Текст книги "Звезда и шар"

Из дневника Каменского

Что позволяет человеку считать себя венцом творения? Если не сбиваться на банальности? Развитые верхние отделы головного мозга? Осознание себя? Технологический прогресс? А может, просто прямохождение?

Живая природа целесообразна. Всё в ней имеет скрытый смысл и назначение. Любой зверёк стремится вырыть норку, запастись едой и вывести потомство. Зверёк руководствуется инстинктами, которые, как программа, ведут его по жизни с одной единственной целью – выжить. Зверьку не приходит в голову вопрос: «А зачем?»

Белки совершают довольно сложные манипуляции. Они собирают грибы летом, нанизывают их на ветки, потом собирают сушёные и складывают в укромное место на зиму. Человек пашет, сеет, жнёт, льёт сталь, делает машины, помогающие произвести товары, которые можно съесть, или надеть, или каким-то образом использовать. Так чем же он отличается от белки? Тем, что летает в космос? Или тем, что образует сложные политические структуры?

Хотя, пожалуй, в космических полётах есть что-то, выделяющее эту форму активности из прочей утилитарной деятельности. Но только если летишь в космос, чтобы просто глянуть, как там. Не с целью разведать марсианские ископаемые или двинуть род человеческий на Луну, а просто из интереса. Интерес к чему-то, не имеющему приложения, не приносящему пользы, не помогающему достигнуть плодов или положения, как раз и отличает людей от двуногих прямоходящих.

У миллионеров есть дурацкий обычай: заставить своих детей пройти через тяготы жизни под необходимостью заработка. Это называется воспитанием. Втянуть ребенка в экономическую деятельность, заставить его участвовать в сложноорганизованных беличьих играх называется воспитанием. Я бы это назвал преступлением. Этому есть оправдание, только когда нет экономической возможности обеспечить ребенку беззаботное существование.

При полном достатке человек встает перед необходимостью ответить на самый главный вопрос: что мне теперь делать, чтобы не было стыдно? Испытание достатком – самое тяжкое испытание. По сути дела, это испытание на право называться человеком. Ни одно Дело такого права не дает.

Если вся деятельность человека ограничивается полезной утилитарной деятельностью, то такая жизнь практически не отличается от жизни высокоорганизованного животного. С этой точки зрения, между сбором картофеля и научными исследованиями разницы нет.

Вероника, встрепенувшись, спросонья пробормотала:

– В правление идёшь…

– Нет, – ответила Ольга Андреевна, – на Голгофу.

– А… – сказала Вероника, впадая в дрёму.

Новый представитель Минобороны был на голову ниже покойного генерал-майора. Ни стати в нём не было, ни молодцеватого разворота плеч. Больше всего напоминал он штабного писаря. В довершение картины, одет он был в штатское, в отличие от предпочитавшего мундир Лосося, и в руках держал блокнот и шариковую ручку.

– Ольга Андреевна, – обратился он к ней, – не могли бы вы подсказать нам цену вашей антипирогенной композиции МЗСП-014Б? Из расчёта на килограмм?

Она посмотрела на тёмного, как туча, генерального, перевела глаза на ёрзающего на стуле Ложакина и ответила:

– Шестнадцать рублей семь копеек.

– А обычного промышленного полиэтилена?

– Три рубля… с чем-то, не помню точно.

– Если я не ошибаюсь, противопожарные свойства обеспечиваются порошкообразной антипирогенной присадкой. Не подскажете, сколько она привносит в цену? Опять-таки, на килограмм?

– Четыре копейки.

– Значит, за три с чем-то мы можем получить тот же противопожарный эффект, что за шестнадцать ноль семь?

– Да.

– Именно такие данные и были представлены Киевским объединением «Пластгипромаш».

– Верно-то верно, – всунулся Ложакин, – но мы теряем в морозостойкости. Андревна, скажи! А антифрикционные свойства?

– Константин Семёнович, – обратился военпред к Волопасу, – вы, я надеюсь, понимаете, что для предполагаемого применения антифрикционные свойства, равно как и морозостойкость, значения не имеют. Мне будет очень трудно объяснить в Москве причины, по которым руководство одного из ведущих научно-промышленных объединений пыталось всучить Министерству обороны необоснованно дорогой продукт. Некомпетентность будет, пожалуй, наиболее безболезненной.

Волопас прокашлялся и просипел:

– Не беспокойтесь, товарищ представитель Минобороны, виновные понесут суровое наказание.

– Ну, это ваши внутренние дела. А я пока подготовлю докладную о перечислении фондов в «Пластгипромаш».

Он вышел. С минуту было тихо. Было слышно, как тарахтит пишущая машинка в приёмной. Первым не выдержал Ложакин.

– Мы ж как лучше хотели! Верно, Андревна? Композит запатентован, все бы получили! Мы ж думали…

– Не мыкай, Геннадий, – ровно сказала Ольга Андреевна. – Ты меня вообще хоть о чём-нибудь спросил?

– Дак это ж ясно! Композит наш! Константин Семёныч! Ты ж сам…

– Помолчи, – властно оборвал его Волопас, – я важный вопрос решаю.

– Какой вопрос-то, Константин Семёныч? Какой вопрос-то?

– Сейчас тебе ноги из гнёзд повыдергать, или подождать, пока с нарушением режима секретности закончим.

Интересно, что бы делали муравьи поодиночке? Без муравейника, без матки, без подразделения на рабочих, солдат и трутней. Мучились бы и тосковали, скорее всего. Муравей должен следовать высшему порядку, установленному не им и впечатанному ему в гены навечно. Даже если ему не ясен смысл его собственных действий. Даже если его действия повлекут его собственную гибель. Если, конечно, вообще можно говорить о том, что муравей что-то понимает.

Еще интереснее наблюдать, как муравьи преодолевают вторжения обстоятельств. Если бросить в муравейник осколок речной раковины с останками моллюска на ней – какой начнётся переполох! Нахоженные пути следования изменятся, вокруг инородного тела возникнет водоворот лапок и челюстей. Но придите туда назавтра. Привычный порядок восстановлен. Всё, что было съедобного, съедено, и цепочки муравьёв целеустремленно движутся по новым тропкам, в обход препятствия, без всякого к нему интереса. Как будто бы не было вторжения, как будто ракушечный осколок лежал там с зарождения мирозданья.

Примерно раз в два месяца машинистка экструзионного пресса Феоктистова, матерясь, поднимала с пола две съехавшие в проход толстые полимерные плиты. Плиты были скользкие и тяжеленные, как мраморные надгробья. Никто не знал, зачем они здесь, чьи они и что с ними делать. В отличие от прочего бесхозного барахла, валявшегося в цеху годами, эти плиты никак не могли найти себе места.

Поставленные к стене вертикально, они норовили обрушиться в проход в середине дня, пугнув зазевавшегося химика. Прислонённые под углом, плиты начинали медленно ползти по скользкому от мазута цементному полу, подгоняемые вибрацией бойлера, и в конце концов неизменно оказывались в проходе, сдвинутые, как полуснятая колода карт. Сегодня Феоктистова вдруг заметила, что от одной из плит отрезан угол.

– И кому только надо, – проворчала она.

Высокие, тяжёлые двери Центральной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина неслышно сомкнулись за спиной. Саша зажмурился от яркого солнца, постоял несколько секунд с закрытыми глазами. Книга Веннинджера была настоящим откровением. Теперь совершенно ясно, что звёздчатый кубооктаэдр – это тупик, вторая звёздная форма пентадодекаэдра – пожалуй, тоже. А вот третья звёздная форма ромбического додекаэдра выводит к свету.

Весёлое апрельское солнце играло на истекающих весенним соком сосульках. Капель бодро барабанила по крышкам помойных бачков. Саша шёл проходным двором. Настроение было беспричинно хорошим. Навстречу из-за угла показался человек в форме капитана милиции. Поравнявшись с помойкой, он тихо, но чётко, по-военному, произнёс:

– Лицом к бачкам, руки на голову!

– Простите, что вы сказали? – удивился Саша.

– Молчать! Руки на бак! – рявкнул милиционер. – Проверка документов.

– У меня с собой только удостоверение ударника коммунистического труда, в левом кармане. – Брызги капели с крышки бачка кололи лицо микроскопическими иголками. – А что

случилось-то?

– Разговариваешь много, Александр Ильич, – ответил милиционер. – Свободен.

Саша убрал удостоверение, с интересом глядя на широкую спину капитана, который неспешным шагом удалялся, оправляя фуражку.

Таисию трясло от всего этого. Никогда – ни в школе, где по литературе она получала только высшие баллы, ни на факультете журналистики, где ей грезились турне по европейским столицам и рауты вперемежку с интервьюированием знаменитостей – не могла она предположить, что произойдёт. Распределили её в многотиражную газету «Трудовые знамёна» объединения «Полимерпласт».

Редакция была впихнута под лестницу, ведущую в макетную мастерскую. Вероятно, считалось, что литтворчество на благо родины в чём-то созвучно макетированию полимерперерабатывающего оборудования. Самое смешное, что так оно и было. На лестнице постоянно толклись макетчики, смоля «Беломор» и «Шипку», доносились незлобливые матюки и громкий лошадиный смех.

Таисия старалась находиться в редакции как можно меньше. Когда не было интервью, она гуляла по округе, сидела в приёмной директора, сосредоточенно изучая большие цветные слайды фирмы «Монсанто», развешанные по стенам, или курила длинные сигареты у Максакова в международном, практикуясь в английском. Максаков тоже заглядывал к ним под лестницу. Однажды они вышли из редакции, продолжая по инерции болтать о последнем Каннском фестивале. Макетная курилка враз замолкла, уставившись на них недобро. Они тут же перешли на русский, но впечатление было создано. С тех пор макетчики при виде её всегда замолкали и провожали тяжёлыми взглядами.

Главный, он же единственный редактор, Игорь Царёв, исполнял в редакции все роли, вплоть до корректора, сам писал передовицы, придумывал заголовки, вычитывал гранки и получал тумаки от парткома и комитета комсомола. Шансы издать трехлистовую еженедельную газету и не пропустить чего-нибудь нестерильного были практически равны нулю. Особенно в ходе перестройки, когда было уже всё можно, но ещё ничего нельзя.

Сегодня утром, когда она собиралась к походу в ЦЗЛ брать интервью у одноосного завсектором Полстернака, Царёв вычитывал статью, которую принёс Сашка. Сашку, похоже, то ли выпирали, то ли он сам уходил. Царёв сидел на столе в клубах папиросного дыма, ёрзая и матерясь:

– За это мне точно мошонку взрежут! Гляди, чего понахуярил: «Автор берёт на себя смелость утверждать, что в нашем общественном сознании существует целый ряд установок, рождённых в тёмные годы и живущих до сих пор. Они выглядят достаточно гладко внешне, но при этом глубоко порочны по сути. В короткой статье коснусь только одной – слава труду».

– Странный парень – этот Сашка, – сказала Таисия, покусывая фильтр, – недоделаный какой-то.

Царёв продолжил:

– «Труд сделал из обезьяны человека. Какая чушь. Те бедные обезьяны, которые в это поверили, до сих пор скачут по веткам, хватая бананы четырьмя руками. Что заставило ту первую обезьяну взять в руки палку и сбить кокос, вместо того, чтобы влезть на пальму? Желание НЕ трудиться. Именно это желание – первопричина прогрессирующего развития головного мозга».

– У него просто суицидальные наклонности, – она погасила сигарету. – Помнишь, что он про защиту генерального сказал? Советую тебе на учсовет сходить. Повеселишься. Есть такие, знаешь… Любят зверюгу за ус подёргать.

– Нет, ты дальше послушай: «Прежде чем сделать шаг вперёд, нужно освободиться от власти догм военного времени. Чтобы скорее сбросить шлейф тяжёлого наследия, чтобы никогда не смогло вернуться Время Чрезвычайных Мер».

– Ты читай, читай, а я пошла, – сказала Таисия, повязывая шарф. – Мошонку береги.

– Вадим, хочешь, я тебе чертёж настоящего кубика принесу, из патента, что ты Америку открываешь, – сказал Митя, глядя, как Вадим прослабляет шпиндель токарного станка.

– Я вам говорил уже, Дмитрий, сам допру, и допёр же.

Крупные кубические куски текстолита со звоном посыпались в щели станины станка. Вадим полез под низ и начал выковыривать их из стружечного мочала.

– Упорливый он, – прокомментировал сквозь табачно-жёлтую седину усов сидящий на табуретке Палыч, – до всего сам допирает, пора уже его в химики продвигать.

– А что они у тебя такие огромные? – Митя взял в руку один текстолитовый куб. Куб был увесистый и тёплый от резца. По одной из его грязно-зелёных граней проходил глубокий дугообразный паз. – Если на одну сторону таких три нужно, то собранный кубик будет аж пятнадцать сантиметров. Это какие же руки надо иметь, чтобы с ним играть?

Один из кубов отличался от прочих цветом и качеством поверхности. На светло-бежевых гранях его были уже накернены лунки под болты. Этот куб был особый, любимый больше других. Это на него откромсал Вадим кусок от валявшейся в проходе бронеплиты. Материал был матовый, тёплый на ощупь и податливый. Болты шли в него саморезом, как в масло.

Дверь в слесарку с шумом распахнулась, и помещение мгновенно заполнилось бородой и басом завсектором одноосного упрочнения Бориса Вениаминовича Полстернака.

– Что наш Кулибин там тачает? – Полстернак протиснулся к шпинделю станка. – Изумительно, изумительно… и размер подходящий, и колер… Только вот поздно, батюшка, Ёрне Рубик побеждён совместными усилиями советской науки и техники, сметён с лица земли, повержен оземь… Ка-а-ак, вы не знали?! Вы не знали, что в новосибирском отделении Академии наук создан наконец первый отечественный конандрум?!

– Никак нет!! – вскочил Палыч.

– Внимайте! – Бориса Вениаминовича несло. – В отличие от ихней неуклюжей, угловатой и неработоспособной конструкции, нашему детищу, выполненному, кстати, из цельного куска металла, придана рациональная форма шара!

Вадим часто моргал, глядя на вещающего Бориса Вениаминовича.

– А название?! Что это такое – Кубик-Рубик? Что это, я вас спрашиваю? – продолжал тот с напором, усаживая Палыча обратно на табуретку. – То ли дело у нас, у нас всё, как всегда, на высоте, наш продукт назван кратко, но лаконично: Шарик-Хуярик. Чувствуете разительность отличия? То-то же… Методика игры, конечно, тоже изменена. Кубик-Рубик, если присутствующие помнят, надо крутить, зато Шарик-Хуярик – гла-а-адить… Как сопло? – вдруг спросил он без перехода.

Вадим икнул:

– Продвигается.

– Ну и славно, – бормоча под нос, Полстернак двинул к выходу. По дороге он заглянул в гальваническую ванну, где, по его разумению, полагалось находиться никелирующимся деталям сопла. Как он и ожидал, никаких деталей там не было, а висело на проволоках несколько обоюдоострых лезвий.

– Ну и славно, ну и славно…

…Если человек говорит о себе во множественном числе: мы – русские, или мы – татары, или мы – немцы, – так и знай: дрянной это человечишко, пустой и никчёмный. Свое ничтожество прикрывает достоинствами всей нации. Человек стоящий всегда говорит: я – такой-то, и называет себя по имени, а не по национальности. А раз говорит – мы, значит, за спину нации прячется. Подальше держись от такого.

Массивная, окованная металлом дверь была заперта. Саша постучал в маленькое окошечко в стене.

– Меня вызывали. На два тридцать, – начал он.

– Положите ваше удостоверение, – вслед за голосом из стены, как из спичечного коробка, выдвинулся фанерный ящик.

– Вы имеете в виду удостоверение ударника коммунистического труда?

– Шутки приберегите для бани, а здесь – первый отдел. Пропуск положите!

Саша положил, ящик втянулся в стену.

– Пройдите, – щёлкнул замок, и дверь приотворилась.

Начальник первого отдела оказался ровно таким, каким и ожидалось: абсолютно незапоминающееся лицо, обрамлённое реденькими серыми волосиками. Он не был лыс, просто по всей поверхности головы равномерно просвечивал череп.

– Присаживайтесь, Александр Ильич, – сказал он без выражения. – Ну, так что же нам с вами делать?

Саша сел.

– А какие у нас с вами дела?

– Только не надо прикидываться казанской простотой, вы прекрасно знаете, зачем вы приглашены. Вами был посещён объект высшей секретности Министерства обороны без надлежащего допуска. Собственно говоря, вообще безо всякого допуска.

– Извините меня, пожалуйста, – сказал Саша, опустив голову, – я больше не буду.

– Вы получили доступ к передовым рубежам технологии страны.

– Я это сделал помимо воли. Я был принуждён. Я их предупреждал. А кстати, вы уверены, что это была самая-пресамая передовая технология? Что передовее уже нет?

– Вы, наверное, не отдаёте себе отчёта в содеянном, лет тридцать назад вы бы уже не в этом кожаном кресле сидели, если бы у вас вообще ещё было на чём сидеть.

– А теперь?

– Что теперь?

– Ну, теперь что, не тридцать лет тому назад, а сейчас, в эпоху зарождения свобод? Когда прорабы перестройки уже взялись за кирки?

– А теперь у нас остаётся один выход, а именно оформить вам секретность. Тогда информация, обладателем которой вы стали, будет сохранена так же, как если бы вы уже имели допуск к моменту посещения.

– Так за чем же дело стало?

– А дело стало за неопределённостью вашей национальной принадлежности. Объект, на территорию которого вы тайно проникли, требует высшей формы секретности – нулевой. Эта форма даётся только членам высшего управляющего звена. – Он сделал внушительную паузу. – А у вас непорядок с анкетой. В графе национальность у вас записано «русский». Однако, не могли бы вы произнести вслух ваше имя и отчество, точно как записано в свидетельстве о рождении?

– Могу, там записано «Самуил Элевич».

– Так как же это вы, Самуил Элевич, оказались русским?

– А так, что бабушка моя была и есть чистокровная славянка. Да вы же это всё прекрасно знаете.

– Конечно, знаем, но нам важно, кем вы сами себя считаете, в душе. Я думаю, мне не надо вам рассказывать о пятой колонне. Так кто вы по национальности, если честно?

– Я, если честно, по национальности Интеллигент.

– Очень хорошо, тогда вы уж нам позвольте решать, за кого вас считать.

– А вот это уже позвольте вам не позво… – Саша вдруг осёкся на полуслове. Он как-то всем существом почувствовал громадную усталость. Не было больше сил шутить и улыбаться. Он вдруг зримо ощутил, как внутри поднимается неотвратимо тёмная волна.

Такое с ним было один раз в жизни, когда пацаны вытащили из подвала дикого, безумно верещащего, драного кота. Мурло держал кота за хвост на весу и методично стукал головой о скамейку. Кот затихал на мгновенье, но тут же начинал извиваться ещё ожесточённее.

– Счас мы ему аппендицит удалим, – сказал Мурло, широко улыбаясь, и вынул бритву. Мурло был старше и сильнее остальных. Следующим, что Саша помнил, были две красные сопли, свисающие у того с подбородка.

– Я тебе зенки повыколю, – шипел Мурло, пуская розовые пузыри. Кота нигде не было.

… – Не тебе, слизь, за меня решать, – Саша поднялся с кресла. – Ты у себя в огороде курей считай. Что у меня в душе вам важно? По мне, лучше в полях под Курском сгинуть, чем такую мразь к душе подпустить.

И вдруг он понял, что человек по другую сторону стола испуган. Простой, животный страх застыл в его бесцветных зрачках, в приподнятых вдоль пробора волосиках. Откуда-то сзади слева раздались ленивые, редкие хлопки в ладоши.

– Браво! Браво, давненько я не встречал такой искренности выражения чувств.

Саша оглянулся. В проёме приоткрытой боковой двери стоял невысокий человек средних лет в отлично пошитом костюме-тройке. Коротко остриженные, с лёгкой проседью волосы стояли ёжиком. И весь он был какой-то по-спортивному ладный, пышуший уверенностью и здоровьем.

– Оставьте нас, пожалуйста, на семнадцать мгновений, – обратился он к человеку за столом. Тот немедленно вышел.

– Для начала, разрешите представиться: зовут меня, для примера, Олег Олегович. Как мне позволите вас называть?

– Зовите меня просто, Ляксандр, как учит мой уважаемый руководитель.

– Что ж, я ценю ваше чувство юмора. К сожалению, вы не вполне понимаете, в какие игры начинаете играть. Заметьте, играть, не зная правил и даже не видя прочих игроков.

– Олег Олегович, у меня возникает ощущение дешёвого водевиля. Меня постоянно кто-то пытается закружить в вальсе без спросу.

– Вы знаете, Александр Элевич, в чём ваша проблема? Вы хотите не принимать участия. А это невозможно… Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества.

– И что же общество хочет от меня на этот раз?

– Правды.

– Ух ты, вот это да! До сих пор пор общество требовало от меня следовать генлиниям, невзирая ни на что. А теперь, значит, просто правды?

– Да, – скромно сказал Олег Олегович, – всего ничего, просто запишите всё, что вы здесь говорили, и подпишитесь. Только и всего.

Саша замолк в замешательстве. Ничего особенного он вроде не сказал.

– Неужели, вы мне хотите пришить оскорбление должностного лица в процессе исполнения обязанностей?

– Ну что вы, что вы, – рассмеялся Олег Олегович, – я, если честно, где-то даже с вами согласен. Нет, возьмите бумагу, пишите, а я вам напомню. Я тут ваши речи застенографировал слегка.

Он достал из кармана блокнот.

– Пишите: «Я это сделал помимо воли», «я был принуждён»… Написали? Хорошо, теперь дальше: «Я их предупреждал». Что же вы не пишете?

Саша молча смотрел на бумагу. Перед ним всплыл образ Матвея Игнатьевича. Тот смотрел на него не мигая, мусоля в руке фантик от «Белочки».

– Коробьёв-то вам чем не пришёлся? – с трудом проговорил он сипло.

– Коробьёв сам по себе значения не имеет. Однако вы не ребёнок, должны понимать, Министерство обороны – это не единый монолитный кулак. В нём, как и в любой организации, происходят внутренние катаклизмы.

– И Коробьёв оказался на пути, верно?

– В общем, верно, стоит в проходе, и ни туда ни сюда.

– Я не смогу этого написать.

– Так это же ваши собственные слова! Вот вы уже половину написали. Подумайте хорошенько: проникновение на территорию военного объекта – это серьёзное государственное преступление.

– А попустительство в проникновении, вероятно, не менее серьёзное?

– Верно, верно, как вы хорошо схватываете! Из вас бы хороший заведующий лабораторией вышел. Да и к Ложакину у вас, как я успел заметить, душа не лежит.

– Ёлки-палки, как же я сразу не догадался! Конечно, это ведь он меня туда без допуска отослал, верно?.. Верно?

– Это я в качестве примера привел. Но ведь факт, что вы в младших научных сотрудниках засиделись, ведь факт?

– Олег Олегович, почему вам непременно нужно, чтоб мы кого-нибудь предавали? Даже если в этом нет никакого смысла. Даже если предательство ничего не изменит. Ни для вас, ни для нас. И почему вы, кстати, решили, что моя мечта – это вертикальная карьера?

В глазах Олега Олеговича впервые мелькнуло раздражение.

– Ладно, Самуил Ильич, мы друг друга поняли. Идите и пораскиньте мозгами на досуге. Учтите, что от результата будет зависеть ваше будущее.

– Неужели в случае отказа вы меня расстреляете?

– Ну что вы, что вы, вы меня даже напугали, – рассмеялся Олег Олегович, потом посерьёзнел, – но про науку можете смело забыть.

У двери Саша обернулся:

– Один последний вопрос: а зачем вам вообще нужен весь этот фарс? Ведь вы же можете подделать всё, что угодно?

На лице Олега Олеговича расплылась довольная улыбка.

– Я знал, что вы спросите. Если хотите, это подтверждение профессионализма. Подлинные документы приносят настоящее удовлетворение. Но поняли вы правильно: с вами или без вас, Коробьёв уже отработанный материал.

Из дневника Каменского

Анатомия выбора страшна. И жуть её в том, что, приняв решение, теряешь альтернативу безвозвратно. Настоящий Выбор – это выбор из равных. Если одно из подсовываемых тебе решений явно лучше другого, тогда и выбора-то, собственно, нет. Просто откидываешь несущественный вариант, и – вперёд. Выбор разевает смрадную пасть тогда, когда заранее невозможно определить, какой из вариантов лучше, а точнее – хуже, когда возможности примерно равнозначны, и, что самое главное, значимость их велика.

Жизнь – честь, успех ценой предательства – вот примеры экстремальных ситуаций, которые до дыр заезжены в книгах и фильмах. Как правило, герои так или иначе справляются с подсунутой им дилеммой, и нам показывают картину падения или шествие под фанфары. Скучно и неинтересно, такой подход не дает добраться до сути самого понятия Выбор.

А суть его до слёз проста. Выбор из равных, по каким бы критериям он ни происходил, означает одно – проигрыш. Избранный вариант будет всегда казаться хуже упущенного, а вернуться назад и сравнить уже нельзя, поезд ушёл. Та птица, что в руках, всегда ворона, а та, что в небе – Жар-птица, даже если до ловли они были близнецами. Выбор тождественно равен проигрышу. Человек, вставший перед выбором, проигрывает в момент его совершения.

Блестяще обыграно это в «Восхождении» Ларисы Шепитько. Главный герой его, Рыбак, встает перед классической дилеммой: предать своих или быть повешенным. Сотников неинтересен, он просто демонстрирует вариант «повешенье». Рыбак избирает предательство и оказывается смолотым мельницей выбора: жить после этого он всё равно не может. Фильм бьет в корень, маски сорваны, показана гнусная личина Выбора, оба выхода из которого – поражение.

Человек проигрывает всегда, а выигрывает только судьба. Выбор поражает без промаха, сражаться с ним, решая его, бесполезно. Будучи преодоленным, он всё равно победит, отравит ядом сомнений.

Так что же – выхода нет? Есть, и очень простой. Не идти у Выбора на поводу. Свернуть ему шею. Не дать ему подчинить тебя себе. Найти в себе силы сквозь подсовываемые судьбой сценарии увидеть сердце Выбора, его потроха, и вышибить из него дух. Даже у Рыбака была эта возможность – побег. Шанс не велик, но всё же шанс избегнуть провешенных Выбором троп к жертвеннику. Он им не воспользовался.