное новых надежд и сил.

Он, как настоящий мужчина, благороден и нежен – а мужчина, не способный на нежность, не интересен.

«Правда о наших отношениях с ней состоит в том, – пояснял Хемингуэй, узнав о характеристике, данной ему Марлен, – что с тех пор, как в тысяча девятьсот тридцать четвертом году мы встретились на борту «Иль-де-Франс», мы всегда любили друг друга, но при этом до постели дело никогда не доходило. Удивительно, но это факт. Мы – жертвы несинхронной страсти. В те времена, когда я был свободен, Дитрих тонула в волнах несчастной любви, а когда Дитрих наконец оказалась на поверхности и плыла, широко раскрыв свои ищущие, потрясающие глаза, я был под водой. Спустя несколько лет после первой встречи наши пути опять пересеклись – мы снова встретились на «Иле». Тогда что-то действительно могло произойти, но я в то время еще не выпутался из связи с этой совершенно не заслуживающей моего внимания М., а у Дитрих были какие-то отношения с совершенно не заслуживающим ее внимания Р. Мы походили на двух молодых кавалерийских офицеров, проигравших все деньги и полных решимости идти до конца».

В характеристике Марлен Дитрих особенно хочется выделить совет Хемингуэя: «Не делай того, что тебе не хочется. Никогда не смешивай движение с действием». И Марлен права: в этих двух предложениях он сформулировал целую философию мыслителя – одного из лучших на писательском ринге тех лет. Он не боялся выступить против тех своих собратьев, которые, не зная войны, давали советы, как ее описывать. И через несколько лет, прибегая к метафорам спорта, он говорил: «Они похожи на людей, которые приходят на бейсбол и не могут даже назвать игроков, не заглянув в программу. Они похожи на игроков, которые не могут даже поймать хороший мяч, а роняют его на землю и сводят на нет все усилия команды, или же когда подают мяч сами, то стараются вывести из игры как можно больше игроков». Своей рукой Хемингуэй сделал много быстрых и точных бросков и всегда старался ловить мяч в воздухе или на земле.

Из Испании он возвращается на Кубу, чтобы написать рассказ «Никто никогда не умирает». Герой его – кубинский революционер, боец интернациональной бригады. После поражения в Испании он возвращается на родину, чтобы бороться с тиранией Мачадо. Хосе борется – и погибает! Умирая, он думает о тех, кто будет бороться после него.

Несколько лет назад у Хемингуэя в минуту душевной слабости вырвалась книга «Победитель не получает ничего». Раньше он и в победе мог увидеть поражение. В этом же рассказе, написанном после поражения, заканчивающимся смертью героя, сама гибель рождает волю к победе.

– Борьба непобежденных продолжается!

Во время мировой войны – до весны 1944 года – Хемингуэй на своем моторном катере избороздил весь Мексиканский залив, выслеживая немецкие подводные лодки.

В мирное время Хемингуэю очень нравилось работать на яхте. Но в военные годы он ничего не писал на воде, а всегда сам стоял у руля. Звали его на судне «Папа». Это прозвище за ним так и закрепилось. А ведь оно было дано для конспирации.

В 1944 году военный корреспондент Эрнест Хемингуэй, высадившись на французском берегу, помог местным партизанам объединиться в боевой отряд и вступил с ним в Париж раньше регулярных частей французской и американской армий. В очерках «Битва за Париж» и «Как мы пришли в Париж» он рассказывает о том, что успешно решить боевую операцию ему помогли… велосипед и прекрасная ориентировка в пригородах Парижа, которые велосипедист двадцатых годов Хемингуэй помнил не хуже любого француза:

«Я хорошо знал местность и дороги в районе Эпернона, Рамбуйе, Траппа и Версаля, потому что много лет путешествовал по этой части Франции пешком, на велосипеде и в машине. Лучше всего знакомиться с какой-нибудь местностью, путешествуя на велосипеде, потому что в гору пыхтишь, а под гору можно ехать на свободном ходу. Вот так и запоминаешь весь рельеф, а из машины успеваешь заметить только какую-нибудь высокую гору, и подробности ускользают – не то что на велосипеде…»

За участие в боях Хемингуэй был удостоен бронзовой медали. Но если награды, полученные в Первую мировую войну радовали его и вызывали чувство гордости, то эту медаль он получил, не выразив никаких чувств: слишком велика была цена потерь, он подсчитал, что если бы человечество почтило минутой молчания каждого из пятидесяти миллионов, погибших в кровавой мясорубке, то люди обязаны были бы молчать 96 лет. Вдуматься только!..

После окончания мировой войны Хемингуэй мечтает создать большую книгу о войне на воде, на земле и в воздухе. Завершить он успел лишь одну часть – «Война на воде», рассказ о том, как спортивная лодка металась за немецкими наутилусами. Книга «Острова в океане» – сто тысяч слов – увидела свет в семидесятые годы.

Хемингуэй был поразительно преданным дружбе. Хотя это и не он сказал, что «дружба – понятие круглосуточное», но он, если бы прочитал Михаила Светлова, то обязательно подписался бы под этими словами. Уж если он дружил, то – навсегда.

С Джорджем Брауном – одним из самых верных и близких друзей – он не встречался иногда и годами. Но верность их дружбе, начавшейся еще во времена занятий в спортзале Браунов, где когда-то собиралась боксерская элита Нью-Йорка, Хемингуэй хранил всегда. Он дал высшую аттестацию своему другу, сказав: «Джордж знает о боксе больше, чем все тренеры Нью-Йорка, вместе взятые».

Его ближайшее доверенное лицо – Хотчнер уже после первой встречи в Гаване в 1948 году, задал себе вопрос: «Почему Хемингуэй был тогда так добр ко мне? Редактор «Космополитена» послал меня на Кубу, чтобы я уговорил известного писателя Эрнеста Хемингуэя написать для журнала статью о будущем литературы. У Хемингуэя была репутация человека замкнутого и задиристого, но меня он буквально ошеломил своим гостеприимством. Мы рыбачили на его яхте, он брал меня на петушиные бои и обеды в дружеском кругу, приглашал играть в хай-алай – игру в мяч, популярную в Латинской Америке. Возможно, это объясняется тем, что я был молод, амбициозен и по-юношески раним. Позже, в годы нашей долгой дружбы, я часто замечал эту его необыкновенную доброту по отношению к молодым. Он тратил на них не только деньги, но и то, что было для него куда дороже денег, – свое время».

Доверие к Хотчнеру Хемингуэй пронес через тринадцать лет их, так трагически оборвавшейся дружбы.

* * *

Образ жизни писателя не изменился и после войны. По-прежнему он много времени жертвует спорту – боксу, охоте, рыбной ловле, плаванию.

О том, каков был внешний облик Хемингуэя тех лет, рассказывает Хотчнер, который приехал к писателю, чтобы ознакомиться с первыми главами романа «За рекой, в тени деревьев». Писатель сразу же пригласил его в плавание на своей любимой «Пилар». Сам Хемингуэй говорил: «Яхта – жизнь». Писатель не раз утверждал что ставит яхту выше всех книг, впрочем, за исключением своих собственных. «Больше человека любил он ее», – подтверждает его кубинский друг Грегорио Фуэнтос, тот самый Грегорил, что послужил прототипом главного героя повести «Старик и море», удостоенной нобелевской премии.

– Не нужно, разумеется, понимать буквально, что «старик» и Грегорио одно и то же, – считает профессор Дмитрий Урнов. – Начать с того, что ничего подобного описанному в повести с Грегорио Фуэнтесом не бывало. Случай с рыбаком, который поймал большую рыбу, а его ограбили акулы, стал известен Хемингуэю еще в середине 30-х годов. Тогда же он написал об этом. Но по-настоящему зерно замысла проросло спустя многие годы, когда и сам автор был уже немолод. «Я взял человека, которого знал двадцать лет, и вообразил его при подобных обстоятельствах», – рассказывал о своей повести Хемингуэй. Так что не Грегорио поймал рыбу и боролся с морскими хищниками, но это тот самый кубинец, который дал Хемингуэю повод написать: «Человек для того создан, чтобы терпеть поражение».

Но вернемся к первой рыбалке, на которую Хемингуэй взял Хотчнера:

«Рыбалка еще не успела начаться, как на западе небо заволокло огромными грозовыми тучами, на море появились волны. Рыбаки извлекли из моря четыре блесны, но, к сожалению, пустые, без добычи. А потом и на северном направлении небо угрожающе нависло над водой, которая теперь ярко отсвечивала стальным блеском.

– Пожалуй, попасть в грозу или даже в шторм – не совсем то, что нам нужно. Хотя, наверное, плыть вперед в эти бушующие волны чертовски увлекательно! – сказал Хемингуэй.

«Он приказал Грегорио поворачивать назад, – рассказывает Хотчнер, – а я предложил всем пообедать в «Кавама Клаб» на Варадеро-Бич. Через два часа мы благополучно добрались до берега.

Грегорио бросил якорь в нескольких сотнях ярдов от пляжа. Море было уже очень неспокойно, а на берегу не оказалось ни одной лодки, на которой мы бы могли переправиться на берег, поэтому нам пришлось это сделать вплавь. Мэри могла одолжить одежду у Джеральдины, а Эрнест, прищурившись, оглядел меня с ног до головы и покачал головой:

– Хотчнер, с тобой меняться штанами невозможно. Я останусь в своих.

Я подумал, что он положит брюки в непромокаемый пакет, – но это было бы слишком просто.

Дамы нырнули в воду и поплыли. Эрнест же взял шорты и рубашку и в эти тряпки как следует завернул бутылку кларета – он не доверял винам Кавамы. Затем он перевязал сверток своим знаменитым ремнем с пряжкой «С нами Бог». Осторожно спустившись в воду по трапу, он медленно погрузил свое тело в волны, держа сверток в левой руке высоко над головой. Верхняя часть его торса возвышалась над водой, и он плыл только благодаря мощным движениям правой руки и ног. Это была замечательная демонстрация силы и ловкости. Я с трудом поспевал за ним, хотя греб обеими руками.

Я достиг берега чуть раньше Эрнеста и, пока он преодолевал последние метры, смотрел на него, на его левую руку, державшую сверток над мускулистой массой тела. Он казался мне настоящим морским божеством – не парнем из городка Оук-Парк в Иллинойсе, а Посейдоном, выходящим из своих морских владений. Наконец Эрнест, совершенно не запыхавшийся, улыбающийся и довольный, что ему удалось сохранить свои шорты сухими, вылез из воды».