Текст книги "Вся вселенная TRANSHUMANISM INC.: комплект из 4 книг"

– Была, – ответила Няша. – Третий раз иду. В этом году на Красную площадь не пустят, только к Манежу. Но на экране все увидим. На «Москве».

– Не пустят на площадь? – протянул Иван. – Чего ж мы туда премся?

– Так и хорошо. Мне в том году на площади ногу отдавили. И всю помяли. А чувства мы и перед экраном испытаем.

– Какие?

– Хорошие чувства, – сказала Няша горячо. – Не сомневайся, Иван. Хорошие, верные чувства, которых, по сути, нигде больше не осталось. Надлежащие чувства. Если ты в первый раз идешь и не знаешь, чего и как, держись рядом. Я там как рыба в воде. Я сердомолка.

Последнюю фразу Няша произнесла слегка виновато и улыбнулась. Но как только она улыбнулась, что-то произошло с ее лицом – из полноватой и чуть прыщавой провинциалочки она превратилась в веселую амазонку, и ее невыразительное форменное платье показалось Ивану очень стильным.

– Тогда сажусь на хвоста, – сказал Иван. – Спасибо.

В дороге в основном молчали. Няша дичилась, Иван волновался – но насмешливо кривил рот и жевал соломинку. Наконец телега спустилась по черному каньону Тверской и остановилась на краю огромного пустыря перед Кремлем. Дальше начиналась пешеходная зона.

Иван с Няшей слезли с телеги, расплатились и пошли по вытоптанной жухлой траве в сторону черного зиккурата «Москвы», на фасаде которого уже горел трехмерный экран.

– Манежка, – сказала Няша.

Манежка… Как хорошо, что этому утоптанному полю вернули его древнее название… Мысль была сентиментальная и не совсем обычная для Ивана.

– Встанем впереди и с краешка, – сказала Няша, – поближе к Кремлю.

– А чего так? – спросил Иван. – Отсюда лучше видно.

– Увидеть можно и в огментах, – ответила Няша. – Люди сюда не смотреть ходят, а сердце раскрыть. У стены чувства сильнее. А дома Гоша все глушит. Проверено.

Иван не слышал прежде такой вариации на тему ГШ-слова – похоже, Няша обитала в субкультуре, о которой он не имел понятия.

Публика на Манежке собралась разношерстная – курсанты претория в черных комбезах, охотнорядцы, игуменитарии в промо-рясах с рекламой, приезжие помещики в дворянских картузах, барышни в разноцветных платьях-колоколах, раздуваемых приятным ветерком. Было много детей. Одним словом, праздник…

Няша взяла Ивана за руку и повела его сквозь толпу. Ивану нравилось прикосновение ее твердой маленькой ладошки – он только жалел, что упустил момент первым взять ее за руку, чтобы было по-мужски. Ветерок отдавал навозом и горелым можжевельником, и, пока Няша вела его за собой, Иван несколько раз прикрыл глаза, представляя, будто идет по деревенской улице.

– Вот здесь, – сказала Няша.

Она остановилась примерно посередине между закопченным углом «Москвы» и белой кремлевской стеной. Вокруг было много сердомолов – парни в галифе, щегольских лаковых сапогах из крокодиловой кожи, черных шелковых косоворотках и кепках с белым андреевским крестом. Сердомолки носили подчеркнуто асексуальные бесформенные платья, как Няша – и, конечно, выглядели в них более чем сексапильно по контрасту с гламурной модой, давно уже натершей всем глаза… Или, может быть, форменные платья просто напоминали о порнухе, где каждый третий клип был про школьниц-сердомолок, раздвигающих немолодые плохо бритые ноги среди плюшевых заек и мишек.

У сердоболов была своя эстетика, не пересекавшаяся с тем, что изо дня в день советовала Афа. Представив себя в крокодиловых сапогах и черном шелке, Иван ощутил странное удовольствие. А что, вполне…

Над толпой поднялась кумачовая лента с надписью:

СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ ЕВРАЗИЙСКИЕ РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ДЕМОКРАТЫ-ОХРАНИТЕЛИ (б)

Лента была такая длинная, что напоминала китайского дракона на палках – вроде тех, которых носят по Китай-городу на восточный Новый год. И держало ее не меньше десяти человек – но все равно на расшифровку символа (б) не хватило места. Впрочем, все и так знали.

– Здесь Дух дышит, – сказала Няша.

– Какой?

– Святой слэш русский, – ответила Няша. – Как в сказках…

Иван поморщился, но решил не возражать.

– А почему, кстати, вас называют «сердобол-большевики»? – спросил он, кивая на кумачового дракона. – Правильно ведь будет «сердо-большевики». Или «сердоболы». Получается, «б» два раза расшифровывают.

– Хорошее слово не грех и повторить, – улыбнулась Няша и чуть сжала ладонь Ивана. – Смотри уже… Начинают…

Иван поднял глаза на экран.

Там появилась картинка – улан-баторы, сердобольская конная гвардия, оставшаяся после парада. Красные шелковые халаты. Шлемы с длинными красными хвостами. Грозно и красиво.

Уланский строй стоял совсем рядом, на Красной площади – и Иван понял, откуда долетало конское ржание. Камера снимала всадников с точки ниже человеческого роста, и строй нависал над зрителем. Над шлемами видны были белые зубцы кремлевской стены.

Оркестр заиграл веселый и страшноватый военный марш – одну из тех мелодий, под которые люди, верящие в распятого бога, ходили когда-то на рандеву с картечью. Задолго до чипов. Задолго до банок. Задолго до карбоновой эры. Как свежо, должно быть, было на земле! От живших тогда остались только битые артефакты да кости, а музыка словно вчера написана, и до сих пор от нее томится и вздрагивает сердце. Кажется, вот прямо сейчас откроются раззолоченные двери – и то ли мазурку танцевать, то ли в бой…

– Тотлебен, – прошептала Няша.

– Тот – это какой? – спросил Иван.

Няша засмеялась.

– Музыка так называется.

Строй улан разделился, и в просвете возник розовый как заря мавзолей – наш трижды отстроенный заново храм, как пели в сердобольском гимне. Трибуна была еще пуста, но на брусчатке перед караулом уже стояла вереница конных лафетов, затянутых красным шелком.

Экран переключился на камеру дрона, висящего у дверей мавзолея. Они открылись, и заиграла другая мелодия – тоже военная, но уже гораздо более конкретная, без всякого намека на мазурку.

– Марш Преображенского полка, – сказала Няша.

Четверо гвардейцев бережно вынесли на скрещенных палашах хрустальную банку с плавающим в зеленоватой жидкости мозгом – и поставили ее на лафет. Дрон спикировал к банке, чтобы дать крупный план.

– Ленин! – объявил над площадью диктор. – Великий Ленин, чей мозг продолжает жить с нами и сегодня – в наших мечтах и надеждах, в нашем запредельном евразийском хотении справедливости, воли и правды!

Первый лафет тронулся, и сразу же в дверях появилась следующая четверка с палашами. По их напряженным лицам было видно, что этот груз тяжелее.

– Сталин! – пророкотал диктор. – Из-за вредительства контрреволюционных элементов, проникших в партию, его мозг не сохранился, но мы гордо возрождаем его в виде гранитного символа… Рисунок извилин восстановлен по материалам вскрытия…

Дрон дал крупный план другой банки, где покоился грубовато высеченный из розового гранита мозг, залитый чем-то желтым.

– Камню не нужен бальзамический раствор, – продолжал диктор. – Микропамятник гению человечества плавает в вине «цинандали», которое вождь очень любил при жизни… Символ величия в символе радости, разве это не прекрасно? Как и Ленин, Сталин живет в наших сердцах…

Лафет с «цинандали» тронулся, а в дверях мавзолея уже появилась новая четверка гвардейцев с палашами…

– Босой, туман нужен?

Услышав слово «туман», Иван от неожиданности даже выпустил Няшину ладонь – и отвлекся от трансляции. Няша, похоже, ушла в сопереживание так глубоко, что ничего не заметила. «Босой» означает, что сапоги не сердобольские. Ну да, есть такой грех…

Рядом стоял молодой сердобол с изможденным лицом. Курильщик, понял Иван, причем заядлый. У таких хороший продукт.

– А с чего ты взял, что я туман ищу?

– Ежик ежика чует, – ухмыльнулся сердобол.

– У тебя какой?

– Иранские спички.

Одноразовые вейпы, расшифровал Иван. На одну тягу. Самый крутой стафф. Надо брать на все, такой редко бывает.

– Пошли, – сказал он.

– Давай я сюда принесу, старшой велел не палить телегу. Сколько тебе?

– Почем?

– По семь боливаров.

– Давай пять штук. Нет, семь.

– Ты как платить-то будешь?

– С кукухи на кукуху норм?

– Норм. Только тогда бабе перечислишь, я с собой приведу. В случае чего – платил авансом за будущие интимы.

– Понял, – осклабился Иван.

Опасения окончательно отпустили. Все происходило по обкатанной схеме. В универе иранские спички продавали по пятнадцать, в лучшем случае по двенадцать. Вот, значит, где их берут…

Барыга затерялся в толпе. Теперь надо было внимательно глядеть по сторонам. Иван больше не смотрел на экран и даже не впускал в себя смысл, содержавшийся в баритоне диктора – просто пропускал его сквозь уши вместе с бравурной музыкой, чуть приплясывая ей в такт. Нервы…

Зеваки вокруг сразу стали выглядеть крайне подозрительно. Вот эта тетка со страусиным пером, например. Готовый свидетель обвинения. Или этот парень в дорогих эко-лаптях под холопа… Наверняка топтун из претория. Прямо на роже написано, что опер… Стоп, шизеть только не надо…

Тут могли быть тихари, конечно. И наверняка были – самое сердобольское логово. И барыга что-то дешево запросил. Может, специально так? Чтобы больше заказывали? И шить приобретение в особо крупном? Нет, особо крупный, кажется, с десяти вейпов… А вдруг опять закон поменяли?

Краем глаза Иван отмечал выезжающие с Красной площади лафеты с символическими банками – их было видно по высоким стягам, плывущим над толпой. Лафеты поворачивали в сторону развалин Манежа и исчезали среди деревьев. Чтобы успокоиться, Иван считал их. На пятнадцатом он задался вопросом – а что, собственно, такого ценного изобрели все эти древние извилины? Почему их высекают из гранита, заливают «цинандали» и возят на лафетах? Если они правда придумали что-то хорошее, почему его не видно вокруг?

И тут Ивана осенило.

Словно и впрямь дуновение Святаго Духа сгустилось над ним невидимым голубем и клюнуло прямо в имплант. Вот так, просто и внезапно – зазвенел наверху небесный бум-балалай, и Иван понял.

Ему представилось, что небо над Москвой – это стеклянный купол над одной из лафетных банок, а сам он – розовый мозг, плавающий в дымном московском воздухе. За стеклом – невидимый ураган, злая сила, веками давящая на Русь. Сила подлая, коварная. То змеино-льстивая, когда Русь сильна, то заносчиво-грубая, без всякой человеческой совести или стыда, когда та слабеет.

Век за веком силится вражья орда удушить Русь, и почти уже совсем Господь попускает, но каждый раз чудовищным напряжением, вся в крови, оскаленная и озверевшая, поднимается Русь и гонит врага до его логова, чтобы раздавить как поганую змею… И почти уничтожает аспида, протыкает его копьем со вздыбленного коня – но тут чешуя змеиная превращается в ромашки да незабудки, а сам он прикидывается овечкой, и не попускает Господь, чтобы завершилось возмездие, и опять змей копит силу, и наглеет, и заносится, и ползет на Русь…

И если не рухнул за века над Русью прозрачный свод, понял Иван, то потому исключительно, что эти вот усталые оплеванные мозги, что везут сейчас на лафетах, придумывали год за годом, как подпереть русское небо изнутри и не дать ему треснуть. И от усилия этого надрывного все российские беды – и бесправие наше, и скудость, и серая тщета. Мы бы стали частью мира, да мир не хочет, чтобы мы были частью, он хочет, чтобы мы были дном – так им выше и мягче. «Адольфыч» с усиками, тетя с челочкой, хитрое sie с тремя грудями – неважно, кого они выкатят к камерам. У змея для нас всегда один план. Хаос да смута да гиль. Рабов нынче не возят на кораблях по морю, это накладно – рабствуют, где родились…

Новой нотой прогудел в небе невидимый бум-балалай, и мысль Ивана восхитилась еще выше.

Прежние русские мозги, постиг он, не доходили до змеиного логова, отворачивали в последний момент карающий меч из-за наведенного на них морока. А вот баночные сердоболы убьют поганого в первую же минуту, и всех его приспешников тоже. Ну а если и нам с ними погибать, значит, такая наша русская доля. Хотят, чтобы мы были дном – станем, да только они через то дно прямо в ад провалятся… И для того дан Руси кобальтовый гейзер, а старшие сердоболы ушли на вечную вахту в банки, следят за ворогом, днем и ночью всматриваются в баночную тьму, и не дадут змею подкрасться незаметно…

Над толпой взлетел сердобольский штандарт: красное полотнище, на нем белый круг с ушастым черным кроликом в галстуке-бабочке. Древнее партийное знамя, введенное сердобол-большевиками, когда Михалковы-Ашкеназы запретили всю незарегистрированную символику.

Когда-то это казалось недолговечной шуткой – но флаг с тех пор так и не изменился. Правильно говорят, что нет ничего постояннее временных решений. Зайка моя… Что-то карбоновое, гедонистическое и миролюбивое. Но нас все равно боятся. И хорошо, хорошо, что боятся…

Иван почувствовал, что его щекам холодно. Они были мокрыми от слез. Он плакал, и с этими слезами из него словно выходила вся наведенная Гольденштерном (тем, кто по конным трамваям, подумал он машинально) муть, вся скользкая липкая ложь.

Вернулся барыга – и привел с собой брюхатую сердомолку. Барыга плакал, и сердомолка тоже. Бро… Сис… Ну да, кивнул Иван, вытирая слезы, хорошо, что сис брюхатая, таких не трясут. Надев огменты, он навелся на ее кукуху и, щурясь на расплывающиеся цифры, перевел ей сорок девять боливаров. На единичку меньше фиксируемой банком суммы.

Сердомолка вынула из сумочки спичечный коробок. Иван подхватил его, приоткрыл на секунду, глянул из-под очков на оранжевые стерженьки вейпов – они! – и сунул в карман. Все по-умному, и цена, и объем сделки, и упаковка. И момент, главное. Опера вряд ли кого-то сейчас высмотрят сквозь слезы. Будем знать точку – где и когда брать. Точняк на Выносе Мозга.

А теперь снимем огменты и вернемся к Няше.

Няша по-прежнему глядела на стену «Москвы», моргая и вздрагивая после недавнего катарсиса. Иван взял ее за руку и поднял глаза на экран.

Камера с дрона показывала мавзолей.

На трибуне уже стояла – вернее, присутствовала – высшая зеркальная тройка: бро кукуратор, генералы Шкуро (партийная кличка «Везунчик») и Судоплатонов (партийная кличка «Карат» – не то бриллиант, не то сокращенное «каратель»). Стояли там, понятно, не сами банки с их мозгами, а зеркальные референты. Серые плащи, темные картузы, красно-желто-черные банты, зеркальные огменты, в шесть стекол переливающиеся суровой цисгендерной радугой.

Имен референтов никто не знал – зеркала у высших баночных сердоболов часто менялись из соображений национальной безопасности. Покушаться на зеркальных было бесполезно – в Мавзолее ждала следующая зеркальная тройка, готовая приступить к службе немедленно, и таких троек, по слухам, было не меньше десяти. А сами сердобольские банки хранились то ли под Лондоном, то ли в Неваде. В Житомире было слишком опасно – оставался шанс тартаренского набега.

– Многие задаются вопросом, – гремел над площадью диктор, – как это сердобольские банкиры противостоят несправедливому укладу современного общества, находясь в самом его подземном центре? А где же, спрашивается, еще противостоять? Где сегодня фронт? Там, где держат стяг наши вожди! Мы дошли до центра зла, как раньше до Берлина! Но мы не можем сделать зло добром, так уж устроен мир. Мы можем только с оружием в руках встать на страже зла прямо в его логове… Вражеская пропаганда твердит, что сердоболы, вооруженные кобальтовым гейзером, взяли в заложники весь мир. Пусть так – но при этом сердоболы сами добровольно сдались миру в заложники. И в этом гарантия неколебимого порядка и стабильного мира на полной противоречий земле… Вот он, наш кобальтовый гейзер!

На площади появилась упряжка в двенадцать белых битюгов. Они везли за собой макет циклопического устройства, похожего на египетскую пирамиду, переоборудованную в ракетный двигатель (так, во всяком случае, всегда казалось Ивану).

– Настоящий гейзер в сотни раз больше модели и находится сейчас глубоко под землей. Это своего рода ядерный вулкан, тайно построенный нашими предками еще в позднем карбоне под видом музея Вооруженных сил. Если случится немыслимое и произойдет его детонация, он выбросит в верхние слои атмосферы гигантский протурберанец радиоактивного изотопа «кобальт-17», гарантированно уничтожая все сложные формы жизни на планете. Наши враги должны знать, с чем они играют, играя с нами!

Иван, конечно, и без диктора знал, как все случится. Гейзер не надо запускать – он уже запущен. Его надо постоянно тормозить, потому что последний отсчет уже идет и сердоболы просто день за днем добавляют миру времени.

– Отчизна никогда еще не была защищена так, как сегодня, – продолжал диктор. – Если враги попытаются сделать что-то с нашим руководством, если контакт с референтами прервется, те, кого вы сейчас видите на трибуне, запросят экстренный сеанс связи с вечными вождями по горячей линии. Если в нем будет отказано, добавить нашему миру времени не сможет уже никто. Даже самый богатый баночник планеты.

Диктор язвительно выделил эти слова – и все, конечно, догадались, на кого он намекает. Но приличия нарушены не были и национальная карма не пострадала.

За кобальтовым гейзером шла толпа – с воздушными шариками, красно-желто-черными триколорами и саморазогревающимися шашлыками на шампурах. Иван ощутил запах подгорелого лука, пива и праздника – и снова вспомнил, что все происходит рядом. Гейзер вот-вот проедет мимо, а потом попрет толпа с шариками.

– Ты ощутил? – спросила Няша. – Я помню, что ты отходил, но ты все равно должен был почувствовать.

На ее глазах до сих пор блестели слезы.

– Да, – сказал Иван, – было дело.

– И как тебе?

– Соглашение о разделе мозга, – хмыкнул Иван. – Что тут скажешь.

– Какое соглашение?

– Ты что, правда не знаешь?

Няша пожала плечами.

– Вслух не хочу говорить, – сказал Иван. – Могу на слинзы кинуть.

– Ну давай.

Иван надел очки, нашел закладку – и послал рисунок разрезанного пополам мозга с текстом, написанным поверх картинки от руки. Текст был такой:

«Соглашение о разделе мозга» – неофициальное название договора «О доступе к социальному импланту» между фондом «Открытый Мозг» и ЦИКом партии сердобол-большевиков. Оно регулирует принципы и правила доступа к социальным имплантам граждан Доброго государства. Сердобол-большевики разрешают «Открытому Мозгу» эмо-рекламу международных и местных брендов, а «Открытый Мозг» пропускает через мощности импланта эмо-пропаганду сердобол-большевиков. Соглашение по сути определяет границу соприкосновения враждебных эмо-нарративов, прокачиваемых через наши мозги. Оно не афишируется ни сердобол-большевиками, ни «Открытым Мозгом». Но скрыть его полностью стороны не могут, потому что враждуют и постоянно судятся в баночных трибуналах по правам мозга. Информация о соглашении была помещена в открытый доступ по решению одного из судов.

– Откуда это? – спросила Няша, чуть поджав губы.

– Из старой Вокепедии. Потом был другой суд, и информацию из открытого доступа убрали. Но все знают. В смысле, кто хочет.

– Я вот не знала. То есть понятно, что они делят как-то. Но что прямо соглашение такое есть, не слышала.

– Ты можешь у своего Антиши про эмо-спонсора подсветки спрашивать. Он по решению суда обязан отвечать в любой момент. Про это тоже не все знают.

– Думаю, пропаганда, – сказала Няша неуверенно. – В эти дела лезть не стоит. Особенно сердоболке.

Иван понял, что на пути к цели разумнее обойти эту тему стороной.

– А пошли в парк, а? – сказал он. – Только быстро надо, пока светло еще. Прямо сейчас.

– А что там делать?

– На колесе покатаемся, – ответил Иван, вынул коробок и потряс им над ухом у Няши.

– Вот ты куда ходил, – усмехнулась та. – Ну пошли, ладно. Только я наркотики не буду. Не люблю.

– Туман не наркотик, – ответил Иван. – Нет привыкания и зависимости, нет включения в метаболизм. Это перцептуальный модулятор, другая группа веществ. Влияет не на мозг, а на связь с имплантом. Ловишь всякие трансляции. Типа как химические очки. Без импланта он не действует. Отличается от наркотиков как кино про войну от войны.

– Я знаю, что такое туман, – сказала Няша. – Почему он тогда запрещен?

– Страна у нас такая потому что… Он даже у Больших тартаренов легальный, а у них евроислам.

Парк культуры начинался сразу за рекой – зеленый, необъятный, разросшийся за новую эпоху. Вышки для прыжков на резиновом канате, трамплины, колеса обозрения. Как только Иван с Няшей перешли мост, в ухе Ивана проснулась Афа.

– Ну как? – спросила она игриво. – Сердоболь на сердце? Поплакал? Хочешь ее трахнуть, заговори про мечту. Вы же оба фрумеры. Какие вы сегодня? А?

Иван дернул себя за мочку, дав Афе команду молчать тридцать минут. Может быть, ему показалось, но Няша через несколько шагов в точности повторила его жест. Ну да, подумал Иван. Она ведь со своим Антишей тоже советуется и трахается. Только по-революционному.

Шутить на эту тему он на всякий случай не стал. Афа была права – для экспресс-соблазнения следовало спросить девушку о мечте. Не потому, конечно, что это откроет дверь в ее душу. Просто девушка поймет, что скоро ее будут экспресс-соблазнять. Афифа ведь всем советует одно и то же, и Антиша очень даже в курсе…

– Скажи, Няша, у тебя мечта есть?

Няша чуть покраснела.

– Есть.

На самом деле Ивану хотелось спросить, точно ли у нее в сумочке нет нейрострапона – сердоболки этим славились, да и опыт общения с московскими чиксами у него был. Но он вовремя вспомнил, что уже обозначил этот вопрос в преференциях. Значит, говорим про мечту.

– Какая?

– Да как у всех, – пожала Няша плечами.

– На банку надеешься?

Няша засмеялась.

– Надеюсь, конечно. Кто не надеется. Но надежды мало.

– А как ее у вас получают? По сердобольской линии?

– Ой, там долго. Надо сперва в ЦИК, потом в президиум ЦИКа, затем чтобы лаврами увенчали, сначала серебряными, потом золотыми. Жандармерия тебя со всех сторон просветит. Если решат, что подходишь, снизу дадут отмашку, чтобы народ попросил остаться в строю навсегда. Но шансов примерно ноль. Баночных сердоболов всего человек сто.

– Ну не сто, – сказал Иван, – а побольше. И шансов не ноль. Был бы ноль, никто бы не ломился по вашей линии.

– Я вообще-то дизайном занимаюсь, – сказала Няша. – Мечтаю в высшее дизайн-бюро попасть. Под Судоплатоновым.

– Понятно. Делать режиму человеческое лицо.

– А оно у него и так человеческое. Если в дизайн-бюро себя проявишь, можно в банку попасть без всякой политики… Весь худсовет уже там. А у тебя как? По профессиональной части есть надежда?

Иван вздохнул. По линии гужевого транспорта шанс попасть в банку был только у профессора, чье имя не стоило повторять всуе.

– Бывают служебные банки, – сказал он. – Но это редко. Не знаю, может, я специальность потом сменю. В крэперы поздно, стану брокером… Или стартап с ребятами замутим.

Няша отскочила к забору, чтобы не попасть под грязь из-под быстрой коляски, несущей какого-то раздухарившегося усача к счастью.

Иван прижался к доскам рядом с нею. И хоть он касался только забора, получилось так интимно, словно он прижался к самой Няше. Пара капель от коляски все-таки шлепнула на сапоги. Иван сорвал лопух и вытер их.

– А я и без банки не боюсь, – сказала Няша. – Правда. Умереть не страшно, Вань. Главное жизнь ярко прожить…

– Сегодня с этим будет порядок, – улыбнулся Иван. – В смысле, проживем ярко. Спичек хватит.

Возле чугунных ворот в Парк Культуры стояла очередь. Из-за двух девок в белом, принятых охраной за тартаренских шахидок, образовался затор – но недоразумение разъяснилось, и теперь очередь двигалась быстро. Городовой неодобрительно глянул на поколенческую кукуху Ивана с черными черепами и звездами – но подобрел, увидев крестики на Няшиной.

– На протест?

– Вообще, – ответил Иван.

– Если в зону «А», должен быть защитный шлем.

– Туда точно не пойдем.

– Возможные на протесте травмы госстраховкой не покрываются. Подтверждаете?

– Да.

Городовой кивнул и ухмыльнулся половиной рта. Формальности соблюдены, контрольные ответы записаны, а теперь, милые дети, хоть шею себе сверните…

Сразу за входом начиналась Певчая аллея – променад под старыми липами, разделенный на несколько зон. Каждый жетон, падавший здесь в музыкальный футляр или просто в пыль, охранялся государством и облагался налогом. Транзакции через кукуху были запрещены, о чем уведомляли знаки на деревьях.

Няша задержалась у входа, чтобы купить три зеленых жетона по боливару.

– На счастье, – сказала она. – Говорят, потом повезет. Музыкантам надо подавать. Кидаешь богу в шляпу…

Иван снисходительно улыбнулся.

В начале аллеи, как всегда, было много крэперов – смазливых пацанчиков с желтыми чубами, танцующих в очках и труселях перед стоящими на земле крэпофонами. Напомаженные рты выплевывали сбацанный нейросетью текст под сгенерированный ею же звук, и утомленный мозг Ивана поставил блок на всю смысловую составляющую.

Парковые тексты были запредельно облегченными. Выглядывая в толпе богатого папика или мамика, крэперы считывали слова со стекол, не вдумываясь в их смысл. Стоило ли ожидать усилия от слушателя?

Чтобы начать воспринимать текст, Ивану пришлось сделать сознательное усилие.

 
– Были времена, когда все фрумеры качались,
а я не качаюсь, я уже совсем кончаюсь,
я покрасил волосы в холодный желтый цвет,
места для тебя, прохожий, в моем сердце нет,
я спустился в этот мир как желтая ворона,
на моей башке горит позорная корона,
я пройду по жизни как собака по роялю,
я сегодня в пятый раз за день себя роняю,
мне плевать плевать что в банку точно не попасть,
скоро смерть разинет на меня стальную пасть…
 

Столичные интим-работники могли, конечно, позволить себе крэпофоны дороже и тексты замысловатее – с переменами и протестом. Но в моде был максимальный наив, как бы намекающий клиенту, что возможно все, и продавец услуг не остановится ни перед какой пикантностью.

Несмотря на низкую эстетическую ценность, у этих речевок было одно важное достоинство – они нигде не фиксировались и растворялись в информационном космосе безо всякого следа сразу после возникновения, почти не влияя на общую энтропию вселенной.

Парковый крэп считался зеленой музыкой, и за это его не то чтобы уважали, но терпели. Но для элитных дорогих крэперов и особенно вбойщиков эпитет «парковый» был главным оскорблением.

Идущие мимо смотрели в основном на фасоны огмент-очков и крэп-труселя: у одного гульфик в виде волчьей морды, у другого вообще не трусы, а тонкая тесемка, спрятанная между тве́ркающих ягодиц, у третьего прозрачные кружева, ясно показывающие ожидающий спонсора приз.

Когда крэпофон пытался преодолеть разрешенные децибелы, звук обрезало и он делался сиплым. Но крэперы сознательно юзали стильный эффект – и сипела вся крэп-аллея.

Если к крэперу подходила стайка веселых подружек, он тут же отворачивался: попасть на бюджетный девичник и помереть потом от разрывов прямой кишки не хотел никто. А папики клевали плохо, и вид у крэперов был по-осеннему нахохлившийся и озябший.

Иван ожидал, что Няша кинет жетон одному из них – крэперы девчонкам нравились. Но Няша, проходя мимо, только морщилась и повторяла староверскую присказку, с которой резали когда-то тартаренов:

– Чемодан погост небо.

Иван был недоволен развитием ситуации. Про мечту они уже поговорили, но он еще не перешел к дружеским прикосновениям невзначай. Если он собирался сделать все на колесе, было давно пора.

Он уже собирался приобнять Няшу за талию, как бы успокаивая – но крэп-зона кончилась и началась территория народных сказителей с традиционными инструментами. Увидев их, Няша расцвела, и Иван решил на всякий случай не торопить события.

Здесь было много кукух с крестами, много вышиванок и лаптей из настоящего лыка, много седых бород и струнных досок. Няша даже знала, как они называются – гусли.

Она остановилась возле одного особенно эпичного гусляра с обвисшими белыми бровями, сделала серьезное лицо и надолго погрузилась в былину – словно пытаясь по смысловому лучу спуститься в бездну прошлого.

 
– Ой-д’как пятый раз травили баламутов,
На утро доллар был сто тридцать семь…
 

Таинственная речь тревожила генетический нерв. Казалось, где-то в чащобах России до сих пор спят волшебным сном баламуты и доллары, и всего-то надо найти их, протравить как следует, и воскреснет былая сила, да не остановится на ста тридцати, а махнет богатырски аж до ста пятидесяти… Но спонсоров у забытых слов уже не осталось: даже выяснять их значение было в лом.

Няша положила в лежащий на земле футляр один из жетонов. Гусляр увидел у нее в руке еще два и вдохновился: встал, подкрутил ручку на самогудах, задрал бороду и запел шибче, но возвысившийся голос попал под обрезку по громкости и перешел в крэперский сип. Иван понял, что эпос летит из динамика вместе со звоном струн, а сказитель просто открывает рот. Тот же крэпофон, только в ретро-модусе… Все очарование сразу сдулось.

Няша заспешила дальше по аллее.

– Пошли на колесо, – сказала она.

В ее голосе была покорная грусть, и Ивану тоже стало грустно.

– На этой аллее всегда обламываешься, – сказал он, беря Няшу за талию. – Надо сразу после крэперов сворачивать.

С рукой на талии получилось очень естественно – Няша не отстранилась.

– А почему так? – спросила она.

Иван пожал плечами.

– Тут все историческое. История у нас сама знаешь какая – по ней и подсветка. А сердобольская сюда от Кремля не добивает.

– Всюду должна добивать. Везде должно быть поровну, а не один цинизм этот…

– С этим в «Открытый Мозг», пожалуйста.

– Надо этим козлам гейзер включить. Поумнеют…

– Гейзер можно включить только раз, – ответил Иван. – И никакого «потом» уже не будет.

Няша вздохнула.

– Вот этим они и пользуются.

– Я вообще-то слышал, – сказал Иван, – что с гейзера этого весь кобальт с ураном еще сто лет назад сняли. Сердоболы ничего реально не могут взорвать. Могут только наши мозги сдавать в аренду. Так что если сюда от Кремля не добивает, значит, им за это пара лишних боливаров капает на банки. А мы с тобой, между прочим, сами могли бы свои мозги сдавать. Без посредников. И жили бы намного лучше.

– Ага. Ты слушай больше свою Афифу.

– А ты своего Антишу, – огрызнулся Иван.

Разговор сползал в кювет. Няша чуть подвинулась, и рука Ивана сползла с ее талии.

Попустил же ГШ заклеить сердоболку, подумал Иван. Теперь или слушай политинформацию до вечера, или читай сам… Следовало срочно вырулить на нейтральную территорию. После первых прикосновений следовало суггестивно расслабить будущую партнершу.

– Ты расслабься, Няш, – сказал Иван. – Мы же отдыхаем. Сейчас пыхнем, и сразу своего кукуратора забудешь. На какое колесо пойдем?

– Выбери сам, – сказала Няша хмуро.

– Тогда «Сансара», – ответил Иван. – Однозначно.

– Почему «Сансара»?

– Освещение классное. И близко – вон их очередь.