Текст книги "Игра с незнакомцем. Сборник рассказов"

В шорохе листьев

В то утро погода еще не определила, что дать земле: уже не согревающее осеннее солнце или холодный дождь. Мохнатые ветки сосен с застывшими каплями ночного дождя, мокрые, истерзанные стволы тоненьких берез, других деревьев и земля, пропитанная все тем же ненастьем, – вот та картина, которую мог бы наблюдать одинокий прохожий, случайно оказавшийся в этот ранний час за городом. Однако никакого прохожего в половине седьмого здесь не было. Ворона, удобно дремавшая на ветке старого клена, очнулась и, чуть приподнявшись и хлопнув крыльями, каркнула. Холодом повеяло от этого звука, который эхом разнесся по лесу, заваленному мертвыми листьями.

Мальчик вздрогнул и огляделся по сторонам. Только сейчас он понял, где находится. «Вот так забрел», – тихо произнес он вслух и подтянул свитер до самого подбородка. Унылое шоссе было пустынно. «Наверное, ни одна машина здесь никогда не проезжала», – подумал он.

А кругом стоял лес. Но лес не тот, не летний, где все дышит радостью и уютом, где бьет ключом невидимая жизнь и лесные поселенцы оживленно переговариваются между собой на различных языках, – таким мальчик запомнил его, когда гулял вместе с дедушкой. Мальчик ловил бабочек, а дедушка говорил «это капустница», «это павлиний глаз», смешно шамкая ртом. Рассказывал, как бегал в детстве взапуски. Глаза лучились ушедшим в прошлое светом, уголки рта подрагивали, морщины на лице разглаживались в бескрайние воспоминания и начиналось: «в некотором царстве, в некотором государстве», как в книге, истории из которой дедушка по привычке («Ты же сам можешь!» – «Но у тебя интереснее!») читал мальчику перед сном.

Это был даже не зимний лес, великолепный в своем строгом наряде и суровой торжественности, когда одно удовольствие скатиться на санках с горы, ткнуться головой в свежий, рыхлый снег, ощутить его исчезающую колкость губами, а потом теми же губами припасть к пластмассовой чашке горячего чая, который дедушка наливал из термоса. Всюду царила напряженность, сходная с затишьем перед боем. Все деревья обречены были в это время года казаться старыми. Еще ночью они боролись с непогодой, застигнувшей их врасплох, стонали и скрипели под порывами ветра, словно корабельные мачты, а сейчас, устав, они равнодушно глядели на дорогу.

Мальчик вздохнул, поежился от капли, упавшей на непокрытую голову и решил свернуть к поляне, которая виднелась за редкими березами. Зачем он здесь? Для чего сюда пришел? Ему было страшновато оставаться наедине с лесом и, в то же время, он не стремился к людям. «Ну и пусть, – подумал он. – Тут меня не найдут».

Он еще ничего не знал об эгоизме, но уже знал, что такое страх. Его упрямство было единственной возможностью доказать себе, что он может жить иначе. «Останусь здесь. Буду охотиться на диких зверей, – твердил он себе как заклинание. – Главное – перезимовать». Ему восемь лет – всего или уже? Кажется, для его возраста это слишком много: и то, что родители у него словно чужие, незнакомые ему люди, похожие на злых призраков, равнодушные тени, вывернутые остатки той жизни, которой он не знал, не помнил, потому что казалось, что так плохо было всегда, и ему уже даже начинало казаться, что они и вовсе никакие не родители ему, ненастоящие, потому как не могут же они в самом деле быть такими злыми; тут и думать нечего, а его настоящие родители живут где-то далеко, они горько плачут, потому что не могут его найти, все как в книге, ему же дедушка про такое читал, и если бы они знали, где он, то они бы спасли его и дедушку, они бы избавили их от постоянного, беспробудного пьянства, скандалов, которые вспыхивают по любому поводу, и забрали бы к себе от этих нехороших людей; и то, что дедушка теперь болеет, лежит на кровати с закрытыми глазами и кашляет, а рядом, в стакане с водой лежат его зубы, которые он вынимал перед сном, но теперь не спросишь в шутку, как раньше: «Дедушка, можно твои зубы поносить?»

Да, они постепенно превращались в чужих, пили водку, глядя в телевизор, и хохотали над каким-то комиком, изображавшем пьяницу, подбадривая друг друга: «Гляди, какой урод!» Мальчик помнил, что они были за что-то в обиде на дедушку. Мальчик это чувствовал по их косым взглядам, но не понимал причины. Он уже столкнулся с готовым отношением, основу которого заложили до него. Дедушка молчал, никогда и ничего не говорил об этом или хотя бы о том, как он в свою очередь относится к ним. Разве слова кого-нибудь оправдывали? По его глазам ничего нельзя было понять. Кто прав, а кто виноват – разобраться теперь было невозможно. Но глядя на «чужих» и на дедушку, мальчик понимал, что прав последний. А еще раньше, года два назад, одна доброжелательная соседка сказала ему: «Бедный ты, бедный! И родители у тебя пьяницы, и дедушка неродной!» Как неродной? Мальчик вздрогнул от ненужного укола. «Это неправда!» – подумал он с такой решимостью, в которой упрямство берегло истину. Скорее важное (для нее, конечно) сообщение было в ее словах, но никак не жалость. Выяснилось вот что: его матери дедушка был отчимом, а бабушка, которой мальчик не знал, она… Соседка рассказывала с подозрительным воодушевлением и блеском в глазах. Дальше он слушать не хотел. Его нельзя было обмануть. Если для посторонних это что-то да значило, то для мальчика ровным счетом ничего. «Чужие» все равно оставались чужими, а у него с дедушкой была своя жизнь. «Чужим» она не нравилась.

Ну, почему ему так не везет? «Чужие» расплывались по осколкам разбитого стекла от кухонной двери, их лица были искажены яростью, а он попался им под руку и теперь ничего не помнил, отдаляясь от них зрением, застрявшим в перевернутом бинокле, падая навзничь, когда его ударили по голове.

Он убежал.

Теперь забыть все и научиться помнить только лучшее. Ему еще многое предстоит узнать, испытать громадные разочарования и обрести необходимую надежду, увидеть, что жизнь несовершенна и так далека от того, что рисует воображение.

Он очень устал и хотел спать. «Я не могу вернуться, – подумал он, садясь на землю. – Куда?» Да, так и есть, он уверен: в доме живут чужие дядя и тетя, они не обращают на него с дедушкой никакого внимания, главное – найти где-то денег на выпивку, и находят, а больше ни на что денег у них нет, и дедушкина пенсия уже почти ничего не решает. Что делать с его пенсией решают они.

Недостаток душевного тепла приводит к ожесточению, но мальчика что-то хранило от потерь. Он любил смотреть, как дедушка бреется. Взбивает пену кисточкой, потом укутывает ею подбородок и щеки. Старательно проводит острым лезвием по щекам. От него пахло особым теплом – бодрым утром, летним, прогретым днем, спокойной ночью, а еще начищенными ботинками и шахматами. Он раскладывал доску, расставлял фигуры и учил мальчика играть: «это тура – она ходит вот так», пальцы большие, красноватые, немного дрожащие, «а слон вот так». Верхняя пуговица воротника рубашки у дедушки всегда застегнута. Рубашек у него две. Одна – светло-зеленая, армейская, другая – клетчатая, красно-синими линиями. Он называл ее «праздничной», а те, «чужие», – «стариковской». Мальчик тоже хотел иметь такую рубашку. Он хотел быть дедушкой.

Хорошо было только с ним. Мальчик сторонился ребят во дворе, почему-то инстинктивно определяя их бойкость и шумную стадность как нечто враждебное ему, сравнимое с их будущим взрослым состоянием, о котором ничего положительного уже сейчас нельзя было сказать. Но однажды та неизвестная сила, которая, как он смутно чувствовал, опекает его, все же не уберегла от испытания, и он поддался на их уговоры пойти в парк и покататься на карусели, и столкнулся с жестоким обманом. Они были старше. Они позвали его, посмеиваясь, переглядываясь между собой, как будто уже знали, что он не такой как они и потому им непременно надо его унизить хоть чем-нибудь, показать свою грубую силу и обнаружить его слабость. И потом показали ему убитую белку, распятую на стволе сосны. Он сразу же, раскрыв рот, часто задышал – от отчаяния, от невозможности что-то исправить, и они, не дожидаясь его слез, ринувшихся изнутри к глазам, полным обиды на несовершенство мира, жестоко засмеялись. Они смеялись над ним и бросали шишками в белку.

Вот минута, в которую ему по-настоящему стало страшно оттого, что дальше будет еще хуже и ему слишком многое придется пережить до того, как он станет по-настоящему взрослым, обретет спокойствие и уверенность. Он даже увидел себя через много лет, вспоминающим именно этот миг, когда необходимо принять решение, от которого все будет зависеть, и тогда в жизни определится верный путь, отыщется единственная дорога, дающая каждому, кто прислушается к себе с доверием и желанием, возможность обрести подлинное счастье, и его цена не будет зависеть ни от каких внешних обстоятельств. Сила роста, заложенная в нем, проясняла зрение и позволяла мыслям проникать в будущее, в тот возраст, когда все уже будет завоевано, – выстроен дом, посажен сад, даны права новой жизни. Это было желание других отношений – ясных, светлых, других родителей – любящих и любимых.

И появилось новое, удивительное чувство, сказочное, как в тех историях, что читал ему когда-то дедушка. Именно здесь, в этом лесу, можно загадать желание и оно непременно исполнится. Вытянуть вперед ладони, сжать их в кулаки… «Хочется так! Хочется так! Хочется так!» Мальчик крепко зажмурился и с силой открыл глаза.

Вдали послышался приглушенный звук мотора. Звук то затихал, то опять прорывался сквозь воздушную пелену и вот, наконец, из-за поворота выехал автобус. Синяя куртка на мальчике встрепенулась, зашелестела, и он быстро обернулся. Он не предполагал никакого вмешательства в этот запустелый лес. Что дальше? Теперь его волновало только одно. Он вдруг подумал: «А что если они убьют дедушку?» Выходит, он предал его, оставив одного? А вдруг дедушка и правда умрет? Что тогда ему делать? Тогда ведь и его не станет? Мальчик смотрел на людей, выходящих из остановившегося автобуса, потом опустил голову и увидел свои ноги, основательно промокшие от невысохшей листвы. Вот и решение. Он сделал несколько шагов по скользкой земле, продрался сквозь колючий кустарник каких-то сморщившихся ягод, ободрав при этом руки, и оказался в автобусе.

Он стал в самом углу, сзади, и, схватившись рукой за поручень, рассеянно уставился в мутное окно. Дедушка. Он снова читал книгу. Небо потемнело и косые струи холодного дождя впились в заснувшую землю, которая тщательно оберегала свой сон, укутавшись в одеяло из осенних листьев. Но не тут-то было, – недобрый ветер изорвал природой созданное покрывало и обнажил голую землю. И она застонала, и опять, как в последнюю ночь заколыхались деревья, пытаясь защитить землю, давшую им жизнь, спасти ее от наступающих холодов.

Автобус снизил скорость и стал медленно продвигаться вперед. Дождь улюлюкал и колотил его, пытаясь залить все внутри. А бой постепенно стихал. Ветер отступил, но отступил временно, полагая расправиться с истерзанными деревьями в следующий раз. Он словно предупреждал, что не успокоится до тех пор, пока не оборвет их все до последнего листочка. И теперь деревья, как-то сразу сблизившись, продолжали наклонять свои ветви и, касаясь ими друг друга, тревожно шептались, пересчитывая раненых и готовясь к отражению нового нападения. Дождь же, монотонно поливая, продолжал свою осаду.

Вдруг автобус резко затормозил. Пассажиры покачнулись, теряя опору под ногами, и кто-то, не удержавшись, упал на парня в синей куртке. Толчок был настолько сильным, что вывел его из состояния задумчивости. Он повернул голову и увидел девушку.

Неожиданное смущение разлилось по ее лицу яркой краской, и чувство неловкости за случившееся заставило ее быстро подняться и отпрянуть назад. «Извините!» – чуть слышно проговорила она и отвернулась. Одно слово! Но странное действие произвело оно на молодого человека. Что-то тронуло его в голосе, произнесшем: «Извините!..» Уже минуту спустя он вспомнил ее глаза, все черты необыкновенно прекрасного лица, нежность кожи и темные волосы, легко обхваченные вязаной шапочкой. Ее лицо показалось ему знакомым. Его охватило сладостное головокружение. Бессонная ночь, бурные выяснения отношений накануне и езда в автобусе, укачавшая его, раньше могли бы дать ему объяснение, если бы он теперь не подумал иначе.

Салон автобуса вдруг ярко осветился, мокрые стекла заблестели и заиграли, как в калейдоскопе. Глаза, застигнутые врасплох такой игрой света и тени, с напряжением сомкнулись, оставив только узкий разрез, что придало лицу выражение сладкой боли.

Это из блокады свинцовых, угрюмых туч вырвалось солнце и поспешило вручить себя миру. А облака, не удержавшие в своих тисках огненный шар, быстро рассеялись, словно обожглись и теперь пытались поскорее скрыть свой позор. Все возликовало вокруг, и солнечный луч чудесной акварелью прошелся по умирающей листве, окрасив ее в мягкие тона.

Парень посмотрел на девушку в вязаной шапочке. Он вдруг ощутил, какое тепло разлилось по салону автобуса и волной дошло до него. Ему показалось, что он уловил ее дыхание и неожиданно все вокруг себя увидел и узнал. И сразу же все плохое отошло куда-то далеко, пропало, стерлось в бесконечном рое новых мыслей, не оставив и следа.

Он весь горел радостным возбуждением. Секунды стригли волосы на его затылке. Минуты складывались в часы, часы в дни, дни в годы. В детстве даешь себе обещание, что никогда не будешь лысым, не будешь храпеть по ночам, а на деле все оказывается совсем иным.

Автобус остановился у какой-то деревни: маленькие домики, окна которых играли с дразнящими солнечными лучами, виднелись недалеко от шоссе. Пассажиры засуетились, стали собирать вещи. Девушка тоже потянулась к выходу. Она спрыгнула со ступенек на расцвеченную бликами лужиц землю, и ему тоже захотелось выйти. Он не знал, отчего вдруг так все переменилось в нем, но вот увидел он аккуратную деревеньку, повеселевший лес вокруг, лужицы, будто капли, и отражение солнца в них, девушку, легко спрыгнувшую на податливую землю, – и захотел также, непременно сейчас, сию минуту выйти из душного автобуса и пойти с ней рядом, может быть, не разговаривая, шагая по опавшим листьям, но молчание это будет лучше всего на свете и желаннее. Два молчания сольются в одно и станет тихо-тихо, и только шорох листьев будет сопровождать их в дороге.

И он направился по проселочной дороге, ведущей в лес. Девушка чуть задержалась, узнавая куда ей идти, и теперь тоже шла по этой дороге. До их знакомства оставалось совсем немного. В сущности, они уже были знакомы. Мужчина шел впереди, не смея оглянуться, но чувствуя ее дыхание за своей спиной. Иначе и быть не могло, ведь ему надо спешить! На душе стало совсем легко. Он не замечал грязи под ногами, а видел только верхушки сосен и берез и ясное небо вверху. Он шел и улыбался, чувствуя, что та женщина сзади тоже улыбается, улыбается так, как могут только маленькие дети, еще необученные искусству притворства.

Так они вошли в лес, и мужчина неожиданно увидел, что лес понимает его; почувствовал, как деревья смотрят на него и на женщину. В его голове звучала музыка, которую он сам недавно играл по вечерам, но теперь к ней присоединились звуки деревьев, окрашенные солнцем в разные тона, – и так у каждого дерева свой звук. Женщина же шла сзади, – он это слышал, когда в его мелодию случайно вступало эхо ее шагов. Она еще не знала, что им предстоит прошагать всю жизнь.

А-а-а! – пронеслась лесная мелодия, то ли в шелесте листьев, то ли в порыве ветра. Капли дождя, спавшие на ветвях, соскользнули вниз и с бумажным звуком просыпались под ноги мужчины. Он прислушался.

Лес светлел. Старик старался идти ровно и прямо, полной грудью вдыхая чистый и свежий воздух. Мелодия, слышимая только ему одному, постепенно набирала силу, звучала все настойчивее и, наконец, целиком вошла в него. Он сжал кулаки, и радостный озноб прошел по его телу.

Тем временем он минул небольшую развилку дорог и, идя по одной из них, оказался у холмов, поросших изломанным кустарником. С другой стороны лес кончался. И виднелась узенькая ленточка асфальта. Старик затаил дыхание и посмотрел вперед; что-то изменилось; он словно вышел из царства чудес. Но чудеса продолжались и здесь: когда он все-таки осмелился повернуть голову назад, там никого не было. Еще раз с напряжением посмотрел он вглубь леса – и снова никого не увидел. Лесная фея пропала, но сказка не кончилась, ведь все, что нас окружает – это тайна, и даже в шорохе листьев есть ее следы.

Наступал обеденный час. Старик захотел есть. Дома, должно быть, с утра хватились его разыскивать, обнаружив, что он тихо ушел, жалеют о скандале и вспоминают все обидные слова, которые сказали ему. Но теперь все будет по-другому.

Он поехал обратно в город и вскоре добрался до дома. Вошел в подъезд. Самое главное: застегнул верхнюю пуговицу рубашки. Медленно поднялся по лестнице и, поколебавшись, нажал на звонок. За дверью раздался детский топот. «Надо сказать что-нибудь трагическое, но с иронией», – улыбаясь, подумал он, но, увидев в прихожей всю семью, просто сказал: «Я вернулся…»