Текст книги "Смотритель"

IV

Люди уже столько веков сравнивают любовь с болезнью, что желающий высказаться на эту тему вряд ли сообщит человечеству радикально новое. Можно лишь бесконечно уточнять диагноз.

Я бы сделал это так: любовь маскируется под нечто другое, пока ее корни не достигнут дна души и недуг не станет неизлечимым. До этого момента мы сохраняем легкомыслие – нам кажется, мы всего-то навсего встретили забавное существо, и оно развлекает нас, погружая на время в веселую беззаботность.

Только потом, когда выясняется, что никто другой в целом мире не способен вызвать в нас эту простейшую химическую реакцию, мы понимаем, в какую западню попали.

С Юкой случилось именно это. Сперва я полагал, будто испытываю к ней снисходительное любопытство – эдакий насмешливый интерес сурового всадника к котенку, забравшемуся на колени в придорожном трактире. Но вскоре выяснилось, что всадник уже не особо помнит, по каким делам он куда-то ехал – а делает ежедневные петли вокруг трактира, раз за разом заказывая обед, чтобы лишний раз подержать котенка на коленях.

Но винить меня в этом было глупо – в такую западню попал бы на моем месте любой. Юка была фрейлиной «Зеленые Рукава» – или, как говорят в светских кругах, «зеленкой». Красота этих существ совершенна настолько, что из приманки превращается в оружие страшной силы.

Про «зеленок» почти ничего никому не известно, и они тщательно поддерживают вокруг себя ореол тайны – к тому же их очень мало, и не всякий поседевший в салонах светский лев может похвастаться, что хоть раз видел одну из них своими глазами. Их выращивают в специальном заведении, как ассасинов или янычар – но обучают не убивать, а, наоборот, возвращать интерес к жизни.

Главное в их искусстве – не интимные услуги (их способны оказывать и куда менее утонченные существа), а самая настоящая любовь, которую они способны пробудить даже в черством и разочарованном сердце.

Любовь, помимо всего прочего, – великий катализатор служебного рвения, особенно с учетом того, что доступ к «зеленкам» обычно теряют вместе с высокой должностью. А за глюки эту привилегию купить нельзя (говорят, впрочем, иногда можно купить должность).

«Зеленок» воспитывают точно так же, как девушек из благородных домов – только результат бывает не в пример лучше: дисциплина в их школе военная, и никаких послаблений им не дают. И они, конечно, куда красивее светских львиц, большинство из которых рождается от обычного для высших кругов брака глюков и звонкого имени. Поэтому дамы любят шептаться о том, что в красоте «зеленок» заключен какой-то темный инфернальный секрет.

Мало того, у «зеленок» начисто отсутствует эгоизм и прочие дурные черты характера, свойственные избалованным наследницам. «Зеленки» с младенчества знают, что служат Идиллиуму – точно так же, как все монахи Желтого Флага (некоторые даже относят их к нашему ордену). «Зеленки» бесплодны (по слухам, им делают специальную операцию), чтобы не возникало юридических проблем с их потомством, могущим претендовать на наследство.

«Зеленке» можно доверять абсолютно – она скорее умрет, чем предаст своего господина. Их учат отдавать не только тело, но и душу. Они делают это бестрепетно и честно, с самоотверженной улыбкой шагая из своего сурового гнезда навстречу судьбе (которая часто бывает печальной – о чем я еще скажу). В общем, «зеленки» – не гейши, а самураи любви.

Светские женщины, естественно, ненавидят «зеленок» со всей яростью проигравших соперниц и ежегодно придумывают для них новые унизительные ограничения, затрудняющие их выход в свет. Думаю, что, если бы светские дамы могли устроить «зеленкам» варфоломеевскую ночь, они бы сделали это с огромным энтузиазмом, и ночь эту наполнил бы зубовный скрежет, яростный визг и звон пилочек для ногтей.

Но особой необходимости в этом нет – «зеленок» слишком мало, и существуют они в тех заоблачных высях, куда редко проникает омраченный темной завистью взгляд светского хроникера.

Когда такое специально подготовленное к подвигу самоотверженной любви существо отдает тебе свое сердце, против этого невозможно устоять. То есть, может быть, и можно – но зачем? Ради чего-то другого в жизни? А чего именно? Я так и не смог ответить себе на этот вопрос.

Юке было двадцать лет – я был старше ее всего на три года. Хоть мои ранние любовные опыты не отличались особой разборчивостью, я никогда не посещал гипнобордели, полагая это унизительным и нечистоплотным (де Ломонозо, впрочем, легко обходил этот моральный аргумент, называя гипноборделем весь человеческий мир). Словом, я был идеально готов к тому, чтобы пасть жертвой страсти.

Я увидел Юку в выпускном альбоме Оленьего Парка – так называлось заведение, где готовят «зеленок» (только теперь я выяснил, что за департамент прислал мне в подарок странный женский бюст). Альбом оказался на столе в моем кабинете – видимо, его подбросили специально.

Всего в этом выпуске было пять девушек. Они обычно исчезают из альбома через день-два после рассылки: каталоги прошиты волокнами, восприимчивыми к благодати, и страница с выбывшей из списка красавицей становится мутно-белой, словно раскрытый альбом надолго оставили под палящим солнцем.

Мне, кстати, ужасно не нравятся эти альбомы. Сразу видно, что готовят их для всякого старичья. Молодой человек хочет отчетливо понимать, с кем он будет иметь дело – и предпочел бы фотографию полицейского типа, максимально упрощающую опознание: анфас, профиль и полные проекции тела с минимумом одежды.

А вот пожилого слугу народа, привыкшего к работе с бумагами, видом голого тела не удивить – он, как выразился кто-то из монастырских писателей, видел и женщин с начисто содранной кожей. Его угасающее воображение подобно рыбе, прячущейся возле илистого дна: чтобы зацепить ее, крючок нужно забрасывать со множеством хитростей.

Поэтому стилисты Оленьего Парка составляют сюжетные композиции, где их нежные героини наряжены то музой (с непременной лирой), то воительницей из Старшей Эдды (с подозрительной в символическом смысле булавой), то пастушкой (метафорично гладящей пожилого барана), то маляршей на стройке – и все это было в альбоме. Сюжеты таких подборок пошлы, несложны, и суть их в том, что происходящее заставляет возмущенную героиню постепенно раздеваться.

Первое чувство, которое я испытал, увидев в альбоме Юку, напоминало обиду. Ее нарядили ангелочком. А она, несомненно, была ангелом на самом деле – поэтому выдавать ее за ангелочка казалось кощунством и издевательством. Я никогда не видел такого трогательно красивого лица (про все остальное я даже не говорю – «зеленки» совершенны абсолютно).

Я не стану трудиться ее описывать: не смогу все равно. Уродливую женщину можно припечатать словом бесконечно точно и метко, а вот с красавицей такой фокус не пройдет. «Чистейшей прелести чистейший образец» – так плоско выражаются тончайшие из монастырских стилистов, попав в гормональную бурю.

И дело здесь, я думаю, не в том, что их стихотворный органчик засыпает песком – просто красота по своей природе есть не присутствие каких-то необычных черт, поддающихся описанию через вызываемые ими ассоциации, а полное их отсутствие. Например, длинное лицо можно назвать лошадиным. А прелестное – только прелестным, и все. Красота неизъяснима. То, за что может зацепиться язык, – уже не она.

Ангел из альбома мылся в небесной сауне – сначала крылья, потом все остальное. На ангельском лице застыла чуть заметная грусть и решимость пройти испытание до конца. Я понял, что через день или два это совершенное существо самоотверженно выдернет из сердца предохранитель и швырнет себя под ноги какому-нибудь проворовавшемуся до трансцендентности министру путей сообщения. Я не смог бы жить с чистой совестью, допустив подобное.

Вот, кстати, еще один способ, каким маскируется любовь – желание обладать выдает себя за стремление помочь и спасти…

Но я все еще колебался.

На следующее утро ее фотография в альбоме превратилась в слепое бельмо. Ну и к лучшему, подумал я. Ее кто-то уже выбрал. Выйдя в сад, я уставился на желтых бабочек, кружащихся над цветущим деревом. И во мне вдруг взметнулась такая волна ресантимента, что я даже не стал делать попыток с ней бороться. Вместо этого я позвонил Галилео.

Ее привезли в Красный Дом через два дня. Задержка была вызвана тем, что не так просто оказалось отменить пришедший на нее запрос. Его оставил кто-то очень высокопоставленный из аппарата безопасности – из тех слуг Идиллиума, которых и вправду может спасти только ангел с грузоподъемностью строительного монгольфьера.

В то время я был доверчив, и мне даже в голову не пришло, что эта история может быть одним из трюков Оленьего Парка. Так или иначе, моя просьба оказалась весомее. Но это меня не обрадовало – узнав, какой величины зубчатые колеса пришли в движение от моего звонка, я понял, что ввязался в серьезную авантюру, не представляя, чем она завершится.

Ее паланкин (бедняжек привозят заказчику в закрытом паланкине зеленого цвета, похожем на большую коробку конфет) поставили на траву между клумбами. Откланявшись и получив щедрые чаевые, носильщики в куртуазных ливреях удалились.

Награда была совершенно не заслуженной – паланкин доставляют в грузовой повозке, и носильщики волокут его на себе всего несколько метров. Но характер груза таков, что они зарабатывают непропорционально много: в экономике подобное называется рентой.

Паланкин был запечатан большой красной пломбой в виде сердца. Получателю полагалось срезать печать непорочности и чистоты лично. Я долго стоял перед паланкином в нерешительности, а потом сообразил, что бедняжке, должно быть, жарко, – и сломал пломбу пальцами.

Отчетливо помню эту секунду: зеленая лаковая дверца в мелких разноцветных звездах, темная трава под ногами, поющие за спиной птицы…

Мои пальцы, сжавшие красный сургуч, белеют от усилия. Дальше все происходит в строгом соответствии с законами механики: похожая на чайку впадина порождает трещину, и сердце разламывается пополам. Я так хорошо все запомнил потому, что ни о чем другом в эту секунду не думал. А думать следовало.

Она была в том же ангельском наряде, что и в фотоальбоме – видимо, администрация Оленьего Парка серьезно относилась к правам заказчика и не хотела, чтобы ей вчинили иск, уличив в несоответствии товара его рекламе. И еще Юка показалась мне куда красивее, чем на фотографии. Теперь на ее лице уже не было грусти.

Она подняла на меня глаза, улыбнулась и сказала:

– Кушать подано!

Признаюсь, я ожидал чего-то другого – и уже заготовил в ответ пустую и вежливую фразу. Но она сразу вылетела у меня из головы. Я протянул ей руку. Юка взялась за нее и вылезла из своей зеленой коробки. Я думал, она будет куда меньше меня – но она оказалась ниже всего на дюйм.

– Здесь есть во что переодеться? – спросила она. – Мне не терпится снять эти крылья.

– Могу предложить один из своих халатов, – ответил я. – А вообще, конечно, надо будет заказать вам одежду. Я не догадался, извините.

– Что вы, – сказала она, – извиняться должна я. Мои вещи прибудут только завтра. А кузнечиков и стрекоз вы тоже называете на «вы»?

– Я не держу их, сударыня, – ответил я. – Слишком хлопотно. И к тому же они мало живут, а я очень привязчив.

Юка засмеялась.

– Понимаю. Если захотите, чтобы я жила долго, не забудьте напомнить.

Ее слова кольнули меня в сердце.

Мы вошли в дом, и я заметил, что так и держу ее руку в своей. Ее ждали слуга и голем-носильщик – но нести ему было нечего. Когда она ушла в отведенные ей комнаты, я с удивлением понял, что нервничаю. Это «жить долго» открыло мне глаза на ситуацию.

Передо мной было исключительно красивое существо, выведенное специально для того, чтобы приносить радость и счастье (в дополнительной их дозе я, в общем-то, не нуждался), – и сейчас она, как боевая стрекоза, отправилась на свой главный в жизни вылет. То, что казалось мне интересным опытом, для нее было судьбой, к которой она готовилась с младенчества. Я почему-то не задумывался о том, что с ней случится, если я отошлю ее назад в Олений Парк. Я даже не знал, разрешают ли это правила.

За ужином – нашим первым ужином вместе – я попытался выяснить это в самой деликатной форме.

– Если дама категории «Зеленые Рукава» не справляется со своей задачей и заказчик отсылает ее назад, – сказала Юка, – она может вернуться в Олений Парк. Ее примут. Но затем она переходит в категорию «Красные Рукава».

– А что это значит?

– Она становится просто гетерой. Ее можно купить за деньги. Пусть и большие. Разумеется, нас никто к этому не принуждает. Можно уйти в мир и исчезнуть в нем навсегда, некоторые так и делают. Но чаще…

Она сделала странный жест рукой.

– Что?

– Чаще вспоминают про зеленый шнур.

– То есть?

– Если «зеленка» не смогла принести выбравшему ее человеку счастье, она никогда не будет счастлива сама, – ответила Юка. – Это значит, она потерпела поражение в битве и покрыла себя позором. Многие из нас не в силах такого пережить и совершают самоубийство. Вешаются на зеленом шнуре. К этому никто не принуждает – но шнур нам выдают при достижении шестнадцатилетнего возраста. Чтобы напомнить, как все серьезно. Мы вправду очень стараемся.

Она говорила эти жутковатые вещи совсем просто, и сперва они даже не казались страшными. Но если ей не было страшно самой, то меня ей удалось напугать.

– Секундочку, – сказал я, – мне хотелось бы знать, что вы собираетесь делать в том случае, если наши отношения не сложатся?

Юка улыбнулась.

– Я про это не думала.

– Неужели? Как такое возможно?

– Этому нас учат с самого начала. Если мы будем думать о будущем, то упустим из виду настоящее, где требуются наши услуги. Но я вас понимаю, мой господин.

«Мой господин». Надо же, «мой господин»… Меня так не называли даже свиньи, которых я пас.

– Алекс, – сказал я нервно. – Меня зовут Алекс.

– Хорошо, Алекс. Вы не хотите, чтобы вас мучила ответственность за мою возможную смерть?

Я кивнул.

– Я обещаю поступить так, как вы прикажете. Если захотите, я уйду в «Красные Рукава». Или найду себе какое-нибудь дело в миру. Но почему бы вам не дать мне шанс послужить вам? У вас в доме есть слуги. Все, о чем я мечтаю, – это стать одной из них. Я могу не попадаться вам на глаза – кто-то же должен стричь кусты и подметать дорожки…

Я поднял на нее глаза. Ее красота была почти физически невыносима – словно гипнотический луч, которым природа лишает разума и воли бедных самцов, включили на такую мощность, что он мог уже прожигать стены и сбивать небольшие летательные аппараты. На ней был мой белый шелковый халат – она подвернула его рукава, как я никогда не делал.

– Белые рукава, – сказал я.

– Мой статус меняется каждую секунду, – улыбнулась она. – Я чувствую себя тростинкой, подхваченной ураганом. Будьте милосердны, господин… Алекс.

Это звучало как шутка, но я понял, что она сказала правду.

– Если вы любите поговорить, я могу быть интересным собеседником, – продолжала она. – Я могу развлекать вас музыкой. Я умею делать пятнадцать видов массажа и знаю наизусть множество поэтов, древних и монастырских. Я могу просто сидеть в углу молча. У меня нет другой цели в жизни, кроме вашего счастья. Дайте мне шанс, господин.

Слушать это и глядеть на нее было странно. По всем законам природы просить и умолять должен был я – и мне казалось, что я вижу в ее глазах еле заметную усмешку. Она наверняка знает свою силу, думал я. Может быть, их тренируют на смертниках… Эта мысль меня рассмешила, и я пришел в себя.

– Меня не за что любить, – сказал я. – Я бездельник и лоботряс. Избалованное ничтожество. Ленивый и самодовольный барчук.

– Вы сейчас шутите, – ответила она, – но все это моя прямая специальность. Нас учат понимать человеческие недостатки. И любить их. Став бездельником и лоботрясом, вы все равно найдете во мне опору.

Я понял, что в ней казалось таким странным. Юка была младше меня – но опытнее и взрослее. Она совсем не походила на девушек ее возраста. И неудивительно. У нее, как и у меня, не было детства в обычном смысле, только годы муштры за спиной – пусть и очень специфической.

Ее с младенчества учили понимать человеческие недостатки и потакать им – но не позволяли иметь собственных. «Счастьем» для нее было развлекать другого человека, причем выбрать его сама она не могла. Ее вырастили именно для этой роли.

На миг мне почудилось, что передо мной недочеловек, жестоко изувеченное существо, уродец, выведенный на потеху… Я испытал смесь страха и отвращения. А потом в моем восприятии что-то сместилось, и я сообразил: уродец по сравнению с ней – я сам. Все ее служебные качества, в сущности, были высочайшими моральными достоинствами, которыми обладает мало кто из людей – разве что святые.

Бедняжке просто не оставили другого выбора кроме полной самоотдачи. Когда-то китайским женщинам бинтовали стопы, чтобы их ноги оставались маленькими – и женщина превращалась в сексуальную игрушку. А это была бинтованная душа. Мой страх сразу прошел – и мне стало ее жалко, почти до слез.

Жалость, кстати, еще одна типичнейшая маска любви.

Мы перешли на «ты» этим же вечером. Все произошло естественно и мило, но о деталях я умолчу. Да и хвастаться особо нечем. Скажу только, что Юка вела себя как обычная скромная и немного стыдливая девушка на свидании с приятным ей человеком.

Догадаться о том, что она получила какую-то особую любовную подготовку, было невозможно – Юка ни разу ни оскорбила меня проявлением вульгарной умелости. Наоборот, она казалась трогательно неопытной, а о некоторых вещах ее приходилось упрашивать.

Но когда мы оба иссякли, у меня осталось чувство, что мне сделали бесценный подарок, совершенно мной не заслуженный. Может, думал я, пытаясь пробудить в себе цинизм, в этом и заключается их подготовка. Но цинизм не хотел просыпаться. Рядом была Юка. И я решил отложить вынесение приговоров и вердиктов до утра.

Вот так и начался мой сон в Красном Доме. Я проводил с Юкой целые дни, и меня совсем не тяготило ее общество. Я понимал теперь, почему светские дамы так ненавидят «зеленок». Фактически те относились к другому биологическому виду, и победить его в честной борьбе за существование у обычных женщин не было никаких шансов.

Обычная красавица, получившая хорошее воспитание и знающая силу своей красоты, чувствует себя центром тяжести всего мироздания. И это чувство каким-то образом (возможно, посредством психических или гравитационных волн) искривляет пространство, где она находится. Если вы сидите с ней в одной комнате, вы будете постоянно ощущать ее присутствие, даже когда она молчит.

Юка же была совсем не такой.

Ее присутствие не утомляло – наверно, потому, что она ничего от меня не хотела. Она не смотрела на меня как на ступень к чему-то большему, как большинство профессиональных молодых красавиц, наперегонки катящихся к финишу в своих заколдованных тыквах. Про Юку действительно можно было забыть – причем без всякого пренебрежения, так же, как забываешь про самого себя, когда начинаешь думать о чем-то важном.

Когда я поделился с ней мыслью про женскую гравитацию, она сказала:

– Может быть, космическая гравитация – это такое же ощущение себя красивым. Вот только красота небесных тел поддается объективному исчислению – она пропорциональна их массе. У женщин чаще наоборот.

Ее личного присутствия не было даже в этом милом ответе – там мелькнуло лишь отражение моей мысли, словно я играл в зеркальный пинг-понг с невидимкой.

Разница между биологическим видом «женщина» и Юкой заключалась в том, что Юку невозможно было, как выражается Библия, «познать».

Всем ловеласам известно: с некоторого момента любая красавица перестает быть тайной и начинает надоедать. Это не значит, что в ней не остается ничего непонятного – непонятным в ней может быть вообще все. Но оно перестает быть интересным. Нас слишком изнуряет постоянная жизнь в поле чужого сознания, регистрирующего любой наш вздох и чих: кто-то объяснял мне, что именно это делает нас реальными с точки зрения духовной физики.

С Юкой ничего подобного не происходило. Она не стремилась вызвать во мне восхищение, из-за чего я наслаждался каждой ее фразой и поступком. Она не пыталась быть загадкой – и это делало ее невыразимо, непостижимо таинственной. В ней была настоящая сила. Но она использовала ее с одной-единственной целью – сделать мою жизнь интереснее и лучше.

Надо сказать, у нее получалось.

Мои прежние любовницы теперь казались мне шипастыми медными куклами в музее пыток, откуда я каким-то чудом выбрался на свободу. То же, наверное, испытывали и другие клиенты Оленьего Парка – нетрудно было понять, почему светские дамы так ненавидят это заведение.

Моя жизнь заметно изменилась. Я проводил в Красном Доме почти все свободное время, избегая обычных развлечений моего нового круга. Я потерял интерес к политике, скачкам, спортивным повозкам и чужим женам. Изредка меня навещали приятели. Косясь на Юку, они говорили со мной ласково и немногословно, как с неизлечимо больным, которого боятся случайно обидеть, – и при первой возможности уезжали.

Юка обычно отпускала каждому вслед – так, чтобы он не услышал, – какую-нибудь невинную шпильку. Укола, однако, хватало, чтобы из гостя вышел весь воздух, поэтому я ни о ком особо не скучал.

Теперь меня регулярно навещал только мой монах-наставник, приходивший напомнить о возвышенном и вечном – и вернуть мой ум в состояние, подобающее будущему Смотрителю. Юка оставалась в углу моей комнаты за ширмой и замирала в неподвижности, так что ее не замечали ни монах, ни я сам.

Ее, кажется, действительно увлекали эти душеспасительные лекции (мой наставник прежде был поэтом-лауреатом в Железной Бездне и выражал старые истины образно и красиво). Монах не знал, что Юка тоже в комнате.

Один раз произошла забавная сцена.

Наставник заставил меня сидеть на полу до тех пор, пока я не почувствовал боль в ступнях – и долго не разрешал сдвинуться. Потом он сказал:

– Мы все время меняем позу тела, потому что ни одна из них не является окончательно удобной. Это с детства знает каждый. Но то же самое касается и умственных состояний. Мы постоянно меняем позу ума – то направление, куда ум глядит, – поскольку ни одна из открывающихся перспектив не бывает удовлетворительной. Внутренняя жизнь человека сводится к тому, что он много раз в минуту перебегает из одной безысходности в другую, даже не осознавая этого процесса. А если у него возникает чувство, что в каком-то мгновении стоит задержаться, он тут же покидает его, чтобы написать стихотворение на тему «Остановись, мгновение…»

Я подумал, что он, как бывший поэт-лауреат, хорошо знает, о чем говорит.

В этот момент Юка кашлянула за своей ширмой. Мне показалось, что она не удержалась от смешка и попыталась замаскировать его таким образом.

Наставник услышал – и поглядел на меня. Я пожал плечами. Монах беззвучно поднялся, выхватил из-под своей рясы четки из маленьких медных черепов (в руках тренированного человека это серьезное оружие) и мягкими кошачьими шагами двинулся к ширме. Я понял, что у него на уме – шпионы, покушения и все такое прочее. Перемещаясь по комнате, он продолжал говорить:

– Ни в одной из поз ума нет счастья. Оно всегда где-то рядом. Но из-за того, что ум все время меняет позу, нам начинает казаться, будто счастье убегает от нас. Нам мнится, что мы вот-вот его нагоним. А потом мы решаем, что в какой-то момент промахнулись, стали отставать и упустили свой шанс…

Монах остановился возле ширмы.

– Последнее особенно мучительно, – продолжал он. – Но, как и все человеческие страдания, это тоска о миражах. Упущенного никогда не было не то что рядом, его не было нигде. Мы – просто стирающаяся память о веренице умственных поз, сменявших друг друга с безначального времени. Единственный смысл сей древней комедии – или, скорее, трагедии положений – бегство от неудовлетворенности, из которой сделана каждая из поз. Эта саморазворачивающаяся пружина не понимает, что убегает то самое, от чего хочется убежать – и именно оно будет найдено в результате. В этом неведении корень человека – и вечный двигатель истории…

С этими словами монах отбросил ширму – и увидел почтительно склонившуюся Юку. Выпрямившись, она подняла глаза и сказала:

– Но если не менять позу ума всю жизнь, то нам не останется ничего другого, кроме как стать той формой, которую мы сохраняем. Нам просто некуда будет деться. Разве не с этой целью вы, почтенный мастер, сделались монахом? Иначе в вашей рясе нет никакого смысла вообще.

Монах улыбнулся. Затем поднял ширму и поставил ее на место. Видимо, слова Юки произвели на него впечатление – и он решил, что она имеет право присутствовать во время наших уроков.

Но я-то знал, что Юка говорит не про него, а про себя. С того дня я стал понимать ее лучше – насколько это вообще возможно с таким странным существом. Кстати, чем меньше похож на нас другой человек, тем проще его полюбить. Думаю, это биология.

Я хотел теперь только одного: чтобы меня оставили в Красном Доме в покое и одиночестве – и я мог бы спокойно играть в шашки с Юкой. Я говорю «шашки», потому что в шахматы она выигрывала.

Мне следовало бы помнить слова монаха-наставника, что жизнь ненадолго приобретает кажущееся совершенство лишь для того, чтобы больнее поразить нас своим непостоянством (виновата в этом не сама жизнь, добавлял он, а наш ум, старающийся найти опору, смысл и красоту в танце вокзальных наперстков, шарик из-под которых был украден десять тысяч лет назад).

Когда я наконец привык к счастливому и безмятежному существованию в Красном Доме и даже стал находить в нем благородную скуку, мой сладкий сон был нарушен самым неожиданным образом.