Текст книги "Игра с незнакомцем. Сборник рассказов"

Война

Сообщения с Кавказа приходили странные и тревожные: то боксерский матч, то отрезанные головы, а потом финансовые махинации, гортанная речь, папахи, «калашниковы», пляшущие женщины в платках и горящие танки. Отец ругал президента, мать добавляла: и вообще, чушь это какая-то… В самом деле, непонятно было все вокруг.

Газет в семье К. не читали уже года три: не выписывали, не покупали. Время киосков (так и хотелось сказать: век киосков, эпоха ларьков, эра палаток…) назначило всему, в том числе и бумаге, новую цену: газета ничем не отличалась от «левой» водки, которую нормальные люди, помнящие о своем здоровье, предпочитали не брать. Родители смотрели телевизор. Первый канал – южно-американские костюмные страсти, второй – «Санта-Барбара». Паша К. телевизор не смотрел. По привычке, приобретенной в студенческие годы, он читал книги, словно выискивая в тексте вневременные координаты гармонии. На его работе все шло к сокращению. Проектный институт после акционирования начал вдруг усиленно хиреть. Работники, еще совсем недавно радовавшиеся оттого что теперь, мол, хозяевами стали, нынче загрустили. Приватизация вышла с фокусом. Пошли задержки и без того мизерной зарплаты. Кто-то увольнялся сам, кого-то увольняли. Все чаще в разговорах звучало слово «развал». Довольно скоро стало ясно, что при таком порядке вещей единственным хозяином института останется директор. Будет сдавать пустующие помещения под оптовые склады и магазины и получать свои немалые денежки… «Неплохо, да?» – нервно спрашивала у работников отдела, где пока что обретался и Паша, одна яростная женщина-конструктор с синим «поплавком» на лацкане пиджака), кажется, всю жизнь отстаивавшая правду, – ей год оставался до пенсии. Но все это мало волновало Пашу – делать-то на работе все равно было нечего. Он ездил на службу по привычке, только чтобы «отметиться». Занимало это не так много времени, все остальное происходило дома.

Надоедало читать, он слушал музыку: в прошлом душевные песни Юрия Визбора или каких-то безымянных, лирически-драматических французов, поющих чуть ли ни в сопровождении народных инструментов. Это успокаивало и вводило в состояние отрешенной безмятежности, которой очень хотелось придать статус тайного знания с посвященной улыбкой на устах. «Вот времена настали, – вздыхала мать, – а ты не женился».

Паша улыбался. Все в нем находилось в каком-то оцепенении. Словно надо было подождать чего-то или кого-то. Казалось, должен был явиться некто и взять Пашу за руку, чтобы вывести из неблагоприятного настоящего в залитое солнечным светом и насыщенное чуть ли не детскими голосами пространство, – там, глядишь, и счастье сразу обнаружится.

Однако жизнь творила свои безобразия. «Ну, ты погляди, что делают! – возмущалась у экрана телевизора мать. – Просто ужас какой-то!». – «А ты новости не смотри, чтобы не нервничать, – советовал отец. – Гляди свою «Барбару».

Вскоре расстраиваться пришлось и по другому поводу. Началось все с малого. Как-то вечером мать сказала, что прошлой ночью никак не могла уснуть. Скрип ей какой-то мешал. (Она протяжно зевнула.) Резкий такой скрип, неприятный. Так что только каким-то чудом она забылась далеко за полночь и теперь вот ходит целый день как вареная.

А перед сном, когда Паша собирался почитать, она вошла к нему в комнату и спросила: «Слышишь?» «Что?» – не сообразил он. «Опять» скрипит». Она вздохнула. «Не пойму, где это. Как будто скребется кто-то. И чего людям не спится? Дня им что ли мало!» Она ушла, переваливаясь на больных ногах (отец уже слегка похрапывал за стеной), а Паша прислушался. Кажется, ничего особенного. Привычная относительная тишина пятиэтажного дома ночью, когда все спят и только с улицы доносится то приглушенный звук спешащего в депо троллейбуса, то легкое постукиванье женских каблучков; но эти звуки вряд ли могли беспокоить, они были известны. И вдруг услышал: довольно отчетливо, действительно резко, как будто скрип и даже стук одновременно. Потом еще и еще. Шаги. Какая-то возня… В самом деле, услышать это ночью было неприятно. Паша поднял глаза к потолку, решив, что шум исходит от соседей сверху, но большой уверенности в этом у него не было. Неясна была и природа звуков. Не так нагло и открыто, как при вечном ремонте, но несравненно подлее. Стук-скрип и скрип-стук. Читать Паша уже не мог, весь превратившись в слух, и как заснул, не помнил.

Зато утро выдалось как в казарме, разве что только «подъем!» в ухо ему не крикнули. Скрип-стук и вот уже сна нет. Сразу глаза открыты. На часах ровно шесть, а вставать ему в семь. Час еще провалялся Паша в кровати, слушая однообразные стуки и скрипы и гадая, у кого бы это могло быть. Разумеется, впустую, не выспавшись как следует.

Рабочий день прошел словно в каком-то забытьи. Загородившись кульманом, Паша вяло читал, сопротивляясь зевотным позывам, пока едва не рухнул в темный провал сна. Спас его неожиданно дернувшийся поплавок, периодически разводящий тревожные круги по унылой поверхности отдела. «Люди, слыхали? Нас всех в скором времени изжить отсюда собираются!» – «Ну что ж, Татьяна Ивановна, давно пора!» – весело заметил ей пожилой конструктор в широких подтяжках. Он уже год как был на пенсии и не унывал ни при каких обстоятельствах.

К вечеру Паша подошел с некоторым напряжением и даже волнением: повторится ли? Поневоле к чему-то прислушивался сквозь шум работавшего телевизора. Старался не смотреть на зевавшую мать и потолки. И хотя прежнюю гармонию сменило несколько нервное ожидание, взялся все же за книгу. Надо было за что-то ухватиться руками, вот и ухватился. Как за спасательный круг. Уже лежа в постели, услышал вдруг, как застучало его сердце, чему он очень даже удивился. Неужели паника? Но, кажется, тихо. Значит, все?.. Куда там! Продолжай слушать дальше. Звук, вдруг обретший размеры, плотный и несомненно враждебный. Какой-то другой стук – тайный, природу, происхождение которого не знаешь и не можешь понять, откуда он взялся. Раскалывающий тишину, и не только тишину, но и твою голову, как спелый арбуз, с хрустом, с проникновением в мозг, в котором теперь, кажется, звуки эти поселились навсегда и исходят они теперь именно оттуда. Словно в твоей голове кто-то без спроса открыл отделение фирмы по производству резких звуков для населения. По просьбе трудящихся, наверное.

О нормальном сне теперь, конечно, не могло быть и речи. Спал Паша мало и оттого раздражался. Раздражался еще и из-за матери, которая привязала его к этим звукам своим неосторожным замечанием. Думал: вот если бы узнал, что это и, главное, от кого исходит, так и успокоился бы, наверное. Но сделать это было сложно. Квартира была крайняя, торцовая, дом – панельный, слышимость – отличная, так что скрипеть и постукивать по ночам могли и с первого этажа, и с последнего, и от соседей слева.

Так пришла зима. Пашин отдел сократили ровно на треть, среди прочих исчез и веселый пенсионер в широких подтяжках, но синий поплавок еще трепыхался. Про Пашу словно забыли, а он никому и не мешал. Был тих и мрачен. Прятался в полудреме. Домой не спешил. А непонятные звуки, когда оставался в квартире, стал слышать и днем. Наглые, беспардонные. Стены были просто насыщены ими. И он вдруг почему-то с ужасом подумал, что они, должно быть, всегда и были, да только он их раньше не слышал по какой-то причине. И тут все неожиданно выяснилось. «Это у соседей под нами», – сообщила Паше мать, хотя он ее не просил об этом и даже был недоволен, когда она сказала это именно ему, почему-то признавая в нем такого же пострадавшего, как и она. «Что там они делают, ума не приложу. И почему ночью?» «Не только ночью», —хотел добавить он, но промолчал, вымученной улыбкой показывая, что его эти пустячные заботы нисколько не интересуют. Теперь он знал где, но так и не знал почему, а это задевало еще больше и даже распаляло до крайности. Как всякий образованный человек, Паша, конечно же, предполагал, что соседи это зло, но ведь не настолько же!

Этажом ниже жил затрапезный мужик лет пятидесяти. Звали его Толиком. Работал он грузчиком в соседнем гастрономе. Конечно же, выпивал. Летом часто выходил во двор в белой майке и мешковатых брюках, садился на лавочку у подъезда и молчал, упершись руками в колени. При этом не шумел, вел себя смирно и ни к кому не приставал. Изредка, так только, забавы ради собирал вокруг себя стайку голубей, изображая вытянутой вперед рукой щепоть семечек. Энергично шевеля пальцами, приманивал их, будто рассыпал вокруг себя что-то; когда же тупые голуби подходили достаточно близко, он с силой топал ногами и, гогоча, разгонял их. Заканчивалось все тем, что беспрерывно раскачиваясь, он падал на землю и затихал. Сердобольные старушки, примостившиеся напротив, говорили ему с участием: «Что разлегся? Иди домой, а то Нинка придет и ругать будет». Нинка – его жена. Она и, правда, приходила, начинала его отчитывать, даже пыталась поднять, но у нее ничего не получалось, и тогда она отступалась, раздраженно говоря: «Ну и лежи здесь, черт пьяный, пока милиция не заберет!» Толик приходил в себя ближе к ночи; шатаясь, он пробирался домой. Несколько раз Паше приходилось быть свидетелем подобных сцен и каждый раз он брезгливо проходил мимо.

Теперь он знал, кого ненавидеть. И мать еще добавляла: «Как ночь, так их раздирает там прямо на части!» Оказалось, что там, кроме Толика и Нинки, живут еще ее старая больная мать, не выходившая на улицу, и их дети, девочка лет десяти и парень, ему уже лет двадцать, наверное. «Только что-то давно я его не видела, в армии, должно быть», – продолжала рассказывать мать и спрашивала у отца: «А ты слышишь?» Он с раздражением отшвыривал неизвестно откуда взявшуюся в доме газету и говорил: «Я, слава богу, ничего не слышу и слышать не хочу!»

А, может быть, это старая больная мать? – решил вдруг Паша. Лежит старушка одна, сучит в темноте ногами, мается… Ну да, скрипит и стучит днями и ночами, никак не успокоится. Разве в это поверишь? Но какую-то причину надо было все же найти. Читать он уже не мог. Строчки резко подпрыгивали, и текст превращался в бессмыслицу. Паша брал перед сном плейер и надевал наушники. Визбор пел со скрипом, французы еще и постукивали. Так и забывался в тревожном сне, затыкая уши ватой. И снилось ему, что он на манер скалолаза ползет по стене и чутко прикладывает большое, почему-то красное, увеличивающееся прямо на глазах ухо к стене, исследуя каждый сантиметр насыщенной загадочными шорохами поверхности. И видел себя – медленно поворачивающего голову ленивца с воспаленными глазами, смешными ушами и сумкой, жующего что-то. Потом плыл в лодке по ночному озеру, лунная гладь которого провожала гребца в дальний путь. Только что скрипели уключины. Теперь весла кверху. Плавное скольжение. Свешивается рука за борт, падает голова, ухо отлипает от подушки, и Паша просыпается. За окном идет снег, в ушах вата, на обоях видны следы чьих-то когтей.

Вскоре он придумал особый метод борьбы с соседями. Начал швырять гантели на пол, когда оставался дома один, – надо же было как-то им досаждать. Гантели грохотали отменно, но жалоб от соседей не поступало, и стуки-скрипы все равно не прекращались. Паша и раньше с Толиком и прочими не здоровался, а теперь так даже и намеренно показывал, когда встречался в подъезде с обитателями нижней квартиры, что не здоровается с ними. Глядя прямо в тяжелое лицо Толика или пустое Нинкино. С решительным вызовом. Хотел было однажды все же спуститься к ним, чтобы окончательно объясниться, но его опередила мать. Ее поперли оттуда с такими выражениям, с таким ревом и визгом, так испортили ей настроение, что он понял – это гады еще те.

Мать все же как-то спасалась на работе, а вот Пашу уже ничто не спасало. Неприятный звук был вбит в его голову крепко. Он везде его слышал – где бы ни был, что бы ни делал. Даже когда встречался с друзьями. Отвлекался, казалось бы, проникаясь веселым настроением собеседников, а потом вдруг вспоминал: домой-то все равно идти надо, спать-то я дома буду… Сократили еще несколько человек из отдела. Исчезла и нервная правдоискательница с синим поплавком на лацкане пиджака, несколько раз бессмысленно повторившая перед своим уходом, уставившись в окно: «Они не имеют права…» Потом случилось и вовсе нечто странное. Паша пришел на работу и с удивлением обнаружил, что в отделе остался он один. Он вышел в коридор, но никого там не встретил. В некотором недоумении он вышел из здания института и побрел на троллейбусную остановку. Он ехал в страшном, насквозь гриппозном троллейбусе и думал: как там, дома, все так же будет продолжаться или теперь изменится? Напротив него сидела женщина, опухшая от материнства, со спящим ребенком на руках, у которого рот был вымазан зеленкой. Еще была девушка с неприятно круглым лицом и маленькими глазками, настолько ярко накрашенная, что рядом с ней находиться было неловко. Хотелось держаться подальше. Сразу три Толика висели на поручнях и обсуждали, светит ли нам в этом году высшая лига или нет. Один Толик рассказывал другому Толику про службу в ракетных войсках, а третий Толик добавлял: шансов никаких. Паша жадно слушал их разговор, переминаясь с ноги на ногу, и даже пытался улыбнуться. Счастливые люди! Они все знают, они во всем уверены, их все устраивает в этой жизни. Они едут домой. А куда еду я? Мне двадцать четыре года. Работы нет, дома, по сути дела, тоже. И деваться некуда. Везде одно и то же. Одинаковые города, дома, квартиры, люди. Все для них, для меня – ничего… Он вдруг сообразил, насколько он беззащитен и слаб. И страшно одинок. Ему бы давно надо было разобраться с самим собой, а потом уже с окружающими его звуками. Город – страшная сила, которая подчиняет тебя целиком и потом убивает.

Ночь была безнадежна. Визбор уже не помогал, французы тем более. Вата не лезла в уши. Заснул после двух, а в пять проснулся. Густой звук, чугунный. Кажется, в батарею колотили. Отступать было нельзя. Паша как будто и ждал такого вот призывного набата, чтобы действовать. Метнулся в коридор, мимо испуганной матери и ничего не понимающего отца, и как был, босиком, выбежал на холодную лестничную площадку. Спустился вниз и начал барабанить в дверь. Ему открыли почти сразу же. Паша оттолкнул краснорожего Толика и наконец все увидел. Испуганные глаза Нинки, кутавшейся в халат. Выглядывавшую из-за ее спины девочку с косичками. Старую больную мать в кровати с приподнятой рукой. У окна, рядом с чугунной батареей, в инвалидном кресле – безногого калеку, в выцветшей гимнастерке и камуфляже, большеротого, синегубого, со вздернутыми, округлыми глазами идиота. Увидев Пашу, он нагло ему ухмыльнулся и зачерпнул из стоявшего тут же огромного мешка горсть грецких орехов. Затем положил их на подоконник. Девочка вышла из-за спины мамы и молча подала калеке молоток. Он стукнул молотком по орехам пару раз и с блуждающей улыбкой оглянулся на Пашу. Треснула скорлупка. Идиот снова усмехнулся. На его губах выступила пена. Он еще раз ударил. Вдруг тяжело задышал и начал стучать по батарее. Паша подскочил к нему, выхватил из его рук молоток и принялся лупить им куда попало, словно выполняя нехитрую, но такую нужную работу, и уже не слышал, как истошно кричали вокруг него чьи-то далекие голоса, как вопил синегубый рот в пене, и тем более не видел, как девочка на цыпочках вышла в соседнюю комнату, чтобы наконец-то уложить свою куклу спать.