Текст книги "Игра с незнакомцем. Сборник рассказов"
Автор книги: Виктор Никитин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
И вдруг утро – хмельной, бессолнечный свет, разбавленное, погибшее молоко. Освобождение от ночных пут, сбрасывание остатков кораблекрушения с себя, в себе – чужих слов. Коридор – до туалета и обратно. Стена и кухня. Голос на кухне: «… воды нет? Пло-о-хо… – протянул Б. Б. – За что же вас здесь так мучают?» Дробное, проскочившее, как цоканье остреньких каблучков, рыженькое хихиканье. Стена и поворот в комнату. На стене, только сейчас я заметил, висела картина, словно похожая на чей-то сон, небольшой вертикальный прямоугольник, вырезка из журнала, в ней покосившаяся ограда… кажется, чугунная… нечеткая, жалкая, какая-то осенняя фигура человека, накрытая двумя или тремя… не разобрать, ветви так сцепились… уродливыми деревцами… рядом кладбище… да, кладбище: холмики, подобие крестов… все на картине как-то нечетко, неясно, в точечках, словно дымкой подернуто… кладбище бывших предчувствий, так и не выросших в настоящее чувство, – вот что я вдруг подумал. Это было мое прочтение. Это был невнятный мир. Мир, в котором я не мог разобраться. Я не хотел его поддерживать, признавать за ним будущее. Думать о нем. О ней… Эх, Таня, Таня… Кухонный Б. Б.: «… веревки будешь вить». Всё, веревки. И быстрый вопрос, рикошетом от тех, домашних стен, что в одиночестве остались: «Что я здесь делаю?»
Я ушел молча. Вечером телефон звонил несколько раз, но я не брал трубку, – Б. Б., наверное, ему уезжать было в тот день.
Я не мог ни слова сказать – все слова умерли для других людей и не могли служить ни объяснению, ни обвинению. Только внутри меня они жили – в невыносимых условиях, в долг. Бесцельно – самое первое слово, что накрывало другие. Я музыку слушал, яйца варил вкрутую, всмятку, в сковородку бил, чистил зубы, слушал, принимал душ, пылесосил, проверял лотерейные билеты, слушал, пришивал пуговицы, пытался смотреть телевизор, чай заваривал и гонял, гонял, слушал, слушал – до отупения, до ухода в себя, в нутро, издевающееся над всем алфавитом от А до Я: агрессивный, бескорыстный, вырожденческий, гадливый, добросердечный… И так два дня. Вот тебе суббота, вот тебе воскресенье! Это не наказание, это учеба. Учиться забывать, учиться не видеть, не слышать, не ждать… Два дня прошло, и я уже все забыл и всех забыл, готов от всего отказаться. Нет прочности связей, каждая придумана, стоит ее убрать – и ничего не меняется, а только отходит в сторону, да, не рушится, а отходит… И кажется, что два дня легко могут стать двумя годами или легкой памятью о бывшем с кем-то, но не с тобой, – чем-то прочитанным, подсмотренным. Два дня прошло и словно никого никогда не бывало: только я и Луна. Смотрю на нее, любуюсь. Живут во мне ее кратеры, хребты, моря… Море Мечты, Море Нектара… Изобилия, Спокойствия, Ясности, Залив Радуги. Как мне хочется погрузиться в их ласковые волны!
Два дня себя обнадеживал, а в понедельник вечером, после работы, холодным мартовским вечером, в тепло магазина приведенный разницей температур, от выражения лица знакомого, глаз мелькнувших, от прежнего движения локтя выронил свои лунные убеждения, и они рассыпались на осколки, в которых отразились лица других действующих лиц, и оказалось, что на Луне есть еще Океан Бурь, Море Кризисов и Болото Гнили.
О, Луна, кем я тебя населил?
Я прокрутил годы, как педали велосипеда, но не тронулся с места – ощутил приниженность, зависимость. Все как-то к одному свелось: меня передавали как эстафетную палочку. Но я не превзошел своих учителей, я их старательно копировал. Значит, я давно уже перешел в иной лагерь, выбрал кочковатую, насмешливую дорогу, привык глумиться и быть холодным, как звездное небо… Поменяться с Луной, вышутить все до упора, до отказа в серьезности, жизнь превратить в шутку, в смех – тогда и в самом деле можно поверить, что самое лучшее место на Земле – это Луна, и жить по ее, каким-то нечеловеческим законам, обложить все данью – и любовь, и дружбу, – чтобы стать им другими, вывернутыми до неузнаваемости.
Я никогда не любил делать выводы, и то, что я вижу, мне не нравится. Мне, уже никуда не деться от свидетельства выпрямившейся памяти, я – дома, и снова музыка – станочный, отрабатывающий чью-то повинность ритм, и ни одной мелодии, дающей через прощение пропуск в равновесие, так что, впору самому запеть. «Пода-айте копеечку».
Неужели я такой несчастный?
Эх, Таня, Таня… Она единственная казалась неживой среди каких-то особенно действующих живых, бесплотной, словно ее лишили права, голоса или она была принуждена постоянно говорить чужие, стертые реплики; истинный же смысл ее слов вымарывался глухотой и равнодушием. В самом деле, не было ее ни разу для меня полностью, так, чтобы она зримо проступила, все время ее заслоняло что-то, повиновение какому-то нелепому закону, по которому то, что рядом, не замечаешь. Большие, сильные буквы. Да вот та же Луна! Какое-то карнавальное шествие. Черный карнавал. Но Таня – это не буква и не игра во что угодно…
Что же я наделал?
Все это можно закончить как-нибудь так, в духе морального экстремизма: «На черном небе стояла ущербная Луна, и я подумал, что вот этим желтоватым серпом вполне можно перерезать себе горло».
Я пьян. Пьян! И снова игра. Но ничего нельзя переписать.
… В стекле книжных полок, нависших над столом, отражаются ее глаза. Она наклоняется надо мной сзади, кладет мне на плечи руки, прижимается щекой, ухом, раковина к раковине. Я слышу шум моря, набегающую волну прибоя, шелест ее обнимающих волос. И вот, когда я вспоминаю, смотрю, читаю, пишу все это и зачеркиваю, ко мне пробирается шепот ее горячих, быстрых губ, она говорит мне: «Любимый мой, хороший… Я звонила, звонила… Так долго, так тяжело…»
Тайной обычно становится то немногое, что у нас осталось. Но это не тема для шуток, здесь не может быть иных толкований.
Три истории
1.Приходи ко мне, я тебя утешу
– … Тут говорят, твой муж с курорта приехал, – громко заключил рыжий толстяк и первым засмеялся. Захохотали и остальные мужики.
Потом выходили из задымленной курилки и, покашливая, вспоминали ключевые слова, самые смешные. Чиликин подумал: «Вот, рыжий черт, сколько анекдотов знает!»
Рабочий день заканчивался. Сотрудники собирались домой. Один Чиликин Иван Максимович спокойно сидел на месте, зная, что ему предстоит остаться, – надо было кое над чем поработать. Наконец все разошлись, и он снова углубился в разложенные на столе бумаги.
Через три часа он откинулся на спинку кресла и потянулся. Можно было идти домой. Теплый майский вечер натягивал на окна кабинета мягкие, сиреневые сумерки. Стекло слабо задрожало от проехавшего трамвая. Потом снова стало тихо. Но почему-то Чиликин не спешил домой. Впереди была суббота. И еще полчаса он прихватил для того, чтобы отвлечься от технического текста, – его рука случайно вытащила из соседнего ящика с документацией потрепанный номер приключенческого журнала «Искатель».
«Напишут же такую ерунду», – подумал он, когда забирал у вахтера свой пропуск.
Проехав три остановки на трамвае, Чиликин вышел. Дальше надо было ехать на автобусе. Ему была нужна «двадцатка», а подъехала «семерка», и потому он отошел к газетному киоску. Закурил, огляделся. На улице было пустынно. Только у столба, под загоревшимся фонарем, стояла женская фигурка. Далеко. Чиликин всматривался внутрь киоска, но там все было накрыто газетами, и уже совсем темно становилось, так что он видел только огонек своей сигареты. Вниз – и снова вверх… Он посмотрел на дорогу. Автобуса не было. Не было женской фигурки у столба.
Сигарета потухла. Он чиркнул спичкой и услышал сзади:
– Сигареткой не угостите?
Быстро так, весело. Она.
– Пожалуйста.
Она отошла к бордюру. Чиликин посмотрел ей вслед. «Ишь ты, как хвостом вертит!» – подумал он. Он не успел разглядеть ее лица. Только веселые зубы.
Автобуса все не было.
Она закурила, с шумом выпуская дым и запрокидывая голову.
Вниз – и снова вверх…
Было уже довольно поздно, и пустынная дорога блестела в ночном освещении.
Чиликину почему-то становилось тягостно на душе, и он совершенно не знал, что ему делать. Сколько он ждет? Час? А она не курила, она держала в опущенных перед собой руках сумочку и глядела на дорогу. Он – курил. Нервно. «Что же мне теперь делать?» – подумал он.
Ну, не было автобуса!
Когда она подошла к нему и предложила, пряча глаза: «… не желаете?» – он сказал:
– Отчего же не желаю? Конечно.
– Тут рядом, – быстро заговорила она. – Недалеко. Я одна живу. Вино есть, водка…
Лица ее он так и не увидел.
Она включила ночник в одной из двух комнат. Принесла закуску. Сели за стол. Чиликин открыл бутылку. Выпили. «Хорошо для начала», – подумал Чиликин. Когда он поднял голову от салата, чтобы взглянуть хозяйке в лицо и сказать ей что-нибудь располагающее, то лица как такового не увидел, его черт не разглядел. Оно расплывалось перед ним неровными светлыми пятнами. «Автобуса не было, – подумал он. – Быстро же я захмелел».
– Ну что же ты? – спросила она его в постели.
…Диких зверей отогнали. Взяли мяса, сколько смогли унести с собой, и потащили в пещеру. Подбросили в костер сучьев и начали сразу же рвать зубами красную мякоть. Теснились в кучу, чавкали. А потом, когда насытились, растащили друг друга по углам…
– Ты спишь, что ли? – спросила она обиженно.
– Устал после работы.
Он смотрел в полуосвещенный потолок… Его ударили копьем в плечо, и силы сразу оставили его. Он уже не мог отражать многочисленные удары соперников, которые сыпались на него со всех сторон. Он закрыл глаза. Он закрыл бы и голову, но одна рука у него не действовала из-за торчавшего в ней копья, а другой у него уже не было…
– Тогда может быть, еще выпьешь? – спросила она, улыбаясь.
Узкие губы. Ожидание. «У нее глупое лицо, – подумал Чиликин. – А я тоже хорош».
– Давай.
…Древко сломали и начали бить его в голову. Он сжался в комок всеми внутренностями, что у него остались, и на каждый удар говорил себе: я маленький, я совсем маленький, я уменьшаюсь, в меня невозможно попасть. Снаружи он был похож на…
Наверное, он очень громко вскрикнул.
– Что с тобой?
На ее лице был испуг.
– Не знаю, – ответил он и приподнялся на локтях. Голова была тяжелая, чужая. – Кошмары какие-то.
– Успокойся, – она придвинулась к нему поближе, прижала к своей груди его голову. Поглаживала ее и говорила: – Успокойся.
Он был послушен до тех пор, пока чудовищный удар в живот не согнул его пополам.
– Куда ты?
– Подожди, я сейчас.
Он высвободился из ее объятий и босиком, в темноте, начал пробираться в ванную. «Странное вино», – подумал он.
Воды не было. Из-под ванны выглядывали чьи-то ботинки в засохшей грязи, и не одна пара. Много. Они выстроились в ряд. Тупые носы и острые, круглые… Синтетические моющие средства, мыло. За грудой белья, у стиральной машины он нашел топор.
Вдруг раздался пронзительный звонок. «Муж», – догадался Чиликин и, покашливая, вышел из ванной. В трусах. Держа в правой руке…
– Где у вас тут топор можно помыть? – спросил он незнакомого мужчину. Тот раскрыл рот от удивления. Очень представительно выглядел мужчина.
«Только так, – подумал Чиликин. – А иначе пропал».
– Чиликин Иван Максимович? – строго спросил незнакомец. Он был на голову выше.
– Ну?
– Тридцать восемь лет, женатый?
«Пропуск», – решил Чиликин и как можно спокойнее спросил:
– Ну и что?
– Факт.
– Ну и что?
– У нас есть факты! – повторил незнакомец.
– Что? Что? Что? – зачастил вдруг Чиликин. Он заикался. – Ч-что вы с ними б-будете делать?
– Они подтвердятся! – пообещал представительный мужчина и быстро вышел из комнаты. Хлопнула дверь.
Женщина молчала. Вдруг она заплакала. Ее лицо сморщилось. Соски на груди были вялые, неприятного синего цвета. Чиликину вдруг стало жалко ее. Он положил топор на стол и сел с ней рядом.
– Успокойся! К тебе еще придут. – (Что я говорю?) – Вот увидишь!
– Нет.
– Все будет хорошо.
– Тебе надо уходить. Это не я. Это они… – бессвязно говорила она. – Они сейчас придут.
– Кто они?
– Они сейчас придут, – ее голос дрожал.
– Кто? – он тряс ее за плечи.
– Не знаю, не знаю, не знаю! – вдруг прокричала она. – Ненавижу вас всех! Уходите!
– Да что с тобой?
– Уходите немедленно!
Чиликин встал и начал одеваться.
– Может, чаю на дорожку?
– Я же сказала… – Она забилась в истерике. – Ненавижу! Уходите! Уходите!
– Прекрати сейчас же! – прикрикнул на нее Чиликин. – У меня дочери пятнадцать лет, дура!
Топор он завернул в газету и взял с собой – от греха подальше.
На улице было светло. Проехал трамвай, пошли и автобусы. Чиликин сел в пустую «двадцатку». И только теперь он сообразил, что ему пришлось испытать в эту жуткую ночь. «Господи! – подумал он. – Как же я жив-то остался!» И тут же чертыхнулся, больно ударившись коленом о переднее сиденье.
Сколько страху он натерпелся, а сколько еще было непонятного? Его пробил пот благодарности за то, что все так благополучно завершилось.
Но как же он ошибался!
Автобус остановился. Оказалось, что он идет по маршруту «семерки». И пришлось Чиликину тормозить частника. Он уселся рядом с водителем, поправляя тяжелый сверток на коленях. В салоне было включено радио, оно хрипело и издавало какие-то судорожные звуки. Частник оказался сосредоточенным, не отвлекающимся малым. Он совершенно не обращал внимания на полумузыкальный скрежет.
– У вас радио не работает, – заметил Чиликин.
– Я знаю.
– Волну надо настроить.
– Ручка настройки не работает.
– А совсем выключить?
– Так не работает!
– Неужели нечем поправить? – спросил Чиликин и заерзал на месте, шурша свертком.
– Сейчас… – водитель полез куда-то под сиденье. – Сейчас «Маячок» послушаем, – сказал он, неуверенно улыбаясь, и вытащил гаечный ключ…
Бедный, бедный Иван Максимович!
2. Газонокосильщик-3
Случилось это ранним, но уже достаточно жарким утром, в первое воскресенье июня. Несмотря на выходной день, трое рабочих из комбината по благоустройству и озеленению прибыли на конечную остановку трамвая, для того чтобы подстричь траву. Исполнителям были выданы три газонокосилки из резерва городской администрации и деревянная табличка с редкой по нынешним временам надписью: «По газонам не ходить!»
Взялись за дело рьяно и даже неистово, перебудив жителей окрестных домов. Газонокосилки на вид были неказистые, переделанные из старых инвалидок, однако звук выдавали отменный, под стать нескольким мотоциклам, заводимым разом. Стричь было трудно и весьма ответственно: непричесанное буйство зелени перемежалось то неловкими и сиротливыми бугорками, заросшими одуванчиками, то откровенными проплешинами без какого-либо намека на растительность. Тем не менее работа кипела, о чем свидетельствовал натужный рев и стрекот газонокосилок. Солнце палило нещадно, плавя трамвайные рельсы. Газонокосильщики в ярких оранжевых жилетках, в кепках с длинными козырьками, обливались потом и были похожи на несчастных отцов, нервно толкающих прямо перед собой коляски с ненавистными детьми.
Разбредались в разные стороны и вновь сходились. Преодолевали подъемы и спускались в низины. Стригли по нивелиру, вымеряли по теодолиту. Становились в ряд, отмечали расстояния флажками.
Стригли и в мать, и в мачеху. И иван-чаю тоже досталось. Догнали перекати-поле и его подстригли, да так ловко это проделали, что и перекатываться уже нечему было. В азарте выбрались на трамвайные рельсы и основательно распушили все одуванчики…
Закончилось все это страшно. Через час после такой напряженной работы раскрасневшийся бригадир газонокосильщиков послал младшего косильщика в бывший гастроном, ныне супермаркет. Ну, это понятно, зачем… Опьяненные успехами, приняли по чуть-чуть, разомлели на солнце и, как водится, закемарили. А газонокосилки-то оставили включенными! Это и решило исход дела. Первым пострадал самый младший. Он и ойкнуть как следует не успел, а уже погиб под острыми ножами разохотившейся газонокосилки. Только неясное «эх!» раздалось сквозь его гибельный сон.
Второй рабочий, постарше, сразу смекнув, что происходит что-то неладное, попытался было подняться на ноги и угодил головой прямо под нож своей газонокосилки. Раздался спелый хруст, похожий на звук лопнувшего арбуза или раскалываемого топором письменного стола, и двух уж нет, пропал «постарше», брызнув мозгами и рухнув всем телом в дурманящий бессмертник.
Все произошло в какие-то считанные секунды, так что и понять суть сообразно дикости момента сложно было. Однако более опытный бригадир все же вырвался из кровавого круга, очерченного ему озверевшими газонокосилками, и бросился бежать что было мочи по рельсам навстречу идущему трамваю. Он сорвал со своей головы кепку с длинным козырьком и размахивая ею, блестя воспаленной лысиной, опушенной редкими седыми волосками, багровея круглым от ужаса лицом, принялся истошно кричать во все горло. Вернее, это ему казалось, что он кричит. На самом деле никакого крика слышно не было. Он был начисто задушен неописуемым ужасом, и раздавался только сиплый хрип человека, объевшегося в жаркую погоду мороженым. К тому же и вагоновожатая, женщина предпенсионного возраста, едва не дремала, ведя свой утренний трамвай по маршруту. Так что сигнал о помощи и опасности ею не был услышан. Она очнулась только тогда, когда трамвай глухо ударился обо что-то и пошел дальше скрежетать железом, подминая под себя замешкавшиеся газонокосилки. Она завизжала и рванула ручку тормоза, но было уже поздно…
Через час после трагедии на конечную остановку трамвая приехала милиция. Люди в белых халатах уже бродили по шпалам и собирали то, что можно было собрать. Обнаруженные останки газонокосильщиков покидали в подъехавший самосвал вместе с табличкой «по газонам не ходить!»
Героев хоронил весь город. Спустя два дня, в еще более страшную жару. Ровно в полдень на конечную остановку прибыл траурный трамвай. Похоронную процессию, состоящую их трех миниатюрных вагончиков, возглавляла все та же славная женщина предпенсионного возраста. Произнесли соответствующую речь, грянул оркестр, и вот, как говорится, вагончик тронулся, а трава осталася…
Через неделю в комбинат по благоустройству и озеленению завезли новые газонокосилки. Более совершенные.
3. Вызов
Посвящается Володе
Сергею Бурову исполнилось восемнадцать лет, он был студентом и жил вместе с матерью в двухкомнатной квартире в центре города. Был он высокого роста, строен. В детстве его дразнили «мачтой», – играли в какую-то морскую игру: пиратский флаг, пушечные ядра, абордаж, пороховой дым и взломанный сундук с сокровищами. Так и запомнилось ему с тех лет, разбежишься, оторвавшись от ребят и раскинув руки, потом вдруг остановишься, как, вкопанный, и глаза зажмуришь крепко-накрепко: сразу шум чаек, моря, скрип уключин… далекие страны, простор, которому нет конца… Раз мачта, значит, паруса, а в паруса дует ветер. Парус Бурова терзали с разных сторон советами в основном соседские и домашние ветры, и суть их сводилась к одному: как приспособиться к земным условиям существования, потому что одно дело мечтать, ожидая чего-то, а другое – жить в данное время и в данном месте. Он слушал, но не вслушивался, уходил в себя и, как ему казалось, замыкался на такой ключ, который сложно было у него выкрасть или подобрать. Пусть дуют переменчивые ветры, заставляют менять курс, делать то, на чем настаивают, желая добра, – душа его все равно открыта другому.
Дома много кричали: отец на мать, мать на отца. Маленький Буров забивался в кладовку, замыкался в круг ярких фантазий и, давясь от обиды и страха, проглатывал свой золотой ключик. Не найдете его, не найдете меня, – только бы не слышать, не слышать, не слышать этого крика. Бег по узкой витой лесенке наверх, сзади шум погони, вот ров с водой, двойная крепостная стена, толстые башни, длинные, пьяные от поворотов коридоры, треск факелов по стенам, портреты таинственных царственных особ, двери и маленькая-маленькая комнатка – «сюда не заберутся».
С детства он полюбил необычные, сказочные истории, но вслух, на людях, отрицал всякую возможность расщепления реальности на части, на мелкие осколки от одного большого зеркала, в котором было все удобно и четко видно; не надо задавать вопросов ему, своему отражению, себе, не надо склеивать разбитое и пытаться выращивать новые зеркала, – пользуйся готовым. Он и пользовался им. Оно пользовалось им. Направление ветра менялось день ото дня, год от года; ходить в школу (портфель всегда оттягивал руку), а потом возвращаться домой, возвращаться к прежнему не доставляло радости, а потом надо было снова идти в школу, и говорило о замкнутости движения, возвращаться, потом снова идти в класс (почему-то в его памяти осталась зима: хрустит снег под ногами, руке тяжело и холодно без рукавицы, плотное пальто, а вот шапка была великовата) и снова возвращаться, опять куда-то уходить, хотя не уйти, не вернуться не было никакой возможности. Повторение не оказывалось матерью учения – в этом он убеждался всякий раз, когда ему ставили двойку, криком выгонялся из дома покой, наполнялся водой ров, и дальше, по мере взросления, он тащил за собой хвост вопросов, упрямо сводящихся к выявлению закона, по которому можно все себе объяснить и связать как-то яркость его фантазий с темнотой кладовки, нарастающее отчуждение родителей и их редкие, тусклые разговоры, в коих яркой была только лампочка над их головами, и еще: почему зеркало показывает не то, что ты видишь, а только тебя, но другого какого-то, а тех, кто за твоей спиной стоит, их совсем не видно; почему отец и мать у него такие, и он у них такой, и что с ним будет дальше, – такой закон, чтобы он смог все в мире понять и исправить по своему усмотрению, а потом обнять все это понятое и исправленное, почувствовать радостно забившимся сердцем и словно бы выдохом сказать: «Все!» Это означало бы конец его ожиданиям и поискам, собственно, «конец», после которого никакого продолжения не будет.
Его мало что интересовало. Товарищей у него было мало или совсем даже не было. Женщин он сторонился. Он ждал случайного открытия закона, того мига, когда случай начнет сдирать кожу с закономерности.
Дома не все было в порядке. Теперь они тяжело молчали. Это было молчание, которое никто в мире не смог бы поднять. И как в детстве он начинал считать про себя, загадывая, на каком счете в напряженных отношениях родителей наступит пауза, так теперь он считал, когда будет произнесено первое слово. Двадцать тысяч девяносто два, двадцать тысяч девяносто три, двадцать тысяч девяносто четыре…
Мать и отец кричат, по радио передают прогноз погоды: «… и в это солнечное утро, я думаю, у вас будет прекрасное настроение», где-то робко играют «Сурок» Бетховена, во дворе веселятся доминошники, плачет ребенок, кто-то выругался на ходу, голубь плюхнулся на подоконник, трамвай простучал на стыках, свистнул электровоз, столицу посетил с визитом глава какой-то делегации, открыта новая воздушная линия, в ходе матча с поля удалены сразу три игрока, на севере жарко, а на юге холодно… Ну, как тут во всем этом разобраться?
Отцу, казалось, ни до чего не было дела. Он купил машину и всего лишь один раз промчался на ней с бешеной скоростью по окружной трассе, резко затормозив в конце своей отчаянной поездки у подъезда дома. На шум мотора и визг тормозов у кухонного окна показался Буров, и тут они столкнулись взглядами: скорость в глазах вылезшего из машины отца продолжала опасно увеличиваться и не было предела ее безоглядному росту. Буров смутился, отец хлопнул дверцей и на следующий день поставил машину в гараж.
Однажды отец ушел навсегда, оборвав вешалку у пальто и бросив собранный им чемодан в коридоре. Мать потом молча взяла его и поставила за дверь в кладовку (ту самую). Никогда не открывала его, никогда не говорила об этом. Машина тоже осталась. Сын ни во что не вмешивался. Стипендия, естественно, была смешная, и он начал ездить, зарабатывая извозом.
Кажущаяся размеренность его жизни тем не менее всегда была готова широко раскрыть глаза. Матери же все казалось иначе и иногда говорила она, причитала: дальше-то как? ты сам себе что ли не нужен? намучается с тобой кто-то… мне что ль кого искать тебе?
Однажды… Однажды – выражение без лица. Странное прокладывает себе дорогу признаками обыденности, когда все названия признаны, все поступки названы, а конечному результату не находят объяснения; вот чей-то кашель за стеной, гул проехавшего автомобиля, смех, тявканье черной, похожей на жука, мелкой собачонки (это за окном), скрип двери, шум газовой горелки, увесистая плюха сорвавшейся с крана капли по водной глади оставленной в мойке кастрюли (это на кухне), шорох упавшей газеты (это в комнате) – бумажное тело скользнуло вниз.
Он поднял газету. Это была местная «Неделя»: программа телепередач, объявления, реклама, кроссворд. Меняли квартиры. Продавали недостроенный дом, 9х7м, участок 15 соток, немецкий аккордеон «Вельтмайстер», пишущую машинку «Москва», новую мутоновую шубу, автомобиль «ВАЗ-2101» в аварийном состоянии, свадебное платье, разм. 44-46. Собирались купить новую японскую вязальную машину, мутоновую шубу, автокраску финского производства, №793, коричневую, 6 импортных стульев и линолеум, сапоги зимние, женские. В «разном» одинокий мужчина собирался снять или купить квартиру, срочно просили деньги в долг, проктолог проводил лечение геморроя, искали ярко-рыжего кота «Персика», заранее благодарили, меняли сапоги 43 разм. на 44, шубу мутоновую 48 разм. на 46… А вот что-то интересное: «Требуется водитель на личном транспорте с опытом работы в зимних условиях. Просьба сообщить марку машины и возраст водителя. Писать до востребования…»
Было это в августе. Осенью еще не пахло, по-прежнему зеленела трава, солнце, казалось, не уходило с неба, даже жара уставала бороться с людьми, и что-то близкое к зиме можно было обнаружить разве что в киоске «Мороженое», где в открытом картонном ящике сверху пломбира лежала глыба льда.
Через два дня Буров, вылезая из машины, случайно взглянул на небо, где перистые облака вытягивались спутанными нитями, и подумал: а почему бы нет?
Минуло еще три дня. Вечером, после института, мать сказала ему: «Тебе звонили». Он молча ел гречневую кашу. «Почему ты не спросишь кто?» «Не знаю», – ответил он и вышел из кухни. «И я не знаю, кто это был», – сказала она ему в спину. Когда зазвонил телефон, он сам взял трубку. Женский голос сказал ему, что письмо получено, все в принципе устраивает, только еще раз хотелось бы уточнить марку машины. «Жигули», – сказал Буров. Хорошо, а еще можно вас спросить? «Можно». И его спросили: ради бога, не подумайте ничего такого… ваш рост, вес, размер обуви, цвет глаз (!), курите ли вы? Он на все сразу хотел ответить «нет», но в итоге ответил так только на последний вопрос. Хорошо, ответили ему, очень хорошо, я еще подумаю и вы пока что подумайте. «А что надо делать?» – спросил он, но трубка была уже накоротке с темным молчанием.
«Над чем мне думать?» – спрашивал он себя, но недолго. Вот оно, приключение! – радостно решил он, и как только подумал, что «радостно», так и спросил себя: почему? Он еще раз повторил про себя: вот оно, приключение, – словно бросал высокомерную перчатку случайности, и еще раз повторил и еще. Вот. Оно. Приключение. Последний повтор уже не маскировался воодушевлением – темную пасть с редкими зубами раскрывала откровенная издевка. Он стал спокойнее. Вопросительный знак выгибал его брови, но слов перед ним не было. Он не знал пока, что ему у себя спросить – и у себя ли? И все же дважды сердце толкнулось в груди: позвонит ли?
«Я твердо решила, а вы?» – спросила она через неделю из зарешеченной темноты трубки. «Да», – выронил он шаткое убеждение в обратном. Договорились об оплате. Деньги были предложены весьма приличные, и всего-то работы: три раза в неделю, не более, часа по два, в основном по городу. Так вас устроит? «Устроит». Тогда завтра в семь часов вечера у филармонии, сможете? «Да», – ответил он, окончательно теряя в коротких гудках самообладание.
Они встретились. Дверцу машины открыла молодая женщина и спросила: «Надеюсь, это «Жигули»? Она была лет на десять старше Бурова. Зеленое платье, длинные волосы. «Вы правда не курите?» – спросила она. «Нет», – растерянно сказал он и включил музыку. Ехали около часа. Она говорила: налево… теперь направо. «Минут десять меня здесь подождите». Он разглядел двухэтажный дом, заслоненный низкой листвой деревьев, но вошла ли она туда, он не заметил. Она вернулась раньше, сильно хлопнула дверцей. «Музыку выключите, пожалуйста». «Громко?» – спросил Буров. «Нет. Я нот не люблю». Он пожал плечами. Высадив ее у филармонии, он получил деньги за неделю вперед и просьбу быть послезавтра у рынка в три часа дня, это не сложно? «Странно, – подумал Буров перед сном. – Я не спросил ее имени».
Они почти не разговаривали. Она говорила куда ехать, выходила из машины, отсутствовала минут десять, не более, потом возвращалась и говорила: поехали; спрашивала: в пятницу в два часа дня сможете?.. Институт он теперь редко посещал. Она называла места встреч: памятник на площади, цирк, проходная завода фаянсовых изделий, рынок, столовая у вокзала… А в десять вечера? «Смогу», – отвечал послушный Буров. Достаточно легкие деньги и куча вопросов, первый к себе: что я делаю?
Однажды в ней проскользнуло что-то обиженное. Она вышла из-за дома (обыкновенный пятиэтажный, за ним аптека, сквер… ничего особенного) и остановилась у светофора. Буров ей посигналил. Улицу она не переходила, глядела куда-то перед собой, мимо спешащих людей. Он подъехал, опустил стекло и окликнул ее: «Эй!» Она села в машину и, уронив руки между колен, кусала губы. «Подлец. Предатель!» – тихо прошептала она. Буров держал руку на дрожащем овале переключения скоростей, ждал. Вдруг она очнулась и сказала: «Поехали».
Как-то пришлось им выехать за город. День был солнечный, жаркий. Она ушла в лес. «Буду через пятнадцать минут». Буров плавился в салоне под раскаленной крышей и думал: «Я не только имени ее не знаю, я все еще не знаю ее зимних условий». В ожидании он полез в бардачок за сигаретами, которые держал для пассажиров, но тут же отдернул руку. «Что я делаю? – подумал он. – Я же не курю». Он посмотрел на часы и вдруг обнаружил, что она отсутствует уже около часа. В лес вела узкая тропинка. На воздухе было не так душно и влажно, как в машине. Он оттер пот с шеи носовым платком и шагнул за деревья. Совсем редкая стежка, пересыпанная прошлогодней серо-желтой хвоей вывела его к кустарнику, за которым виднелись просветы. Раздвинув ломкие ветки, он увидел залитую солнцем поляну, а в дальнем конце – ее. Она уже поднималась с примятой травы, надевая через голову платье. «Извините», – сказал он. «Извините», – сказала она. В ее глазах стояли слезы. В город возвращались молча. Потом еще несколько раз они туда приезжали. Через пятнадцать минут она приходила.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
