Текст книги "Звезда и шар"

25. Часовня

В проходе было темно и пахло щами. Саша звонко ударился головой, потом свернул пухлую вешалку, неслышно провалившуюся в никуда.

– Простите, я вам тут набезобразил.

– Ничего, ничего, сюда, пожалуйста, в часовню.

Они неожиданно вышли на свет. Часовня напоминала мастерскую Леонардо да Винчи. Высокий, лёгкий свод с кое-где сохранившимися витражами лил мягкий ровный свет на кульмана, стоящие веером вокруг то ли стола, то ли верстака, заваленного чертежами и синьками. Там и сям вдоль стен стояли или лежали стопками толстые, массивные парафиновые плиты.

Возле стола потрескивала самая настоящая печка-буржуйка, как будто сошедшая с военного киноэкрана. Труба от неё тянулась к полукруглому окну, забранному вместо стекла такой же парафиновой плитой, и уходила наружу через аккуратное, прорезанное точно по диаметру трубы, отверстие.

«Странно, что парафин не плавится от трубы, – подумал Саша. – Мороз, наверное».

На буржуйке закипал большой медный чайник. Идиллию нарушал только странный подземный гул, идущий, казалось, отовсюду: от стен, от пола и даже от сводчатого купола. Периодически к гулу примешивался короткий, резкий чавкающий звук, как будто рядом за стеной тираннозавр рекс заглатывал добычу.

– Ну, давайте знакомиться, – Саша первый раз увидел наконец человека, голос которого встретил его на пороге.

– Меня зовут Матвей Игнатьевич Коробьёв, я начальник нашего ОКБ, а заодно и конструктор, и полимерщик, и даже слесарь-инструментальщик слегка.

– Туполев наш, – послышался из-за кульмана девичий смех.

– Ладно, ладно, не галдеть! Чай готов? Накрывайте… К сожалению, к чаю нет ничего, – он сдвинул в сторону чертежи. – Ну, показывайте, молодой человек, с чем прибыли.

– Так ведь материал у дверей остался?

– Материал уже в трапезной, я не об этом, показывайте, что привезли.

– Вот моё командировочное, кстати и распишитесь…

– Так, хорошо, сейчас мы вам гостиницу закажем, Александр Ильич, ещё что?

– Больше ничего, а насчет гостиницы – может, мы до обратного поезда управимся?

– Так, так, может и управимся, а что ещё-то?

– Да ничего, меня в такой спешке собирали, больше ничего не успели.

– Очень, очень досадно, – покачал головой Матвей Игнатьевич, – мы думали, вы всё же привезете… Обычно привозят. Ну да ладно, – он опять оживился, – скажите, как вам наши изделия нравятся?

– Какие изделия?

– Да вот же они, вот, везде стоят, – Коробьёв сделал круговой жест рукой.

– Как, вот эти плиты? Я думал, они парафиновые.

– Какой парафин, чистейшей воды полиэтилен высшей пробы.

Матвей Игнатьевич смотрел на него выжидательно. Саша присел у стопки плит, провел по верхней рукой. Плита была прямая, ровная, полупрозрачная, без утяжин и каверн.

– Как же это вам удалось?

– Ага! – вскричал Матвей Игнатьевич. – Вот теперь я вижу, что передо мной профессионал! – Его прямо распирало от удовольствия. – Правильно, во всех учебниках написано, что получить толстостенное изделие из кристаллизующегося полиолефина без нарушения поверхности нельзя! Максимум один сантиметр! А мы получаем! Аж целых тринадцать сантиметров! Каково, а?

– Ну, вы прямо герой, Матвей Игнатьевич, – сказал Саша, отступая за кульман.

– И это не предел! Всё зависит от раскрытия зева. В теории можем получать любую толщину, хоть метр, – Матвей Игнатьевич вошёл в раж. – Нет предела, нет, я вам говорю! Пойдёмте, я вам покажу процесс.

Он схватил Сашу за рукав и потащил к арке, закрытой кованой железной дверью.

Слова: «Матвей Игнатьевич, а ничего, что без допуска?» – потонули в лязге щеколд и в резко усилившемся утробном гуле. После ярко освещённой часовни трапезная показалась тёмной и мрачной. Когда глаза привыкли к полутьме, Саша увидел прямо перед собой силуэт слона, мерно покачивающего хоботом на фоне низкого пыльного оконца.

26. Новые, альтернативные энергетические ресурсы

Вячеслав Прокофьевич Гусев маялся. Он иногда замирал с кирпичом в руке, сыпал цемент мимо мешалки, набирал полную грудь воздуха, как будто собираясь что-то сказать, но, так и не решившись, выпускал его, как проколотая покрышка. Было видно, что какая-то неотвязная мысль гложет его изнутри, рвётся наружу, и он уже почти не в силах её сдержать. Митя поглядывал на него с опаской…

Сегодня во время обеда он попытался подшутить над Гусевым, вполне, по его мнению, безобидно. Передав тому солонку и выждав, пока Вячеслав Прокофьевич круто посолит борщ и начнет есть, он спросил, как бы невзначай:

– Ну как, это действительно соль?

Результат был непредсказуем. Гусев замер на полминуты, не моргая глядя в стену, потом щека у него задергалась, он вскочил, перевернув стул, расплескал компот и выбежал.

– Ты что, академик, озвонарел? – поднял стул Борька. – Ты не знаешь, с кем дело имеешь? Он же шизо, у него и белый билет есть. Он тебя мог вилкой проткнуть, и ничего бы ему не было… Может, ещё и проткнёт, шизы – они злопамятные, – добавил он, поразмыслив.

…Наконец Гусев решился. Проходя мимо Мити с очередным кирпичом, он быстро, негромко заговорил, оглядываясь на Борьку:

– Митя, я знаю, вы человек порядочный, поэтому я решил вам всё рассказать. Если вы пообещаете никому, вы слышите, никому ни словом не обмолвиться о том, что вы сейчас узнаете, обещаете? – он выжидающе замолк.

– Обещаю, – сказал Митя, на всякий случай отойдя от ямы.

– Тогда слушайте: позавчера я направил свое предложение во всемирный экологический совет Земли по вопросу новых энергетических ресурсов. Заказным письмом, с уведомлением о вручении, лично на имя председателя совета, мистера Джонатана Упенгайма.

Еще раз оглянувшись на Борьку, который уже начинал прислушиваться, Гусев продолжил, понизив голос:

– Первая премия – миллиард долларов – будет присуждена весной, не позднее первого апреля.

Митя молчал, тупо глядя на дрожащий в руках Гусева кирпич.

– Только помните, что вы обещали, я разглашения не прощу, – сказал тот. – А о сути изобретения даже и не пытайтесь дознаться, ничего у вас не выйдет. Весной узнаете, после вручения награды. Меня к тому времени здесь уже не будет…

– Хорошо, – сказал Митя.

Продержался Вячеслав Прокофьевич недолго. Через двадцать минут он неожиданно остановился, расплескав ведро с раствором, и произнёс:

– Ну ладно, раз вам так не терпится, я вам изложу суть, но кратко, без подробностей, так что вам всё равно не удастся меня опередить, даже и не пытайтесь.

– Вы знаете, Вячеслав Прокофьевич, я, пожалуй, обойдусь, – начал было Митя, но тот уже склонился к нему и, прикрыв рукавицей рот, произнёс:

– Вода – топливо…

Дикий скрежет резанул по ушам. Гусев отскочил с обезумевшим взглядом и своротил в яму стопку кирпичей. Метрах в двадцати от них первый секретарь комсомольской организации объединения Виктор Кузачёв пересекал шоссе на снегоходе «Буран». Дюралюминиевые лыжи скрежетали по асфальту, как бронечешуя дерущихся стегозавров.

– В лабаз пошёл, – подвёл черту Борька.

27. Трапезная

Когда глаза привыкли к полумраку трапезной, Саше удалось разглядеть то, что он вначале принял за слона. Посредине низкого, сводчатого помещения, на земляном полу выл изношенным приводом древний репарационный экструдер. Экструдер был раздет полностью: боковые крышки отсутствовали, на месте щита управления был косо привинчен кольцевой соленоид с красным маховиком. Из-под остатков давным-давно облупившейся краски проступала ржа.

Головки не было в помине; прямо из оголенного открытого торца цилиндра, как мёд из разорённого улья, потоком толщиной с руку изливался расплавленный полиэтилен. Нижний край этого тягучего водопада ложился петлями на большие напольные весы, где медленно рос дымящийся шишковатый полужидкий шмат, неторопливо расплывающийся и напоминающий мозг какого-то исполинского ископаемого. Казалось, это мастодонт оглаживает хоботом добычу.

– Смена материала! – заорал Коробьёв прямо в ухо. – Приходится сбрасывать смесь. Сейчас ваш пойдёт!

Цвет потока изменился: из прозрачного он стал коричнево-матовым.

– Обрезай! – крикнул Матвей Игнатьевич. – А я пока добавлю оборотов.

Он начал с натугой крутить скрипящий маховик. Мотор завыл озверело. Одна из серых фигур, стоящих неподалёку, приблизилась и огромными ножницами отхватила хобот у основания. Тот немедленно начал расти опять, как хвост ящерицы. Не мешкая, две другие работницы вцепились в шмат парой сталеварских щипцов и отволокли его к стене, где уже валялось штук десять ему подобных.

– Будем отвешивать из расчёта: на пять сантиметров толщины – семнадцать килограмм восемьсот грамм, – прокричал Коробьёв. Вцепившийся в маховик, он был похож на корабельного рулевого. – А пока гляньте на нашу гордость – безусадочную самозапирающуюся пресс-форму.

Невдалеке темнел огромный гидравлический пресс, похожий на тот, где нашёл свой бесславный конец Терминатор 1. В прессе стояла угловатая конструкция, состоящая из двух стальных плит с перекрёстно загнутыми навстречу друг другу краями.

– Давай, Татьяна! – скомандовал Матвей Игнатьевич, и Татьяна мощным броском зашвырнула восемнадцатикилограммовый шмат полужидкого расплава между плитами. Пресс заурчал и вдруг захлопнул пасть, как медвежий капкан, расплющивая массу в блин. Раздался тот самый чавкающий звук.

– Вы видели! – заорал Коробьёв в экстазе. – Челюсти полностью изолируют формовочную полость! И в то же время металл нигде не садится на металл!

– Гениально! – прокричал Саша в ответ, но голос его потонул в рёве экструдера и урчании раскрывающегося пресса.

28. Шоколадные конфеты

Из дневника Каменского

Удовольствие, получаемое в процессе исполнения долга, – извращение сродни мазохизму. Оно стойко ассоциируется с раздавливанием дождевых червей.

Когда за ними лязгнула металлическая дверь, Саша вдруг понял, как немного человеку надо: чтоб было тихо, светло и не воняло полусгоревшей пластмассой.

– И ведь что особенно замечательно, – продолжал по инерции кричать Коробьёв, – процесс предельно простой, может быть реализован в любых малопригодных условиях. Вы, наверное, заметили: вся электроника с оборудования снята за ненадобностью.

– Я заметил, кстати, здесь я вас прекрасно слышу, – Саша попытался успокоить изобретателя. – А вы знаете, что вы, сами того не ведая, врезали нашему генеральному ниже пояса, прямо по гениталиям.

– Это как так?

– Да так: они в его диссертации доказали, что плиту толще сантиметра отформовать нельзя…

– Тринадцать сантиметров достигаем! – завёлся опять Коробьёв. – Это вам не что-нибудь! Тринадцать!

– Ладно, не найдётся ли у вас во что мне плиты завернуть?

– А вот, старых синек полно. А поверх бечёвкой перетянем. Да-а-а, жаль конечно, что вы конфет с собой не захватили.

– Каких конфет?

– Ну там «Красный Мак», или «Белочку». Командированные всегда нам чего-нибудь сладенького привозят.

– Господи, так вот вы о чём! А я думал, вы меня про допуск спрашивали, – рассмеялся Саша.

Коробьёв вдруг затих на несколько секунд, потом неуверенно спросил:

– Так вы что же, допуск не привезли?

– Не привёз.

– Почему?

– Нет у меня его, нету. Ни допуска, ни секретности.

– Даже третьей формы? – лицо Матвея Игнатьевича сразу как-то постарело и съёжилось.

– Даже третьей.

Воцарилось тяжёлое молчание.

29. Первое явление звезды

Из дневника Каменского

Да здравствует человек, который живёт себе и живёт, как будто бы он бессмертен!

Детство кончается там, где начинаешь ощущать давление смерти. Там, где осознаёшь, что если не сделаешь чего-то сейчас, то что-то не успеешь наверняка. Когда понимаешь, что впереди уже не «всё», а что-то вполне ограниченное. И можно не успеть исправить ошибку, бросить одно, начать другое, потом третье… Кончаются развилки и начинается Путь, с которого не свернуть. Eщё какое-то время видны уходящие в дымку боковые дороги, но постепенно и они скрываются. Тогда – только вперёд, а финиш уже виден.

Я, кажется, понял, чем отличаются взрослые от детей. В детском лице видна бесконечность окружающего времени и пространства. Бесконечная вера в возможность неограниченной экспансии вовне. Лицо взрослого затенено чётким осознанием границ. Границ окружающего и, прежде всего, своих собственных. Именно по этой тени проходит водораздел между Детством и Жизнью.

Зал ожидания щигринского вокзала неожиданнo поразил роскошью месопотамского борделя. Простенки между гранитными колоннами были заполнены псевдозолотой вязью с хитроумно вплетёнными в неё серпами и колосьями. На инкрустированном мраморном полу стояли монументальные дубовые скамьи. Саша сел на скамью и закрыл глаза…

Осколки дня начали постепенно терять остроту, оплывать и съёживаться, как сушёные грибы. Потом они медленно осели вниз, на поверхность тёмного моря. Зыбь успокоилась, море застыло в молчании.

Поле зрения очистилось. На ярко-серебряном фоне начал проступать силуэт звезды. Она росла, медленно поворачиваясь и материализуясь всё чётче, отбрасывая блики и переливаясь. В какой-то момент он вдруг увидел, где должны пройти разрезы. По рёбрам звезды побежали трещины, вершины лучей сдвинулись, и вот уже вся она стала распадаться на остроугольные части, обнажая рубиновые грани, скрытые доселе.

…Назойливый шорох вмешался откуда-то справа. Звезда начала терять очертания, отступать в небытие. Саша открыл глаза. Рядом с плитами стоял давешний полярник в унтах, опробуя пальцами стягивающие их мохнатые бечёвки.

– Иконы, что ли? – спросил полярник монотонно.

– Нет, броня, – сказал Саша.

– Иконы возят, – отозвался полярник вяло и ушёл, разметая мехом влажные опилки по мраморному полу.

30. Полустанки

Из дневника Каменского

Поразительно, как смерть или даже её возможность, подступившая близко, глушит любую боль. Мгновенно вырастает шкала ценностей. Полюса её – жизнь и смерть – так далеки, что всё остальное скучивается на крохотном участке возле нуля.

Меня всё чаще и чаще тянет на кладбища. Среди могил перестаешь понимать, как могло тебя волновать что-то, ещё полчаса назад отравлявшее существование.

Освободиться от давления Будущего можно только одним способом – жить сегодня, планируя недалеко. Тогда жизнь становится фантасмагорией лиц и событий, появляющихся ниоткуда и уходящих никуда. Счастливы старики, впавшие в детство…

– Так у тебя ж транзит до Москвы! Чего ж ты в одиннадцатый вагон залез? – проводник вернул билет. – Ты разве не знал, что первые два вагона в Курске перецепят. Тогда и пересаживаться не надо, напрямки в Москву пойдут.

Забрезживший вдруг луч надежды избегнуть ночёвки на курском вокзале поднял его на ноги и заставил взяться ноющими ладонями за неумело скрученные из бечёвки ручки. Рельсы, скорее всего, не ремонтировались в этом веке ни разу. Поезд мотало, как рыболовецкий траулер в шторм. В переходных тамбурах плиты грохали о стены и двери, вызывая недовольство курящих. Дверь из пятого вагона оказалась заперта.

– Почтовый вагон, – подсказал гражданин с беломором, – но пасаран, придётся дальше по снежку.

Поезд притормозил на полустанке. Саша спрыгнул на снег. Во все стороны, насколько хватало глаз, расстилалась девственная снежная равнина, искрящаяся под луной.

Набрав скорость, восемнадцатикилограммовые плиты зажили своею собственной аэродинамической жизнью. Они неостановимо неслись вперёд, параллельно рельсам, слабо реагируя на рывки рук.

«Если провалюсь в снег ногой или зацеплю плитой за сугроб, найдут меня уже археологи», – подумал Саша, подбегая к началу третьего вагона, и сам удивился, что ещё способен связно мыслить. В поезде оказалось два почтовых вагона.

Подряд.

31. О троллейбусах, конях и физической механике

Взять, к примеру, лошадь. Или коня. А ещё лучше – скакового рысака. Когда идёт он на всём ходу галопом. Что, спрашивается, делать всаднику? Ну там, красноармейцу с шашкой наголо или Арнольду Шварценеггеру?

Выход один: привстать в стременах. И висеть в мировом пространстве над конём, как бы от него отдельно, на полусогнутых. Чтобы зад не отшибло напрочь. Правильный угол согнутия колен здесь чрезвычайно важен.

Если присесть слишком низко, получишь седлом.

Выпрямишь ноги – и того хуже. Каждая вертикальная эволюция коня в тазобедренном суставе отзовётся. Умелый наездник как бы плавно плывёт над землёй, красиво и ровно, будто бы и не зная о дёргающейся под ним лошади.

Так и троллейбус, гружёный под завязку, парит, как ландо, над колдобинами Кондратьевского проспекта, не обращая внимания на обезумевшие колёса свои, выписывающие джигу по ямам и трамвайным рельсам. Если конечно, рессоры в порядке. Рессоры для троллейбуса – всё равно что полусогнутые ноги для кавалериста. Артрит не допускается.

И старушка, бегущая за троллейбусом, никогда не выпрямит руки в локтях. Старушка научена опытом поколений, что авоськи с капустой должны двигаться по возможности горизонтально, в то время как сама она сигает через лужи и обломки асфальта. С точки зрения физической механики, капуста тут играет роль жокея, старушка – роль коня, а старушкины верхние конечности – роль рессор.

Короче говоря, иностранец Исаак Ньютон продолжает царить, невзирая на постановления политбюро.

32. Отвлеченные наблюдения из стратосферы, или Судьбоносец Ерофеев

Пусто в стратосфере. Ни птица, ни насекомое не поднимется сюда, сдерживаемые разряжением воздуха. Самолёты тоже летают ниже. Лишь иногда чиркнет по белёсому куполу небосвода одинокий метеорит, оставит за собой белую полоску и сгинет навсегда. Только перистые облака вокруг и тишь неземная. Сама Земля далеко внизу. Отсюда не видно ни огней городов, ни паутины дорог.

Если спуститься пониже, из голубизны проступит бескрайняя белая равнина, ровная, как стол, и нетронутая, как моря Ганнимеда. С высоты километра уже можно различить рассекающую равнину пополам железнодорожную линию и поезд на ней, стоящий, казалось бы, без причин, поскольку никакого человечьего жилья нету вокруг в помине.

Но что это? Рядом с третьим вагоном движется маленькая человеческая фигурка. Отсюда, с высоты, она похожа на поднявшегося на задние лапки муравья, который упорно тащит к себе в муравейник сразу две куколки гусениц, каждую с него ростом.

И только если приблизится вплотную, можно увидеть несущегося дикими прыжками человека, держащего в каждой руке по огромному тяжёлому плоскому предмету, завёрнутому в голубоватую бумагу. Бумага кое-где разодрана в клочья, на отвисшем лоскуте можно прочесть: «Совершенно секретно».

Волосы развеваются на морозном ветру, смешиваясь с паром дыхания. Шапка осталась навеки где-то в снегу позади. В остекленевших глазах человека застыло отчаяние. Гудок уже прозвучал в бескрайних снегах, и он мысленно предал себя воле всевышнего, не зная, что у штурвала судьбы стоит сегодня машинист Ерофеев.

Ерофеев уже протянул было руку к рычагу тепловоза, но передумал и выщелкнул ещё одну папиросу из помятой пачки. Он длинно сплюнул в окно и зажёг спичку, не подозревая, что только что решительно изменил ход истории, подарив жизнь человеку на снегу, которого он никогда не видел и встретиться с которым впоследствии ему также не приведётся никогда.

33. Инцидент во льдах

Утром их разбудил истошный женский крик:

– Оторвало! Оторвало…

В лагере началась суета: бегали какие-то люди, в главном корпусе непрерывно звонили телефоны, жену начальника лагеря вырвало на снег, а сам Атасенко, босой, на льду заводил зачем-то мотопилу «Дружба».

– На плотах пойдём! – кричал он. – На плотах!

Постепенно выяснились подробности: в пять тридцать утра поднявшейся волной оторвало от берега льдину со всем генералитетом, включая представителя Министерства обороны, генерал-майора Лосося. Всё усиливающийся береговой бриз уносил сейчас заливаемую волнами и обкалывающуюся по краям льдину в сторону финских территориальных вод. Строительство сортира не возобновлялось до двух пополудни, когда стали известны результаты спасательной операции.

Вертолётами береговой охраны спасены и доставлены в зеленогорский госпиталь почти все участники рыбалки. Генеральный директор Волопас, первый секретарь парторганизации Охудеев и председатель профкома Пеньков находятся в сознании и полном здравии. Первый секретарь комсомольской организации Виктор Кузачёв отморозил яйца.

Представителя Министерства обороны, генерал-майора Лосося, несмотря на героические действия вертолётчиков и подоспевшего финского траулера «Кюмбакяйте», спасти не удалось.

34. Второе явление звезды, или Тяжкая доля черепах

Из дневника Каменского

Почему-то вспомнилось начало осени. Возле «Выборгской» улица была перекрыта. Трамвай пошёл в объезд по заброшенной улочке, где никогда не было движения. Улочка узенькая, рельсы шли между куч щебня и залитых водою ям. Домов почти не было, какие-то покосившиеся сараи. Вдруг в глубине показался старый особняк. Вдоль рельс потянулась старинная витая решётка.

На решётке кое-где висели странные бесформенные глыбы, в некоторые местах – почти до земли, как будто их бросали сверху и они накалывались на копья. Или нет – будто решётку окунали беспорядочно в расплавленный воск, и он, застыв и растрескавшись, остался на ней огромными каплями.

Это была древесина – старая, рассыпающаяся, полусгнившая. Останки бывших гигантских деревьев. Одно ещё стояло – по обе стороны забора. Он проходил сквозь ствол, как сквозь масло, – казалось, это монтаж. Казалось, решётку можно отодвинуть, и дерево не шелохнётся… Но нет. Они срослись, соединились намертво – тому порукой то, что осталось от других деревьев: пни в воздухе, пни, цепляющиеся за землю металлическими ржавыми корнями.

Как это похоже на то, что происходит с тобой. Вначале ты свободен, решётки и гранитные стены ещё далеко, есть ещё место. Потом свободное пространство уменьшается, потом изчезает – есть первое касание, потом второе, третье… Какое-то время можно колебаться, потом обступает со всех сторон, и выхода нет – или перестать расти, или впустить железо внутрь. Обтечь его, сомкнуться за ним, искорёжиться, прирасти к обстоятельствам и долгам, к образу жизни и обязательствам. Добавить к этому коктейлю совесть, и срастись навсегда с тем, что чуждо, от чего гибнут клетки и ткани.

Дальше – хуже. Отделение вначале болезненно, потом похоже на хирургию без наркоза, потом невозможно. И даже после смерти остаться висеть кусками, обрубленными со всех сторон на том, что крепче, – на металле обстоятельств, который теперь означает одно: Дело Твоей Жизни.

Страшная штука – привычка к повседневности, к делу, которое ненавидишь, к людям, которые безразличны. Всё это со временем въедается в плоть, входит, как гарпун с обратным зубом, ты искажаешься, меняешь форму, как арбуз, выращенный кубом в плексигласовом коробе. Этот арбуз прекрасно укладывается в стопку себе подобных, но покатиться не сможет уже никогда.

Сквозь запылённое окно с затянутой марлей форточкой виднелся край крыши первого корпуса и огромная, как телебашня, красная кирпичная труба. Над верхушкой трубы слегка мело жёлтым. Пространство справа от трубы было свободно. Ни провода, ни облака не нарушали ровного спокойствия, на котором начал проступать силуэт звезды.

Звезда росла, медленно поворачиваясь и материализуясь всё чётче, отбрасывая блики и переливаясь. В какой-то момент он увидел, где должны пройти разрезы. По рёбрам звезды побежали трещины, вершины лучей сдвинулись, и вот уже вся она стала распадаться на остроугольные части, обнажая рубиновые грани, скрытые доселе.

Грани скользили, как дамасская сталь по бархату ножен. Части разошлись в пространстве, Звезда распалась на шесть одинаковых обломков. Обломки начали медленно поворачиваться, как будто в поисках пути обратно.

– Не мешай, – прошептал он глазастому божку, – смотри лучше туда. – Он повернул божка к окну.

За окном осколки звезды начали медленно сближаться, неуверенно покачиваясь, будто бы нащупывая путь, вот они уже коснулись друг друга…

Назойливое жужжание послышалось откуда-то сзади, из-за книжных полок. Осколки звезды потеряли форму, съёжились и утонули в сером, пасмурном небе. Саша вылез из-за кульмана и подошёл к вытяжному шкафу. Сквозь воду, начинающую закипать в большом цилиндрическом стакане, была видна капля воды, отчаянно бьющаяся в узком пространстве между плиткой и дном стакана. Она каталась взад и вперёд, меняя форму, как амёба, жужжа и испуская мелкие пузыри.

– Чего ты там нашёл-то, голубчик?

– А вот, посмотрите, Афанасий Лукьянович, обычная капля воды, такая же точно, как эти неподвижные брызги на раковине, ведёт себя, как живая.

– Чего-чего?

– Синергетический факт. Глядите, как она бьётся, волнуется и рвётся на волю. Как Мцыри.

– Не пойму я тебя, Александр, что у тебя за ветер в голове, а? Делом бы занялся, да, вот мой совет, говорю…

– Чем-чем?

– Делом, говорю, да. То-то же.

– С удовольствием, Афанасий Лукьянович, если бы знал, каким. Может, поможете. Вот вы, например, каким делом заняты?

– Я, – запнулся тот, – в работах участвую, и ещё я по линии профкома, и гражданская оборона на мне, да всего и не упомнишь, да. А тебя я, Александр, не пойму. Глянь, тебе уж под тридцать, а всё мэнээс, диссертацию не пишешь, всё каких-то морских ежей рисуешь, да. Ты не обижайся, я тебе это по-отечески говорю. Будто тебя ничего не волнует, голубчик. Я просто так не скажу, да.

– Отчего же, Афанасий Лукьянович, кое-что меня крайне волнует, например, отчего черепахи не летают.

– Нет с тобою сладу, к тебе по-серьёзному, а ты скоморошишь.

– Это очень серьёзно. Ну ладно, не летают, но уж хоть гарцевали бы, как лани, так и того не могут.

– Кто?

– Черепахи.

– Кого ж это волнует-то?

– Каждого сознательного гражданина. И если бы вы, Афанасий Лукьянович, отказались от своего негативизма и серьёзно задумались, вас бы тоже этот вопрос взволновал.

– Какой, к бесам, вопрос-то?

– Почему черепаха не может скакать галопом. Только не отвечайте сразу, остыньте и подумайте.

Афанасий Лукьянович замолчал, судорожно соображая, стоит ли продолжать дискуссию. Он уже неоднократно накалывался на насмешки. И каждый раз не мог сообразить, как и когда серьёзный разговор, начатый им с самыми лучшими намерениями, переходил в какую-то комедию.

– Панцирь у них, да… – ответил он с опаской, как будто вступая на зыбучий песок.

– Верно! – вскричал Саша. – Девять баллов, девять десятых. В среднем панцирь сухопутной черепахи весит в два раза больше, чем сама черепаха. А нахрен он ей сдался?

– Как это? Для защиты…

– Точно! Десять баллов, ноль десятых. На тот случай, если коварный беркут неслышно подкрадётся сверху и нанесёт предательский укус в спину. Значит, на случай неожиданного нападения, черепаха должна всю жизнь таскать на себе приросшую к ней тяжеленную броню, из-за которой она не то что летать, а даже брюхо от земли оторвать не может. Всё верно пока?

– Ну… вроде, да.

– А теперь ещё вопрос из области мер и весов. Во сколько раз советская армия весит больше советского народа?

– Это, голубчик, кощунство. Так я тебе скажу.

– Это, Афанасий Лукьянович, жизнь. А кощунство заключается в том, что народ, в отличие от черепахи, должен на свой панцирь пахать как проклятый. Кормить, поить и одевать, и оружьем снаряжать. И в комод не спрячешь до момента необходимости.

– Ой, голубчик, не прав ты, ой не прав. Я, между прочим, – гордо выпрямился Афанасий Лукьянович, – на Даманском под огнём лежал, жизнью рисковал, да, а ты…

– А я думаю, паны дерутся, у хлопцев чубы трещат. Два верховных коммуниста поцапались, а для разборки вас – на снег, под обстрел. А не обидно было, что враг – не мировой капитал, а свой, трудящийся китаец?

Афанасий Лукьянович несколько раз открыл и закрыл рот.

– Стыдно, Александр, обижать слабых, – сказала Ольга Андреевна.

– Это я, Ольга Андреевна, по молодости. Горяч и несдержан. Дайте срок, угомонюсь. Но ведь, согласитесь, всё чистая правда. Знаете, во сколько раз кадровый офицер дороже мэнээса? Мэнээсу сунули сто десять в зубы, и – гуляй. А офицера обуть надо, одеть, накормить, жильё обеспечить, да ещё и семью его пропитать. А вооружить его сколько стоит? И ведь не сеет и не пашет, только кушает. Я буквально ощущаю, как он на мне верхом сидит со всей своей челядью, с ракетами и пистолетами.

– Тебе, Александр, надо в живописцы, – расхохоталась Ольга Андреевна. – Я прямо вижу весь наш учёный совет взнузданным под сёдлами. А впереди товарищ генерал-майор с танком наголо на лихом учёном секретаре. Ладно, ладно, идите чай пить, вскипел.

Зазвонил телефон.

– Вас, Ольга Андреевна, – прошептала Лисицина, – Ложакин.

Та взяла трубку. С минуту она слушала молча, иногда, поморщившись, отводила трубку от уха. Тогда в комнате становился слышен голос завлаба, захлёбывающегося от возбуждения.

– Накрылся твой композит… – жужжал он, как попавший в спичечный коробок шершень, – …экономические данные… генеральный недоволен… секретность…

– Охолоди, – наконец прервала она молчание, – сейчас буду.

Когда дверь за ней захлопнулась, Афанасий Лукьянович как будто очнулся. Всё в нём горело негодованием. Самые лучшие годы его жизни прошли в Армии. Армия кормила его и одевала, давала жильё и спокойствие за завтрашний день. Он почти дослужился до военной пенсии и готовился выйти на покой, когда произошло неожиданное. Его демобилизовали досрочно.

И вот, вместо вожделенного заслуженного ничегонеделанья, он по трудовому распределению оказался в инженерах научно-исследовательского института полимеризации пластмасс. В среде охальников и нигилистов.

– Так ты что же это такое хочешь сказать, – начал он, – что служащие нашей армии – паразиты, да? Так что ли выходит, по-твоему, да? А мэнээс, значит, не паразит, да, который тут штаны протирает, я тебя спрошу, да?

– Браво, Афанасий Лукьянович, ваша правда, и мэнээс паразит. А, кстати, вы представляете, во что стране обходится прокормление генерального директора? – ответил Саша, потом, перейдя на таинственный шёпот, добавил: – А генерального секретаря?