Текст книги "Приключение жизни Виктора Ивановича Мочульского, описанное им самим"

Пройдя некоторое время, встретили мы австрийский патруль, состоящий из унтер-офицера и 4-х рядовых. Кивнув нам головой, сержант отрывисто сказал:

– Паспорт.

Мы подали ему паспорта, товарищу был возвращён тот час же, на мой же он посмотрел дольше и сказал:

– Русский офицер. Под караул! – И по обе мои стороны получил я по солдату.

– Знаем мы этих господ, – продолжал сержант, обращаясь к моему товарищу, – Они тут в горах на прошлой неделе двух путешественников убили. – И караван наш пошёл дальше.

Мы прибыли в Сондрио, когда солнце село. За городскими воротами мой товарищ отправился в гостиницу, а меня повели в муниципальность, то есть в полицию. Полицейские сторожа приняли меня из рук патрулей и посадили в род подземелья, состоящий из большой комнаты под сводами, кругом тянулась деревянная лавка, изглаженная сидевшими в этой арестантской. Я шумел и кричал против этого явного насилия, требуя для объяснения президента полиции, но сторож отвечал, что президента теперь нет, и что он утром разберёт дело, так мне пришлось сидеть как преступнику без пищи и без ночлега. Я заметил там ещё двух также делящих мою участь, но их наружность и грязная изорванная одежда доказывали, что они принадлежат к самому грубому классу. На моё счастье в готели[46]46
  В отеле.


[Закрыть], где расположился мой товарищ, нашлись несколько англичан, которые, узнав о гнусном поступке со мной патруля, потребовали хозяина, настаивали, чтобы он немедленно отыскал президента муниципальности и выручил меня из полиции, что и было сделано. Через час меня освободили из полиции, с триумфом привели в гостиницу, хозяин за меня поручился. На другой день президент приехал ко мне извиняться, сваливая всё на глупость сержанта, я со своей стороны ему заметил, что неслыханное дело, чтобы где-либо хватали и сажали под стражу за то, что у них правильные паспорта.

Мы отправились далее в Бормио, а оттуда в Мерано – весьма плодовитое место, защищённое от севера Тирольскими горами. Здесь, точно как в Ницце и на южном берегу Крыма, климат весьма тёплый, и [это место] посещается весьма многими больными. Все покатости покрыты виноградом, образующим фестоны в ряд беседок. Недалеко от Мирана находится замок Тироль, древнее местопребывание графов Тирольских, о которых также рассказывается легенда, похожая на повесть о царевне в Дорьяльском замке на Кавказе, что будто какая-то принцесса Тирольская приманивала к себе в замок путешественников и потом их убивала. Местоположение весьма красивое. Вблизи находится Пасеирская долина с домом знаменитого защитника Тироля Андрея Хофера, известного под именем «Песчаного двора»[47]47
  Sandhof, или Sandwirt, можно перевести как «Песчаный двор», «Песчаный дом» или «Песчаная мыза», ныне дом-музей Андреаса Хофера (Гофера) (1767–1810), известного деятеля тирольского национально-освободительного движения.


[Закрыть]. Комнаты сохранены ещё в том виде, какими они были при Хофере, и под стеклом показаны различные его вещи, между прочим, есть тут и половина его замшевых панталон. Другую половину пообрезали для памяти мелкими кусочками посещавшие англичане, с восторгом привозившие эту реликвию домой.

Отсюда мы прямо поднялись на снеговые горы, пройдя много альпийских пастбищ с ледниками, то есть с летними хижинами пастухов, где паслось множество скота. Но мы другого молока, кроме как овечьего, получить не могли, так как всё другое было запродано торговцам сыра и масла. На этих высотах встречался довольно часто сибирский кедр (Pinus cembra L.), но только в виде кустарника. Мы вышли на Вормский или Штильфский перевал, где проведена одна из замечательнейших дорог в мире и самая высокая в Европе (8900 футов), и по этому пути мы прибыли в Инсбрук, который стоит внизу и окружён кругом возвышенностями. Погода стояла всё время отличная, но моя голова разболелась – верный знак перемены, и действительно, через два дня всё небо затянулось, у нас был дождь, а на всех окрестных высотах снег. Это было 21-го июля. Надо было топить камин в нашей комнате.

Италия, или та часть, которую я видел, мне мало понравилась, слишком много мошенников, повсюду беспорядок и нечистота, и только постели замечательны; состоят из нескольких туфяков, положенных один на другой и прикрытых сверху тюлевой занавеской от комаров (mousquetio[48]48
  Москитами в Европе называются все длинноусые кровососущие двукрылые.


[Закрыть]). Повсюду видны винные ягоды и миндаль, повсюду вино и виноград, повсюду красивые виды и великолепные строения, но это всё никакой не имеет ценности, потому что не имеет соответствующих этому жителей. С одной стороны прекрасный фасад, а с другой обвалившаяся стена, где гнездятся ящерицы и скорпионы. Тут villa какого-нибудь богатого англичанина и подле грязная хижина какого-либо лацарони. Швейцария гораздо выше в образовании, [в ней] больше порядка и больше богатства, но жители слишком заняты своими спекуляциями, вас принимают с приятной миной, вас милуют, за вами ухаживают, но только так долго, покуда вы можете заплатить. Как денег нет, [так] и пристанища нет. Я раз, на горах уставши, едва дотащился вечером поздно до крестьянского дома и просил дать мне ночлег, но мне отказали и даже двери не отперли, и я должен был тащиться ещё более двух вёрст до полночи, пока нашёл себе ночлег. В Тироле эгоизм гораздо менее заметен, и можно ещё встречать простых прямодушных людей древней Германии, и справедливо говорят следующие стихи (рис. 8), написанные на стене дома Хофера:

 
Ты знаешь ли такой народ,
Тевтонов храбрость в ком живёт?
Кровь с молоком их жён – свежи!
В них – сила, доброта души.
 
 
В вине там юном – жаркий пыл.
Мужских не опасаясь сил,
В друзьях у бешенных страстей –
Хранит порядок без потерь![49]49
  И. Гёте, Новый мелюзина. Перевод А. В. Свиридова.


[Закрыть]
 

Осмотрев в дворцовой церкви великолепную гробницу императора Максимилиана, обставленную 28-ю бронзовыми статуями царствующих лиц и монументом, поставленным освободителю Тироля Хоферу, я расстался с моим спутником, он отправился на восток, а я на запад. В Страсбурге я всходил на башню знаменитого собора, наверху винтовая лестница без перил, кажется, будто качается. Вид самый обширный.

Рис. 8. Оригинал записи стихов, переписанных со стены дома Хофера.

Проехав Нанси и Шалон, мы приближались к Парижу. Я сидел в купе с одним пожилым отставным военным, французом. К вечеру меж нами уселась третья персона, какая-то дама, которая своей болтовней и беспрестанными движениями целую ночь не дала мне спать. Наконец, надоела до того, что я перестал отвечать и слушать её разговоры, и перед последней станцией от Парижа она вышла вон и нас освободила от своего подозрительного общества. Тогда старик поздравил меня с избавлением от подобного рода интриганок, которые выезжают за несколько станций от Парижа, чтобы ловить прибывающих туда неопытных путешественников и, затянув их в свои сети, при первом случае ограбить и обворовать. Другая встреча парижского воздуха была au Barriere[50]50
  На заставе.


[Закрыть], где все наши вещи, мешки и прочее, строго обыскали; через час мы въехали в город. Было немного позже полудни, по всем улицам много было прохожих, фиакров и омнибусов. Чем ближе к середине города мы подавались, тем толпы становились гуще; лавки и магазины чаще, и их украшения богаче и красивее. Получив мои вещи, я отправился в небольшую гостиницу около Пале-Рояля, где и остановился.

Париж имеет сходство с Петербургом. Дома в нём меньше и выше, улицы уже, публичные плацы великолепные, но всё это принимает чрезвычайно живой вид многочисленностью движущегося народа и разнообразием выставленных вывесок и наклеенных по стенам объявлений. Особенно бросаются в глаза кофейные, коих убранство нередко стоит сотни тысяч, зеркальные стёкла в магазинах нередки, и в Пале-Рояле большей частью ими украшено. Под вечер я отправился туда, имея осторожность не класть ничего в карманы, так как меня предупредили, что легко могут обокрасть. Я нашёл там весьма значительно гуляющую публику всякого класса. При газовом освещении галантерейные, бронзовые и золотых дел лавки представлены в великом блеске. Над этими лавками большей частью устроены рестораны, и когда к ночи всё это закрывается, то в других углах открывается картёжная игра и всякого рода разврат. Река Сена, протекающая через Париж, мутна и грязна, ведущие через неё мосты величественны, но на концах в ряд стоят небольшие будки, в которых продают пирожки, сигары, журналы и тут же cabinet d’essence[51]51
  Парфюмерная лавка.


[Закрыть]. Весьма практически, но мало эстетики. Тут же, на набережных продают шляпные картоны, старые платья, разноцветные бумаги, книги, минералы, раковины, даже лохмотники останавливаются на тех местах, где проезжают омнибусы и богатые экипажи.

Прекрасная коляска останавливается, богато одетый седок её поднимается, взывает к народу, начинает большую речь, отчего происходят политические беспорядки, и кончает восхвалением своей карандашной фабрики, предлагая тут же к продаже карандаши un sou la piece[52]52
  По штуке на су (фр.).


[Закрыть]. Только он проехал, колокольчик звенит, является человек с длинным ящиком на спине, у него лимонад, и он предлагает его проходящим. На углу улицы поставлен стол с разными мелочами, и продавец с необыкновенной быстротой кричит: «des plumes messieurs medames a deux rou, des plumes qui veuf»[53]53
  Регистрирую месье и мадам в два счёта, записываю вдовство (фр.).


[Закрыть], потом другой также скоро кричит: «voila une exposition de talleux en accasion, quatre franes la piese, au 14 frans taule la collection»[54]54
  Только один показ пробегая мимо, четыре франка за кусок, 14 франков за всю коллекцию (фр.).


[Закрыть]; немного подалее стоят несколько мальчиков со скамейками и щетками для чистки сапогов, а подле них боковой или задний вход в Пале-Рояль. Этот задний вход также гадок и грязен, как блистательна внутренность этого строения; так всё в Париже – гадость подле великолепия.

Я представился нашему посланнику генералу графу Петру Палену, известному генералу в Отечественной и Польской войнах; он принял меня весьма ласково и спросил, зачем я приехал в Париж. Я отвечал:

– Чтобы видеть город, – и спросил, могу ли остаться некоторое время.

– Без сомнения, – отвечал посланник. – Хоть несколько месяцев.

Этот ответ был резко противоположен тому, что дал мне в Берлине Рибогир.

Впоследствии я несколько раз обедал у графа, где и видел всех русских, тогда там бывших. Как энтомолог я скоро нашёл своих сотоварищей по этой части, с которыми мы осмотрели замечательности города и окрестности.

Между прочим, поехали мы и в Фонтебло, где я видел стол, на котором Наполеон подписал своё отречение от престола Франции. Это есть богато-лесистое место, где энтомологи находят самых редких насекомых, где бывают королевские охоты. В Париже очень легко заблудиться, потому что улицы неправильные, часто глухие и кончаются каким-нибудь проходом через дом. Однажды я встретил толстого английского господина, идущего в поте лица своего, и за ним три высокие дочери его, забывших название своего отеля, где остановились, и не могущие в течение нескольких часов [его] отыскать. К тому же они говорили только по-английски. Встретив эту компанию, я узнал о причине их забот, и одна из дев сказала, что против их отеля вывеска магазина имеет надпись au pauvre diable[55]55
  У бедняги (фр.).


[Закрыть], вывеску эту и я заметил и привёл их скоро к их отелю. Можно себе представить, какие благодарности на меня посыпались.

Однажды я возвращался домой по улице H. Honore, было ещё не темно. На одном перекрестке маленького тёмного переулка стоявшая женщина настоятельно приглашала зайти в дом, но, видя, что я не обращал внимания, схватила меня за сюртук; я её оттолкнул, но из дверей выскочили ещё две, которые, уцепляясь за руки, тащили меня в дом. Опасаясь за кошелёк и часы, и имея в руках зонтик, я мог только обороняться локтями. Но против трёх сила моя была недостаточна, и они, конечно, успели бы меня ограбить, если бы не послышался шум запоздавшего омнибуса. Мошенницы отскочили почти уже у дверей, и скрылись на тёмной лестнице. Что же бывает на узких и тёмных улицах, когда такие вещи случаются на широком проспекте H. Honore.

Женщины во Франции вообще редко бывают эстетически красивы, и про них можно только сказать, что они милы, имеют дар слова и живого темперамента. Француженка считает самым важным для себя блеснуть наружностью, надсмехнуться кстати и кокетничать при случае. Она строго соблюдает моды и вкус, на шляпке должны быть цветы свежие, ленты чистые, на руках перчатки в обтяжку, на ногах башмаки уютные, словом bien gante et bien chausse[56]56
  Хорошие перчатки и хорошая обувь (фр.).


[Закрыть]. Платьев у неё немного: одно или два для домашнего употребления, одно для прогулки и одно для гостей, но они должны все быть сообразно моде и хорошего фасона. Что под платьем – о том не спрашивается. Немки напротив, гораздо красивее, мечтательны и легко влюбляются, они дорожат внутренним достоинством своим, зная, что наружность обманчива; их одежда вся чиста, видна она снаружи или нет, их комнаты, как бы просто не были убраны, выметены и вычищены постоянно. В кухне и на столе главное есть чистоплотность. У французов рагу и фрикасе, и воловань могут составляться из чего угодно (pourve qu ils soient appetissant). У нас в России женщины не могут похвастаться ни одним, ни другим. От простого народа до высшего сословия – все стараются взгромоздить на себя все имеющиеся у них богатства, не спрашивая ни вкуса, ни эстетики. Чистоплотность не есть достояние наших кухонь, и разорванные чулки, и закопчённые юбки у нас составляют весьма обыкновенное событие. Француженка редко бывает хозяйкой, но зато она в своих надобностях весьма скромна; немка экономна, и сбережённым наделяет мужа и детей. У нас в России нет и ни того, и ни другого. Требуется бесконечно много, сохраняется ничего.

В Париже 17 театров. Опера лучшая в мире. В мою бытность был в ходу «Hugenotte» Мейербера, билеты были давно разобраны, и я получил место за 10 франков потому только, что был иностранец, для которых нарочито оставляется несколько кресел. Французский театр есть классический для отечественных произведений, и на нём слышно лучшее французское наречие. Водевильный театр также отличается игрой актёров. Французы очень любят это развлечение и обыкновенно после обеда, отыграв партию домино в кофейной для того, кому из апартенеров придётся заплатить за кофе, отправляются в театр, становясь у дверей входа в кассу попарно один за другим, так что нередко эта колонна, называемая queux, достигает до половины улицы. Дверь отпирается, и колонна входит в витой проход, образованный железной решеткой. При этом строго наблюдают, чтобы тот, кто пришёл прежде, достиг прежде кассы. Но мне раз случилось видеть, что аферист, видя, что ему билета не достать по случаю слишком многочисленной толпы, перелез через решетку и втиснулся в передние ряды, но вмиг раздался крик «A la porte»[57]57
  За дверь (фр.)


[Закрыть], и этого господина по головам вышвырнули вон на улицу.

Отель, в котором я жил, содержался вдовой уже пожилых лет, имевшей взрослую дочь. Эта дама и дочь её постоянно обедали за table a hole[58]58
  Общий стол (фр).


[Закрыть], состоявшем из 60 и нескольких гостей, большей частью адвокатов и отставных военных, или, как их называют во Франции, a demi solde[59]59
  Полу-солдат (фр.).


[Закрыть], то есть находящиеся вне службы и получающие половинное жалование, за что должны были всегда готовы вступить в действительную службу по первому требованию правительства. Общество было образованное, и обеды всегда были скромные.

Однажды подле меня занял место человек мне незнакомый в обтяжной одежде с длинными волосами. Подле него жена довольно плотного сложения и ещё далее их 6-летняя дочь. По первому взгляду я видел, что это был поляк. Я не дал никакого вида и не обращал на них внимания. Но французы навели разговоры на Польшу и притеснения, причиняемые [ей] Россией, так что я вынужден был опровергать ложные их рассказы, но, не желая затронуть самолюбие моего соседа, я избегал всякого обидчивого выражения, так что, обратясь к своей жене, он по-польски сказал:

– Не знаю, наш или не наш.

Французы всё больше старались выводить меня из терпения, и когда поляк убедился, что я русский, он с семейством своим встал из-за стола и удалился. Тогда французы напали на меня, упрекая, что русские до того озлобили поляков, что даже соседство для них невыносимо. Видя, что это соседство было устроено нарочито, чтобы увидеть какую роль мы против друг друга играть будем, я поблагодарил французов за приятную компанию, которую они мне доставили в течение нескольких недель, и пожелал им забавляться над другими, а не надо мною, объявив, что более обедать в зале не буду, и ушёл. Французы кричали и звали меня назад, уверяя, что это шутка, хозяйка дома побежала за мной, просила вернуться, присылали даже уговорить меня дочь её, но я не согласился, так как подобные стычки могли бы навлечь на меня от моего правительства величайшие неприятности.

Через три дня я распростился с Парижем и сидел в дилижансе, идущим в Лион. Места были все заняты, и в тесноте всякий старался, как бы удобнее протянуть ноги. Дорога сделалась песчаная, день был жаркий, лошади едва тащили, кондуктор сошёл на дорогу и следовал пешком за экипажем, и для облегчения лошадям приглашал и пассажиров сделать то же. Мы все вылезли и шли довольно грустно за дилижансом. Через час дорога сделалась лучше, и все опять заняли свои места.

В числе пассажиров сидел пожилой человек сильного сложения с рябинами на красном лице и налитыми кровью глазами. Понюхав во все стороны, он сказал:

– Пахнет нехорошо, – другие подтвердили то же, полагая, что что-нибудь гнилое попало в дилижанс. Остановили экипаж, позвали кондуктора, стали искать причину неприятного запаха, наконец, нашли, что это зловоние выходит из корзины одного из пассажиров, едущего в Марсель, и заключающееся в морской рыбе, купленной им в Париже. Хотели её выбросить вон, но пассажир не позволял, уверяя, что он из неё приготовит удивительный вуявез (une boyabeuse miraculeuse), род фрикассе, употребляемый в Марселе. Пассажиры начали кричать и не хотели садиться, и я уже не знаю, куда кондуктор девал эту корзину, но скверный запах прекратился.

Лион красивый город, имеющий пересечённое местоположение, и наполнен фабриками шёлковых изделий. Рона здесь гораздо красивее, чем Сена в Париже. Эта река на одном месте совсем пропадает под скалами. В Лионе я видел Фудраса и полковника Фонтене. Из Лиона я поехал в Женеву. Великолепный город на берегу этого прелестного озера со своим классическим образованием. Жители говорят по-французски, но наружность их напоминает германцев. Они любят природу, вековые деревья в городе ограждены дощатым забором от порчи окружающими. Здесь в обыкновение так называемые пансионаты, т. е. наём квартиры с кушаньем и прислугой. Всё очень чисто и опрятно за умеренную цену. Из Женевы я поехал в Берн. Осень уже сбросила с деревьев листья, и морозец костенел руки и ноги. Берн совсем походит на немецкий город: остроконечные башни с огромными часами и курантами; по-немецки говорящими жителями с трещатым выговором (grasse) и красиво убранными женщинами. Я ехал в дилижансе через Сен-Готард, где уже выпал неглубокий снег. Спускался по зигзагам грозной долины Тремаля и далее в Милан, откуда на другой же день отправился далее в Верону, отстраивающуюся ещё тогда крепостью, а оттуда в Венецию, этого на море стоящего города, где так много вымершего и живого. Дворцы стоят без хозяев, прекрасные церкви запустели, макаронные харчевни набиты народом; красивые дома кругом, обнесённые грязными каналами; чёрные лёгкие гондолы с навесом, под который надобно входить задом наперёд, пересекают повсюду воды и развозят черно одетых венецианок. Замечателен плац Святого Марка, где некогда решались дела света. Тут же находится древний дворец дожей со множеством знаменитых живописей, но и с залами и проходами тех деспотических собраний, которым история ничего не представляет подобного. Тут показывается известный мост стенаний (ponte de sospiri), по которому жерт вы проходили на смертную казнь или для заточения в свинцовые темницы. У входа во дворец видны две открытые львиные пасти, в которые каждый мог опускать любое донесение, и по этим донесениям хватали, судили и казнили. Подле дворца находится Собор Святого Марка, построенный по архитектуре Софийского Собора в Константинополе с неоценимыми редкостями и богатствами. Весьма замечателен находящийся здесь Австрийский арсенал. Несколько вёрст от Венеции в море на острове находится католический армянский монастырь Святого Лазаря с весьма важными армянскими рукописями и весьма обширной типографией, где, между прочим, на армянском языке издана история Императора Николая. В Венеции замечательно изделие так называемых золотых цепочек, самых тонких, которые я когда-либо видел. Я остановился в гостинице Europa на большом канале, и со спутником моим англичанином нам отвели комнату без печи, имеющую мозаиковый каменный пол, так как других свободных не было. Погода хотя и не была холодная, но сырая, и я нигде так не мерз, как в этой комнате. Спутник мой даже получил лихорадку, от которой избавился только тогда, когда получил другую комнату с камином, где удобно мог себе нагревать печь. Это было 7-го ноября нового стиля.

Итальянцы на улицах кричат, шумят, ругают, бегают и толкают. На углу Великого Дворца стоит оборванец макаронник и покупателю отмеряет горячие макароны, напротив в лавке висят капуцины, кармелиты и другие монахи, сделанные в виде табачных кисетов, всё другое итальянское величие исчезло, остались только его памятники, а настоящее презирается. В Академии Искусств находится великолепное Вознесение на небеса Пресвятой Марии кисти Тициана. От всех этих чудес искусства глаза затускли, и я видел ещё много галерей и памятников, но более не помню, и рад был, как 11-го ноября сидел на пароходе и отплыл в Триест. Это небольшое пространство 6-ти часового проезда по морю почти всегда сопровождается качкой, и так пришлось и мне пристать в Триест совершенно больным и без всякого расположения рассматривать виды города. Он был новый, беловыкрашенный с итальянским населением, множество судов и лодок. На улицах от сырой погоды грязь, а фиакров было немного. Повсюду лавки, магазины, склады, амбары и тому подобные торговые устройства. Table d’hole был хорош, но дорог; видно, что в городе много денег. Побыв два дня, я отправился с венторино в нанятой карете с баварским офицером, возвращающимся из Греции, далее. Дорогой нам пришлось несколько раз вылезать и идти пешком, так как на крутые подъёмы лошади с трудом втаскивали экипаж. Погода была сырая.

В Адельсберге мы остановились на несколько часов для приёма писем. Этим временем я воспользовался для осмотра знаменитой Адельсбергской пещеры. Это есть целый подземный мир огромнейших размеров, где протекает с шумом значительный ручей. Глубина пещеры простирается на многие версты, но доступного места для посетителей с дорожками и перилами около трёх вёрст. Проводники с факелами вас сопровождают и освещают это подземелье, которое в своём непроницаемом мраке содержит целый мир особенных животных, но почти все без глаз и часто белого и рыжего цвета. Так как на дворе было сыро и холодно, то я вошёл в пещеру в шинели на вате. В пещере оказалось жарко, и я, сняв шинель, повесил её на перила над ручьём. Окончив осмотр, я опять её одел и сел опять в карету, не подозревая, что из этого выйдет для меня большая неприятность. По прибытии к шлагбауму в Лейбахе у нас потребовали паспорта, я хватился в карман шинели – его не было, а без паспорта меня в город не пускали, требовали, чтобы я представил поручителя, но как это сделать в городе, мне совершенно неизвестном. Я взглянул на бывший у меня список энтомологов и нашёл там Фердинанда Шмидта; я послал к нему, просил за меня поручиться, и, таким образом, был впущен в город. Через несколько дней другой энтомолог Гользер отправился в Триест и по моей просьбе заехал в Адельсберг и нашёл там мой паспорт на берегу ручья в пещере. Если бы он упал в воду, то я, беспаспортный, нелегко разделался бы с австрийцами.

Знакомство со Шмидтом было самое приятное, и, несмотря на осеннее время, мы в красивых окрестностях Лейбаха[60]60
  Ныне г. Любляна в Словении.


[Закрыть] совершили несколько удачных экскурсий, даже с новыми открытиями; как то: Scydmaeus Motschoulskii и Cephennium fulvum Motsch.[61]61
  Жуки семейства Scydmaenidae.


[Закрыть] Семейство г-на Шмидта было где-то на водах, и при нём была только малолетняя его дочь, о которой он мне рассказывал следую щее: несколько месяцев до моего приезда должны были быть крестины этой малютки, но родители не могли согласиться, какое ей дать имя. В это время назначен был в дом к г-ну Шмидту на постой сержант баварских войск, возвращающийся из Греции, и отец решил, что дочь его получит имя, которое носит этот ожидаемый гость. Старшие дети караулили у ворот, чтобы узнать, какое это будет имя. Является баварский военный, и все дети окружают его и спрашивают настоятельно его имя. «Петр» – отвечает он. Дети бегут к отцу и с криком провозглашают имя Петронелли. Оказалось, что это не постой, а квартиргер, и дети повесили носы. Наконец вечером является сержант. Г-н Шмидт за ужином просит сказать своё имя; тот отвечает: «Руперт»; новое затруднение – такого женского имени нет; но так как г-н Шмидт сказал, что она будет называться по его имени, то и назвал её Руперта, и так её окрестили.

Поблагодарив моего доброго поручителя за любезный его прием, я после двухнедельного пребывания в Лейбахе должен был расстаться и отправился в Вену. Грец, или как тамошние жители выговаривают Грац, весьма красивый город, но за дурной погодой я не мог ничего осмотреть. В Вену мы прибыли вечером усталые и разбитые долговременным путём, и я был рад, что попал в тёплую комнату и хорошую постель в гостинице, форштадт на Wieden. На другой день я пошёл знакомиться с городом, надобно было перейти по гламсу древнего городского вала, где в дождь было довольно грязно. За мост через ров надобно было заплатить мостовую повинность, потом выходили на тротуар, где шло много людей в город. Я пошёл с толпой, которая всё густела и меня довела до места, называемого Грабень, составляющего род Невского проспекта с высокими узкими домами и великолепными магазинами и кофейнями в нижних этажах, которые целый день были набиты публикой. Жители Вены любят хорошо покушать и повеселиться. В гостинице, где я обедал a la Carte[62]62
  По меню (фр.).


[Закрыть] сейчас можно было узнать жителя Вены по заказу себе блюд, которые он описывал подробно, со всеми к ним следующими пряностями. Особенно любимое там кушанье есть печёные цыплята (gubownun Iranul), а когда они маленькие, их называют Mirfkinufzul. Другое отличное блюдо составляет котлеты из свежей свинины (Krifzul) под горошком, ещё спаржа на масле, и, наконец, раки под уксусным соусом, которые подаются в особенных садах (Krebsgarten) и составляют специальность этих мест.

Венские театры редко бывают пусты, и актёры, особенно певицы, отличные. Из церквей наизамечательнейшая, как по своей архитектуре, так и по истории, Собор Святого Стефана, но башни его, как и в Notre Dam de Paris, не окончены. Плац около такого огромного собора очень тесен, как и весь город, взамен форштадты обширны и обещают со временем сделаться великолепными. На углу перекрестка Керенской улицы стоит старый пень, в ко торый в прежние времена всякий посещавший Вену слесарь вбивал гвоздь в память своего путешествия, и теперь этих гвоздей так много набито, что дерева не видно, и поэтому его называют палка в железе (How im fifnu).

Из Вены я сделал экскурсию в Линц для осмотра весьма любопытного укрепления этого города Монталамбертовскими башнями. Отделка превосходная, но сомнительно, чтоб они могли выдержать сильный натиск артиллерии большого калибра, и это более защита на бумаге, чем на практике. В Линце я посетил известного энтомолога Ульриха, и рассмотрел я огромные запасы микроскопических насекомых, собранных в окрестностях этого города. При возвращении назад в Вену также на пароходе по Дунаю погода была более благоприятна, дала возможность наслаждаться живописными берегами этой реки. Из Вены я отправился в Краков, город, слава которого сохранилась только в прежних подвигах польского народа. Памятников искусства поляки почти не создавали, и потому он теперь опустел и совершенно упал. На самых больших улицах стоят дома, где обитается только один или пол этажа, всё прочее пусто и нередко с разбитыми окнами. Впечатление грустное и как-то твердит, что народ сам себя пережил.

Я поехал в Варшаву; погода уже стала холодная, купленная мной в Вене медвежья шуба оказывалась не излишней. Местоположение изобиловало лесами; деревни и хаты представлялись как-то менее чисты, и появление повсюду черномаслянных жидов на каждом шагу напоминало, что я оставил запад. В Варшаве я отыскал моего старого приятеля, профессора В. Я застал его одиноким, но постоянно занятым энтомологией. Я узнал, что молодая жена его бросила потому, что [он] не сочувствовал её пылкой патриотической заносчивости, и ушла к каким-то эмигрантам во Францию. В. был истинно философ и душевно радовался, что отвязался от такой беспокойной половины.

Некоторых из моих прежних знакомых я не нашёл, других – в совсем других положениях, так всё в несколько лет изменилось вследствие политических переворотов. Со мной случилось ещё странное обстоятельство. Нося ещё штатское платье, я сверху надевал военную тёплую шинель и в таком виде ездил на извозчике по городу. Когда наступила обеденная пора, я поехал в гостиницу Спарбори, на улице рассчитался с извозчиком. Я уже кушал второе блюдо, когда лакей мне доложил, что кто-то меня спрашивает; у дверей стоял просто мужчина, который, завидев меня, сказал:

– Это не он.

Я только что успел приняться за обед, меня вторично вызвали, и опять та же фигура. Я его спросил, что ж он от меня хочет. Ответ:

– Да это не Вы. Мне нужен военный.

– Да, я военный, у меня военная шинель.

– Не потеряли ли Вы чего?

– Нет, ничего.

– Так покорно благодарю.

Однако, садясь на моё место, я схватился за кошелёк и тут вспомнил о находящихся в нём свёртках червонцев. Одного из них недоставало. Я бросился к дверям, вызывавший меня мужчина садился на козлы дрожек. Теперь нужно было доказать, что эти червонцы принадлежат мне. К счастью, я их получил из польского банка, и они были совершенно новой чеканки и того же года, как те, что находились у меня в кошельке. Свёрток, найденный извозчиком, содержал 50 штук. Вознаградив извозчика за честность, я этот необыкновенный поступок опубликовал в Курьере Варшавском. Извозчик заметил, что не все его собратья мошенники, как обыкновенно полагают.

Оставив Варшаву, я отправился в Ковно, куда высланы были мне лошади, чтоб везти меня в нашу деревню. После переезда Немана местность ещё красивая, особенно Красная Гора. Леса много, преимущественно соснового. Хаты тусклые, покрытые соломой, часто кривые с провалившимися крышами. Всё повествует о севере и дурном хозяйстве.

В деревне я принят со слезами моей бабкой и кузиной, и не менее тронут я был сам, радуясь прибытию восвояси. Как ни прекрасна была заграница, как ни весело смотрели её города и селения, как ни чисты были её дома, всё это для меня было чужое, бесчувственное и неутешительное. Как ни дурен был наш кров, как ни просто окружающее, но всё было своё, было, где излить сердечные чувства, поделиться радостью и грустью. Здоровье моей кузины несколько поправилось Либавскими морскими водами, и она неусыпно хлопотала, чтобы меня как можно лучше накормить.