Текст книги "Смотритель"

– Интересно, – сказал я.

– Похожие проблемы начались и с твердью под ногами. Сперва архитекторы Идиллиума предполагали сделать новую землю плоским диском – и окружить ее бесконечным плоским морем… Но несчастье случилось опять – занимавшиеся этим погибли. Их как бы раздавила бесконечная тяжесть – даже от их baquet осталось в прямом смысле мокрое место. Пришлось загнуть море за горизонт, как на Ветхой Земле. Произошло еще несколько подобных трагедий – и медиумы стали понимать, что обладают свободой только внутри узкого коридора возможностей. Весьма узкого.

– Но почему? – спросил я.

Смотритель пожал плечами.

– Ученые не смогли ответить на этот вопрос, – сказал он. – Наука того времени даже не пыталась объяснить мистерию Идиллиума. Поэтому за дело взялись теологи, тоже входившие в состав общества. Они объявили причиной всех бед то, что архитекторы Идиллиума нарушили волю Верховного Существа. В чем заключается воля Верховного Существа применительно к новому миру, теологи, естественно, не знали, поскольку никаких священных текстов на этот счет не имелось, откровений – тоже. Члены общества «Идиллиум» были большей частью трезвыми прагматиками, и экстатические видения их не посещали. Единственным способом понять божественную волю признали метод…

– Проб и ошибок? – догадался я.

Смотритель кивнул:

– Именно тогда выяснилось, что индивидуальное путешествие, которое позже стали называть Великим Приключением, может быть каким угодно – а вот общее для всех пространство, каковым был Идиллиум, подвержено ограничениям. То, что видят… Как ты говорил?

– То, что видят двое, создано Богом, – повторил я.

– Почти. Постепенно архитекторы Идиллиума поняли границы своих возможностей – и сформулировали законы воплощения. Их было два. Первый ты уже процитировал, только в те дни его формулировали иначе: «То, что видят трое, видит Верховное Существо».

– Почему трое, а не двое?

– Теология, Троица, мистика, не знаю. Важно, что он проводит грань между общим и частным. А второй закон звучал так: «Творящая воля человека не должна создавать радикально новых форм». Другими словами, отныне медиумам разрешалось лишь воспроизводить существующее. Новый мир обязан был походить на Ветхий. Хотя бы приблизительно.

– Но почему? – спросила Юка.

– На этот счет высказывалось много предположений. Главным образом, конечно, теологических. Я не буду повторять аргументы о плане Верховного Существа, о священном чертеже, от которого нельзя отклониться – никто этого чертежа не видел. Лично мне кажется, что остроумнее всего сформулировал суть вопроса один из наших физиков, по совместительству еще и богослов: новое творение, сказал он, может существовать лишь до тех пор, пока скрыто в тени прежнего, – а чтобы спрятаться надежно, оно должно этой тенью стать… Очень похоже на правду.

– То есть новый мир оказался просто копией старого? – спросил я.

– Нет. Не копией. Не забывай, – Смотритель поднял палец, – что тень повторяет только внешний контур предмета. В тени можно спрятать многое, чего нет в оригинале. Главное – не нарушать предписанных тени границ. Как объяснял когда-то мой наставник, любивший понятные сравнения, мы едем на дилижансе творения зайцами, прячась на заднике от кондуктора… Суть законов воплощения проста – нам нельзя высовываться. Но пока нас не видно в тени Ветхой Земли, мы можем делать что хотим.

– Значит, архитекторам Идиллиума пришлось проститься со своей мечтой о совершенном мире?

– Вовсе нет, – ответил Смотритель. – Мы не можем создавать радикально новых форм, но можем как угодно комбинировать старые. Частности могут быть любыми, пока не нарушено общее равновесие. Эти рамки позволяют нам очень многое. Мы используем Ветхий мир как библиотеку лекал – и вырезаем по ним нужные нам узоры. Мы не можем приказать штукатурке стать звездой. Но мы в силах нарисовать на ней фреску со звездами…

И он показал на стену. На ней появилось синее небо с золотыми точками – и большое оранжевое солнце с улыбающимся лицом. Потом фреска исчезла вместе со штукатуркой, и я опять увидел покрытое рябью темное пятно.

Смотритель взял со стола чашку, плеснул в нее чаю из чайничка и сделал большой глоток сквозь прорезь своей маски. Мне пришло в голову, что это действие – единственное доказательство его телесной реальности: можно было измерить количество исчезнувшего чая. Остальное вполне могло быть просто иллюзией.

Впрочем, любые чайные измерения ведь тоже могли быть наведенной в моем сознании галлюцинацией.

– Непонятно, – сказала Юка, – почему Верховное Существо позволяет нам сказать «А», но не позволяет сказать «Б».

– Ты права, – ответил Смотритель, – это понятно не до конца. Может быть, тот, кто выкрикивает слишком много букв, рано или поздно произносит что-то запретное…

– Но почему тогда у нас есть возможность сказать «А»?

– Неизвестно, – сказал Смотритель, – входило ли это в план. Может быть, мы обнаружили в творении прореху. Но это всего лишь щель. Если мы попытаемся превратить ее в брешь, охраняющие космос силы раздавят нас как муравьев. Мы можем заниматься нашим мелким колдовством на окраине мироздания, следя, чтобы питающий нас ручеек не был чересчур заметен. Но если мы превратим его в потоп, он первым делом смоет нас самих.

– А что это за охраняющие космос силы? Ангелы Элементов?

– Нет, – сказал Смотритель. – Я говорил о великих космических энергиях, природа которых нам неясна. Четыре Ангела – это силы, охраняющие Идиллиум. Это наше новое Небо, порождение Франца-Антона и Павла – они создали его, чтобы отказаться от использования baquet. Так было нужно для безопасности. Когда появилось Небо и Ангелы, необходимость в этом приборе исчезла, а потом мы стерли даже память о нем. Если сегодня baquet видят на старой гравюре или фреске, обычно думают, что это какая-то допотопная медицина. Благодаря Ангелам шивы и Смотрители могут управлять Флюидом напрямую.

– Вы видели Ангелов? – спросил я.

– Если ты станешь Смотрителем, будешь общаться с ними так же легко, как говоришь сейчас со мной.

– Общаться с Ангелами? – недоверчиво переспросил я.

Юка поглядела на меня широко открытыми глазами.

– Да, – сказал Смотритель. – Они обучат тебя управлять Флюидом. Это сложная и развитая наука, тонкости которой Небо держит в секрете.

– Небо контролирует нас? – спросил я.

– Ангелы не заинтересованы в контроле, – ответил Смотритель. – У них вообще нет своих интересов. Их единственная цель – оберегать мир.

– Зачем им служить нам? Почему они не возьмут власть в свои руки?

– Им это ни к чему, – вздохнул Смотритель. – Постижение тайн Флюида уничтожает не только низкие, но и высокие желания. Это отчасти происходит даже со Смотрителем. Прикасаясь к силе, создающей Вселенную, невозможно сохранить личные интересы. Иначе Флюид разнесет тебя в клочья. Ангелы, превращающие Флюид в небесную благодать, не могут желать чего-то иного, кроме всеобщего благополучия. Они хотят, чтобы все были счастливы – но предоставляют заботиться об этом нам самим. Их собственное счастье заключается просто в созерцании Флюида…

– На Небо можно попасть? – спросил я.

– Если ты Франц-Антон или Павел Великий, – усмехнулся Смотритель. – Тогда шанс есть.

– Детей учат, что Ангелов питает наша любовь к ним, – сказала Юка. – И наши молитвы.

– В некотором роде, – согласился Смотритель.

– Разве Ангелам нужны молитвы?

– Конечно. Это создает причину и повод для их существования. Они находятся в потоке страдающего бытия исключительно ради нас.

– Какое странное устройство мироздания, – сказал я.

– Если ты немного подумаешь над ним, – ответил Смотритель, – оно покажется тебе изящным и совершенным. Благодаря ему мир уже третье столетие находится в равновесии.

– Ангелы создают наш мир вместо медиумов Месмера? – спросила Юка.

– Не совсем так, – ответил Смотритель. – У них другие функции. Им больше не надо наводить галлюцинацию и затягивать в нее людей.

– Почему?

– Потому что в нее уже втянуты все, кто живет в нашем мире. Они в ней родились. Для них это единственная известная им реальность, и они даже при желании не могут перестать ее создавать… Видите ли, если бы во времена Месмера через портьеру, разделявшую Париж и Идиллиум, прошла не сотня-другая аристократов и бонвиванов, а все тогдашнее человечество, или хотя бы критическая масса людей – я не помню сколько, но это уже подсчитано, – то никаких медиумов-каталистов больше не понадобилось бы вообще. Люди поддерживали бы поле новой галлюцинации сами, уточняя и полируя ее своим новым коллективным опытом. Медиумам, наоборот, пришлось бы воображать Землю, чтобы туда можно было вернуться… Но такую эмиграцию в восемнадцатом веке, конечно, никто не хотел устраивать. Зачем в Эдеме сифилитики-санкюлоты? Хотя прежде нечто похожее происходило.

– Когда? – спросил я.

– Очень давно, – сказал Смотритель. – В Атлантиде. А потом – в Америке, еще до Колумба. Через проходы, открытые древними медиумами, в другой мир ушли целые народы, следы которых до сих пор безуспешно ищут земные археологи. Атланты даже взяли с собой свой остров.

– У них тоже был baquet?

– Нет, – сказал Смотритель. – Они пользовались другой технологией. Наркотические настойки, помощь ду́хов и все такое прочее. Но принцип был тем же самым – коллективная визуализация, строго одинаковая для всех вовлеченных. Она создает новый мир в тени прежнего, и туда уходят беглецы… Я говорил про тень Ветхой Земли, откуда новому творению нельзя выходить, – но и новый мир, в свою очередь, способен отбрасывать тень на Землю. Многое, что происходит на Ветхой Земле, вызвано влиянием этих скрытых пространств.

– А где они находятся?

– Они не где-то, – ответил Смотритель. – Они сами в себе. Как и наш Идиллиум.

– У нас есть с ними контакты?

Смотритель отрицательно покачал головой.

– Мы им не интересны и не нужны, – сказал он. – Даже для жертвоприношений.

От этих слов повеяло чем-то настолько мрачным, что я не стал задавать дальнейших вопросов. Некоторое время мы молчали. Потом Смотритель поднялся из-за стола.

Мы с Юкой встали тоже.

– Мне пора, дети мои. В следующий раз, Алекс, мы встретимся наедине.

Он покосился на Юку. Та присела в придворном поклоне.

– Я утомила вас своей глупой бестактностью, Ваше Безличество. Мне нет прощения, но я уповаю на ваше бесконечное милосердие и прошу меня извинить.

– Отчего же, – ответил Смотритель, – мне очень понравилась наша беседа. Ты, вероятно, еще многое хотела спросить? Вероятно, тебе интересно, снимаю ли я маску, когда занимаюсь любовью? Это зависит от обстоятельств.

Юка покраснела.

– Три ноль, – сказал Никколо Третий.

Юка, к счастью, промолчала.

Помахав нам рукой, Смотритель шагнул в черное пятно на стене. Пятно колыхнулось, пропуская его, разгладилось и исчезло. Я опять увидел деревянную панель, гравюру с морской башней – и вспомнил, что уже давно не делал своих упражнений.

Интересно было, что Смотритель появился в комнате как бы из этой башни. Но это, конечно, могло быть простым совпадением.

– Ты его разозлила, – сказал я Юке.

Она посмотрела на меня с жалостью, как на ребенка:

– Как мало ты понимаешь в мужском сердце, Алекс. Хотя у тебя в груди такое же.

– И чего я, по-твоему, не понимаю?

Юка вынула из складок своей одежды крохотное зеркальце, оглядела себя и провела языком по губам.

– Я его сокрушила. Полностью и целиком. Его Страдальчеству конец.

– Наконец я вижу в тебе что-то человеческое, – сказал я. – Впрочем, этому вас тоже наверняка учили. Третий год, да?

Она засмеялась:

– Ты ревнуешь, и мне это приятно. Такому меня никто никогда не учил, клянусь.

– Тяжело работать красавицей?

– Очень, – вздохнула Юка. – Но все почему-то хотят.

VII

Однажды днем, когда Юка, по своему обыкновению, куда-то исчезла, а я выполнял свою рутинную медитацию над гравюрой Павла (теперь монах-наставник заставлял меня воображать постепенное строительство башни, затем – ее медленное разрушение силами природы, и так много раз подряд), в Красный Дом ворвался Галилео.

С первого взгляда я понял: случилось что-то жуткое. Галилео был небрит, непричесан и бледен, а его глаза были окружены темными кругами – таким я не видел его никогда.

– Алекс, мы едем к Смотрителю. У тебя минута, чтобы одеться.

Мне этой минуты хватило – сказалась привычка к фаланстерской дисциплине. Я быстро натянул черный мундир без знаков различия – в таком наряде можно было ехать куда угодно. Мы вышли во двор, и я увидел колонну из нескольких бронированных экипажей.

– Что случилось? – спросил я.

Галилео отрицательно покачал головой, давая понять, что говорить не надо.

Мы молчали всю дорогу. Галилео сверлил взглядом обшивку переднего сиденья. Мне было тревожно – и, чтобы развеяться, я разглядывал сонный счастливый мир за окном.

Ландшафт был чуден и немного грустен, как часто случается ранней осенью.

Обтекаемые гондолы ветряков, транслирующих Ангельскую благодать, казались не человеческой присоской к силе ветра, а, наоборот, могучими моторами, удерживающими разбухший монгольфьер нашего мира в небе.

В кукурузном поле бродило жирафопугало камуфляжной масти – их, я слышал, ввели весельчаки из Железной Бездны, убедив бюрократов из департамента Земли, что такая окраска пугает сильнее, ибо мнительные вороны решают, что к ним хотят приблизиться незаметно.

Возвращающиеся из школы мальчишки и девчонки катили по пешеходным дорожкам на велосипедах и роликовых коньках, скапливаясь на игрушечных светофорах – и там начинались короткие потасовки, завершавшиеся, как только загорался зеленый.

Бабочки кокетничали друг с другом в придорожных кустах. Кружевные облака прятали в себе солнце.

Почему-то я остро чувствовал полную беззащитность привычного миропорядка. Словно вокруг был милый и наивный рисунок на занавесе – а с другой стороны уже стояли актеры, готовые появиться на сцене. Что-то подсказало мне: спектакль будет мрачным.

– Алекс! – позвал Галилео, и я поднял на него глаза.

Вместо его лица я увидел черную маску, почти такую же, как на Никколо Третьем во время нашего последнего разговора. Галилео протянул другую складную маску мне, и я безропотно надел ее. Маска была легкой и удобной, совсем не мешала дышать, и через минуту я про нее забыл.

Мы приехали на базу службы безопасности, окруженную стеной колючих кустов. Сначала мы долго петляли среди пакгаузов с двузначными номерами, а потом кортеж затормозил возле круглой башенки со шпилем, похожей на ступу вроде тех, что Железная Бездна ставит на городских окраинах. Вокруг стояла охрана.

Внутрь вошли только мы с Галилео.

Внутри ступы оказалась ведущая вниз лестница. Мы спустились довольно глубоко под землю, вышли на узкий перрон и сели в маленький стальной вагончик, чем-то напоминавший блестящую деталь огромной швейной машины. Он помчал нас по длинному туннелю.

– Куда мы едем? – спросил я.

– В Михайловский замок, – ответил Галилео.

– А почему нельзя было доехать туда в экипаже?

– Сегодня это может быть опасно. А так нас не увидит никто.

Прошло несколько минут, и наш вагончик остановился. За его дверью начинался серый бетонный коридор. Галилео тут же побежал по нему.

Мне стало по-настоящему страшно. Я побежал следом, стараясь не отставать от него на поворотах – иначе я просто потерял бы его из виду в этом подземном лабиринте. Помню, что стражники, стоявшие в коридорах, щелкали каблуками, когда мы проносились мимо, и мне успело прийти в голову идиотское сравнение: Галилео – движущийся по стене палец, нажимающий один выключатель за другим.

Наконец мы выбрались из подвала, поднялись по мраморной лестнице на третий этаж, прошли по коридору и оказались у позолоченных дверей, где стояла группа офицеров. Здесь же были несколько монахов Желтого Флага и врачи с громоздкой медицинской машиной. Все молчали. Мы прошли в дверь, и я увидел Никколо Третьего.

Он был еще жив. Но жить ему оставалось совсем недолго, это делалось ясно с первого взгляда.

Он лежал на столе, на огромной карте Идиллиума, куда стекала его кровь (если б я увидел такое на картине, то решил бы, что это пафосная пошлость). Рукава его кителя были разрезаны до плеч, и на локтевых сгибах блестели маленькие металлические диски – наверно, медицинские амулеты. Но толку от них было мало: из груди Смотрителя торчали две короткие белые стрелы.

На его лице даже сейчас была черная маска.

Рядом со столом стояли два врача и охранник. В углу комнаты белели мраморные обломки – статуя античного воина раскололась, упав с постамента. Среди обломков валялся крохотный белый арбалет с двумя пружинными дугами.

Я отчего-то сразу пришел в себя и почти успокоился. Ничего страшнее произойти уже не могло. Помню, я отрешенно подумал, что стрелы в груди Смотрителя все же, наверное, не из мрамора, а из крашенного в белый цвет металла.

Увидев меня, Никколо Третий попытался приподняться, но его удержали врачи.

– Не надо двигаться, – сказал один из них. – Яд будет распространяться быстрее.

Я подошел к Смотрителю. Никколо Третий несколько раз открыл и закрыл рот в прорези маски – как выброшенная на берег рыба.

– У него паралич речевого центра, – сказал доктор. – Он не может говорить.

– Он может говорить, – ответил Галилео. – Оставьте нас. Все, без исключения, выйдите. Кроме тебя, Алекс.

– Но Его Безличеству нужна помощь, – сказал второй врач.

Галилео махнул рукой.

– Вы ему не поможете. Он жив только усилием воли. Быстрее, у нас мало времени.

Врачи и охранник подчинились. Несмотря на волнение и страх, я не мог не отметить абсурд происходящего: в комнате остались три человека в масках, словно здесь репетировали средневековую итальянскую комедию. Как выразился какой-то монастырский поэт – комедию с убийством.

– У нас и вправду мало времени, – сказал Смотритель.

Я вздрогнул. Его голос звучал странно и неестественно.

– Горло меня не слушает, Алекс, – продолжал Смотритель, – я говорю через Флюид. Меня, как ты видишь, убили. Постарайся, чтобы этого не случилось с тобой.

– Кто? – спросил я.

Смотритель закашлялся – и я с трудом узнал в этих звуках знакомый смех.

– Фехтовальщик, кто же еще. Галилео, покажи ему хронику… Он все тебе объяснит. Пока я жив, я должен передать тебе свой крест.

– Что это?

– На болтовню нет времени, Алекс. Дай руку. Нет, левую.

Я протянул ему руку. Он поднял левую ладонь, повернул ее так, что наши средние пальцы соприкоснулись, и сказал:

– Смотри внимательно…

Я уставился на наши соединенные кисти.

На тыльной стороне ладони Смотрителя стала проступать татуировка – павловский крест с раздвоенными острыми концами. Его середину закрывал лик солнца. Рисунок был выполнен в простой и благородной манере, напоминающей о древних алхимических трактатах. Сначала крест и солнце были желтыми, а потом сделались отчетливо-оранжевыми.

– Не убирай руку, – сказал Никколо Третий.

Он с неожиданной легкостью приподнялся (мне почудилось, что его грудь заскрипела), коснулся креста мизинцем другой руки, повел по нему ногтем – и рисунок вдруг сдвинулся с места, проехал по среднему пальцу Смотрителя (при этом уменьшившись и искривившись, словно перешедший на другую поверхность луч), поднялся по моему среднему пальцу – и оказался на моей руке, став в точности таким, как прежде.

Это произошло быстро и легко, будто Никколо Третий перекинул костяшку на счетах. Сперва я ничего не почувствовал. А потом понял, что время замерло – словно этим движением Смотритель выключил его. Я видел его черную маску, его бледную руку, свои собственные пальцы – но все было неподвижным.

Во вселенной остался лишь один крохотный родничок времени – татуировка на моей руке. Руке было холодно. Это был приятный, но требовательный холод, очень требовательный и одушевленный, населенный множеством ледяных иголок. Я стал дверью в этот холод, подумал я. И тени из него рвутся наружу, в мир, откуда я только что пришел…

Но я не приходил ниоткуда, вспомнил я, а был всего лишь одной из теней, населявших этот холод, – и сейчас сделался… сделался…

Эта мысль свернулась на холоде, так и не превратившись в понимание. Источником холода было веселое алхимическое солнце.

Чем пристальнее я глядел на татуировку, тем сложнее было понять, что я вижу – словно из моих глаз била струя воды, смывая с объекта моего внимания слой за слоем. Солнце несколько раз изменило цвет и размер – а затем я на секунду перестал видеть Никколо Третьего.

Мне померещилось, что передо мной невысокий человек в треуголке и черном мундире со звездой. Я узнал Павла Алхимика. Сперва он глядел на меня требовательно и строго, но потом на его курносом лице появилась еле заметная улыбка.

– Если ты дойдешь до последнего поворота, – сказал он, – будь смелее… Не бойся посмотреть на это, не бойся… Ты ведь Смотритель, ха-ха-ха…

Павел исчез, и я понял, что гляжу на самого себя в высоком узком зеркале. За моей спиной, совсем недалеко, была часовня в виде короны из сияющего янтарного стекла. Она сразу же стала удаляться прочь. На пару секунд все закрыли клочья тумана, а затем я увидел башню с гравюры Павла – ту самую, что я мысленно собирал и разбирал каждый день во время своих духовных упражнений.

Я видел ее издалека. Она высилась над утренним морем; в ее арках и нишах стояли мраморные и бронзовые статуи, а на вершине сверкала часовня-корона. Утреннее солнце точно наложилось на павловский крест над ней. Казалось, именно он и светит миру.

У меня мелькнула мысль, что это видение – побочный результат моих ежедневных занятий: все было как на гравюре, если бы ту раскрасили. За исключением разве что уплывшего куда-то морского змея…

Нет, понял я, было еще одно отличие.

От часовни отходил мост, который не вел никуда, а так и обрывался в пустоту. На его краю, кажется, и стояло то самое зеркало, куда я только что гляделся. Ничего подобного на гравюре не было.

Потом башня исчезла и стало темно.

Я опять увидел свою руку. Выше и дальше белело застывшее лицо Галилео. Я сделал усилие, и замершая секунда треснула и рассыпалась, словно облепившая меня корка льда. Рука Смотрителя оторвалась от моей.

На моей руке теперь не было никакого павловского креста. Не было его и на руке Смотрителя.

Никколо Третий умер.

– Его Безличество велел показать тебе хронику, – сказал Галилео, – и, поскольку это было его последним поручением, я почтительно исполню его прямо сейчас.

Он подошел к двери, открыл ее и позвал:

– Хронист!

В комнату вошел один из монахов с вытатуированными на бритой голове буклями парика.

– Покажи Безличному, что здесь произошло.

Титулом «Безличный» Галилео назвал меня.

Монаха это ничуть не удивило. Он сдвинул два стула так, что они оказались напротив друг друга, и жестом пригласил меня сесть на один, сам же уселся напротив.

– Глядите мне прямо в глаза, – сказал он. – И не отводите взгляд.

Его глаза были желтыми и цепкими, как у хищной кошки. Мне показалось, что он сразу же схватил мои зрачки своими – и куда-то их потянул. Я сопротивлялся – это было непривычно и страшно, – но монах ободряюще улыбнулся, и я поддался.

Мои глаза чуть не вылезли из орбит от напряжения – а потом у меня закружилась голова и я догадался: он всего-то навсего хочет, чтобы я расслабился и посмотрел туда, куда смотрит он.

Как только я сделал это, я увидел ту же комнату, где мы сидели – но на столе в ее центре еще не лежало мертвое тело, а статуя копьеносца на постаменте была целой.

У стола с картой стояло несколько человек. Раскрылась дверь, и в комнату вошел Смотритель в сопровождении двух монахов. Стоящие у стола приветствовали его, Смотритель шагнул к столу, склонился над картой – и тут статуя в углу ожила.

Как намазанный мелом мим, уставший стоять неподвижно, мраморный воин зашевелился, поднял копье и ударил им Никколо Третьего – но тот сделал легкое движение рукой, и копье замерло, упершись в воронку потемневшего воздуха, возникшую между Смотрителем и статуей.

Никколо Третий поднял другую руку и стал быстро и брезгливо помахивать кистью, словно разгоняя мошек или сбрасывая со стола крошки – и после каждого такого мановения мраморный воин содрогался, и от него отлетал большой кусок. Сначала отлетела голова, потом рука со щитом, потом плечо, потом нога – но, когда воин уже падал с постамента, из-за его спины высунулось не то щупальце, не то хвост, кончающееся сдвоенным арбалетом – и в Никколо Третьего полетело сразу две стрелы…

Глаза монаха отпустили меня, и я опять увидел Галилео.

– Благодарю, – сказал он монаху, – теперь удались.

Когда тот вышел из комнаты, Галилео повернулся ко мне.

– Покойный Смотритель в совершенстве управлял Флюидом, – сказал он. – Но этого оказалось недостаточно. Наоборот – его погубило собственное мастерство.

– Почему?

– Он стал играть с убийцей. А тот просто дожидался момента, когда Смотритель окажется полностью связан Флюидом. Если бы Никколо Третий поставил себе задачу защититься любой ценой, он был бы жив.

– Кто этот фехтовальщик? – спросил я.

– Мы не знаем, – пожал плечами Галилео. – Этого не знают даже Ангелы.

– Разве Ангелы могут чего-то не знать?

– Получается, могут, – сказал Галилео. – Нападение было осуществлено силой Флюида. Ангелы видят любое колебание Флюида – но не могут понять, что приводит Флюид в движение в этом случае. Его источник невидим. Каким образом и откуда появляется Великий Фехтовальщик, не знает никто.

– Он может убить любого?

– Наверное, – ответил Галилео. – Но тебе опасность пока не угрожает. И не будет угрожать, пока ты не станешь Смотрителем. Никто не знает, удастся это тебе или нет. Все решат Ангелы.

– Когда?

– Мы отправимся к ним прямо сейчас. Вернее, отправишься ты. Я тебя просто провожу.

Он протянул мне офицерскую кепку:

– Надень это.

– Зачем?

– Чтобы те, кто увидит нас в коридоре, не знали точно, где ты и где я. Не останавливайся, не смотри по сторонам и ничего не говори… Следуй за мной и гляди в пол.

Вслед за ним я вышел из комнаты. Мы протиснулись сквозь толпу у дверей – и я так точно выполнил его инструкции, что не увидел при этом ни одного лица – лишь ботинки и монашеские туфли.

Затем мы прошли по разноцветным каменным кругам и ромбам на полу коридора, спустились по мраморной лестнице и нырнули в тот же подвал, откуда вышли. Как только проход вокруг нас сжался в узкую бетонную кишку, Галилео опять побежал, и стражники на разветвлениях коридора защелкали нам вслед каблуками.

Мы сели в тот же стальной вагончик-шпульку, и он немедленно сорвался с места. В этот раз мы ехали гораздо дольше. По дороге я дремал – и пришел в себя оттого, что вокруг стало тихо.

– Вылезай, – сказал Галилео, – приехали.

Я заметил, что на нем уже нет маски – и снял свою.

В этот раз наружу пришлось лезть по тускло освещенной вертикальной шахте, держась за железные скобы. Мы протиснулись в открытый люк – и я наконец вдохнул полной грудью свежий воздух.

Вверху уже стемнело. Железная горловина с откинутой крышкой торчала из земли в каком-то огороженном дворе. Сверху в нас бил яркий свет.

Я увидел двух человек, придерживающих колеблемую ветром веревочную лестницу. Первый, одетый в форму авиатора, поражал огромными закрученными вверх усами (я знал, что среди летчиков это модно – в идеале усам полагалось иметь форму штурвала). Второй, лысый и румяно-счастливый, был монахом в чине невозвращенца – что следовало из белого подбоя на его рясе и доходящего до плеч парика, вытатуированного на бритой голове и шее.

Щурясь, я поглядел вверх – и увидел закрывшую полнеба тушу монгольфьера, слепящего нас повернутыми вниз фарами.

– Это Менелай, – сказал Галилео, указывая на монаха. – Он будет твоим новым наставником.

Монах поднял вверх три сложенных вместе пальца, приветствуя меня знаком Трех Возвышенных, и улыбнулся.

– Если буду жив.

Мне почему-то показалось, что он имеет в виду – если буду жив я.

Несмотря на такое вступление, Менелай приступил к наставничеству незамедлительно.

– Ложись спать, – сказал он, коснувшись моей головы теми же тремя пальцами, – тебе надо выспаться.

Я полез вверх. Прямо на лестнице на меня навалилась такая сонливость, что я чуть не сорвался вниз. Но мне помогли забраться в полутемную кабину, и, как только за мной закрылась дверь крохотной одноместной каюты, я упал на узкий топчан и заснул.

Мне приснился Великий Фехтовальщик. Во сне мы были с ним знакомы – и вместе шли по дорожке утреннего парка по какому-то делу.

Фехтовальщик совершенно не походил на мраморного воина из кабинета Никколо Третьего.

Его лицо словно сошло со старого масляного портрета – водянистые голубые глаза, тонкий нос, похожая на парик прическа с глубокими залысинами, доказывающими, что это все же его собственные напудренные добела волосы. Глаза его были так ледяны и остры, что казались холодным оружием.

Его расстегнутый мундир, не то военный, не то придворный, напоминал своей пестротой брачное оперение тропической птицы. В руке он нес полукруглую шляпу с опушкой, как бы треуголку без третьего угла (кажется, их так и называли – двууголками).

Удивило меня то, что он был уже не первой молодости. Потом я заметил целый ворох разнокалиберных крестиков и образков, выбивающихся из-под красного платка на его шее. Видимо, это были религиозные амулеты, так популярные среди убийц.

Словом, он выглядел именно так, как положено профессиональному бретеру, кормящемуся с обычая решать вопросы так называемой «чести» с помощью остро заточенной железной палки.

– Нам надо немедленно остановиться, – говорил я ему. – И тогда все может обойтись.

– Но почему? Зачем?

– От вашей шпаги гибнут разные люди, – отвечал я. – Смерть одних никого не огорчит. А гибель других может стать тяжелейшим ударом для человечества.

– Ну что ж, – сказал фехтовальщик, – я согласен, что достойные люди иногда гибнут от моей шпаги. Но их убиваю не я. Их убивает судьба.

– Значит, если кто-нибудь решится убить вас самого, вы тоже спишете все на судьбу?

– Не обещаю, – засмеялся фехтовальщик. – Я не буду ничего списывать, я буду яростно защищаться. И попробую для начала убить такого человека сам. Любым способом.

– Но это нелогично. Если вы считаете…

– Сударь, – перебил меня фехтовальщик, – меня кормит не логика, а сноровка. Если оставаться в живых нелогично, то я возьму на свою душу этот страшный грех… перед Аристотелем или кем там еще…

Удивительно, он слышал про Аристотеля. Я открыл рот для ответа, но меня схватила за рукав высунувшаяся из придорожных кустов рука. Я остановился, а фехтовальщик, тут же забыв про меня, пошел дальше.

– Не оглядывайся, – сказал чей-то голос. – Только слушай и смотри.

Я увидел впереди поляну. На ней ждали люди. Я узнал Франца-Антона – он был в черном и выглядел мрачно и торжественно, словно великим фехтовальщиком был он сам. Рядом стояло несколько господ, наряженных по моде позднего восемнадцатого века. Один из них, в лиловом камзоле, был в бархатной полумаске – и я понял, что это Павел.