Текст книги "Звезда и шар"

Каменский занимал в лаборатории стол у окна, отгороженный с одной стороны кульманом, и книжной полкой – с другой. Стол был чист. Единственным предметом, который Людмила оставила на поверхности, был чёрный репарационный Ундервуд, сквозь витиеватую вязь механизма которого просвечивали пятна кофе, разлитого когда-то по дешёвому дерматину. Саша бесцельно нажал круглую кнопку с покоричневевшей от времени буквой «Ы». Кнопка пошла вниз, вызвав эстафету звонких щелчков механического кружева, закончившуюся выбросом кверху длинной тараканьей ноги, глухо, как боксёр по набитой песком груше, стукнувшей по изношенному обрезиненному валику.

Сквозь запылённое окно с затянутой марлей форточкой виднелся край крыши первого корпуса и огромная, как телебашня, красная кирпичная труба. Над её верхушкой слегка мело жёлтым.

Саша никак не мог заставить себя открыть ящик стола. Казалось, Каменский ещё здесь, сейчас откроется дверь и послышится его тихий голос.

– Какой же это ужас, Сашенька, – оперлась рукой на кульман Ольга Андреевна, – ведь он даже не курил. Такая странная судьба. Выжил на БАМе, чтобы умереть в метро.

Саша промолчал. Бросив ещё раз взгляд на толстый слой жирной дизельной гари между окнами, он вздохнул и открыл правый верхний ящик стола. Слава богу, никаких личных вещей там не оказалось. Лежало несколько толстых папок, на верхней было написано: «Упрочнение полиэтиленовых плёнок в условиях многоосного сложного сдвигового поля». Ольга Андреевна отошла.

В среднем ящике обнаружился маленький терракотовый божок с огромными вылупленными глазами. Он явно был безмерно удивлен в момент рождения, и это выражение застыло навсегда на его морщинистом личике. «Чёрта с два, Ложакин, ты его получишь», – божок уютно устроился в левом кулаке. На другой папке была надпись: «Вертикальная экструзионная головка с вращающимся мандрелом». Саша вспомнил, какое веселье вызывал этот лингвомонстр у слесарей.

– А мандарелом не хочешь? – спрашивал слесарь Борька у Вадима, обронившего гаечный ключ.

Совершенно непонятно, зачем было называть этим полуматерным словом обыкновенный сердечник, обтекая который, полиэтиленовый расплав становился рукавом, которому предстояло потом, раздувшись плёночным пузырём, уйти наверх под нож, нарубающий его на хорошо всем знакомые полиэтиленовые пакеты. Суть научных изысканий группы заключалось в том, чтобы, вращая этот самый мандрел, вызвать перекрестную, фанероподобную ориентацию молекул в плёночном пузыре, и, тем самым упрочнив его, нанести родной стране умопомрачительный экономический эффект.

Ориентация вызывалась, плёнка упрочнялась, всё бы было совсем неплохо, если бы мандрел своим вращением не вызывал дестабилизацию пузыря, который начинал идти винтом, гулять во все стороны, как торнадо в полях Орехово-Зуево, и в конце концов лопался со змеиным шипением. Единственным представителем рода человеческого, которому удавалось удержать процесс в узде в течение двадцати минут, был лично Геннадий Алексеевич Ложакин. Он взгромождался на экструдер, нежно охватывал пузырь руками и тонкими точными движениями направлял скользящую под пальцами ещё горячую плёнку к её геометрическому центру.

– От коров у меня это умение, – говорил он гордо, – им перед дойкой завсегда надо вымя огладить.

Саша заканчивал последний ящик. За горой чертежей в дальнем углу вдруг обнаружилась толстая тетрадь в дерматиновом переплёте. Саша открыл первую страницу. Над надписью «УЧПЕДГИЗ, тетрадь ученическая, 44 копейки» скачущим почерком было написано:

Это попытка посмотреть на себя ушедшего со стороны, а не сквозь наслоения времени. Каждый новый день, уходя, оставляет след, искажает память о предыдущем. Зачастую мысли возвращаются, как бумеранги, стирая собственные следы. Часто меня мучают провалы в памяти, когда я пытаюсь вернуться мысленно назад. Остаётся только результат, не всегда лучший.

«Не может быть, – подумал Саша, – наяву так не бывает».

Он перелистнул страницу.

Воображение мелет реальность в труху, воображаемое встает рядом с реальным, сливается с ним и становится неотделимо. А на границе памяти и безмолвия живут полусны, не привязанные ни к месту, ни ко времени, перемешанные с ещё более яркими снами. Есть ещё ассоциации, вытаскиваемые на свет неожиданными сочетаниями звуков или запахов или просто цветов, которые вспыхивают неожиданно и так же неожиданно гаснут без следа.

Вероятно, этот блокнот нужен мне для того, чтобы отделить себя от себя ушедшего, чтобы не тащить за собой слишком много. В исповеди есть тайный смысл. Каждая строка здесь – мой фантом, спасённый от небытия бумагой.

Константин Семёнович Волопас волновался. Экстренные совещания в министерстве не собираются без причин. Маловероятно, что он допустил какой-нибудь прокол. Просто наступил, наверное, на хвост какой-нибудь вонючке. Надо прикинуть, за что его могли зацепить. Он начал мысленно перебирать варианты.

Покупка «Aуди» на конференции в Женеве на деньги, оставшиеся с поликарбонатного сырья? Вряд ли…

Организация базы подлёдного лова, отделанной морёным дубом, на территории пионерского лагеря «Дубок», включая покупку снегохода «Буран» на пионерские средства? Ерунда…

Надстройка строительным цехом третьего этажа его личной дачи в садоводстве «Волдырёво»?… Совсем мелочь.

Может, дело в том, что он всё ещё не защитился? Надо надавить на Гольденбаума, совсем не движется диссертация.

Для вызова в министерство без объяснения причин должно быть серьёзное основание. Самое смешное, что ничего серьёзного в статусе генерального он ещё сделать не успел. И это беспокоило. Беспокоило, что идёт он на совещание к министру неподготовленным, без чёткого понимания обстановки.

Заседание в этот раз проводилось в зелёном кабинете. Едва войдя, Волопас понял, что вопрос явно серьёзнее, чем его собственная персона. В кабинете было ещё три генеральных, человек пять, которых он не знал, и двое военных в высоких чинах. Открыл совещание референт.

– Саша, ну почему именно головоломки? – голос начальника патентного бюро Юрия Сергеевича Ганичева глох в бесконечных томах патентного права и папок с документацией, занимающих все горизонтальные поверхности в его кабинете.

Рабочий день кончился два часа назад, качающаяся за окном перевернутая тарелка фонаря отбрасывала плавающие тени на шкафы и потолок. Юрий Сергеевич должен был давно быть дома, а не сидеть здесь с этим странным молодым человеком, помогая оформить заявку на авторское. Такую заявку он делал впервые: не от предприятия, не на официальном бланке, и в списке авторов – одна фамилия.

– Не знаю точно, Юрий Сергеевич, это как средство от морской болезни. Когда человека качает в замкнутом пространстве, приступ наступает гораздо раньше, чем на палубе. А стоит только ухватиться глазами за что-нибудь неподвижное, за берег, например, как болезнь отступает. Метрика Вселенной – вещь стабильная, на нее можно опереться в этом театре абсурда, – Саша потёр виски. – Такие штуки, как двойная пирамида или диагональная звезда, существуют тысячи лет и будут существовать, когда весь этот бред вокруг нас канет в лету. А может, я просто ищу свой карасс.

– Наверное, ты прав, ты ещё можешь рассуждать абстрактно. Я – уже не могу. Когда тебе надо кормить детей и внуков, логика отступает, и начинаешь играть в игры идиотов.

Ганичев шагнул к полке с заявками.

– Ты думаешь мне не тошно лопатить эти курганы тины? Ноблесс оближ. Я – профессиональный патентовед, и стараюсь подходить профессионально, найти прототип, грамотно написать формулу, чтобы прошла экспертов. Я всё меньше и меньше гляжу на то, что они пытаются защитить.

Он взял со стола верхнюю папку.

– Вот, например, ваша вращающаяся насадка. По сути – бред сивой кобылы, всё давно известно, но результат зависит от того, как повернуть. Смотри, новизну я выжал, экономический эффект подтверждён, а главное – список авторов корректен. Все здесь, никто не забыт: и Ложакин, и генеральный, и товарищ референт министра, и даже генерал-майор. Принцип простой: чьё ведомство платит, тот должен быть включён всенепременнейше, даже если он предмета в глаза не видел. Максимальное вознаграждение обеспечено, как только придёт положительное решение. Все получат по куску, и Каменский получил бы, сколько остальные, хоть он, пожалуй, единственный, кто это писал и изобретал. Жаль, что тебя уже нельзя включить…

Юрий Сергеевич перевел дыхание.

– Да нет, не жаль, – услышал он в ответ. – А Каменский, может, оттого и умер, что толпы дармоедов не вынес. Я себе задачу поставил: посмотреть, сколько времени я здесь продержусь, не участвуя в ритуальных плясках. Пока всё идёт нормально: за семь лет научной работы – ноль научных публикаций и ноль авторских. – Саша откинулся на спинку стула. – А за помощь вам огромное спасибо, Юрий Сергеевич, без вас я бы погиб. Формулу изобретения написать, на мой взгляд, на порядок сложнее, чем изобрести.

– Если хочешь знать, твоя «Королевская змея» – это, пожалуй, единственная на моей памяти заявка, имеющая хоть какую-то реальную ценность. Может, поэтому я с тобой и занимаюсь. Ты себе не представляешь, что мне пытаются всучить, – Ганичев бросил на стол ещё одну пачку бумаг, перевязанную бечёвкой. – Вот, например, детище нашего знаменитого одноосного упрочнителя Полстернака, вглядись в эту схему. Смотри внимательно.

Саша с интересом развернул синьку. Под титулом «Установка непрерывной продольной ориентации» было изображено нечто, удивительно напоминающее паровую телегу братьев Черепановых.

– Скажите мне, что я не прав, Юрий Сергеевич, – произнес он через пару минут, – но ведь это же вечный двигатель?

– Именно, именно! – вскричал Ганичев. – Perpetuum mobile во всей красе! Смотри, здесь стержень входит в камеру, отсюда выходит, и всё это просто потому, что в камере повышается давление! И никто не знает, каких трудов мне стоило остановить этот нонсенс. А ты, собственно, чего ждешь от авторского свидетельства? – продолжил он после паузы. – С твоей одинокой фамилией никто это внедрять не станет. А если и станут, про тебя просто забудут. Даже приоритет – штука неопределённая, обойти тебя сможет любой, если захочет.

– Я знаю, не в этом дело. Просто я слышал, что они там во ВНИИГПЭ очень дотошны, если найдут что-то похожее, ни за что не пропустят.

– Это точно, не пропускать – это их главная задача.

– Что мне и надо, не хочется велосипед изобретать. Ну и спортивный интерес, если хотите.

– И что это мне так везет на интеллектуальных спортсменов? Вон, трофеев – полная полка…

Юрий Сергеевич вытянул из-за книг толстый рулон потрёпанного ватмана. Как зампарторга, он был облечён обязанностью куратора стенных газет. Всякий здравомыслящий, а уж тем более занятый наукой индивидуум старался от участия в настенном творчестве увильнуть. В результате редакции стенгазет постоянно обновлялись зелёными молодыми специалистами, ещё не потерявшими студенческий задор. Задача Ганичева заключалась в цензуре, коррекции, а иногда и в конфискации идеологически невыдержанных опусов.

– Глянь, – он раскатил по столу пожелтевший свиток, – это к юбилею Байкало-Амурской дороги было свёрстано. Одно название чего стоит!

– «Десятилетью реанимации БАМа посвящается», – прочёл Саша. – По-моему, ничего такого уж опасного для режима.

– Читай дальше, эпиграф читай, – буркнул Ганичев.

Саша рассмеялся, не сдержавшись. В правом верхнем углу было выведено красивым девичьим почерком:

 
«Мы построим магистрали
Там, где раньше тигры срали…»
 

Урна била под колено, сбивая шаг. Оставался один последний адрес. С трудом найдя сухой пятачок в залитых цементной жижей колеях, Митя поставил урну на землю и огляделся. До домов оставалось не более ста метров пересечённой местности. Он вдруг начал узнавать места. Ну конечно, это было стойбище лимитчиков, шесть одинаковых казарменного типа построек располагались в ряд прямо под высоковольткой. Просто сейчас он шёл с шоссе Революции, а в тот раз они приблизились с Георгиевского кладбища…

В тот раз они, спецрейд добровольной народной дружины, шли проверять состояние проживания неблагополучных детей. В шести лимитных домах неблагополучных детей было семнадцать. Двое из них, под разными фамилиями, были прописаны по одному и тому же адресу: улица Лопатная, дом четыре, комната одиннадцать.

– Очень странный адрес, – с сомнением произнесла Аделаида Мироновна, – почему комната? Ведь это же не учреждение какое-то, а жилмассив.

Сомнения её разрешились немедленно по пересечении порога парадной дома номер четыре по улице Лопатной. Парадная дверь располагалась в торце длинного, баракообразного строения, открывая вход в малоосвещённый коридор без окон, пронизывающий здание вдоль, как шампур. Сразу за дверью их остановил резкий, странный запах хлорки, смешанной с перегорелым, прогорклым маслом.

– Согласно процедуре, мы должны осмотреть места общего пользования, – сказал второй заместитель секретаря комсомольской организации объединения Виктор Кузачёв и шагнул направо.

Митя сунулся следом и немедленно начал чихать. Кузачёв стоял недалеко от входа в обширном помещении с голыми бетонными стенами. Двери не было, по периметру бетонного проёма не было ничего, напоминающего о том, что когда-то здесь была фрамуга. Вдоль трёх стен с удручающей периодичностью располагались отверстия в полу, обильно обсыпанные подмоченной хлоркой.

– Так, хорошо, – сказал Кузачёв, – жилище проверяемых оборудовано сточной канализацией. Теперь пройдёмте напротив, в кухонное отделение.

– Я уже там побывала, – сказала Аделаида Мироновна, держа перчатки около ноздрей.

– Отлично, значит, отправляемся прямо по адресу.

Комната номер одиннадцать была предпоследней в ряду одинаковых дверей по левой стене коридора. Кузачёв постучал, и участники спецрейда шагнули вслед за ним… Хотя, пожалуй, шагнули – это слишком сильно сказано.

Практически вся площадь открывшейся их взорам комнаты была занята спальными местами, среди которых было две кровати, остальное – матрасы. Неширокий проход начинался у двери и терялся в середине комнаты, как исток Евфрата в полях Македонии. В комнате было людно.

– Мы из добровольной народной дружины, – начал Кузачёв, обращаясь к курящей на ближайшем к дверям спальном месте молодухе. – Мы бы хотели осмотреть условия проживания Серёжи Морякова, десяти лет.

– А смотрите, коль найдёте, – ответила та, ловко перекинув беломорину из одного угла рта в другой.

– Серый, Серый, вылазь, за тобой милиция пришла, – заорала вдруг девочка лет двенадцати на вид и нырнула под кровать. Послышалась возня.

– Вы будете родители? – спросил Кузачёв официально.

– Не, – ответила она и указала на средних лет женщину, кормящую грудью младенца, – вон она.

– А отец где?

– Моряков на работе.

– А вы кто будете?

– Я жена его, Анастасия Морякова.

– Подождите, подождите, а кто же тогда она?

– Бывшая.

– А младенец чей? – спросил Кузачёв оторопело.

– Слушай, ты чё здесь следствие пришёл проводить?

Из-под кровати раздался рёв, и девочка вылезла на свет, волоча за собой бритого наголо мальчонку. На вид ему было не больше семи. Два зеленоватых потока начинались у него от ноздрей, обтекали рот и исчезали за воротником. Митя отключился. Он перестал следить за происходящим. Всё внимание его сосредоточилось на подоконнике. Там, как бы вне этого мира, сидел, съежившись, подросток, упёршись в лежащую на его приподнятых коленях трёпанную книгу. За всё время он не поднял глаз и не шевельнулся, ничто вокруг не могло оторвать его от воображаемого мира, открывающегося за драным переплётом.

– У нас по этому адресу значится ещё один ребёнок, – бубнил Кузачёв, – Сухов Николай, пятнадцати лет.

– А, это мой от первого мужа, за пивом ушёл.

…Сейчас Митя шёл с шоссе Революции. Углы урны были обиты кованой сталью. Изрядного размера висячий замок тоже добавлял весу – безо всякого, впрочем, смысла. Одна из скоб, на которых висел замок, еле держалась на последнем шурупе, и если бы кому-нибудь в здравом рассудке пришла в голову отчаянная мысль вскрыть урну и исказить результаты голосования, это удалось бы ему без особых усилий.

Комната инвалида была вторая справа после воняющего хлоркой отхожего места. Митя постучал и шагнул внутрь, громыхнув урной о дверь.

– Уважаемый Павел Евсеевич, – начал он и понял, что забыл всё, что было написано в бумаге, которую сунул ему председатель счётной комиссии, – я от передвижного избирательного пункта. Прошу вас проголосовать.

Монолог участника советско-афганского конфликта, инвалида, героя Советского Союза, прапорщика Павла Евсеевича Винтова, произнесённый им по месту жительства в связи с прибытием официального представителя передвижного избирательного участка:

Расклепать едрёна корень.

Уважили.

Как самого Константина Устиновича.

Удержу нет, обоссусь от счастья.

На дом припёрлись.

Гать вашу в жеребень.

Чего ж не всем участком, как к Черненке? А?

И без занавесок?

В ЗИЛ бы вас на перевал.

Когда зажало заставу в серпантине.

Сзади завал, спереди мины.

Когда пиздец подступает, а в последнем цинке патроны варёные.

А духи в окно прут, и АК с плеча не сдёрнуть.

А потом харей в пыль, а снайперов на горах, как вшей.

Да вертолётной лопастью под яйца. Аккурат пониже броника.

Друганы по домам в консервах разъехались, а я вот сам, на своих культях.

Звезду мне навесили?

Жать её в ерепень.

На звезде не поскачешь, жопу колет.

Бюллетень где?

Черкнуть где?

Не важно, говоришь, один он тут, говоришь, ездобон вонючий?

Ты кто, академик?

Реши задачу: буков девять, одна гласная промеж.

Не знаешь, иди книжки почитай.

Что стоишь, как козёл обледенелый.

Мозга заклинила?

Взбзднуть.

Понял?

Вот и бзди отсюда.

Сундук не забудь.

Афанасий Лукьянович любил заходить сюда в тишине. Тогда, когда не было занятий, и в длинной витрине шкафа с противогазами мирно отражались ряды столов и ядерных грибов на противоположной стене. Отделение гражданской обороны располагалось в дальнем крыле центральной заводской лаборатории, или коротко – ЦЗЛ, имея, впрочем, отдельный вход. Расположение не было случайным: в баллонном помещении ЦЗЛ стоял баллон со слезоточивым газом пиктрином, питавшим камеру испытаний «условиями, приближёнными к боевым». Камера прижималась к отделению сзади, со стороны заросшего тиной пруда.

С детской улыбкой вспоминал Афанасий Лукьянович докторов и кандидатов наук, выскакивающих из камеры и срывающих залитые соплями противогазы. «При наличии бороды, для наилучшего прилегания гражданского противогаза марки ГП 4У, бороду надлежит обильно смазать техническим вазелином», – всплыла в памяти строчка из инструкции. Кандидаты вазелином пользоваться отказывались, вследствие чего бежали потом, утираясь и спотыкаясь, к пруду, натыкаясь на полузатонувший циклон.

Афанасий Лукьянович в последний раз оглядел помещение, отступил к двери, вынул ключи и…

Следующие три десятых секунды вернули его на полуостров Даманский, где, сквозь вой бивших через голову ракетных гранатомётов «ГРАД», скрючившийся рядом ефрейтор Галушко орал надрывно: «А как недолё-о-о-от?»

Громовой грохот потряс штаб гражданской обороны, стена справа взорвалась облаком мела и штукатурки. Словно в ответ, с противоположной стороны полоснула по столам стеклянной шрапнелью противогазовая витрина. «Наилучшей защитой от проникающей радиации является достаточной толщины слой металла, например, танковая броня»… Металл?!? Тарзаньим прыжком, круша столы и стулья, пересёк Афанасий Лукьянович открытое пространство, скинул щеколду с задней двери и выскочил наружу. Первый же ключ подошёл к двери пиктриновой камеры, oн нырнул внутрь и захлопнул обитую водосточной жестью дверь. В висках стучало: «Поздно, ударная волна приходит позже лучевого удара…»

Сквозь вентиляционную отдушину слышалось голубиное курлыканье. Камеру никогда не протягивало до конца, глаза начинало щипать. «Камера ж бесфундаментная, её должно было первую срезать», – медленно скристаллизовалось в мозгу. Афанасий Лукьянович робко приоткрыл дверь. Стрекотали кузнечики, мотало тополиный пух, в пруду спокойно ржавел циклон. Из полуприкрытой двери штаба клубило мелом. Катастрофа явно носила локальный характер.

– Чего ж это, – бормотал он, – это чего ж, чего ж это…

Внутренность штаба напоминала последний день Помпеи. В стене зияла вывернутыми краями и обглоданной дранкой неровная дыра размером с футбольный мяч. Перевернутые столы и стулья были покрыты известковой пылью, обломками стены и осколками стекла. Сверху лежали два плаката с изображениями последствий атомной бомбардировки. Один из них углом прикрывал горку противогазов, высыпавшихся из разбитого шкафа.

Здесь способность к трезвой рекогносцировке начала покидать травмированное сознание. Один противогаз, покачиваясь, свисал с полированного, блестящего на солнце древка копья, нелепо воткнутого в разгромленную витрину.

– Зачем копьё, – шептали с трудом шевелящиеся губы, – копьё-то зачем, зачем копьё-то…

По приближении оказалось, что копьё было не копьё, а двухметровый стеклянный прут, направленный концом на стенную пробоину и отбрасывающий весёлую спектральную радугу на потолок. Становилось всё отчетливее, что этот иррациональный прут и был причиной разгрома.

Едва успев подумать: «Этим же слона убить можно», Афанасий Лукьянович вдруг с шевелением волос увидел, как по прозрачному стержню, переливаясь на солнце, стекает рубиново-красная капля. Беспомощно оглянувшись, он понял, что штукатурка по краям дыры обильно пропитана красным.

– Слона-то зачем… – просипел он, ощущая, как прогибаются мгновенно ставшие ватными колени.

Сознание отказывало.

– Едрит ангидрид, – послышался вдруг из дыры густой, раскатистый бас, – стена-то не наружная, эй! Никого не зацепило?

– Никого, – тихо ответил Афанасий Лукьянович, садясь на противогазы. Волею судеб он стал свидетелем и участником первого экспериментального прогона полупромышленной пилотной установки продольно-ориентационного гидроэкструдирования термопластов ПУПОГТ-3, прозванной впоследствии «Большой Бертой».