Текст книги "Вся вселенная TRANSHUMANISM INC.: комплект из 4 книг"

Иван лукавил – дело было не в освещении, а в продолжительности сеанса. «Сансара» делала полный оборот ровно за час, зависая в каждой из шести зон по десять минут. Двухместные кабинки с окнами, удобные сиденья идеальной высоты. Если все пойдет хорошо и быстро, можно наставить Афифе рога целых два раза. Отомстить за испорченное утро.

Афа словно услышала. А может, услышала на самом деле – и включилась.

– Верни разговор на мечту жизни, – прошептала она Ивану в ухо. – Но по-хитрому. Ты теперь про свою мечту расскажи. Открой сердце, как фрумер фрумеру. И больше никакой конфронтации. Хочешь чпокнуться, стань на время сердоболом.

Значит, тридцать минут уже прошли. Иван поглядел на колесо обозрения, потом на толпу перед будкой кассы. Очередь короткая, время лучше не терять. Он ущипнул себя за мочку два раза, чтобы Афа заткнулась еще на час – и взял Няшу за руку.

– А тебе интересно, о чем я мечтаю?

– Так я знаю, – усмехнулась Няша. – В банку попасть.

– А дальше тоже знаешь?

– Дальше не знаю.

– Зацени доверие, – сказал Иван. – Я тебя на самом деле в свою мечту привел.

– Это как?

– У баночных тоже есть Парк Культуры вроде московского. Вернее, это московский вроде него – типа бледная тень. Баночный парк общий для всех таеров. Но аттракционы там другие. Там тоже есть колесо «Сансара». Но не такое, как наше. Там ты взаправду переживаешь сансару.

Няша пару раз моргнула – видимо, вывела непонятное слово на слинзы.

– Ее нельзя пережить взаправду, – ответила она. – Это слово значит то же самое, что «иллюзия» или «сон». Если ты ее переживаешь, все уже невзаправду.

– Если на баночный аттракцион попадешь, тебе и в голову не придет, что это иллюзия. Проживаешь много разных жизней. А потом возвратишься в настоящую. Здорово, правда?

– Не знаю, – сказала Няша. – По-моему, это как по гостиничным номерам мотаться. Чего хорошего?

– Хорошее не то, что мотаешься, а то, что ты потом возвращаешься домой. Просыпаешься, а у тебя, допустим, пятый таер. Вот это приятно.

– На пятый таер русачка не пустят.

– Почему, наши есть и выше. Правда, они там давно. Ваши же сердоболы, кстати…

Иван сказал это и пожалел. Но Няша не обратила внимания.

– А ты куда хочешь? – спросил он. – В смысле, если в банку попадешь?

– Я в монастырь уйду, – ответила Няша. – На первом таере русский старообрядческий монастырь есть. Настоящий. С благодатью на максималках. Делали для жен высших сердоболов, а оказалось так душевно, что даже генералы некоторые туда ушли.

Иван не понял, шутит она или всерьез, и уже собирался сказать что-то веселое, но Няша сменила тему.

– Где здесь нужник? – спросила она. – А то сеанс шестьдесят минут.

– Вон там, – ответил Иван, показывая на серый барак у служебной конюшни.

– Сейчас приду, – сказала Няша. – А тебе не надо?

Мысль была правильная.

– Подожду, пока вернешься.

Няша ушла. Иван подумал, что ничего не говорил про время сеанса. Няша получала советы от своего ушного дружка точно так же как он. Суфлирует одна контора, повернутая к ним разными фасадами, что на самом деле внушает оптимизм: раз Няша беседует с ним про мечту жизни, значит, уже позаботилась и о предохранении, и о гигиене.

Через пару минут Няша пришла, и Иван отправился в то же заведение. Когда он вернулся, Няша уже купила билеты. Это было немного не кобельфо. С другой стороны, за кайф платил он, так что все по-честному. И еще он как бы невзначай заглянул в ее расстегнутую сумочку и перевел дух – футляра с кнутом там не было, только косметичка и какие-то наушники-капельки с проводом. Не обманула.

Билеты выглядели красиво – осенние кленовые листья с замысловатой флюоресцентной печатью. Иван подумал, что уместно будет фривольно пошутить, и положил один билет на другой.

– Клен кленом вышибают, – сказал он.

Няша улыбнулась.

– Еще кто кого вышибет.

Волнуется, понял Иван. Ой, только бы не девственница…

У будки билетера стояла рамка контроля – а за ней пожилой киргиз-небинарий брезгливо щупал клиентов обоего пола за бока и ляжки. Экономят на рабсиле, понял Иван, вместо двух проверяющих – один. В рюкзак Ивана киргиз даже не заглянул, только покосился на Няшу и мотнул в сторону колеса двуцветным чубом. Все друг друга понимали.

Стены кабинки были покрыты яркими флюоресцентными граффити: неприличности с гениталиями, полный ГШ-лексикон, рожа в очках с подписью «сердоболы сасут», радужное «k-rap rulez!» – все как положено. Конечно, расписывали не отдыхающие, а администрация аттракциона – закос под дорогой клуб. Но так и правда было уютней. А то, что кабинка пахла дезинфектантом, даже возбуждало. Запах бюджетной любви.

– Давай сейчас, – сказал Иван, вынимая из коробка один вейп. – Как раз растащит, когда наверх приедем.

– Я боюсь, – ответила Няша и подняла на Ивана чистые как васильки глаза.

– Ты не пробовала?

– Пробовала много раз, – вздохнула Няша. – Потому и боюсь.

– Чего? Трипуешь не туда?

– Да нет. Я немножко особенная. Мальчики обламываются.

– Меня так просто не обломаешь, – сказал Иван, готовя вейп. – Я к лошадям привык… Ты первая тянешь, а я второй. Как я скажу, сразу мне передашь, потому что там на одну нормальную тягу.

– И еще, говорят, я становлюсь агрессивной и требовательной, – Няша опустила глаза в угол кабинки, и голос ее стал тихим. – В интимном плане…

– Сделаем, – хохотнул Иван. – И лизунка, и феминистинг, все что хочешь. Мне нравится делать людям приятно. А женщина – практически человек.

– Предупреждаю, – не обращая внимания на провокацию, продолжала Няша, – я… Как тебе это сказать… Очень активно себя веду. Повторяю, активно. Некоторые, кто не ждал, пугаются. Ты точно не боишься?

Иван немного напрягся.

– Немного боюсь, – сказал он. – Главное, чтобы сверла не было. У тебя ведь нет вроде?

Няша отрицательно покачала головой.

– Точно?

– Ты же проверил сумочку, – улыбнулась Няша. – Думаешь, я не поняла?

– Ну и ладно тогда… Как-нибудь выживу.

Он сильно сдавил головку вейпа – и, как только раздался характерный термощелчок, протянул его Няше.

– Давай.

Няша больше не возражала – взяв вейп, она умело потянула в себя пар и засосала даже чуть больше, чем ей полагалось по весовой калькуляции. Иван не особо вежливо вырвал у нее спичку и дотянул все, что в ней оставалось. Не, вроде нормально. Хватит.

Он откинулся на спинку своего сиденья – и бросил Няше:

– Посиди минуты три спокойно пока не устаканится. Не шевелись. И ничего не бойся.

Няша кивнула и замерла в кресле напротив.

Стафф был нереально сильный – кабинка сразу вытянулась в длину, и стало казаться, что они с Няшей сидят в разных концах вагона конки. За окном все сделалось тускло-лиловым, и Иван некоторое время силился понять, что это – подсветка или действие препарата.

– Тебе лилово? – спросил он наконец Няшу.

Та посмотрела в окно.

– Угу. Это не мне, а вообще. Они так ад изображают.

– Ты что, уже здесь была?

– А то, – засмеялась Няша. – Это же сансара.

– Понятно, – ответил Иван. – А смеешься чего?

– Ад не такой.

– А какой?

– Показать?

Ивану стало страшно.

Происходило что-то стремное – он ехал в вагоне конки вместе с непонятной фемой сквозь фиолетовые сумерки, и совершенно не помнил, как в эту конку залез. Он даже не знал, ехала ли фема в конке раньше – или влезла вместе с ним. А теперь она хотела показать ему ад.

– А ты откуда знаешь, какой ад? – спросил он.

– Я в нем родилась, – ответила фема. – Я Няша, если ты забыл.

Ага, понял Иван, значит, познакомились еще до конки. Девушка из ада. С чего это у меня такие знакомства… Наверно, неспроста…

– Куда мы едем?

– Дальше в сансару, – ответила Няша и опять засмеялась. – Не бойся, из ада скоро уедем.

Смех у нее был жутковатый. Словно звоночек будильника, который слышен сквозь сон – но не будит, а только делает сновидение тревожней.

– Ты вейп выкинь, – сказала она. – Он окислился и сейчас вонять будет.

Иван увидел в своей руке потемневшую пластиковую спичку. Она и правда уже начинала вонять какой-то едкой химией, и он кинул стерженек в тусклый лиловый сумрак за окном. Конка покачнулась, но устояла.

– Мы дернули, – сказала Няша. – Ты забыл?

– Ага, – ответил Иван, – дернули. А что мы дернули?

– Счастливый, – сказала Няша. – Как тебя штырит классно. Прешься в моменте. А я вот ничего забыть не могу. Вообще ничего и никогда.

– Злопамятная? – спросил Иван. – Я тебе что-то сделал? Ты меня сюда привела, чтобы отомстить? Ты хочешь, чтобы я умер?

– Ага, – ответила Няша. – Умер от счастья.

Она встала, и, покачиваясь как моряк в шторм, пошла к Ивану через весь бесконечный вагон. Она шла долго – а когда наконец приблизилась, оказалось, она такая огромная, что ее голова теряется под темным готическим сводом, где пылает люминесцентное ГШ-слово. Иван вспомнил, что тартарены-боевики после смерти возносятся к огромным небесным женщинам. Он даже знал, как их называют. Может быть, это одна из них?

– Ты гурия? – спросил он.

– Я фурия, – ответила Няша и засмеялась.

Иван вспомнил, что они в аду. Правильно. Тут не может быть гурий, только фурии.

Фурия опустилась перед ним на колени.

– Сиди тихо, – сказала она, – и не раскачивай лодку. Все будет хорошо.

Лодка. Они не в конке, а в лодке, правильно. Конка была раньше. А за окном вода. Поэтому там зеленый свет. Водный трамвай на дельфинах увозит их из ада. Надо же было так ошибиться с профессией при жизни – мог пойти на водные трамваи, а пошел на конные.

– Няша, ты на кого училась? – спросил он.

– М-м-м-м, – промычала Няша. – М-м-м-м.

Правильно, вспомнил Иван. Она не может говорить. Она занята. Она фурия и поедает его заживо. Очень даже хорошо и гуманно поедает, между прочим, так, что его становится не меньше, а, наоборот, больше. Все больше и больше. Ей уже трудновато его есть, и она теперь делает паузы, чтобы отдышаться. Мы победили ад. Смерть, где твое жало?

– Устала, – сказала Няша. – Давай ты.

Она встала, вознесясь головой в небо, покачнулась – и начала медленно рушиться назад. Так падала когда-то вавилонская башня, с благоговением и страхом подумал Иван. Но небо было на стороне Няши – оно сгустилось в кресло и поймало ее.

Няша, оказывается, держала его за руку – ее падение заставило Ивана сперва подняться к небу, а потом рухнуть на колени. Ноги Няши упали на его плечи. Ее левая нога называлась «Сцилла», правая «Харибда» – а он должен был провести свой речной трамвай между ними и остаться в живых.

Иван ушел в борьбу со стихиями: преодолел волны платья, кружевную пену трусиков – и отважно нырнул к тому, что было спрятано под ними.

Вот он, вход в священную пещеру, откуда вышло человечество. В ней горит вечный огонь, костер жизни, которому четыре миллиарда лет. Непрерывная цепочка любви от первой живой клетки до Няши. А он – охотник, вернувшийся в пещеру с добычей. Ну или с обещанием, что добыча будет. Его должны пустить.

Но все не так просто. Сезам надо уговорить.

Иван припал к крохотному острому уху и зашептал свое «откройся», повторяя его так и эдак – жалуясь, объясняя, что он замерз, устал, и скоро умрет, как умерли все, кто приходил к пещере прежде. Он уверял, что кроме этой норы со скрытым в ней костром ему некуда податься в ночной мгле – и сам в это верил, и сезам наконец поверил тоже, заплакал от жалости и открылся, пустив его к огню.

Иван торопливо расстегнул ремень и ворвался в пещеру.

Теперь можно было не волноваться. Огонь был где-то рядом. Вот только найти его оказалось непросто. Костер, где жил бог, делался то ближе, то дальше, и Иван стал метаться по пещере в его поисках. Но бог все время откатывался, уворачивался, и Иван понял, что тот специально играет с ним в прятки. Огонь убегал. Он хотел, чтобы Иван догнал его, и Иван побежал быстрее, еще быстрее, потом совсем быстро – и, когда он уже начал задыхаться от долгого бега в никуда, огонь вдруг вспыхнул прямо перед ним, засверкал ослепительно, охватил его тело, плеснул светом – и кончился.

Иван отделился от Няши и упал в свое кресло. Минут пять они сидели молча и неподвижно, вслушиваясь в симфонию веществ и нейротрансмиттеров, ласкающих мозг. Обсуждать это было невозможно, да и не хотелось.

– Что ты бормочешь? – спросила наконец Няша.

– Он пропускает нас сквозь себя, – ответил Иван. – Пропускает и исчезает. Обманывает. Как будто прыгаешь с обрыва через костер.

– Есть такое, – сказала Няша. – Ты прямо туда заделал?

Иван кивнул.

– Ничего, – вздохнула Няша, – я на таблетке. Зику дай пожалуйста… В смысле, сумку… А ты на зику проверялся?

– Проверялся, – соврал Иван, крутя головой, чтобы прийти в себя. – Вроде нет. Ты не грузись… Все офигенно. Просто офигенно.

Няша вынула из сумочки бумажную салфетку и кое-как привела себя в порядок.

– Ничего, – согласилась она. – Только быстро слишком.

– А под туманом всегда быстро, – ответил Иван. – Даже если на самом деле долго. Просто не помнишь потом.

– Есть такое.

– Еще салфетку найдешь? – спросил Иван.

– На.

Иван вытерся.

– Когда туман отпускает, тоже классно это делать, – сказал он, застегивая штаны. – Но там по-другому. Может, успеем еще. Тебя прет?

– Угу.

– Меня тоже. Самое плато. Крутейший стафф.

Десятиминутное плато было лучшим участком туманного трипа – память возвращалась, и мир ненадолго становился прекрасным и понятным. Это было как проснуться на десять минут в раю. В это время хорошо было писать стихи или давать любимому человеку клятвы, но следовало спешить, потому что за плато начиналась беспокойная глючная полоса еще на двадцать минут.

– Мы где? – спросил Иван.

– Как где. Здесь.

Иван засмеялся.

– Я догадываюсь. Я имею в виду, мы вверх едем, или уже вниз?

– Еще вверх. Но почти на вершине. Видишь, все голубое.

– Идеально, – сказал Иван. – Они на этом колесе специально часовой цикл сделали. Если сразу закинуться, как раз на один вейп.

Говорить было легко и приятно, но слова, казалось, забирали из груди слишком много воздуха, а вместе с ним из сердца уходила радость. Но это было не страшно – ее запасы тут же возобновлялись. В сердце стекалась вся радость и любовь мира.

Иван припал к окну и вдохнул полной грудью.

– Рай…

Кабинка действительно поднялась почти в зенит – выше теперь была только одна. В кабинке ниже, судя по стукам и стонам, занимались тем же самым, чем они минуту назад – но шум стих, когда Иван высунулся в окно… Все здесь едут по одному маршруту и работают по одному графику. Может, и туман берут у того же дилера.

За окном была высота и красота.

Москва тонула в закатной славе. Купола церквей – сколько их было! Сорок сороков глядели на солнце золотыми глазами и полыхали вместе с ним, обещая всем и каждому волшебную небесную банку – как и тысячу лет назад. Даже скелеты карбоновой эры, из черных ставшие сиреневыми и розовыми, были сейчас красивы.

– Под туманом можно увидеть его, – сказал Иван. – Особенно на закате. Когда смотришь с высоты. Тут идеальное место.

– Кого – его? – спросила Няша.

Иван ткнул пальцем в потолок кабинки, где было написано ГШ-слово.

– Вот сейчас можно будет. Я чувствую.

– Ты в это веришь? – усмехнулась Няша.

Вместо ответа Иван взял ее за руку, поднял на ноги и поставил перед собой у окна.

– Смотри, – сказал он, обняв ее за плечи.

– Куда?

– На солнце. Те, кто в банках, не видят солнца. Они вместо этого видят его. Нам сложно понять как – но если под туманом глядеть на закат, можно иногда поймать резонанс. Как бы ощутить наводку через имплант. И тогда понимаешь, как это будет, если нам повезет…

– Нам не повезет.

Иван повернул ее голову к закату.

– Сощурься и смотри на солнце. И облака вокруг. Вот сейчас. Видишь что-нибудь?

Няша неуверенно пожала плечами.

– Словно бы какие-то ангелы, – сказала она. – Ангелы, облака, светила…

Иван сощурился тоже.

– У него просто лиц много. Кажется, что они разные. А он на самом деле один.

– Нет, – сказала Няша, наклоняя голову. – Их много. Смотри, они как бы сражаются… Нет, не сражаются, а воспаряют. Пытаются… А другие их сбрасывают и низвергают. Как может быть, что он при этом один?

– В этом как раз вся крутизна, – сказал Иван. – Знаешь, бывают такие кукольники – надевают кукол на обе руки? И потом показывают зрителям, как эти куклы дерутся. Вот тут то же самое, только рук много-много. И все друг с другом как бы воюют, понимаешь? Но это понарошку. Прекрасный один. Он – и есть мы все. Он нас возьмет к себе. Пошлет тебе банку.

– Свидетели в это верят?

– Свидетели надеются. И некоторым он правда посылает. Ты же слышала, наверно, в новостях. Только там не говорят про Прекрасного, говорят про «TRANSHUMANISM INC.»

– Хорошая у вас религия, – сказала Няша. – Но если он – это мы все, как мы тогда на него смотрим? Мы тоже должны быть им.

– Правильно, – ответил Иван. – Ты умная, сразу просекаешь. Правильно, мы тоже он. Просто мы не в курсе. Мы галлюцинируем. Но перед самым закатом будет секунда, когда мы сможем увидеть. Он пройдет сквозь нас. Этот момент очень короткий… Два раза в сутки бывает – в полдень и на закате. Если не знать, даже под туманом не заметишь.

– Когда?

– Скоро. Прямо вот-вот… Лучше не смотри тогда, а закрой глаза. В первый раз легче почувствовать.

Няша зажмурилась.

– Прямо сейчас, – повторил Иван. – Внимание… Вот. Видела?

– Да, – прошептала Няша. – Как будто кто-то в меня заглянул. Заглянул и сразу выскочил.

– Некоторые смотрят через закопченное стекло в полдень. Тоже под туманом, понятно. Кажется, что открывается дверь, на миг становится светлее – а потом Прекрасный начинает падать. В смысле, заходить. Но в полдень опасно, можно ослепнуть.

– Солнце уже красное, – сказала Няша. – Ты что-то еще видишь?

– Да.

– А я потеряла.

– Сейчас вернем, – ответил Иван. – Я начну говорить, и ты понемногу будешь различать. Я так делал уже с фе… С друзьями. Смотри внимательно на солнце. Представь, что это такой падающий огненный шар… Видишь?

– Вижу, – сказала Няша.

– Он как бы космонавт, горящий в атмосфере. Летит вниз, почти параллельно горизонту. Выставил плечо вперед, и оно вместе с головой раскалилось. Печальный такой.

– Да, теперь вижу, – кивнула Няша и сильно сжала руку Ивана. – Он на демона похож.

– На какого демона? Почему?

– Да нет, не на демона, а на картину. Был такой древний художник Врубель, он рисовал печальных демонов. Они у него очень красивые, загадочные и грустные. Непонятно, что с ними приключилось. По настроению похоже.

– Не видел, – сказал Иван. – А теперь, смотри – он как бы от чего-то убегает. Оглядывается. Видишь?

– Не убегает, а уносится, – поправила Няша. – Он летит.

– Самое красивое утром бывает, – сказал Иван. – Там лица появляются. Спокойные, счастливые. Молодые, старые. Разные.

– Это опять под туманом надо?

– Ага. Но ты лучше не пробуй одна, можно глаза попортить…

Кабинка уже поднялась в высшую точку траектории. Глядеть на заходящее солнце было приятно и грустно.

– Так ты в него правда веришь? – спросила Няша. – Что он тебе банку пошлет?

Иван подумал, как ответить, не попортив карму.

– Знаешь, – сказал он, – кукуха ведь все слышит. Но я тебе так скажу. Свидетели бывают разные. Некоторые верят в Прекрасного как в Невыразимого. Ну типа как в бога. А некоторые просто надеются, что им на этой дорожке банка обломится, типа как в лотерею. Если профайл будет правильный. Я ведь тебе говорил, где учусь. По линии гужевого транспорта до банки доехать трудно, это только Гольденштерн смог. Только не тот, а другой. Думай сама…

– Ты меня запутал, – сказала Няша, покачиваясь у окна из стороны в сторону. – Я больше не хочу думать.

– Я тоже, – ответил Иван.

Он прижался к ней сзади – именно так, как хотелось весь день, когда он глядел на ее спину – и почувствовал, что второй раз вполне реален. Уже прямо сейчас. Няша тоже почувствовала.

– Только давай теперь медленно, – попросила она. – И не надо больше прямо туда, хорошо?

– Ты же на таблетке, – сказал Иван.

– Просто негигиенично, – ответила Няша. – Но если очень-очень хочется, то можно. Хочешь, канатку включим?

Иван недоверчиво поднял брови.

– А у тебя что, есть?

Няша улыбнулась.

– Ну сердомолочка, – покачал головой Иван. – Ну проказница…

– В тихом омуте черви козыри, – хихикнула Няша. – У нас в уставе ничего про канатку нет.

– А что ты молчала тогда?

– На приходе не люблю, – сказала Няша. – А вот когда отпускает, самое то. От глюков спрячемся.

– Смотри, – сказал Иван, кивая в окно, – даже небу за тебя неловко. Такие вещи предлагаешь… Но я вообще-то за.

Небо на западе действительно было пунцовым, будто от возбуждения или стыда. Было еще светло, но солнце уже скрылось за тучей, похожей на фиолетовый линкор. Кабинка начинала спуск.

Надо было спешить – оставалось всего полчаса.

Няша достала из сумочки две стальные пилюли, соединенные тонким проводом.

– Ух ты, – сказал Иван. – Так это канатка у тебя. А я подумал, наушники. Японская?

– Да, – ответила Няша. – Самонастройка с реверсом. Не бойся, имплант не выбьет. Я раз пять на ней каталась уже.

– Я и не боюсь, – сказал Иван.

Взяв холодную пилюлю, он вставил ее в левое ухо.

– Как пуля.

– Темная ночь, – тихо запела Няша услышанную в аллее военную песню, – один пуля застрял в провода… Другой пуля всю ночь напролот за грузином ганалса…

Ночь и правда была уже здесь – хотя пока что в виде слабого трехпроцентного раствора. И ночь была нежна.

Иван положил руку Няше на грудь и почувствовал, как чья-то ладонь легла на его кожу. Он сжал ее сосок – и чьи-то пальцы сдавили его собственный, тут же набухший в ответ.

Канатка работала безупречно – он теперь одновременно был Няшей, глядящей в окно на сгущающиеся сумерки, и парнем, неторопливо исследующим каждый сантиметр ее тела. Причем, что было особенно круто, он чувствовал его даже лучше, чем свое.

– Классно, – сказала Няша. – Давно у меня такого стояка не было… Реверс включим?

– Давай, – кивнул Иван. – Только задержку покороче, чтоб без дрожи.

Няша отбила сложную чечетку пальцем на стальной пуле в своем ухе, и Ивана качнуло. У него закружилась голова – пришлось опереться на стену кабинки.

Он теперь чувствовал не просто Няшу, но и то, как она ощущает его самого, и как ей это странно и прикольно, а потом замечал, как она ловит докатывающееся до нее эхо этой воспринятой им странности – того, что он знает, что она знает, что он знает, и так до бесконечности: каждое движение рук и касание губ отражалось в двух повернутых друг к другу зеркалах и превращалось в бесконечный коридор догоняющих друг друга вспышек.

– Задержка норм? – спросила Няша.

– Идеальная.

– Как калейдоскоп, да?

– Только не сжимай так, – попросил Иван. – Мне больно.

– Это не тебе больно, – сказала Няша. – Это нам.

– А распухнет у меня, – ответил Иван.

– Мещанин, – засмеялась Няша.

– Я, между прочим, тоже могу больно сделать, – сказал Иван.

– А я, может быть, провоцирую.

– На тогда… Вот. И вот. Так нравится?

– А тебе?

– Мне нет. Как будто собака за сиську кусает.

– А ты чувствуешь, как мне нравится, что тебе не нравится?

Иван подумал.

– Чувствую на периферии. А ты чувствуешь, что мне не нравится, что тебе это нравится?

– Ага, – восхищенно выдохнула Няша. – Как же круто.

– Да, – согласился Иван. – Офигительно. Так только на тумане бывает.

– Я сейчас трахну нас в одно место, – сказала Няша. – Прямо у окна. Можно?

– Можно, – ответил Иван. – А ты подготовилась?

Няша захихикала.

– Сердомол всегда готов.

– Тогда оттопырься ко мне. И не высовывайся, а то дрон подлетит…

– Я в курсе, – сказала Няша и потянула вверх платье. – Давай… Вот так. Давай сильнее, не бойся… Вот… Вот. Ты чувствуешь, как я тебя деру?

– Угу, – морщась, ответил Иван.

– Быстрее… Быстрее… Я деру тебя как сидорову козу. Я деру тебя как врага России. Как сраного Гольденштерна…

– ГШ-слово не говори только, – прошептал Иван. – Карму попортишь. Себе и мне.

– А тебе-то почему?

– Мне минус будет за то, что я с тобой общаюсь.

– Ты со мной просто в одной кабинке едешь, – ответила Няша. – Быстрее… Быстрее, пожалуйста… На тебе, сука… На тебе, Гольденштерн… На… Не тормози только, милый…

– ГШ-слово больше не говори, – сказал Иван.

– Хорошо. На тебе, баночная гнида. На тебе, кровосос. На, на… А-а-а-а-аааааааа!

– Не кричи так, – попросил Иван. – Дрон прилетит.

– Ты же меня сам пальцем там трешь, – прошептала Няша.

– Я не тебя, а себя… Тебе как?

– Мне да… А тебе?

– Мне сложно, – сказал Иван. – Ты противоречивая.

– Не бойся диалектики. Порвем очко Гольденштерну…

– Я бы тебя сейчас ударил, – засмеялся Иван, – но боюсь, тебе понравится.

– А почему ты боишься?

– Потому что мне тоже больно будет.

Няша высвободилась, повернулась к Ивану, потянула его к себе и поцеловала.

– Давай теперь по-нормальному, – сказала она, садясь в кресло и поднимая ноги. – Иди сюда… Да. Быстрее… Только не думай, что ты меня трахаешь. Это все равно я тебя трахаю, просто по-другому…

– Мы трахаем себя, – сказал Иван примирительно. – Зачем углубляться?

– Нет, – ответила Няша. – Мне важно… Ты разве не чувствуешь?

– Чувствую, – сказал Иван. – Обратный реверс, процентов двадцать.

– Тридцать пять. Мы по факту поменялись, понял? Когда мы ехали вверх, самцом был ты. А теперь самец я.

– Слушай, – сказал Иван, – ты ведь уже поглумилась. Давай без канатки закончим, а? Я у тебя как швейная машинка. Или как рысак в коляске. Устал уже. Давай по-человечески… Как парень с девушкой…

– Подожди немного… На вот… На, на, на… Еще быстрее можешь?

Иван тяжело задышал.

– Еще… еще…

Иван наконец не выдержал и вынул из ее уха стальную пилюлю.

– Няша, – сказал он. – Ты же девушка. А я парень. Я специально девушку искал без кнута. А это тот же кнут, только виртуальный. Я хочу это с тобой делать нежно и наоборот. Вот так.

– Без канатки глюки пойдут, – ответила Няша. – Обломает.

– Лучше глюки, чем так собачиться. Мне нравится на тебя просто смотреть. Ты сейчас такая красивая…

Няша правда была хороша – раскрасневшаяся, с блестящими потемневшими глазами. Ее сердомольское платье, расстегнутое на груди и задранное до пояса, волновало своей асексуальностью.

Иван склонился над подругой и сощурил глаза. Канатка, свисающая из его уха, теперь подключала его только к мировому эфиру. Толчки его тела раскачивали Няшу, и скоро ему стало казаться, что они вприпрыжку идут куда-то в полутьме.

Няша горбилась. Кажется, она несла в руках две большие сумки. Наверно, следовало ей помочь… Нет, сумки вроде ехали по земле… Это не сумки, понял наконец Иван, это дети. Большие уже дети, которые тянут Няшу в разные стороны. А сама Няша была далеко уже не няша – толстая, немолодая, в нелепой беретке, с застывшей на лице страдальческой гримасой. С каждым ударом бедер Иван делал ее все старше и печальней, а дети, как два маленьких динозавра, пытались разорвать покорное тело на части… И так они шли и шли куда-то вместе – наверное, домой – а сумрак вокруг становился все непрогляднее. Скоро Няша стала совсем старухой, а дети выросли – но почему-то до сих пор рвали ее напополам…

Няша шлепнула Ивана по щеке, и он пришел в себя.

– Ты так никогда не кончишь, – сказала она. – Верни канатку.

Иван вздохнул и вставил болтающуюся на проводе пилюлю в ее ухо.

– Давай быстрее, – сказала Няша. – Уже подъезжаем скоро.

– Хорошо, – ответил Иван. – Только без членовредительства.

– Это уж как получится…

Няша стала бить его телом в свое, а Иван смотрел на нее – и все еще видел зародыш старческого безобразия на месте ее красоты. Собственно, сами красота и свежесть и были этим зародышем. Может, подумал он, в канатке жил какой-то вирус? И перепрыгнул на имплант?

Но молодящаяся старуха стучала в свои же задранные к потолку бедра все быстрее, и, надо признать, была пока не такой уж старой, даже совсем еще не старой, и вполне привлекательной, так что сопротивляться неизбежному скоро стало невозможно…

Няша вынула канатку из его уха, потом из своего – и аккуратно смотала провод.

– Ты опять туда сделал, да?

– Это не я, а ты.

Няша засмеялась, поднялась с сиденья и стала приводить себя в порядок. Затем кинула салфетку Ивану.

– Через пять минут выходим. Тебя прет еще?

– Нет, – сказал Иван. – Как кончил, все прошло.

– У меня тоже.

– Откуда у тебя такая канатка? – спросил Иван. – Она же стоит, наверно, как это колесо.

– Из Винницы привезла. У меня там тетка работает, хелперов выращивает.

– А откуда такие канатки в Виннице?

– Там сложная история. Они налево что-то строгают. Это был бартер из Японии. Заказчик помер, а на счету у него ничего нет. Наследники расплатились с комбинатом его имуществом. Нелегально, понятно. Целый контейнер пришел. Дорогие вещи – старые мечи, вазы, антикварная мебель, циновки какие-то с кровью, палочки для еды, мужское белье, тарелки фарфоровые, всякая мелочь и эта вот фиговина. Просто сгребли в кучу все, что от человека осталось. Тетка взяла канатку вместе с вазой и столиком – решила, это что-то медицинское. Вставляла себе в уши, и ничего не было, ясное дело. А вставить второй конец кому-то другому просто не доперла. Я у нее увидела и выпросила. Сказала, это подводные наушники. А она у меня воды боится, так что отдала сразу…

Рассказывая, Няша застегнула платье, спрятала канатку в сумочку, достала оттуда зеркальце и поправила свою «внутреннюю мобилизацию» – хотя ее короткая прическа не пострадала от процедуры.

– Лоханулась твоя тетка, – ответил Иван. – И наследники лоханулись.

– Почему. Может, им просто не хотелось у себя оставлять.

– А как ты ее настраивать научилась?

– В сети же есть. Это хорошая канатка, но есть и покруче. Как ощущения?

– Так, – сказал Иван. – Тяжела женская доля.

– От крэпера слышу, – засмеялась Няша. – Да не бойся, я твоим лошадям не расскажу.

– Я и не боюсь, – ответил Иван. – Просто как вспомню…

– Пенетрация, чтоб ты понимал, это для женщины точно так же. Раньше мы притворялись, чтобы выжить в вашем мире. А теперь мир наш. Ваша очередь привыкать.

– Только вуманизм вот этот не включай, – сказал Иван. – Раньше надо было.

Кабинка остановилась, и Иван с Няшей вышли в прохладную осеннюю тьму. Колесо закрывалось через час, и перед будкой билетера стояла последняя партия отдыхающих – разноцветно крашенная молодежь с кленовыми листьями в руках, двуполые и однополые парочки. В воздухе кисло попахивало туманом – похоже, кто-то уже заправлялся перед полетом.

– У вас всегда такой кайф продают под стенкой? – спросил Иван.

Няша пожала плечами.

– Под стенкой не знаю. Скорее только по праздникам. А у Мертвой Звезды всегда. Только под сердомол одевайся. Хотя бы сапоги правильные и кепка. Меньше вопросов.

Они вышли на главную аллею и остановились.

– Пошли на протест? – спросил Иван.

– Нет, – ответила Няша. – Я же сердомолка.

– Там никого не винтят, нормально раскуримся еще раз… И сердомольское меню там тоже есть… Слушай, кстати, а где мой рюкзак?

– Какой рюкзак?

– Ну я на протест брал. Там рогатка, шарики, маска. Респиратор. Он у меня был, когда на колесо садились?