Текст книги "Игра с незнакомцем. Сборник рассказов"
Автор книги: Виктор Никитин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Пустой глобус
У всякой боли есть имя.
Из сна.
Он не заплакал – он устал. Обхватив голову руками, ощущая на холодных ладонях липкий пот, мужчина сидел на кровати и думал. Это ему наказание, решил он, это проклятие и больше ничего.
Он точно помнил начало. Он помнил, что по скользким, ледяным ступеням… Да-да, именно так: по скользким ледяным ступеням он вбежал в подъезд и осторожно поднимался по лестнице в утренней темноте, находя успевшими закоченеть руками холодные стены. Вдруг загорелся свет. «К. С. – дурак… Здесь все уроды… Алла…» Надписи на стенах были похожи на извилины мозга – дурашливого, бестолкового; на линии рук, изрезанные временем, по которым гадали о будущем: тебе счастливым быть, тебе – горе мыкать, а тебе… тебе потом скажу… Интересно, какова судьба Аллы?
Мужчина облокотился на перила и оглянулся. Алла… Имя было написано четче и ровнее других слов. Выпали из рук, звякнув брелоком о порожки, ключи от двери. Мужчина наклонился, чтобы поднять их, и острая мысль, как смешанная боль узнавания и непонимания, вспыхнула в голове: вчера этих надписей не было.
Опоздать на работу значило бы вызвать ненужные разговоры. У него еще три минуты, чтобы открыть дверь и взять оставленные на журнальном столике сигареты.
Зачем же он побежал? Девятый этаж – не Эверест, но устанавливать рекорды – удел репрессированных прогрессом одиночек.
Путь к лифту преграждала снежная горка. Мужчина огляделся по сторонам, ничего подозрительного не заметил и подошел ближе, ступая по засыпанной метелью дороге. Странными пятнами красился снег – капли бурой свеколки на подмерзшем белоснежном насте. Но это была кровь. Кровь, которую он боялся увидеть и не увидел. Вот так всегда, подумал он, боялся крови, боялся лечить зубы, поехать в другой город, запомнить что-то лишнее, жениться…
Тоненькая ниточка жизни (чьей-то жизни?) растопила снег, и он вошел в кабину. Он нажал на кнопку, и лифт потянул его наверх. В ожидании остановки глаза мужчины привычно отмечали полосы света на стенах от проносившихся этажей. Когда подъем закончился и двери раскрылись, он увидел, взглянув направо, почтовые ящики. Он почему-то подошел к ним и из нижнего, крайнего левого ящика вытащил за уголок открытку. Писали ему и еще кому-то, он это точно знал. «Дорогие наши… (дальше размыто)… Поздравляем вас… (оторвано)». Он ничего не понял и поэтому без сожаления направился к мусоропроводу, чтобы выбросить утерявшее смысл послание. В толстой трубе мусоропровода что-то прогрохотало, ящик сам откинулся, и под ноги ему просыпалась целая горка ключей. Пока они валились, звонко ударяясь об выщербленную плитку пола, он полез в карман пальто и ключа своего не нашел. Приходилось воспользоваться предложенными, и он выбрал подходящий внешне по размеру ключ. Быстрым шагом подошел к двери и увидел, что дверь не его – какая-то старая, обшарпанная, без обивки, утерявшая память о последней покраске. Более того, не был врезан замок. Мужчина усмехнулся. Это что, намек на то время, когда ему не нужно было запираться? Так ведь можно обидеться и проснуться. Неужели он ничего не понял? Понял-понял, а как же… Ну ладно, решил он, посмотрим, что будет дальше. Он легонько толкнул дверь, и она распахнулась настежь. Знакомый перонный ветер обдал его лицо. Полумрак. Дрожь в воздухе и нарастающий гул. Два желтых сумасшедших глаза и стремительный голубой бег. Ворчливый оскал дверей. Медленное успокоение. Хриплое объявление откуда-то сверху. Он – в метро.
Мужчина вошел в вагон и поехал. Словно ветер сорвал весь состав с рельсов и бросил его в черноту тоннеля. В вагоне никого больше не было. Мужчина держался за поручни и смотрел на нескончаемый бег кабеля за окном. На двери было написано: НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ. Он и не прислонялся. Обеими руками держался.
Свист и скрежет сменились мягкими покачиваниями и постукиваниями – это поезд вышел из тоннеля на поверхность. За полосой снега мужчина увидел одноэтажные дома, безлюдную улицу, собаку, машину, движущуюся по дороге, дымок из выхлопной трубы, мигающий светофор. Он подумал, что теперь едет, должно быть, на электричке. Вышел в тамбур и посмотрел на рельсы. Они словно резали землю, разбегались кто куда, натворив дел, и снова встречались, и снова резали. Это наваждение какое-то, подумал он, и захотел выйти. Поезд тотчас остановился.
Когда он выходил из дверей, он взглянул направо и увидел почтовые ящики, все те же ящики; открытку с непонятным посланием он не стал вытаскивать вторично, потому как не добраться до нее было (он уже начинал нервничать) из-за большой детской коляски, что стояла тут, на его лестничной площадке. Но ее не должно здесь быть. Да ее и сейчас нет!.. А ящики должны находиться на первом этаже, уже спокойнее подумал он… Веселая у меня жизнь, подумал он еще спокойнее.
Но веселого было мало. Он все же вошел в квартиру и теперь совершенно точно знал, что ему надо делать. Он занялся поисками одного детского журнала, вернее не журнала, а книжечки, и не книжечки даже, а сравнительно небольшой картинки. Эту картинку он в детстве долго рассматривал, пытаясь проникнуть в ее глубины. На ней были изображены дети – мальчик и девочка, которые рассматривали книгу, на обложке которой были изображены мальчик и девочка, рассматривающие книгу, на которой в свою очередь были изображены мальчик и девочка, которые рассматривали книгу, на обложке которой… и так далее. В детстве он до потемнения в глазах, до боли в голове и звоне в ушах рассматривал эту картинку, – так ему надо было, он это знал. И сколько бы мать ни билась над ним, охала и ахала, стараясь отнять дурацкую, бестолковую… книжку? журнал?.. он продолжал, оставшись в одиночестве, разглядывать теперь один лист, который он вырвал из… книжки? журнала?.. и прятал под подушкой. Он верил, что там – тайна. Только огромным напряжением воли можно ее познать. И когда глазам становилось темно, в голове поднимался гул, а в ушах начинало тихо звенеть, кажется, еще немного – и тайна будет раскрыта. Но всегда мешала мать. Теперь же он свободен в своем безумстве, сейчас как раз и надо покончить со всеми тайнами и особенно с той, что привела его сюда таким необъяснимым путем!
Под взрослой подушкой его взрослой кровати – искать бессмысленно. Хотя он попробовал. И нашел оторванный листок календаря. Он машинально взглянул на него, в раздражении скомкал и бросил за дверь, в соседнюю комнату. Дату он не запомнил. А как надо было бы запомнить! Когда он подошел к письменному столу, чтобы порыться в его ящиках, он увидел над ним, на стене, прикрепленный календарь. И тогда же он отметил, что дата на нем (хоть режь его!) та же, что и на том самом листке, из-под подушки. Но какая? Какой год, месяц, день? Число какое?.. Не мог он этого сказать, никак не мог, хоть и смотрел на календарь, как зачарованный, и приходили постепенно боль в голову, темнота в глаза и звон в уши. Он протягивал руку к календарю и срывал злополучный листок. И все равно – одно и то же число, один и тот же день, месяц. Он клялся и божился, что запомнит, наконец, эту дату, может быть, в ней вся разгадка, но не мог сосредоточиться и чуть не плакал от досады. Все листки у календаря были одинаковы. Когда календарь кончался, он шел в другую комнату, всю заваленную календарями (не было времени удивляться!), долго копался, выбирая, потом вешал на стену; затаив дыхание, зажмурившись, большим и указательным пальцами крепко сдавив листок, тянул его книзу и… убеждался в том, что все календари лгут. А может быть, лжет он? Или солгал когда-то и расплачивается теперь явной, убийственной враждебностью календарей, всей обстановки? Что может означать эта дата? Чью-то смерть? Рождение? День свадьбы? Или это день, в который что-то важное могло произойти, но не произошло?.. Но по чьей тогда вине? Его?
Тщетно вспомнить, решить задачу… Память от него отвернулась, как… он когда-то? Удрученный и растерянный, он вышел в соседнюю комнату. Здесь он всегда спасался от окружающего мира и его забот. Здесь, наверно, и должна была быть та детская картинка. На старом, кряжистом серванте стояли выстроенные в аккуратные ряды кассеты с музыкальными записями. Слушать нечего, одно кончилось, а другое не начиналось, подумал мужчина о своем, и как только подумал, кассеты бешено закрутились, ритмично выбрасывая магнитные ленты. Они, как змеи, извиваясь, ползли по полу и клубками выползали из комнаты. Напрасно он испугался, что будет задушен их буйными кольцами. Последняя лента прошуршала по паркету и выкатила ему под ноги скомканный листок календаря, тот, из-под подушки. Он пошевелил его носком ботинка, затем пнул ногой, так что тот подпрыгнул и завертелся на месте, и только потом, словно убедившись, что он не агрессивен, взял его двумя пальцами. В последней надежде на разгадку расправил он листок и увидел, что это фотография и изображены на ней трое: женщина, мальчик и мужчина. Женщину и мальчика он не знал, а вот в мужчине что-то знакомое показалось, но, впрочем, не настолько, чтобы высказать это связным предложением. Поэтому он зевнул. Наверно, от усталости. Или от безразличия. А может быть, из-за пыли, что видимо-невидимо скопилось на мебели.
Что он так долго искал? Ах, да… детскую картинку. Как пьяного, его повело в другую комнату, где всегда пахло женщиной. Он это знал. В углу стояло трюмо, на столике теснились разные коробочки, тюбики, флаконы. Он пришел сюда на тонкий запах дорогих духов, ЕЕ духов. Мысль о ней мелькнула, чтобы он очнулся, и улетучилась. Ближе к нему лежала массажная щетка, цепочка и кольцо. Он долго смотрел на кольцо. Повинуясь неодолимой, мрачной силе, он взял его, надел на безымянный палец левой руки и замер в ожидании. Какую-то тесноту почувствовал он в пальце, губы его задрожали, он весь побледнел, но отчего это? почему? – он не знал, не мог объяснить. Ему становилось все горше и безрадостнее. Он с трудом стянул кольцо с пальца и, запыхавшись, воспринял это так освобождение от мучительной боли. Он уже не спрашивал себя: за что его так? – он понял, что это чем-то вызвано, и не дай бог им самим, его прежней жизнью, о которой он сейчас ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЕТ. Его преследуют, он виноват – вот что главное.
Вернувшись в предыдущую комнату, он кинулся к серванту и стал выдвигать все ящики. Он был одержим поиском, словно искал перечень страданий, по которым его можно оправдать. И нашел старый альбом с фотографиями, огромный, затянутый в черную кожу. На первой же странице во всех снимках он узнал себя. Его это не интересовало, он это и так знал, вот что там дальше… А дальше… снова он. Еще листай – и снова себя увидишь; каждый год его жизни тут собран, каждый шаг запечатлен. Последние страницы шли пустые. Уголки были наклеены, а самих снимков не было. Он закрыл альбом и подумал, что ТЕПЕРЬ думать бесполезно, ПОЗДНО думать. Его оказалось слишком много для одного альбома, а для родителей места не хватило.
Рядом с сервантом стоял книжный шкаф, по стенам висели книжные полки. Книг было много, очень много. На верхней полке, той, что висела как раз над сервантом, стоял глобус, у самого края стоял, и когда мужчина, встав на стул, потянулся к стеклянной дверце, чтобы вытащить из-за нее другой альбом, он локтем задел глобус. Тот упал, раскололся надвое и оказался пустым – никто из него не выскочил, не побежал, и не надо было догонять, натягивать тетиву, целиться и выпускать стрелу. В глобусе не было, чтобы прояснить смысл, ни детской картинки, ни календаря. Он был пуст. И вокруг мужчины, по-видимому, была пустота. И внутри него. Либо помнишь и веришь, либо нет. В том смысле, что ничего тогда нет.
На этом история не кончается. Одно неосторожное движение рождает другое. Только в приступе ярости, досады на себя и обстоятельства можно задеть шкаф так, чтоб он упал. И полки падают, и сыплются книги, – в их теплые и удобные страницы он кутался с носом, прячась от жизни.
Он ждал чистого детского смеха, от которого нет спасения, но его не было, не было его и в прошлый раз и в позапрошлый… В прошлый раз – что это такое? Да его никогда здесь не было!
В комнате поднималась пыль, и он чувствовал, что заболевает от этой пыли и может запросто исчахнуть в тоске и бессилии. Книги срывались с полок и, хлопая страницами, улетали в распахнутое ветром окно. Часть их улетела в городскую библиотеку, а другие расселись по балконам соседних домов. Он подошел к окну и дохнул морозного воздуха. В ночном небе стояла полная луна, вокруг нее закручивались в белую карусель облака. Две-три звездочки мерцали у освещенного лунным светом курчавого облачного края. Одна звезда отделилась и повисла над балконом, на который он вышел. Он точно знал, что у нее должно быть женское имя, но вспомнить… вспомнить его не мог. Погодите-ка… Алла? Почему только Алла… Анна? Лариса? Мария? «Звездочка ты моя». Кого он так называл? Нет, не помнил.
Его обманули. Вернее, это он сам себя обманул и запугал. Это что-нибудь бы значило, если бы было, но ведь этого нет! Нет!
И тогда, чтобы прервать бесконечную цепь одномоментного узнавания и непонимания, он решился на последний шаг. Он вспомнил, что в детстве ему настойчиво снился один и тот же сон: как приговоренный поднимается он по лестнице в подъезде до самого верхнего этажа и прыгает с лестничной площадки вниз, камнем летит, сердце подскакивает из груди ко рту и распирает его, но не закричать, сил нет, ожидание удара заставляет сжаться в комок, он падает в постель и… просыпается с бешено колотящимся сердцем, задыхающийся от внезапного спасения.
Хоть что-то он сумел вспомнить. Его спасение там, внизу. В одежде не спят – надо раздеться. Он снимает пальто, свитер, рубашку, брюки, скидывает ботинки и прыгает за перила балкона в черноту сна, в тоннель метро, из которого ему надо выбраться, проснувшись в своей детской кроватке. Сердце отчаянно колотится, кажется, не хватит воздуха потом, чтобы отдышаться… Знакомый толчок – и спасение с застывшими в глазах слезами.
Он не заплакал – он устал. Обхватив голову руками, ощущая на холодных ладонях липкий пот, мужчина сидел на кровати и думал. Это ему наказание, решил он, это проклятие и больше ничего. И снова по скользким, ледяным ступеням, как всегда, за календарем с одной и той же датой, в ящик, на дне которого детская картинка, в подземном гуле метро, через мусоропровод, вместе с грудой ключей, под могильное карканье книг, змеиный шелест магнитных лент, в обшарпанную дверь, по балкону, за звездой, которую зовут Аллой, Анной, Ларисой, Марией, падая на постель в ожидании пробуждения, – и так без конца.
Война
Сообщения с Кавказа приходили странные и тревожные: то боксерский матч, то отрезанные головы, а потом финансовые махинации, гортанная речь, папахи, «калашниковы», пляшущие женщины в платках и горящие танки. Отец ругал президента, мать добавляла: и вообще, чушь это какая-то… В самом деле, непонятно было все вокруг.
Газет в семье К. не читали уже года три: не выписывали, не покупали. Время киосков (так и хотелось сказать: век киосков, эпоха ларьков, эра палаток…) назначило всему, в том числе и бумаге, новую цену: газета ничем не отличалась от «левой» водки, которую нормальные люди, помнящие о своем здоровье, предпочитали не брать. Родители смотрели телевизор. Первый канал – южно-американские костюмные страсти, второй – «Санта-Барбара». Паша К. телевизор не смотрел. По привычке, приобретенной в студенческие годы, он читал книги, словно выискивая в тексте вневременные координаты гармонии. На его работе все шло к сокращению. Проектный институт после акционирования начал вдруг усиленно хиреть. Работники, еще совсем недавно радовавшиеся оттого что теперь, мол, хозяевами стали, нынче загрустили. Приватизация вышла с фокусом. Пошли задержки и без того мизерной зарплаты. Кто-то увольнялся сам, кого-то увольняли. Все чаще в разговорах звучало слово «развал». Довольно скоро стало ясно, что при таком порядке вещей единственным хозяином института останется директор. Будет сдавать пустующие помещения под оптовые склады и магазины и получать свои немалые денежки… «Неплохо, да?» – нервно спрашивала у работников отдела, где пока что обретался и Паша, одна яростная женщина-конструктор с синим «поплавком» на лацкане пиджака), кажется, всю жизнь отстаивавшая правду, – ей год оставался до пенсии. Но все это мало волновало Пашу – делать-то на работе все равно было нечего. Он ездил на службу по привычке, только чтобы «отметиться». Занимало это не так много времени, все остальное происходило дома.
Надоедало читать, он слушал музыку: в прошлом душевные песни Юрия Визбора или каких-то безымянных, лирически-драматических французов, поющих чуть ли ни в сопровождении народных инструментов. Это успокаивало и вводило в состояние отрешенной безмятежности, которой очень хотелось придать статус тайного знания с посвященной улыбкой на устах. «Вот времена настали, – вздыхала мать, – а ты не женился».
Паша улыбался. Все в нем находилось в каком-то оцепенении. Словно надо было подождать чего-то или кого-то. Казалось, должен был явиться некто и взять Пашу за руку, чтобы вывести из неблагоприятного настоящего в залитое солнечным светом и насыщенное чуть ли не детскими голосами пространство, – там, глядишь, и счастье сразу обнаружится.
Однако жизнь творила свои безобразия. «Ну, ты погляди, что делают! – возмущалась у экрана телевизора мать. – Просто ужас какой-то!». – «А ты новости не смотри, чтобы не нервничать, – советовал отец. – Гляди свою «Барбару».
Вскоре расстраиваться пришлось и по другому поводу. Началось все с малого. Как-то вечером мать сказала, что прошлой ночью никак не могла уснуть. Скрип ей какой-то мешал. (Она протяжно зевнула.) Резкий такой скрип, неприятный. Так что только каким-то чудом она забылась далеко за полночь и теперь вот ходит целый день как вареная.
А перед сном, когда Паша собирался почитать, она вошла к нему в комнату и спросила: «Слышишь?» «Что?» – не сообразил он. «Опять» скрипит». Она вздохнула. «Не пойму, где это. Как будто скребется кто-то. И чего людям не спится? Дня им что ли мало!» Она ушла, переваливаясь на больных ногах (отец уже слегка похрапывал за стеной), а Паша прислушался. Кажется, ничего особенного. Привычная относительная тишина пятиэтажного дома ночью, когда все спят и только с улицы доносится то приглушенный звук спешащего в депо троллейбуса, то легкое постукиванье женских каблучков; но эти звуки вряд ли могли беспокоить, они были известны. И вдруг услышал: довольно отчетливо, действительно резко, как будто скрип и даже стук одновременно. Потом еще и еще. Шаги. Какая-то возня… В самом деле, услышать это ночью было неприятно. Паша поднял глаза к потолку, решив, что шум исходит от соседей сверху, но большой уверенности в этом у него не было. Неясна была и природа звуков. Не так нагло и открыто, как при вечном ремонте, но несравненно подлее. Стук-скрип и скрип-стук. Читать Паша уже не мог, весь превратившись в слух, и как заснул, не помнил.
Зато утро выдалось как в казарме, разве что только «подъем!» в ухо ему не крикнули. Скрип-стук и вот уже сна нет. Сразу глаза открыты. На часах ровно шесть, а вставать ему в семь. Час еще провалялся Паша в кровати, слушая однообразные стуки и скрипы и гадая, у кого бы это могло быть. Разумеется, впустую, не выспавшись как следует.
Рабочий день прошел словно в каком-то забытьи. Загородившись кульманом, Паша вяло читал, сопротивляясь зевотным позывам, пока едва не рухнул в темный провал сна. Спас его неожиданно дернувшийся поплавок, периодически разводящий тревожные круги по унылой поверхности отдела. «Люди, слыхали? Нас всех в скором времени изжить отсюда собираются!» – «Ну что ж, Татьяна Ивановна, давно пора!» – весело заметил ей пожилой конструктор в широких подтяжках. Он уже год как был на пенсии и не унывал ни при каких обстоятельствах.
К вечеру Паша подошел с некоторым напряжением и даже волнением: повторится ли? Поневоле к чему-то прислушивался сквозь шум работавшего телевизора. Старался не смотреть на зевавшую мать и потолки. И хотя прежнюю гармонию сменило несколько нервное ожидание, взялся все же за книгу. Надо было за что-то ухватиться руками, вот и ухватился. Как за спасательный круг. Уже лежа в постели, услышал вдруг, как застучало его сердце, чему он очень даже удивился. Неужели паника? Но, кажется, тихо. Значит, все?.. Куда там! Продолжай слушать дальше. Звук, вдруг обретший размеры, плотный и несомненно враждебный. Какой-то другой стук – тайный, природу, происхождение которого не знаешь и не можешь понять, откуда он взялся. Раскалывающий тишину, и не только тишину, но и твою голову, как спелый арбуз, с хрустом, с проникновением в мозг, в котором теперь, кажется, звуки эти поселились навсегда и исходят они теперь именно оттуда. Словно в твоей голове кто-то без спроса открыл отделение фирмы по производству резких звуков для населения. По просьбе трудящихся, наверное.
О нормальном сне теперь, конечно, не могло быть и речи. Спал Паша мало и оттого раздражался. Раздражался еще и из-за матери, которая привязала его к этим звукам своим неосторожным замечанием. Думал: вот если бы узнал, что это и, главное, от кого исходит, так и успокоился бы, наверное. Но сделать это было сложно. Квартира была крайняя, торцовая, дом – панельный, слышимость – отличная, так что скрипеть и постукивать по ночам могли и с первого этажа, и с последнего, и от соседей слева.
Так пришла зима. Пашин отдел сократили ровно на треть, среди прочих исчез и веселый пенсионер в широких подтяжках, но синий поплавок еще трепыхался. Про Пашу словно забыли, а он никому и не мешал. Был тих и мрачен. Прятался в полудреме. Домой не спешил. А непонятные звуки, когда оставался в квартире, стал слышать и днем. Наглые, беспардонные. Стены были просто насыщены ими. И он вдруг почему-то с ужасом подумал, что они, должно быть, всегда и были, да только он их раньше не слышал по какой-то причине. И тут все неожиданно выяснилось. «Это у соседей под нами», – сообщила Паше мать, хотя он ее не просил об этом и даже был недоволен, когда она сказала это именно ему, почему-то признавая в нем такого же пострадавшего, как и она. «Что там они делают, ума не приложу. И почему ночью?» «Не только ночью», —хотел добавить он, но промолчал, вымученной улыбкой показывая, что его эти пустячные заботы нисколько не интересуют. Теперь он знал где, но так и не знал почему, а это задевало еще больше и даже распаляло до крайности. Как всякий образованный человек, Паша, конечно же, предполагал, что соседи это зло, но ведь не настолько же!
Этажом ниже жил затрапезный мужик лет пятидесяти. Звали его Толиком. Работал он грузчиком в соседнем гастрономе. Конечно же, выпивал. Летом часто выходил во двор в белой майке и мешковатых брюках, садился на лавочку у подъезда и молчал, упершись руками в колени. При этом не шумел, вел себя смирно и ни к кому не приставал. Изредка, так только, забавы ради собирал вокруг себя стайку голубей, изображая вытянутой вперед рукой щепоть семечек. Энергично шевеля пальцами, приманивал их, будто рассыпал вокруг себя что-то; когда же тупые голуби подходили достаточно близко, он с силой топал ногами и, гогоча, разгонял их. Заканчивалось все тем, что беспрерывно раскачиваясь, он падал на землю и затихал. Сердобольные старушки, примостившиеся напротив, говорили ему с участием: «Что разлегся? Иди домой, а то Нинка придет и ругать будет». Нинка – его жена. Она и, правда, приходила, начинала его отчитывать, даже пыталась поднять, но у нее ничего не получалось, и тогда она отступалась, раздраженно говоря: «Ну и лежи здесь, черт пьяный, пока милиция не заберет!» Толик приходил в себя ближе к ночи; шатаясь, он пробирался домой. Несколько раз Паше приходилось быть свидетелем подобных сцен и каждый раз он брезгливо проходил мимо.
Теперь он знал, кого ненавидеть. И мать еще добавляла: «Как ночь, так их раздирает там прямо на части!» Оказалось, что там, кроме Толика и Нинки, живут еще ее старая больная мать, не выходившая на улицу, и их дети, девочка лет десяти и парень, ему уже лет двадцать, наверное. «Только что-то давно я его не видела, в армии, должно быть», – продолжала рассказывать мать и спрашивала у отца: «А ты слышишь?» Он с раздражением отшвыривал неизвестно откуда взявшуюся в доме газету и говорил: «Я, слава богу, ничего не слышу и слышать не хочу!»
А, может быть, это старая больная мать? – решил вдруг Паша. Лежит старушка одна, сучит в темноте ногами, мается… Ну да, скрипит и стучит днями и ночами, никак не успокоится. Разве в это поверишь? Но какую-то причину надо было все же найти. Читать он уже не мог. Строчки резко подпрыгивали, и текст превращался в бессмыслицу. Паша брал перед сном плейер и надевал наушники. Визбор пел со скрипом, французы еще и постукивали. Так и забывался в тревожном сне, затыкая уши ватой. И снилось ему, что он на манер скалолаза ползет по стене и чутко прикладывает большое, почему-то красное, увеличивающееся прямо на глазах ухо к стене, исследуя каждый сантиметр насыщенной загадочными шорохами поверхности. И видел себя – медленно поворачивающего голову ленивца с воспаленными глазами, смешными ушами и сумкой, жующего что-то. Потом плыл в лодке по ночному озеру, лунная гладь которого провожала гребца в дальний путь. Только что скрипели уключины. Теперь весла кверху. Плавное скольжение. Свешивается рука за борт, падает голова, ухо отлипает от подушки, и Паша просыпается. За окном идет снег, в ушах вата, на обоях видны следы чьих-то когтей.
Вскоре он придумал особый метод борьбы с соседями. Начал швырять гантели на пол, когда оставался дома один, – надо же было как-то им досаждать. Гантели грохотали отменно, но жалоб от соседей не поступало, и стуки-скрипы все равно не прекращались. Паша и раньше с Толиком и прочими не здоровался, а теперь так даже и намеренно показывал, когда встречался в подъезде с обитателями нижней квартиры, что не здоровается с ними. Глядя прямо в тяжелое лицо Толика или пустое Нинкино. С решительным вызовом. Хотел было однажды все же спуститься к ним, чтобы окончательно объясниться, но его опередила мать. Ее поперли оттуда с такими выражениям, с таким ревом и визгом, так испортили ей настроение, что он понял – это гады еще те.
Мать все же как-то спасалась на работе, а вот Пашу уже ничто не спасало. Неприятный звук был вбит в его голову крепко. Он везде его слышал – где бы ни был, что бы ни делал. Даже когда встречался с друзьями. Отвлекался, казалось бы, проникаясь веселым настроением собеседников, а потом вдруг вспоминал: домой-то все равно идти надо, спать-то я дома буду… Сократили еще несколько человек из отдела. Исчезла и нервная правдоискательница с синим поплавком на лацкане пиджака, несколько раз бессмысленно повторившая перед своим уходом, уставившись в окно: «Они не имеют права…» Потом случилось и вовсе нечто странное. Паша пришел на работу и с удивлением обнаружил, что в отделе остался он один. Он вышел в коридор, но никого там не встретил. В некотором недоумении он вышел из здания института и побрел на троллейбусную остановку. Он ехал в страшном, насквозь гриппозном троллейбусе и думал: как там, дома, все так же будет продолжаться или теперь изменится? Напротив него сидела женщина, опухшая от материнства, со спящим ребенком на руках, у которого рот был вымазан зеленкой. Еще была девушка с неприятно круглым лицом и маленькими глазками, настолько ярко накрашенная, что рядом с ней находиться было неловко. Хотелось держаться подальше. Сразу три Толика висели на поручнях и обсуждали, светит ли нам в этом году высшая лига или нет. Один Толик рассказывал другому Толику про службу в ракетных войсках, а третий Толик добавлял: шансов никаких. Паша жадно слушал их разговор, переминаясь с ноги на ногу, и даже пытался улыбнуться. Счастливые люди! Они все знают, они во всем уверены, их все устраивает в этой жизни. Они едут домой. А куда еду я? Мне двадцать четыре года. Работы нет, дома, по сути дела, тоже. И деваться некуда. Везде одно и то же. Одинаковые города, дома, квартиры, люди. Все для них, для меня – ничего… Он вдруг сообразил, насколько он беззащитен и слаб. И страшно одинок. Ему бы давно надо было разобраться с самим собой, а потом уже с окружающими его звуками. Город – страшная сила, которая подчиняет тебя целиком и потом убивает.
Ночь была безнадежна. Визбор уже не помогал, французы тем более. Вата не лезла в уши. Заснул после двух, а в пять проснулся. Густой звук, чугунный. Кажется, в батарею колотили. Отступать было нельзя. Паша как будто и ждал такого вот призывного набата, чтобы действовать. Метнулся в коридор, мимо испуганной матери и ничего не понимающего отца, и как был, босиком, выбежал на холодную лестничную площадку. Спустился вниз и начал барабанить в дверь. Ему открыли почти сразу же. Паша оттолкнул краснорожего Толика и наконец все увидел. Испуганные глаза Нинки, кутавшейся в халат. Выглядывавшую из-за ее спины девочку с косичками. Старую больную мать в кровати с приподнятой рукой. У окна, рядом с чугунной батареей, в инвалидном кресле – безногого калеку, в выцветшей гимнастерке и камуфляже, большеротого, синегубого, со вздернутыми, округлыми глазами идиота. Увидев Пашу, он нагло ему ухмыльнулся и зачерпнул из стоявшего тут же огромного мешка горсть грецких орехов. Затем положил их на подоконник. Девочка вышла из-за спины мамы и молча подала калеке молоток. Он стукнул молотком по орехам пару раз и с блуждающей улыбкой оглянулся на Пашу. Треснула скорлупка. Идиот снова усмехнулся. На его губах выступила пена. Он еще раз ударил. Вдруг тяжело задышал и начал стучать по батарее. Паша подскочил к нему, выхватил из его рук молоток и принялся лупить им куда попало, словно выполняя нехитрую, но такую нужную работу, и уже не слышал, как истошно кричали вокруг него чьи-то далекие голоса, как вопил синегубый рот в пене, и тем более не видел, как девочка на цыпочках вышла в соседнюю комнату, чтобы наконец-то уложить свою куклу спать.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
