Текст книги "История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции"

В 1969 году в селе Сростки Шукшин написал сценарий фильма «Печки-лавочки», в 1971 году доработал сценарий в повесть. В 1972 году снял фильм «Печки-лавочки», который вызвал большой интерес у зрителей и критики. Иван Расторгуев и его жена Нюра – новые характеры в кино. В их характерах много наивного, но в столкновениях и разговорах со спутниками проявляется их гордость, совестливость, достоинство, умение вести разговор и в поезде, и на университетской трибуне, и с директором санатория; выглядело несколько необычно, но свежо.

Но все эти годы Василий Шукшин мечтал поставить двухсерийный фильм о Степане Разине. Любовь к личности легендарного атамана возникла в детстве, хорошо знал слова знаменитой песни «Из-за острова на стрежень». В 1962 году Шукшин написал и опубликовал рассказ «Стенька Разин» (Москва. 1962. № 4). В 1966 году написал заявку на фильм «Конец Разина», а в 1968 году написал сценарий фильма. Собрал исторический материал, бывал в московских архивах, в Астрахани, Волгограде, Загорске, в Новочеркасском музее. Эти документы подсказали Шукшину увидеть Степана Разина «иначе». «Написано о Разине много, – писал Шукшин в заявке на фильм. – Однако всё, что мне удалось читать о нём в художественной литературе, по-моему, слабо. Слишком уж легко и привычно шагает он по страницам книг: удалец, душа вольницы, заступник и предводитель голытьбы, гроза бояр, воевод и дворянства. Всё так. Только всё, наверно, не так просто… Он национальный герой, и об этом, как ни странно, надо «забыть». Надо освободиться от «колдовского» щемящего взора его, который страшит и манит через века. Надо по возможности суметь «отнять» у него прекрасные легенды и оставить человека. Народ не утратит Героя, легенды будут жить, а Степан станет ближе. Натура он сложная, во многом противоречивая, необузданная, размашистая. Другого быть не могло. И вместе с тем – человек осторожный, хитрый, умный дипломат, крайне любознательный и предприимчивый. Стихийность стихийностью… В ХVII веке она никого не удивляла. Удивляет «удачливость» Разина, столь долго сопутствовавшая ему. (Вплоть до Симбирска.) Непонятны многие его поступки: то хождение его в Соловки на богомолье, то через год – меньше – он самолично ломает через колено руки монахам и хулит церковь. Как понять? Можно, думаю, если утверждать так: он у м е л в л а д е т ь толпой (позаимствуем это слово у старинных писателей). Он, сжигаемый одной страстью «тряхнуть Москву», шёл на всё: таскал за собой в расписных стругах «царевича Алексея Алексеевича» и «патриарха Никона»… (один в это время покоился в земле, другой был далеко в изгнании). Ему нужна была сила, он собирал её, поднимал и вёл. Он был жесток, не щадил врагов и предателей, но он и ласков был, когда надо было… Почему «Конец Разина»? Он весь тут, Степан: его нечеловеческая сила и трагичность. Его отчаяние и непоколебимая убеждённость, что «тряхнуть Москву» надо. Если бы им двигали честолюбивые гордые помыслы и кровная месть, его не хватило бы ни до Симбирска, ни до Москвы. Его не хватило до Лобного места. Он знал, на что он шёл Он не обманывался. Иногда только обманывал во имя святого дела Свободы, которую он хотел утвердить на Руси…» (Шукшин В.М. Собр. соч. Т. 1. С. 691—692). Сценарий фильма был опубликован в журнале «Искусство кино» (1968. № 5, 6). Рецензировали сценарий фильма историки В. Пашуто и С. Шмидт, в основном согласившиеся с исторической концепцией сценария и трактовкой образов.

Роман о Разине «Я пришёл дать вам волю» Шукшин закончил в 1969 году, сначала передал «Новому миру», но там дело застопорилось, послали рукопись в издательство «Советский писатель», а Шукшин передал рукопись журналу «Сибирские огни» с напоминанием, что рукопись лежит и в «Новом мире». Но это не смутило редакцию, начавшую готовить её к публикации. В «Советском писателе» роман рецензировали историки А. Зимин и А. Сахаров, которые тоже согласились с авторской трактовкой темы и образов. 4 ноября 1970 года в «Литературной газете» В. Шукшин, отвечая на вопросы корреспондента, говорил: «Успокаивает и утверждает меня в моём праве вот что: пока народ будет помнить и любить Разина, художники снова и снова будут к нему обращаться, и каждый по-своему будет решать эту необъятную тему. Осмысление этого сложного человека, его дело давно началось и на нас не закончится. Но есть один художник, который создал свой образ вождя восстания и которого нам – никогда, никому – не перепрыгнуть, – это народ. Тем не менее каждое время в лице своих писателей, живописцев, кинематографистов, композиторов будет пытаться спорить или соглашаться, прибавлять или запутывать – кто как скажет – тот образ, который создал народ…» Роман «Я пришёл дать вам волю» был опубликован в журнале «Сибирские огни» (1971. № 1—2), в издательстве «Советский писатель» вышел в 1974 году.

И снова рассказы – «Раскас», «Случай в ресторане»… Угрюмый и молчаливый Иван с горя начал писать «раскас» о том, как и почему от него ушла жена. И он не думал, что его молчаливость и угрюмость могут стать причиной его собственной драмы. Добрый, милый, немного смешной чудак всегда стремился сделать как лучше, а получалось, наоборот, попадал в смешное положение. Он принёс «раскас» в газету к редактору, с которым обычно ловили рыбу. Но редактор ответил ему, что этот «раскас» он напечатать не может, и предложил написать в газету письмецо о том, что жёны много уделяют внимания «репетициям», а не дому. Иван ушёл от него недовольный, хватил водки и заплакал. Или вот «Случай в ресторане». Сидит за столиком старичок, «крупный интеллигент», сейчас пенсионер. К нему подсаживается бригадир лесорубов, громадный детина с огромными кулаками, и заказывает себе коньяк, закуску и прочее. Действуют здесь два героя: Семён и пенсионер. Семён живёт в полную меру отпущенных ему сил. Во всём сказывается широкая и непосредственная натура, склонная больше к действию, чем к размышлению. Пенсионер же прожил свой век с оглядкой, жизнь подталкивала его к определённости, к поступкам, а он скрывался от неё в скорлупу спокойствия и тишины. В Семёне он увидел хозяина жизни, человека, способного действовать смело и самостоятельно, вот, к примеру, он женат, но не прочь и увлечься красивой певицей в ресторане…

После исторического романа В. Шукшина вновь увлекла идея создания фильма о современных событиях, снова повлекло к герою, вышедшему из колхозной деревни и брошенному в жёсткие объятия городской жизни. Егор Прокудин стал вором, имел большие деньги, в привольной жизни многое позволял себе, стал жить жизнью «малины», получил пять лет тюремного заключения, случайно получив письмо Любы, ответил ей, так завязалась переписка, которая длилась долго, он писал то, что шло из его души, писал талантливо и захватывающе. Люба предложила после тюремного срока приехать к ней в деревню и познакомиться. Так оно и вышло. И с первых страниц сценария и с первых кадров фильма мы видим, как совершенно незнакомые люди узнают друг друга, доброта, человечность, отзывчивость и многие другие качества сближают их. Сорокалетний Егор Прокудин, выходя из тюрьмы, показал начальнику фотографию Любови Фёдоровны Байкаловой, на свидание с которой он едет, взял «Волгу» и шоферу «Волги» прочитал стихи Сергея Есенина «Мир таинственный, мир мой древний» («Волчья гибель», 1922), прочитал не полностью, кое-что забыл, но то, что прочитал, отвечало его душевному состоянию: волчья гибель грозила ему, предчувствует он, если он не расстанется с «малиной», пойдёт по старому пути («Здравствуй, ты, моя чёрная гибель, / Я навстречу к тебе выхожу»).

К тому же, судя по всему, Егор Прокудин обладал литературными способностями, своими историями, рассказанными в письмах, увлёк он сердце деревенской женщины, несчастной в семейной жизни. А далее вроде бы всё пошло по старому сценарию, Егор в ресторане заказал официанту устроить праздник, «знаете, вроде такого пикничка», «небольшого бардака». Дал денег, накрыли стол, было много шампанского и коньяка, но пришли одни пенсионеры мужского и женского рода, Егор произнёс речь, но праздника не получилось. Егор вернулся в село Ясное, где его ждала семья Байкаловых. Он много за это время передумал, но его опять потянуло в город. Перед отъездом в город он сказал Любе: «Мне всю жизнь противно врать… Я вру, конечно, но от этого… только тяжелей жить… я вру и презираю себя. И охота добить свою жизнь совсем, вдребезги. Только бы веселей и желательно с водкой.

Поэтому сейчас я не буду врать: я не знаю. Может, вернусь. Может, нет… останусь один и спрошу свою душу. Мне надо, Люба» (Шукшин В.М. Собр. соч. Т. 3. С. 416). Любе жалко его отпускать, у неё брызнули слёзы, «но худого слова не скажу». А подруге Верке призналась: «Присохла я к мужику-то… Болит и болит душа – весь день… А знала – сутки. Правда, он целый год письма слал… Так напишет – прямо сердце заболит» (Там же. С. 417—418).

И вот, погуляв таким постыдным образом, «Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, – всё в голове спуталось из-за этой Любы» (Там же. С. 428).

Вроде началась нормальная жизнь Егора Прокудина, он вернулся к Любе, они идут на ферму, директор пригласил его поехать в Сосновку, а потом сидит в президиуме, к нему подходит вернувшийся из Сосновки Егор и отказывается водить директорскую машину. Почему? Он больше не может возить директора. А причина проста – «Не могу возить. Я согласен: я дурак, несознательный, отсталый… Зэк несчастный, но не могу. У меня такое ощущение, что я вроде всё время вам улыбаюсь. Я лучше буду на самосвале…» А потом задумался, почему он вроде бы извинялся… «Горько было Егору. Так помаленьку и угодником станешь. Пойдёшь в глаза заглядывать… Тьфу! Нет, очень это горько» (Там же. С. 434).

А ещё задумался Егор о матери, которая народила много детей, они разлетелись по всему свету, а о двоих ничего не знает. Он послал ей деньги, попросил Любу съездить к ней, как инспектора из райсобеса. Люба была у старушки Куделихи, а Егор молчаливо сидел у матери, но ничего не сказал. «Егор встал и вышел из избы. Медленно прошёл по сеням. Остановился около уличной двери, погладил косяк… Господи, хоть бы уметь плакать в этой жизни – всё немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каменели скулы… Откровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли её там медленным огнём…» (Там же. С. 439). Вот таким сложным, многогранным и противоречивым предстал в «Калине красной» Егор Прокудин, вор-рецидивист, возмечтавший начать новую жизнь, полюбивший Любу. Он пообещал ей, что голову свою положит, чтоб ей жилось хорошо. Но за измену «малине» Губошлёп убил его.

Сценарий фильма был написан в больнице 27 октября – 15 ноября 1972 года. Переработанный в повесть, опубликован в журнале «Наш современник» (1973. № 4).

Проницательный Сергей Залыгин в статье «Герой в кирзовых сапогах», говоря о поисках писателем своего героя, писал:

«Иногда мне думается, что именно этот поиск общественного если уж не признания, так понимания даёт нам повод полагать, что Егор Прокудин – первый и наиболее выразительный в том разнообразном ряду типов, которых создал, а одновременно и открыл для нас Шукшин.

Первый – по значительности, по остроте постановки вопроса, доведённого в этом образе до своего апогея, до той границы, за которой этот тип – Егор Прокудин – действительно оказался бы уже уголовником, но на этой границе – он всё ещё фигура больше ищущая и трагическая, чем элементарно-уголовная.

Егор непоследователен: то умилённо-лиричен и обнимает одну за другой берёзки, то груб, то он ёрник и забулдыга, любитель попоек «на большой палец», то он добряк, то бандит. И вот иных критиков опять смутила эта непоследовательность, и они приняли её за отсутствие характера и «правды жизни». Критика не сразу заметила, что такой образ до сих пор не удавалось, пожалуй, создать никому – ни одному писателю, ни одному режиссёру, ни одному актёру, а Шукшину это потому и удалось, что он – Шукшин, пронзительно видящий вокруг себя людей, их судьбы, их жизненные перипетии, потому что он и писатель, и режиссёр, и актёр в одном лице…» (Шукшин В.М. Собр. соч. Там же. Т. 1. С. 13).

Шукшин тоже полемизировал со своими критиками, но гораздо жёстче, когда в начале 1974 года «Калина красная» появилась на экранах. В журнале «Вопросы литературы» состоялось обсуждение фильма «Калина красная». В обсуждении фильма принимали участие Б. Рунин, Г. Бакланов, С. Залыгин, В. Баранов, Л. Аннинский, К. Ваншенкин и В. Кисунько. Высказывались разные точки зрения, справедливые и несправедливые. С. Залыгин сказал, что В.М. Шукшин уникальное явление нашего искусства, при оценке его произведений надо отходить от привычных мерок, которыми мы оцениваем обычные фильмы. В. Шукшину дали материалы этой дискуссии, и он написал статью «Возражения по существу», которая была опубликована вместе с другими материалами в журнале «Вопросы литературы» (1974. № 4). В комментарии Л. Аннинского «Возражения по существу» приводятся полностью (Шукшин В.М. Собр. соч. Т. 3. С. 661—664), здесь же дадим самые существенные из них:

«Думаю, мне стоит говорить только о фильме, а киноповесть оставить в покое, потому что путь от литературы в кино – путь необратимый. Не важно, случилась тут потеря или обнаружены новые ценности, – нельзя от фильма вернуться к литературе и получить то же самое, что было сперва. Пусть попробует самый что ни на есть опытный и талантливый литератор записать фильмы Чаплина, и пусть это будет так же смешно и умно, как смешны и умны фильмы, – не будет так. Это разные вещи, как и разные средства. Литература богаче в средствах, но только как литература; кино – особый вид искусства и потому требует своего суда. Что касается моего случая, то, насколько мне известно, киноповесть в своё время не вызвала никаких споров, споры вызвал фильм – есть смысл на нём и остановиться.

Меня, конечно, встревожила оценка фильма К. Ваншенкиным и В. Барановым, но не убила. Я остановился, подумал, – не нашёл, что здесь следует приходить в отчаяние. Допустим, упрёк в сентиментальности и мелодраматизме. Я не имею права сказать, что Ваншенкин здесь ошибается, но я могу думать, что особенности нашего с ним жизненного опыта таковы, что позволяют нам шагать весьма и весьма параллельно, нигде не соприкасаясь, не догадываясь ни о чём сокровенном у другого. Тут ничего обидного нет, можно жить вполне мирно, и я сейчас очень осторожно выбираю слова, чтобы не показалось, что я обиделся или что я хочу обидеть за «несправедливое» истолкование моей работы. Но все же мысленно я адресовался к другим людям. Я думал так, и думал, что это-то и составит другую сторону жизни характера героя, скрытую.

Если герой гладит берёзки и ласково говорит с ними, то он всегда делает это через думу, никогда бы он не подошёл только приласкать берёзку. Как крестьянин, мужик, он – трезвого ума человек, просто и реально понимает мир вокруг, но его в эти дни очень влечёт побыть одному, подумать… Увидел берёзку: подошёл, погладил, сказал, какая она красивая стоит, – маленько один побыл, вдумался… Такая уж привычка, но привычка человека изначально доброго, чья душа не хочет войны с окружающим миром, а когда не так, то душа – скорбит. Надо же и скорбь понять, и надо понять, как обрести покой…»

В интервью Г. Кожуховой «Самое дорогое открытие» (Правда. 1974. 22 мая) В. Шукшин, в сущности, повторил то, что он уже высказывал, возражая К. Ваншенкину и В. Баранову: «Перед нами – человек умный, от природы добрый и даже, если хотите, талантливый… Вся судьба Егора погибла – в этом всё дело, и не важно, умирает ли он физически. Другой крах страшнее – нравственный, духовный… К гибели вела вся логика и судьбы и характера. Если хотите, он сам неосознанно (а может, и осознанно) ищет смерти… Это ведь он не сумел воспользоваться, застраховать себя от трагической случайности».

Общение с М. Шолоховым летом 1974 года во время съёмок фильма «Они сражались за Родину» поразило В. Шукшина. Отвечая корреспондентам «Литературной газеты» и «Народна култура» (Болгария), он признался:

«– Я тут сказал бы про своё собственное, что ли, открытие Шолохова. Я его немножко упрощал, из Москвы глядя. А при личном общении для меня нарисовался облик летописца.

А что значит – «я упрощал его»? Я немножечко от знакомства с писателями более низкого ранга, так скажем, представление о писателе наладил несколько суетливое. А Шолохов лишний раз подтвердил, что не надо торопиться, спешить, а нужно основательно обдумывать то, что делаешь. Основательно – очевидно, наедине, в тиши… И если ответить на этот основной вопрос, который вы задали вчера вечером: «Что для вас сейчас главное?» – то так: передо мной теперь вот эта проблема стоит – что выбрать? Как дальше строить свою жизнь? Охота её использовать… ну, результативнее. Но сейчас такое время, когда я никак не могу понять, что же есть точный результат? И, может быть, я дорого расплачусь за эту неопределённость… Я под обаянием встречи с Шолоховым всё вам говорю… Когда я вышел от него, прежде всего, в чём я поклялся, – это: надо работать. Работать надо в десять раз больше, чем сейчас.

Вот ещё что, пожалуй, я вынес: не проиграй – жизнь-то одна. Смотри не заиграйся…»

Шукшин долго отказывался давать интервью корреспондентам: «Я выступлю – опять напишут…», его упрекали в том, что он слишком много даёт интервью, а на этот раз вспомнил, какую трудную жизнь он прошёл, чтобы чего-то достигнуть в искусстве: «В институт я пришёл глубоко сельским человеком, далёким от искусства. Мне казалось, всем это было видно. Я слишком поздно пришёл в институт – в 25 лет, – и начитанность моя была относительная. Мне было трудно учиться. Чрезычайно… я подогревал в людях уверенность, что – правильно, это вы должны заниматься искусством, а не я. Но я знал. Вперёд знал, что подкараулю в жизни момент, когда… ну, окажусь более состоятельным, а они со своими бесконечными заявлениями об искусстве окажутся несостоятельными…» (Статьи и воспоминания о Василии Шукшине. С. 199).

Полемизируя с Шукшиным, критики часто показывали его этаким безграмотным мужичком, который, дескать, взялся не за своё дело. Но вот слова Виктора Астафьева: «Во время съёмок «Калины красной» он бывал у меня дома в Вологде. Сидел он за столом, пил кофе, много курил. И меня поразило некоторое несоответствие того, как о нём писали… Его изображали таким мужичком… Есть такое, как только сибиряк – так или головорез, или мужичок такой… И сами сибирячки ещё любят подыгрывать… Так вот, за столом передо мной сидел интеллигент, не только в манерах своих, в способах общения, но и по облику… Очень утончённое лицо… В нём всё было как-то очень соответственно. Он говорил немного, но был как-то активно общителен… У меня было ощущение огромного счастья от общения с человеком очень интересным… Вот такой облик во мне запечатлелся и таким запечатлелся навсегда…» (Там же. С. 139).

Шукшин В.М. Собр. соч.: В 3 т. М., 1984—1985.

Статьи и воспоминания о Василии Шукшине. Новосибирск: Новосибирское книжное изд-во, 1989.

Коробов В. Василий Шукшин. М., 1984.

«Кардиограмма сердца» – так определил Константин Воробьёв смысл одной из своих повестей, но, в сущности, так можно обозначить творческое устремление писателя вообще, во всех повестях, рассказах и романах, которые он успел написать.

А роман «Друг мой Момич», вышедший в издательстве «Современник», представил, может быть, самые-самые искренние в своей достоверности, самые-самые откровенные в своём автобиографизме признания. Словно каждый изгиб, каждое движение души, вплоть до едва уловимых, отражаются на страницах помещённых здесь произведений, повестей.

Вроде бы бедны повести внешними событиями, но бесконечно многообразны по содержанию и глубине душевных переживаний действующих лиц – «Это мы, Господи!..», «Почём в Ракитном радости», «Друг мой Момич», «Вот пришёл великан…», «…И всему роду твоему».

Довольно часто автор говорит о компромиссах совести, о борениях в человеке разноречивых чувств и устремлений, о природе вечного конфликта добра и зла, о диалектике смены в человеке этих непримиримых нравственных переживаний. И тогда нас волнуют уже не отдельные человеческие судьбы, а общий трепет человеческой живой жизни, клокочущей на страницах повестей Константина Воробьёва.

Жизнь, противоречивая, многогранная, где любят, стонут от ненависти, стреляют от трусости и страха за собственную жизнь, иронизируют, чтобы скрыть душевную пустоту и равнодушие к окружающему, где мучаются от невозможности быть самими собой, от невозможности отстоять собственное «я», своё предназначение в этом мире, – такая жизнь, полная глубоких человеческих переживаний, и стала объектом художественного исследования для Константина Воробьёва.

В «Дневнике» К. Воробьёва есть запись: 600 военнопленных срывали бугор и строили железнодорожную насыпь. Немец-конвоир выдернул морковь и дал Воробьёву, и вокруг него сразу возникла толпа из военнопленных. Через несколько минут Воробьёв ножом на маленькие части разделил морковь, оставив себе часть у корня. «Всем дал, а мне?» – с ненавистью спросил оставшийся. Воробьёв отдал то, что было предназначено ему самому. Пленный всё понял и закричал: «Не надо мне». «В первый раз в плену я заплакал почему-то и разделил с этим пленным грязный кусочек морковки» (Воробьёв К. Собр. соч.: В 3 т. М., 1991. Т. 2. С. 436).

Когда была напечатана повесть «Убиты под Москвой», К. Воробьёв написал письмо А. Твардовскому, высказав ему «великое спасибо за Вашу голубиную чистоту, мужество, заботу и тревогу о всех тех, кому дорога честь русского писателя и судьба Родины» (Там же. С. 475). 8 сентября 1971 года, когда мы уже познакомились и о многом поговорили, он записал в «Дневнике»: «В этом месяце в октябре должна появиться в «Нашем современнике» моя обглоданная там, оглуплённая повесть «Вот пришёл великан». А писать невозможно. Как только я сажусь за стол, за спиной незримо встаёт редактор, цензор, советский читатель. Этот «простой человек», пишущий на меня жалобы в ЦК. Жить давно надоело. Я уже с трудом переношу сам себя. Я мне противен, а порой жалок. Так и не уничтожил раба в себе… Я утратил вкус к жизни и не могу писать. Чтобы не «соглашаться», я взял черновик «Великана» и долго читал. Хорошо. А на душе всё равно тяжесть, тревога и тоска. Надо бы писать «Крик». Как хочу, как надо» (Там же. С. 438).

Драматическая судьба Константина Воробьёва привлекла наконец внимание издателей, критиков, читателей. В одной из телепередач прозвучало, что К. Воробьёва извлекли из небытия в 1986 году, когда узнали его лишь после публикации повести «Это мы, Господи!..», написанной в 1943 году и опубликованной «Нашим современником» в 1986-м. Нет, многие писатели и издатели хорошо знали творчество Константина Воробьёва. Его бесстрашный талант заметили давно. Его сборник рассказов «Гуси-лебеди», выпущенный издательством «Молодая гвардия» в 1960 году, поддержали в «Неве» (главный редактор С. Воронин) и «Новом мире». А на повесть «Крик», опубликованную также в «Неве», откликнулся Ю. Бондарев. «Эта маленькая повесть почти вся написана с той суровой и вместе с тем щемяще-горькой интонацией, которая сразу же придаёт чёткую реалистическую окраску короткой истории фронтовой Любви», – писал он в «Новом мире» (1962. № 10. С. 236).

Вместе с тем Ю. Бондарев отметил, что в повести «отчётливо видно несколько существенных просчётов»: «Беллетристичность (я называю так «лёгкие» сюжетные «хода») порой разрушает неторопливую реалистическую манеру письма, снижает пронзительно-щемящую ноту, с которой вещь начата; иногда отсутствие мотивировок рождает ощущение заданности, вообще-то чужеродной стилю Воробьёва». В своём творчестве Константин Воробьёв не раз задумывался о предназначении писателя, ставил его в центр повествования, его глазами вглядывался в окружающий мир, проводил художественное исследование этого мира.

«Почём в Ракитном радости» – это рассказ о том, как писатель Константин Останков возвращается в родное село Ракитное и вспоминает эпизоды своего давнего детства, вспоминает о прошлом, «тёмном и нелюбимом». В голодный 1937 год он, четырнадцатилетний селькор, «стал бичом родного колхоза», писал сатирические стишки, а то и поэмы о плохом ремонте сельхозинвентаря, о воровстве: «На муки и горе его становления (колхоза. – В. П.) газета то и дело призывала через меня десницу прокурора и меч райотдела милиции…»

С мешком на спине родной дядя главного героя повести, мирошник колхозного ветряка Мирон, напоролся на беспощадного селькора, который не замедлил сообщить об этом в газету. А после этого родной дядя отбывал долгий срок где-то на Севере.

И вот об этом «тёмном и нелюбимом» прошлом всё чаще вспоминал писатель Константин Останков – пора бы повиниться перед людьми за те «деяния», пришёл срок, уж слишком много в то время накопилось вранья. И вот встреча с дядей Мироном, которой так опасался писатель Останков. Ничего, давно простил дядя Мирон: «Ну что ты означал тогда в моей беде? Ты ж был… ховрашок, вот кто!..»

Долго разглядывал дядя Мирон книги Константина Останкова, долго вслушивался в слова автора, рассказывавшего о том, о чём он написал эти книги. Но дядя Мирон всё-таки сказал племяннику: «Ты вот чего… Ты не признавайся тут, будто служишь писателем, слышь? Коли кто спросит, скажи, что по учёной линии насчёт леса, дескать. И машинка, мол, своя… Ладно?»

«Вот пришёл великан» – тоже о роли писателя в этой жизни: главный герой повести, Антон Кержун, только что закончил повесть, сдал её в издательство и поступил работать редактором в то же издательство. Конечно, он читает рукописи, размышляет о писательском труде, встречается и с настоящими писателями, и с теми, кто тужится походить на них. И не раз К. Воробьёв выскажет свои мысли о роли писателя в обществе. Пожалуй, каждому писателю хотелось бы покойно работать и «ни грубой славы, ни гонений от современников» не ждать (В. Ходасевич). Но мало кому из талантливых писателей удаётся избежать и грубой славы, и гонений.

Константин Воробьёв ставит порой своего героя в такое положение, когда тот, не выдержав напора обстоятельств, «срывается». Сначала прикидывается послушным, сдержанным, хотя всё «бурлит» в нём, но ничего не поделаешь, надо… А потом срывается с тормозов, которые сдерживали истинную сущность его как человека.

Антон Кержун рассказывает о своей внезапной любви, об извечном «треугольнике», в жизнь которого вмешивается коллектив и всё разрушает. Вроде бы давным-давно известное, но с каким душевным волнением следим мы за событиями повести…

Вот пришёл великан – и всё изменится, уйдут из жизни скука, пошлость, низость, ложь повседневной жизни, когда нужно прятаться, таиться, изменять самому себе ради покоя ближнего, который оказался скованным брачными узами. Что он, Антон Кержун, сделал Певневу, который тут же, как только переступил порог комнаты, его невзлюбил? И почему он должен приспосабливаться к хаму, даже неспособному любить женщин? В Антоне Кержуне растёт протест, бунт против низости повседневности, когда в жизни начинают господствовать подлые человеческие натуры. Возмущают его Верыванны, Певневы как воплощение мелкой, мещанской души и ограниченности. Тут уж он беспощаден, но одиноким, затерянным среди людей предстаёт герой К. Воробьёва… Он выбивается из ряда, из коллектива и, предоставленный самому себе, мучается от невозможности поступать так, как все. Он хочет на виду у всех пройти с любимой, чтоб знали, но эта отвага дорого ему обойдётся и будет наказана. И возникает страшная картина состояния человеческой души, когда под внешней благопристойностью скрываются мучительные, трагические противоречия, душевные муки…

Конечно, приметы внешнего мира интересуют К. Воробьёва, и он внимательно живописует обстоятельства, события, обстановку, воссоздавая звучащий, красочный, предметно-осязаемый мир, с дорогими ему и близкими людьми. То, что можно оглядеть, и то, что можно потрогать. Но тайное, духовное, мысли, чувства, переживания, острые противоречия больше влекут его как живописца. И он находит горькие, полынно-крепкие слова, чтобы передать драматические переживания людей, оказавшихся в критическом положении, когда человек как на ладони, весь тут, без прикрас.

После крушения своей мечты о счастливой жизни вместе с любимой Антон Кержун с беспощадной откровенностью рассказывает в своей повести о всех драматических обстоятельствах этой истории. Он ушёл с работы, затаился в глухомани и писал, вспоминая всё прекрасное и отвратительное, что произошло с ним совсем недавно. Чем жив человек? Почему ему приходится обманывать, врать, ловчить? На эти и многие другие вопросы пытается ответить в своей исповеди Антон Кержун.

А Константин Останков вновь и вновь возвращается к своему детству и пытается понять, почему взрослые так легко поверили, что родной его дядя мог напасть на него с ножом, чтобы якобы отомстить за газетный фельетон? Ну ладно, он, мальчишка, увлечённый догматическими словесами о скором приближении лучезарного будущего, с чистой совестью разоблачал бесчестье, воровство. Ему действительно тогда казалось, что своими разоблачениями он приближает лучезарное будущее. Но почему же взрослые – журналисты, партийные работники – без суда и следствия поверили в эту прямую ложь? Нашлись ведь даже и свидетели, будто видевшие то, чего никогда не было. Врали, чтобы осудить невиновного? Зачем? И вот, вспоминая минувшее, оставаясь наедине со своей совестью, когда особенно нелегко смотреть в глаза правде, Останков признаётся, что так нельзя было поступать, ложь тут же обрастает легендами, мифами и некогда реальное становится фантастическим придуманным. А в придуманное легче верить, тем более и мать уговаривала – подтверди вымысел негодяев, так будет лучше всем, пусть уж один пострадает. Так и сказал, как велели, а сейчас казнит себя беспощадным нравственным судом.

Один за другим проходят чередой герои Константина Воробьёва. В них – автобиография целого поколения, автобиография тех, кто ушёл на фронт, вынес плен, сражался в партизанском отряде, а потом в тяжких преодолениях искал своё место в мирной жизни. Пусть не все оказались такими стойкими и бескомпромиссными, как Белоголовый, Антон Кержун, но в этих судьбах раскрылись судьбы тех, кто остался верен себе, кто не подстраивался в поисках удобного местечка. Да, бывали моменты, когда пресс жизни беспощадно давил на человека, склоняя его к компромиссу, но герой К. Воробьёва всегда делал правильный выбор, всегда в нём побеждал человек чести и собственного достоинства.