Текст книги "Приключение жизни Виктора Ивановича Мочульского, описанное им самим"

Моя квартира прилегала совсем близко к этому ручью, и, несмотря на июнь месяц, была так свежа, что ночью надобно было покрываться хорошим одеялом. Воды состоят из нескольких источников, из которых самых горячий имеет до +40° по Реомюру. В некотором отдалении от этого места находится бассейн менее горячих вод, обустроенный в виде каменных бань весьма древней конструкции. Этими водами пользуются только туземцы, которые приезжают или прикочевывают с целыми семействами и купаются в бассейне все вместе. Водят туда даже больных лошадей и рогатый скот. Жены, дети – все лезут в бассейн и сидят там почти целый день. По истечении 3 дней лечение кончено, и они уезжают. Я этому примеру не последовал и пробыл целый месяц, принимая регулярно ванны, которые мне и принесли пользу.

Отсюда для укрепления я отправился на Уравельские железно-кислые воды, состоящие в 30 верстах от Ахальцыга, местность здесь гораздо ниже, покрыта лиственным лесом, а потому гораздо теплее. Устройство вод ещё весьма недостаточно, и простой сруб обозначал, где находится эта целебная вода. Она была очень холодна, так что, взяв из неё одну ванну, я простудился, и лихорадка возвратилась. Продолжать лечение невозможно было, и [так] как другого способа проезда не было, как верхом, то я должен был 30 вёрст проехать до Ахальцыга. Ноги мои от дороги затекли, и всё тело окостенело. В Ахальцыге меня едва сняли с лошади, и, войдя к знакомому, у которого останавливался, [я] спросил стакан вина и с тем ничего более не помню.

Так пролежал я более 8 дней и когда очнулся, увидел себя изъеденным пиявками; зубы шатались от каломеля и [чувствовалось] совершенное бессилие. У меня была горячка. Добрый мой хозяин отдал мне свою спальню, свою кровать и свою постель, послав тот час за доктором, которых в Ахальцыге было двое, но оказалось, что один из них был в разъездах по казенному делу, а другой также в командировке на водах. Послали за аптекарем, но и его не оказалось, и так в целом городе для лечения жителей и отпуска лекарств был только один аптекарский ученик из армян, который и прибыл ко мне и подал первую помощь. Вслед за тем был вытребован и доктор с вод. На другой день после кризиса болезни прибыл из Тифлиса нарочный, чтобы отобрать бывшие у меня казённые бумаги, так как ахальцыгский областной начальник по безнадежности моего положения уже успел донести начальству о моей смерти. Моё положение действительно было ещё так трудно, что о возвращении в Тифлис нельзя было ещё и думать; между тем в Ахальцыге нельзя было найти ни средств к подкреплению сил, ни надлежащих лекарств для скорейшего выздоровления, и я вынужден был оставаться на месте ещё недели три. Из моих окон были видны несколько мечетей с их столбообразными минаретами, куда недавно ещё толпились поклонники ислама. Ныне они с выходом [из] Турции опустели, и вместо них гуляют взад и вперёд мешки с мукою, а вместо молитвы, взываемой с минарета муллою слышится лишь кряхтение какого-либо армянского рабочего при переноске провианта. Так в пять лет всё переменилось, и украшения поблекли. Время сотрёт скоро память, всё вокруг нас – развалины, с той лишь разницей, что они [или] новы или стары.

Общества в этом городе было никакого, и потому я с нетерпением ожидал возможности выехать в Тифлис; кое-как снарядили мне экипаж, и я отправился в обратный путь. 22-го сентября я возвратился; товарищи и начальство приняли меня с радушием и с большим участием. Полковник Христофор Христофорович Ховен присылал мне обеды своего стола; барон Розен своего доктора; господа Терчукасовы дали новую квартиру в средине города, так как на нагорную выходить мне было слишком трудно. Если бы можно [было] меня поправить участием, то без сомнения я должен бы был скоро поправиться, но мои нервы были так расстроены, что я с трудом только существовал, и доктора решили, что мне необходимо оставить все занятия и ехать заграницу[35]35
  «Заграница» у В.М. одна, и, поэтому, пишется им здесь и везде в одно слово.


[Закрыть]. Начальство моими работами осталось довольно и принялось хлопотать с жаром об увольнении меня заграницу. В то время это было очень трудно, так как правительство неохотно дозволяло выезд из России, но ходатайство было так сильно, что моя просьба не только была разрешена, но и оставлено [было] при мне всё моё содержание во время отпуска, и, кроме того, пожалована значительная сумма на издержки заграницей.

В конце октября, когда все деревья ещё были зелены, я оставил Тифлис, на горах уже местами было много снега, но ещё более дождя и сырости, что очень замедляло мой путь. После переезда гор показались морозы. В Черкасске 8-го ноября было довольно холодно. Около Тулы была такая гололедица, что на одной станции меня 19 раз опрокинули. В Воронеже было 8°, а в Петербург я въехал 25-го ноября при более чем 15° морозу. Это было в самое то время, когда там предстал в своей апогее Клейн Михель. Его прочили и в военные, и в министры внутренних дел, и даже в председатели Синода, и для России это было время самое решительное; всё склонилось под силою на востоке и на западе. Во Франции пошли в моду покушения на жизнь короля (attentat), и нас, русских, не пускали заграницу, чтобы не заразились дурным примером.

Пришло время масленицы, построили балаганы и горы на Адмиралтейской площади, и народ готовился по обыкновению веселиться и пьянствовать. Известный фокусник Леман просил позволения накануне открытия народных увеселений начать свои представления; ему было дозволено, народу была гибель. Но при втором его представлении напитанное смолою полотно, которым покрыт был потолок, от боковой лампы загорелось. Леман, видя опасность, вышел на сцену, объявил публике о пожаре и просил неторопливо выходить постепенно из балагана; зрители приняли это за шутку, вместо выхода начали ему аплодировать. Вдруг распространился запах смоляного загара и вместе с тем густая копоть, затушившая скоро лампы. Народ бросился к дверям, один толкал и давил другого, дверь, отворявшаяся вовнутрь, захлоп нулась, не было более спасения. Слышен был только один тусклый вой, в несколько минут всё затихло, балаган стоял в пламени. Пожарные трубы прискакали, сам Государь поощрял народ, чтобы разломали балаган, но всё было поздно. Большая часть бывших в балагане задохнулись от дыма. На другой день в залах Обуховского госпиталя были выставлены несчастные жертвы, чтобы узнать, кто такие, многие имели совершенно свежие лица с выражением испуга и с обгоревшими ногами, другие представляли только обжаренные кости. Я насчитал таких более 200. В числе зрителей заметна была одна дама, которая тут потеряла мужа и пятерых детей; в другом месте мужчина, лишившийся своего семейства; и много других, раздирающих сердце сцен. Народ говорил, что не следовало разрешать преждевременно представления, а я говорю, что следовало тщательно смотреть за постройкой балагана, и не позволять строить одни только двери для входа и выхода, и те двери должны были отворяться наружу, а не внутрь.

Но главное, и тут показалось бессилие всех могуществ земных. Тысячи людей стояли вокруг и бросились к балагану, но несчастье отвратить не могли. Страшно видеть сотни людей, сгорающих без возможности придать им помощи.

1836. Заграница

Жаворонки пели, поднимаясь к небу, повсюду таял снег, солнце весною освещало, только тёмный лёд на Неве напоминал ещё зиму. Я укладывал свои вещи, чтобы ехать заграницу. В половине апреля я отправился в почтовой карете в Варшаву, где пробыв несколько дней, 5-го мая в 7 часов вечера в почтовом брыке поехал по дороге в Берлин. Я сидел на левой стороне в купе у дверей; подле меня сидел какой-то иностранец в простом сюртуке, рассказывал, что он два месяца тому назад прибыл по делам в Варшаву, где с большой выгодой продал свою шинель и шубу и тем был очень счастлив. Третья персона был кондуктор, который тотчас начал рассказывать свою жизнь, уверяя, как всякий поляк, что он в революции не участвовал. Он рассказывал, что был берейтором у великого князя Константина Павловича и оставлен с придворными лошадьми в Варшаве, но эти лошади одна за другою забирались мятежниками, и пять из них под Хлопицким пали в сражениях, так что по взятии Варшавы он один, только без лошадей, явился к русским. Эту биографию он рассказывал до наступления темноты. От времени до времени я всматривался в окружающие нас местности, которые все были покрыты роскошными полями и деревьями, за которыми пять лет тому назад неприятель располагал свои посты и биваки. Я [видел лишь] остатки укреплений, которые были взяты приступом нашими войсками. Вот, наконец, и та шоссейная будка, под прикрытием которой сидя с моими товарищами на трупах, мы обедали скромным кушаньем молодых офицеров, в тот день, когда Варшава пала.

На прусской границе нас осматривала таможня, но не строго, и более верила на слово. Мы пересели в почтовую карету, но так как пассажиров было более, чем мест в карете, то были взяты ещё так называемые прибавочные экипажи (Gninorrpin), род малых двухместных колясочек. Весь караван отправился по дороге в Берлин.

По свойству шоссе уже заметно было, что мы оставили Россию, повсюду оно было содержано в отличном виде. На местах, вновь поправляемых, были положены большие камни, для того, чтобы не ездили, у нас напротив никто не заботился ни об ухабах, ни ямах, и мы получали такие толчки, как на самых гадких дорогах.

По сторонам стояли деревья и деревни, и мызы отличались своей чистотой и веселым видом. Одежда крестьян, будучи европейской, не напоминала более азиатского. В городах повсюду была мостовая, и мостовая хорошая, не такая, как в Петербурге. На каждой станции стояли лошади, готовые для перемены, упряжь была самая упрощённая, постромки отцеплялись, и лошади уводились, другие вводились, постромки зацеплялись, и всё было готово к отъезду. Не так, как у нас: пол часа копаются, один бегает за другим, и все мешают друг другу, и потерянное упряжью время потом наверстывается загонянием лошадей. Где назначены были остановки для принятия пищи, столы уже были накрыты, кофе или кушанье поданы. В одном месте, однако, хозяин замедлил подачею нам жаркого до того, что кондуктор, протрубив 3 раза, требовал вход в экипажи; так как эта медленность за этим хозяином была замечена и прежде, то пассажиры не без основания утверждали, что он это делает нарочно, чтобы сэкономничать в свою пользу жаркое, и потому весь индюк был завёрнут в бумагу и взят с собою в экипаж, несмотря на крик и шум хозяина. У нас этого не случилось бы, потому что на станциях взять нечего.

Мы подъезжали к Берлину утром, погода была хорошая, но окрестности не красовались роскошью, природа имела вид довольно северный, и почва была песчаная, зато город представлял регулярные улицы и казармообразные дома. Садов и деревьев почти нигде не было видно, покуда не прибудете в центр города, красующийся великолепной аллеей из лип (Unten der Linden) – это есть главная и самая широкая улица, по сторонам которой расположены магазины и лучшие отели, по ней во всякое время гуляющих очень много.

Извозчики здесь все имеют коляски и переезды делают по таксе, отдавая контрамарку, вырванную из маленькой книжки, своему пассажиру. Если он эту контрамарку не вырвет, то значит, что он переездов не делал, что поверяется особенным досмотрщиком, который, садясь в коляски, нарочито не требует контрамарки, и тем обличает обман. Тут нет надобности выдерживать приступа санкт-петербургских извозчиков и рисковать, что обдерут шубу или шинель, то же самое и в гостиницах, вся прислуга чистоплотная и отличная, во всяком номере устроен звонок, в который позвонишь один раз, и является дворник (Haus knecht), позвонишь два раза – служанка, позвонишь три раза – прислуга (Kellner). Не так, как у нас, где иногда можно звонить пол часа, и никто не приходит. Кофе и обед имеют свои положенные цены, гораздо дешевле, чем у нас. Чай ещё в малом употреблении и весьма дурного качества, зато пиво отличное и в большом ходу. Более всего поражает чистоплотность постели, что в наших наилучших гостиницах весьма неудовлетворительно. Берлин построен в новом вкусе и имеет много замечательностей. Дворцы не очень роскошны, но музеи весьма замечательны, особенно по естественной истории, будучи устроены самыми знаменитыми учёными и с довольно значительными издержками. Они состоят при Берлинском университете. Театры не очень большие, но актеры избранные, хотя в их произношениях иногда и случается слышать janz вместо ganz, fijuren вместо fizuren, jut вместо gut.

Сейчас за городом есть сосновая роща, называемая зверинцем (Tiergarten), любимое гульбище берлинских граждан; далее лежит [место], где находится знаменитый монумент из белого мрамора, любимый королевой Луизой, представляемый её лежащей на саркофаге, и освещённый синим и красным цветом от занавесей окон. Посмотрев замечательности Берлина, я послал мой паспорт в посольство, чтобы получить визу в Париж, но мне отвечали, что её дать не могут; я вынужден был явиться лично к посланнику нашему графу Рибогиру, который меня принял очень свысока, объявив, что при настоящих обстоятельствах (покушение на жизнь короля Луи Филиппа) мне во Францию ехать невозможно, на что я отвечал, что у меня паспорт значится заграницу и потому никакого ограничения существовать не должно. Посланник заметил, что на днях прибудет в Берлин наш военный министр, у которого он спросит позволения, видя, что это влечёт за собой остановки, я отправился в Дрезден.

Город этот менее Берлина, улицы менее регулярны и тесны, дома высоки, но виды разнообразны и приятны, особенно красивы широкая река, проходящая через город, и прекрасный каменный мост, соединяющий оба берега города. На плацу против моста стоит католическая церковь в красивом готическом вкусе. Тут всякое воскресенье бывает отличное пение королевской капеллы (кастраты). Собор протестантский в византийском вкусе весьма обширен; с верхнего купола представляется очаровательный вид на весь город и его окрестности; весьма красиво укреплены камнями берега у моста под названием Брюльские Террасы, усаженные деревьями и составляющие среди города прекрасное гульбище. Эти террасы были открыты для публики во время управления Саксонией русского генерала князя Репнина. Одну из самых великих замечательностей города составляет Королевская картинная галерея, и в ней Мадонна с младенцем Рафаэля во весь рост, окружённая облаками. Выражение удивительное, особенно глаза, чем дольше смотришь, тем живее представляется.

Окрестности города весьма красивые, особенно большой публичный сад (Grosser Garten). Познакомившись в трактире, где я остановился, с одним молодым человеком из Варшавы, который также намеревался путешествовать, мы вместе отправились в Пильниц[36]36
  Ныне район Дрездена.


[Закрыть], и оттуда пешком в так называемую Саксонскую Швейцарию. Это последнее место, как будто промытое водами, своими остроконечными скалами походит на кондитерские торты и весьма живописно рисует многообразные фигуры, как будто вылитые в формах. Там есть место, называемое органными дудками (Orgelspien), другое – воротами (Praebichthor), третье – коровником (Kuhstall), потом обжогою (ilnu Znert) называется место, от природы закоптевшее и образовавшее огромную пропасть; впереди стоит остроконечный шпиц на уровне с упомянутой скалой на расстоянии сажени полторы. Нашёлся же отважный студент, который со скалы перепрыгнул через пропасть на скользкую вершину монолита и обратно опять на скалу. Страшно подумать, не только исполнить. В коровнике, как и на всяких замечательных для путешественника местах, имеется книга, в которую вписывают своё имя посетители. Между прочим, вот, что значится (рис. 7):

Рис. 7. Оригинал записи из книги отзывов.

 
Его я увидел
Его я увидел
Я прекрасный коровник увидел.
 

N.N.

 
Я смог догадаться
Я смог догадаться
Что бык в том коровнике пасся.
 

T.T.[37]37
  Перевод А. В. Свиридова.


[Закрыть]

Так во всех этих книжках встречается [много] простого, пресного и острого, не говоря уже о знаменитых фамилиях.

Самое замечательное место есть так называемое Bastei[38]38
  Бастион (нём.).


[Закрыть] с прелестным видом на Эльбу, там имеется гостиница, где можно иметь обед и закуску и даже расположиться на ночлег, но за довольно дорогую цену. Отсюда мы отправились по очаровательно красивому и романтическому Одевальдскому ущелью (Odualdergrund) в маленький нагорный город Nbuslau, где я имел знакомого par correspondance[39]39
  По переписке (фр.).


[Закрыть]; это был тамошний органист Меркель, известный энтомолог. Он принял меня с необыкновенным радушием и не отпускал меня, так что мой спутник отправился один докончить осмотр Саксонской Швейцарии, обещая на третий день зайти за мною.

У нас так много было разговору, что не заметили, как сделалось поздно, и добрый мой хозяин сам меня отвёл в назначенную для ночлега у себя комнату. За границей такой прием чужого в своём доме есть вещь необыкновенная, так как все приезжие останавливаются в трактире. По моему обыкновению, когда я остался один, я осмотрел localetat[40]40
  Местообитание (лат.).


[Закрыть], в котором находился – на комоде стоял маленький дамский туалет и за туалетом какая-то старая шляпка. Из этого я заключил, и не без основания, что ночую в комнате дамской, и действительно, это была комната 14-летней дочери Меркеля, которая вечером нам играла несколько пьес Моцарта и Бетховена, подавала чай и сухари, как водится в патриархальных семействах немецких. Меркель был вдовец, и у него жила пожилая его сестра и единственная его дочь. На другой день мы экскурсивали в неистощимой Одевальдской лощине, потом нас угостили простым обедом, а к вечеру подали самовар и чайник, и чашки, и чай, сделанный по-русски, это был мне сюрприз, и память, оставшаяся у них от казаков, стоявших у них в 1813 году на квартире.

На другой день явился мой спутник, я распростился с моим добрым хозяином и отправился назад в Дрезден. В трактире мне дали ту же комнату, которую я занимал прежде, и в ящике бюро, там стоящего, я нашёл забытый свой кошель с деньгами, всё было цело, за исключением одной платиновой монеты, которую мне дал отец, когда я отправлялся в путешествие; видно кошель был в руках какого-нибудь нумизматика.

Из Дрездена мы отправились в Мюнхен. Подъезжая к городу, мы увидели множество строений в постройке, это были разные общественные сооружения, воздвигаемые королем Людвигом во славу наук и искусств. В Мюнхене очень много в последнее время сделано особенно для живописи и ваятельного искусства. Тут же стоит и монумент, поставленный 30 тысячам баварцев, не возвратившихся из России после 12-го года. Баварцы более радушны, чем пруссаки, крепко любят пиво; католические священники их почти все оттого толсты и жирны и с красными носами, но зато и самые крепкие сорта пива выделываются в Мюнхене; именно так называемый бок (Bockbier), очень вкусно и очень тяжело, так, что, выпив стакан, я полчаса с места встать не мог, ноги отекли, потом всё прошло.

Здесь имеется прекрасный театр, построенный на модель Миланского. Жизнь дешевле, чем в северной Германии, но [из-за] возвышенного положения города климат довольно суровый. Мы наняли карету и поехали в Штаргард, королевский летний замок, в красивой местности на берегу озера. Мы вечером остановились в трактире вблизи озера, будучи уставшие от тяжкой езды по безтенистой дороге, так как все деревья были голые, и их листья померзли от случившегося 8-го мая внезапного мороза.

Страдая жаждой, мы хотели испить простокваши. Спросив кислые сливки, [мы] сели к открытому окну и, в ожидании прибытия прохладительного молока, наслаждались прелестным видом на озеро. Но мы ждали долго, и простоквашу не несли, мой товарищ позвонил, явившуюся служанку спросили:

– Скоро ли?

– Сейчас, сейчас, – был ответ, и опять прошла хорошая четверть часа, а простокваши всё нет. Мой товарищ отправился в кухню, где встретил хозяйку и спросил то же. Хозяйка, полная баба, с досадой ответила:

– Не станете же есть сырое?

– Как сырое?

– Ну идите-ка в комнату, мы знаем, как что сделать, – и с тем мой товарищ вернулся ко мне. Вскоре прибежала опять служанка и спросила:

– Как прикажете, с салатом или без салата? – мы стали совсем в тупик и велели ей нести с салатом что ни попало, так как голод нас манил крепко. Через несколько минут внесли к нам огромное дымящееся блюдо лапши и другое блюдо с салатом. Мы чрезвычайно огорчились, будучи обмануты в своих ожиданиях. На шум этот вбежала хозяйка, крича, что мы сами заказали кислую лапшу (Saure). Дело объяснилось, простокваша в этой стране называется Korsn, мы посмеялись и взялись уплетать лапшу с салатом, и то в первый раз в нашей жизни. Спали хорошо и на другой день вернулись в Мюнхен.

Отсюда мы отправились в Линдау, а оттуда пароходом через Констанское озеро в швейцарский город Роршах. Там мы экипировались хорошими окованными башмаками.

Во время пребывания в городе, я воспользовался видеть отличную галерею Герцога Лейхтенбергского, вдовы вице Короля Итальянского, жены Наполеона и матери умершего супруга Королевы португальской Марии де Глория. Там «Три грации» из мрамора ваятеля Кановы очаровательны, потом на коленях стоящая Магдалена, рассматривающая мучительный венок, неподражаема. Картина Мурильо представляет Мадонну с младенцем, выражение [лица] последнего так невинно, что его забыть нет возможности.

Из Мюнхена мы отправились в Линдау, а оттуда пароходом через Констанское[41]41
  Ныне Боденское оз.


[Закрыть] озеро в швейцарский город Роршах. Там мы экипировали ноги хорошими окованными башмаками и отправились пешком в Швейцарию, именно в кантоны Санкт-Гален и Аппенцелль. На одном из первых ночлегов, поднявшись очень рано утром, я забыл свой перстень на умывальном столе и схватился лишь на втором переходе, послал гонца, и он мне принёс перстень. В Швейцарии трактирная жизнь очень дорога, потому что жители существуют от путешественников. В кантонах, через которые мы проходили, роскошь ещё не так развилась, потому что они лежат в стороне от больших дорог туристов.

В одной деревне Аппенцелля я потребовал брадобрея, прождав довольно долго, я спросил стоявшую там молодую девушку, скоро ли он явится, ответ был:

– Он давно здесь.

Оказалось, что эта девица занимается этим высоким искусством. Мы тот час принялись за дело, и она выбрила меня так отлично и нежно, как никакая мужская рука не делала. При переходе через снеговые горы Аппенцелля нам пришлось идти по самым узким тропинкам, где таявший от июньской жары снег нередко выпадал из под ног; на одном месте мы, все три, то есть оба путешественника и проводник, заскользили вниз по покатости горы; я упал на спину и с ужаснейшей быстротой съезжал вниз, но не теряя присутствия старался окованной железной палкой, которую каждый путешественник имеет, удержаться, что мне и удалось саженях в двух от края пропасти. Проводник съезжал вниз стоймя и гораздо ранее остановился; в другой раз местность, на которой я поскользнулся, была ещё круче, меня несло с такой быстротой, что я уже ничего не видел, и всё перед глазами казалось черно, вдруг – ужасный толчок по всему телу, и я остановился, ноги уперлись в камни и льдины, образовавшиеся на краю пропасти от ходивших тут осенью коз – на несколько четвертей только от провала саженей в 40 глубиной.

После этих испытаний я уже не мог так смело идти по крутым снегам. Мы отправились в Швиц, где поражали головные уборы крестьянок в виде высоких распущенных павлиньих хвостов. Восхождение на гору Риги задержало нас более дня, но зато оттуда [мы] видели всю окрестную Швейцарию как на карте. Из Люцерна мы шли к берегам озера четырёх кантонов[42]42
  Имеется в виду Фирвальдштетское оз.


[Закрыть] и в один прежаркий и совершенно тихий час после обеда наняли лодку об одном гребце, чтобы [он] провёз нас по озеру в город Альтдорф. Не прошло и четверти часа по отчаливании от берега, как я заметил поперёк озера впереди нас белую полосу, как нить, на что обратил внимание гребца; через несколько минут эта нить стала шевелиться, подскакивать, из-за гор завиделись тёмные громовые тучи, гребец [сказал], что находит буря, и мы не успели причалить к отстоящему едва на пол версты берегу, как уже длинные волны катились на нас, и с большим затруднением мы вышли на берег. Лодочник взял второго гребца, и мы опять отчалили, но буря разыгралась не на шутку, ветер дул и свистал со всех сторон, встречающиеся нам суда кричали нам, чтобы мы не отваживались далее, но алчные лодочники не хотели выпустить из рук условленной платы и гребли всё вперёд, но вместо, чтобы доставить нас в Альтдорф, они к полночи едва достигли Бруннен и имели бессовестность требовать плату за весь путь до Альтдорфа, куда на другой день доставил нас пакетбот. В Альтдорфе уже того дерева, у которого стоял сын Вильгельма Теля с яблоком на голове, не существовало, но показывали на площади место, где оно когда-то росло, и теперь находится колодец. Альтдорф – красивый и веселый маленький городок, и оттуда скоро начинает подниматься перевал Святого Готарда[43]43
  Перевал Сен-Готард.


[Закрыть].

Надивившись красотами Штайнваха, к вечеру мы достигли трактира в деревне Андерматт, на значительной высоте нам дали комнатку, а ужинать мы пошли в залу, так как за пищу, принесённую в комнату, берется двойная плата. В это время подъехала к гостинице карета, из которой вышли дамы, господин и служанка. В трактире всё забегало, и нас бы выкинули вон, если бы не было куда поместить. Приезжего называли и графом, и князем, и всякими титулами, в зале стали великолепно накрывать ужин, подали кушанье то же, что и нам незадолго перед тем подавали; чтобы не помешать важным господам, мы пошли к себе спать. На другой день мы встали рано и пошли в залу пить кофе, но и карета стояла запряжённая, и важные господа успели уже отзавтракать, пришлось рассчитываться; важные господа заплатили за ночлег 10 золотых, мы – 1, спросив хозяина, почему такая разница в плате, [мы получили ответ]:

– Это важные господа, едут в карете, имеют служанок, значит могут платить.

Был это просто господин Тизенгаузен, так русские расточают свои деньги. Санкт Готардский перевал замечателен тем, что на нём берут начало главные реки Центральной Европы: Рона выбивается из-под ледника снеговой пропасти, а с другой стороны также из снегов берёт начало Рейн; На юг бежит Тессин, а на север крутая Рейсс. Здесь в самом страшно диком ущелье на триста футов над кипящей водой стоит знаменитый Чертов мост, узкое подмостье без перил, где Суворов, преследуя Массену, спускал своих солдат по верёвкам и связанным офицерским шарфам. Французы сломали мост, но удержаться не могли, русские его опять восстановили, по узким планкам перешли пропасть. Теперь воздвигнут на шоссе новый мост, больше, шире первого, и обнесённый каменными перилами.

Рассказывают, что когда русские прибыли в Андерматт, [они] были до того голодны, что съели всё бывшее в лавке там мыло. Вероятно, они разобрали это мыло для другого употребления, так как после форсированных суворовских маршей и трудной работы по скалам и пропастям русский человек жаждал бани. Мы повернули направо к источнику Заднего Рейна и вышли на Шплюгенский перевал, а потом спустились к Луганскому озеру. Дорога через Шплюген есть одна из самых отличных построек новейшего времени, снеговые завалы, уничтожившие за несколько минут все, против них сделанные каменные постройки, и бросившие в пропасти несколько каменных станционных домов с такою быстротой, что бывший на чердаке рабочий съехал вниз вместе с домом без всякого повреждения. Эти случаи убедили строителей в невозможности противостоять силам природы, и вместо того придумали делать над дорогами деревянные навесы и галереи, через которые ныне падают вниз огромнейшие снеговые завалы, оставляя дорогу нетронутой.

Здесь, на высоте 7 тысяч футов, я нашёл под камнем живую Calosoma sycophanta L.[44]44
  Русское название этого жука-жужелицы – красотел пахучий, сем. Carabidae.


[Закрыть]

Когда мы переехали итальянскую границу, наш венторино сунул себе в рот целый лимон, оставляя половину снаружи так, что говорить не мог. Настаивая узнать причину такой странности, мы едва добились, что это предохранительное средство от холеры, которая поражала города Италии. К тому же, жаркое лето содействовало размножению лесных пожаров, и все южные долины были обтянуты дымом, что только увеличивало страх от наступающей болезни; несмотря на это, мы прибыли в Милан. Тут холеры ещё не было, но её ожидали; мы осмотрели замечательности города, который ясно страдал от владычества австрийцев. Вся знать была заграницей или в своих поместьях; театр был довольно пуст, на гульбище Корзо почти никого, и по улицам много лохмотников[45]45
  Лохмотниками здесь и далее В.М. называет нищих.


[Закрыть].

Прекрасный собор из белого мрамора в готическом вкусе с множеством башенок и шпицов, сквозных как кружева, крышка плоская и покрыта, кроме того, бронзовыми статуйками, из которых многие представляют портреты разных древних и современных великих людей с драпериею духовной; между ними и Наполеон. Здесь находится также оригинал знаменитой стенной картины Michel Angelo, представляющей тайную вечерю. Эта комната служила прежде префекторием монастырю, потом конюшней, и недавно только очищена. Здесь находится также богатая амброзианская библиотека с неподражаемым распятием Христа Гвидо Рени, с знаменитыми рисунками и рукописями Леонардо да Винчи, Рафаэля, Петрарки и др.

Отсюда я хотел ехать в Рим, но путешественники рассказывали, что по всем городам Италии устроены карантины, и всякого прибывающего непре менно туда сажают на две или три недели. Это заставило нас бежать от карантинов на север, мы поехали в Кому, но едва добились квартиры, появившаяся холера навела на всех панический страх. Лавки, трактиры, дома, всё позапирали, кто мог, бежал или уезжал в окрестные селения или горы, слуги оставляли господ, и полиция была бессильна восстановить порядок. Чтобы избавиться от этой суматохи, мы свои вещи отправили в Тироль, а сами взяли экстрапочту по этой же дороге.

До первой станции довезли нас скоро, и мы требовали лошадей для немедленного продолжения пути, но смотритель станции приглашал нас отобедать, от чего мы отказались, так как мы обедали в Комо, но это ничего не помогло, так как хозяин не давал нам лошадей и советовал, чтобы мы отобедали; нельзя же нам было два раза обедать, и хозяин, видя, что нас уговорить нельзя, велел закладывать экипаж. Это был род старых крытых дрожек, впряжённых в одну лошадь, высокую, костлявую и изнурённую. На козлах сидел итальянец лет 12. Въезжая в подворотню, он повернул слишком круто и опрокинул нас на кучу остатков экипажей. Падением была разорвана моя блуза и расцарапан в кровь локоть, я не мог удержаться и не дать мальчишке русского треуха, хозяин и конюхи наскочили на меня, вылупив свои огромные чёрные глаза, но подступиться не смели, и мы выехали из станции. Лошадь бежала очень скверно и, достигнув половины дороги стала вовсе; мы ругали мальчишку, но он отвечал со слезами в глазах, что не виноват, и что лошадь эта никогда далее половины дороги не везет. Было ясно, что станционный смотритель хотел нас угостить своим обедом к ужину. Нечего было делать, мы взяли свои котомки на плечи и отправились пешком далее. Оставалось ещё несколько вёрст до города Сондрио, налево от нас поднимались высокие горы и глубокие ложбины Вальтеллино, а направо – равнины.