Текст книги "История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции"

Биография Юрия Казакова поражает своим разнообразием: родился в семье рабочего, в семнадцать лет пошёл в строительный техникум, но, обладая музыкальными способностями, поступил в консерваторию в 1946 году и закончил её в 1951-м, несколько лет работал в оркестре. Интерес к литературе пробудился рано, он почувствовал, что может что-то и сам написать. В 1953 году поступил в Литературный институт, учился и продолжал писать рассказы.

Ю. Казаков ещё учился в институте, когда начали выходить его рассказы в различных журналах и издательствах: сборники «Арктур – гончий пес» (1957), «Манника» (1958), «На полустанке» (1959), «По дороге» (1961). Рассказы Ю. Казакова сразу выделили его из толпы начинающих писателей. Сначала писали о нём как о продолжателе творчества И. Бунина и А. Чехова, поругивали за несамостоятельность, находили заимствования из творчества К. Паустовского, его преподавателя в Литературном институте. Потом всё чаще узнавали в его рассказах подлинную жизнь, неподдельные характеры, с их нравственной чистотой и благородными устремлениями. Наконец, в издательстве «Советский писатель» вышло переиздание его рассказов массовым тиражом 100 тысяч экземпляров под названием «Голубое и зелёное» (1963) с превосходной аннотацией:

«В эту книгу Юрия Казакова вошли лучшие его рассказы, напечатанные в 1959 и 1961 годах в сборниках «На полустанке», «По дороге» (издательство «Советский писатель»).

В большинстве своих рассказов Ю. Казаков предстаёт перед читателем как поэт родной природы, как писатель, которого волнуют проблемы счастья, смысла жизни, простого трудового подвига. Наряду с рассказами, в которых преобладает светлое начало, которые повествуют о скромных и самоотверженных людях, в книгу вошли и рассказы, бичующие пошлость, лицемерие, ханжество и другие отрицательные явления, оставшиеся в наследство от прошлого». Возможно, эта аннотация дала толчок к признанию творчества Юрия Казакова как одного из лучших русских писателей 50—60-х годов.

С первых рассказов 1954—1956 годов герои Юрия Казакова привлекают своей непосредственностью, простотой, искренностью переживаний. Пусть он и рассказывает о каком-то бытовом пустяке, но его герои тут же оживают, становятся словно реальными личностями, их или любишь, или презираешь, таково истинное влияние талантливого художника. В одном из ранних рассказов Юрий Казаков описывает настроение Яшки, который проснулся, как только «прокричали сонные петухи». Позавтракал: молоко с хлебом – и бросился к риге, где начал копать землю и вытаскивать оттуда червей. Присыпал червей землёй, побежал будить Володьку, с которым договорились вместе идти на рыбалку. Но Володька начал сомневаться, не рано ли собрались. И тут Мишка пришёл в ярость, «вся прелесть утра была уже отравлена» (Казаков Ю. Голубое и зелёное. М., 1963. С. 6). Володька – москвич, уговорил его взять на рыбалку, Мишка согласился, а сейчас готов дать Володьке по шее за то, что тот идёт на рыбалку в ботинках. Так два мальчугана, недовольные друг другом, идут на рыбалку. А потом, потянувшись за удочкой, Володька шлёпнулся в речку и начал тонуть, Мишка хотел побежать за помощью, а потом раздумал, прыгнул в речку и спас Володьку, и оба разрыдались. «Вода в омуте давно успокоилась, – заканчивает этот удивительный рассказ Юрий Казаков, – рыба с Володиной удочки сорвалась, удочка прибилась к берегу. Светило солнце, пылали кусты, обрызганные росой, и только вода в омуте оставалась всё такой же чёрной» (Там же. С. 16). А в рассказе «На полустанке» всё та же простота в описании драматического конфликта между влюблённой когда-то парой: оба угрюмы, он, выполнив норму мастера по штанге, получил приглашение из области, понял, что в области его ждёт удача, а она просто поняла, что он не вернётся: «В лице её, бледном и усталом, не было уже ни надежды, ни желания; оно было холодным, равнодушным. И только в тоскующих тёмных глазах её притаилось что-то болезненно-невысказанное». До отъезда поезда парень всё время твердил, что он вернётся за ней, но на подножке отъезжающего поезда, двинув свой чемодан наверх, крикнул, что он не приедет. Девушка, поняв всю неотвратимость происходящего, «как-то согнулась, опустила голову», а потом, когда нашла свою лошадь, «легла в телеге ничком» (Там же. С. 21).

Ночью идёт охотник уток на озере пострелять и слышит вдали песню, подошёл к костру, увидел певца, потом его брата, ещё через какое-то время к костру подошёл знакомый охотник, завязался интереснейший разговор о рыбалке, об охоте, а потом Пётр Андреевич похвалил Семёна за выступление в клубе. Сначала отнекивался Семён, а потом признался, что действительно играет на баяне и сочиняет музыку: «Верно, играю. А только у меня мечта есть, такая мечта! Как песня раскрывается? Ведь песню-то, её можно всяко повернуть, и сыграть её можно, как никто не играл. Правильно я говорю? Я как играю? Беру мелодию и прибавляю к ней ещё голос, и вот песня сама по себе, а голос вроде бы сам по себе… Ну, сыграю и вижу: не то! Схватит меня за сердце, не могу я, ну, совсем не могу – и начинаю по-своему перекладывать… У меня мечта есть… Сочинить одну вещь, чтобы вот такую ночь изобразить. А что? Лежу ночью у костра, и вот в ушах так и играет, так и мерещится. А сочинил бы я так: сперва, чтобы скрипки вступили тонко-тонко. И это была бы вроде как тишина. А потом ещё и скрипки тянут, а уже заиграет этот… английский рожок, таким звуком – хриповатым. Заиграет он такую мелодию, что вот закрой глаза и лети над землёй куда хочешь, а под тобой все озёры, реки, города и везде тихо, темно. И заиграет весь оркестр необыкновенную музыку…» (Казаков Ю. Ночь. 1955. С. 30). Охотник ушёл от костра, ушёл далеко, и снова его настигла песня лебёдчика Семёна:

«И снова не разобрать было слов, не уловить мелодии, но я знал теперь, что песня эта прекрасна и поэтична, потому что рождена чистым талантом, красотой меркнущих звёзд, великой тишиной и ароматом увядающего лета» (Там же. С. 34). Семён понимает, что нужно учиться, сейчас он работает лебёдчиком, но во сне он сочиняет музыку – «часто такая музыка играет!». И Казаков не прошёл мимо такого парня.

Или вот рассказ «Дом под кручей» (1955). Блохин приехал на практику в глухой районный городок, долго искал, где остановиться на месяц, наконец нашли комнату. Не столько поразила его комната, сколько девушка, которая открыла ему дверь. Он был молод, двадцать шесть лет, мечтал о взаимной любви, а Татьяна была из тех, кто нравится с первого взгляда. Скучно ей здесь, пыталась поступить в институт, но не прошла по конкурсу, здесь работает учётчицей. Мать Татьяны заметила их разговоры, почувствовала их взаимную симпатию, но, когда узнала, сколько он будет получать, когда начнёт работать, тут же холодно стала к нему относиться. Словом, поссорились. За ночлег он готов заплатить 10 рублей, а хозяйка требует двадцать пять. А вся вина его в том, что он уговаривал Татьяну уходить отсюда, а хозяйка всё слышала. Отсюда эта неприязнь к чужаку, который хотел её разлучить с дочерью: «Не стыдно вам, глаза ваши не лопнут на свет божий глядеть! В чужом дому свои порядки заводите? Свой заимейте раньше! Голь беспортошная, прости, царица небесная! Опоганил ты мой дом, нехристь проклятый, иди отседа, иди, иди-и!..» Блохин ушёл, проклиная староверов, а сердце «его бурно билось от стыда, от ярости, от любви к нежной, робкой девушке» (с. 47).

«Голубое и зелёное» (1956) – тоже рассказ о любви. Он в десятом классе, Лиля в девятом, но, как только их познакомили, они сразу почувствовали тягу друг к другу. Юрий Казаков находит глубокие слова и эпизоды, которые сначала показывают любовь, а потом годы спустя полное разочарование со стороны Лили. Она увидела другого, опытного и красивого. Как-то на свидание она пришла с другим, а его попросила проводить их до Большого театра, а потом пригласила проводить её на вокзале – она вышла замуж за того, красивого, едет работать на Север, а когда они отошли от провожающих, вспоминали их первый поцелуй на станции. Герой честно вспоминает первую встречу во дворе, где есть окна голубые и зелёные, вроде бы он повзрослел, Лилю забыл, вокруг так много красивых девушек, которые влюблялись в него, а он в них. «Но иногда мне снится Лиля, – пишет Казаков. – Она приходит ко мне во сне, и я вновь слышу её голос, её нежный смех, трогаю её руки, говорю с ней – о чём, я не помню. Иногда она печальна и темна, иногда радостна, на щеках её дрожат ямочки, иногда маленькие, совсем незаметные для чужого взгляда. И тогда вновь оживаю, и тоже смеюсь, и чувствую себя юным и застенчивым, будто мне по-прежнему семнадцать лет и я люблю впервые в жизни» (с. 88). Раза четыре в год ему снятся такие сны. Какие непрошеные сны. Он любит джаз, он мечтал стать певцом, у него хороший бас, он любит, когда ему снится музыка. «Ах, господи, как я не хочу снов!» – с горечью заключает свой рассказ Юрий Казаков.

Юрий Казаков был беспокойным человеком, он много ездил по стране, бывал в колхозах, ловил рыбу в море, бывал на Востоке, любил охоту, рыбалку. Поездки давали ему темы для рассказов. Рассказ «Манька» Юрий Казаков посвятил К.Г. Паустовскому. Он тоже про любовь. Манька, сирота, почтальон, по тридцать километров в день она разносит письма и газеты. Ей восемнадцать – девятнадцать лет, приглянулся ей Перфилий, рыбак, гармонист, сам-то он ухаживал за Ленкой, но безуспешно. А тут в шторм принесла Перфилию газеты, вместе с ним она поехала на баркасе снимать ловушки, да чуть не утонули. А когда вернулись, Перфилий вытащил бутылку водки и начали лечиться. Тут-то Перфилий и разглядел Маньку, потянулся к ней, но она вырвалась из его цепцих рук и заявила, что она «нецелованная». Она ушла, а Перфилий долго смотрел ей вслед, пообещав ей непременно встретиться.

В рассказе «Трали-вали» Юрий Казаков рассказал о Егоре и Алёнке. Приучила его лёгкая, стариковская работа бакенщика к лени, к безделью, приучила к пьянству. Напьётся, но как затянет песню, все содрогаются от мощи и красоты его голоса. Сердечный парень, добрый, он мечтает куда-нибудь уехать, по-настоящему работать, но не удаётся. Он и здесь получает деньги, приедут, заночуют, вот и деньги. «Идёт мимо него жизнь! Что за звон стоит в его сердце и над всей землёй? Что там манит и будоражит его в глухой вечерний час? И почему так тоскует он и немилы ему росистые луга и тихий плес, немила лёгкая, вольная работа, редкая работа?.. И смутно и знобко ему, какие-то дали зовут его, города…» (с. 175). Но придёт час, садится с Алёнкой в плоскодонку, берёт бутылку водки, хлебнёт из горлышка, вздохнёт и «начинает заунывно и дрожаще чистейшим и высочайшим тенором:

 
Вдо-о-оль по морю…
 

А когда кончают, измученные, опустошённые, счастливые, когда Егор молча ложится головой ей на колени и тяжело дышит, она целует его бледное, холодное лицо и шепчет, задыхаясь:

– Егорушка, милый… Люблю тебя, дивный ты мой, золотой ты мой…

«А! Трали-вали…» – хочет сказать Егор, но ничего не говорит. Во рту у него сладко и сухо» (с. 180—181).

Рассказы Юрия Казакова быстро завоевали читающую публику. Критики приняли их сначала холодно, а потом оценили как яркое воспроизведение основных черт современного человека, его бескорыстие, прямоту, любовь к природе и юную безгрешную любовь.

Поразил читателей своей искренностью и непосредственностью и очерк «Северный дневник» (1960). «Пишу в носовом кубрике при свете ламп и зеленоватых потолочных иллюминаторов. Мы выходим сейчас из устья реки Мезени в море… я слушаю и смотрю вокруг – на лица, на одежду, на койки, на трап, на потолочные иллюминаторы, стараясь всё это запомнить, – мысли мои гуляют далеко, пока наконец я не потрясаюсь радостью и удивлением, что я здесь, на Белом море, в этом кубрике, среди этих людей» – так начинает свой «Северный дневник» Ю. Казаков. Вот радист, вот капитан Юрий Жуков, вот моряки на футбольном поле, а капитан стал судьёй… Так страница за страницей переворачивал читатель «Северный дневник» и многое увидел в людях, о которых здесь рассказано. Лоцман Малыгин, капитан Поташев, судовой механик Попов… «– Пиши, пиши, – быстро и несколько пренебрежительно говорит мне Игорь Попов. – Пиши всё по правде, а то писатели всё про морюшко пишут дак… Вот такие-то дак всё и пишут: морюшки, поморушки… А про то не знают, что как в море уйдёшь в Атлантику да на семь месяцев, да зимой, да тебя штормит, да руки язвами от соли идут, да жилы рвутся, да водой тебя за борт смывает, да другой раз по пять суток на койку не приляжешь – это да! А то морюшки, поморушки…» (с. 248—249). Вот такую правду о Севере и моряках и написал в своём очерке Юрий Казаков, который жалеет, что о многом не написал, многое пропустил, но Север только начинает жить, и он, автор, непременно поедет туда вновь.

И действительно, поехал и увидел новых людей и новые сюжеты для своих рассказов и повестей – «Адам и Ева» (1962), «Двое в декабре» (1962), «Ночлег» (1963), «Плачу и рыдаю…» (1963), «Проклятый север» (1964), «Свечечка» (1973), «Во сне ты горько плакал» (1977), «Нестор и Кир» (1961), «Какие же мы посторонние?» (1967), «Белуха» (1963—1972). Здесь выведены разные персонажи и севера и юга, с характерами сложными, противоречивыми, работящие, сильные и благородные. А главное – Юрий Казаков открыл для себя и своих читателей удивительную биографию ненца Тыко Вылки, талантливого художника, организатора, доброго и отважного человека. О нём много писали, ведь он родился в 1886 году, его заметил знаменитый полярный путешественник Владимир Александрович Русанов. Сначала Тыко Вылка был проводником у Русанова, исследовавшего Новую Землю, но потом, проявив большие познания в топографии Новой Земли, стал полноправным участником всех последующих экспедиций Русанова. Юрий Казаков нашёл тех, кто общался с Тыко Вылкой, тех, кто помогал людям уйти от беды. Андрей Миллер рассказал о том, как, узнав о трагическом положении его семьи, отец уже готов был облить всех бензином и сжечь семью от безысходности, много километров Тыко Вылка мчался на собаках, отыскал заваленный снегом дом и спас всю семью от гибели. «Жить надо, терпеть надо, детей спасать надо!» – ободряюще говорил Тыко Вылка. А потом поехал на факторию и приказал обеспечить семью Миллера продуктами. И таких случаев было не перечесть.

«Один современный журналист сердится на дореволюционных рецензентов, – писал Юрий Казаков, – которые, оценивая картины Тыко Вылки, называли его «дикарём», «выдающимся самоедом», «уникальным явлением» И, как бы отвергая эти давнишние, покрытые уже пылью восторженные оценки, журналист пишет: «Лишь те, кто хорошо знал и любил Илью Константиновича, говорят о нём без удивления, с теплотой и уважением».

Насчет «теплоты и уважения» я согласен, но почему «без удивления»? Как раз удивление, изумление – вот первые чувства, которые испытываешь, знакомясь с жизнью Тыко Вылки. Что же касается «дикаря», то и в этом слове я не вижу ничего оскорбительного для представителя тогдашних ненцев. И думаю, что человек, написавший это слово, отнюдь не хотел унизить Тыко Вылку. Это слово всего-навсего констатация факта, ибо кем же, как не дикарями (не в смысле низменности инстинктов, а в смысле социальном!), были тогдашние ненцы?.. Нет, передовое русское общество горячо приветствовало талант Тыко Вылки. Его сразу и по достоинству оценили не только как художника, но и как человека. «Вылка несомненно талантливый человек, – писал о нем В. Переплётчиков, – он талантлив вообще».

Русанов, убедившись, что Тыко Вылка не только проводник, не только живописец и составитель новой карты Северного острова, понял и то, что ему надо учиться. Устроил ему выставку картин в Архангельске, потом везёт его в Москву и отдаёт его в руки В. Переплётчикова учиться живописи, находит ему бесплатных преподавателей русского языка, арифметики, географии и топографической съёмки.

Проза Юрия Казакова – неотъемлемая часть русской литературы ХХ века.

Казаков Ю. Голубое и зелёное. М., 1963.

Казаков Ю. Избранное. М., 1985.

Часть третья
Русская литература 60-х годов. Правда и истина

После ХХ съезда КПСС, после публикации доклада Н.С. Хрущёва о культе личности и его разоблачении, после того, как всем показалось, что наступила свобода слова, столь долго ограниченная, в интеллигентской среде стало твориться что-то невообразимое: в Ленинской библиотеке, особенно в курительной, читатели часами стояли и спорили обо всём, о Ленине и Троцком, о Сталине и гибельных 30-х годах, о лагерях, о ГУЛАГе, о невинно убиенных соратниках Ленина, о жестоком и немилосердном Сталине… Вокруг балюстрады старого здания Московского университета, там, где была Коммунистическая (Богословская) аудитория, тоже ходили толпы горячо спорящих студентов и аспирантов всё по тем же темам и вопросам. И, по воспоминаниям о тех же временах, эти споры происходили повсюду. По всему чувствовалось, что и в современной литературе произойдут какие-то серьёзные тематические сдвиги, дающие давно желанную свободу от указаний идеологических наставников.

На первых порах ослабла цензура и контроль руководящих идеологией органов, появились некоторые необычные статьи и очерки. И многие из спорящих вспоминали статьи «Об искренности в литературе» Владимира Померанцева (Новый мир. 1953. № 12) и «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» Фёдора Абрамова (Там же. 1954. № 4), осуждённые Союзом писателей СССР и, естественно, ЦК КПСС, думали о возможности возвращения к свободе слова, как в то время.

В разных журналах появились первые стихотворения о страданиях и муках во время Великой Отечественной войны, в том числе стихи Ольги Берггольц в «Новом мире». Возникли и размышления известных литературоведов о правомерности существования некоторых устаревших толкований.

31 декабря 1956 года в «Правде» был напечатан рассказ М.А. Шолохова «Судьба человека», 1 января 1957 года – его завершение. Рассказ у нас и за границей привлёк всеобщее внимание, его не только хвалили, но и бранили за неполноту изображения человеческой судьбы.

Хотя военное время давно миновало и уже, казалось бы, ничто не напоминает о тех испытаниях, которые вытерпел народ, это далеко не так. Прошедшая война оставила неизгладимый след в народном сознании. Война была очень трудной, кровавой, истребительной для фронта и тыла. Победа досталась нелегко. И гордость от победы над злейшим врагом человечества не должна заслонять огромные усилия, неисчислимые муки и страдания народа, на своих плечах вынесшего и вытерпевшего всю тяжесть военных лет. События войны оставили нестираемый след. В дни тяжелых бедствий народных судьбы отдельных людей складывались трагически. Эта мысль с предельной отчётливостью и полнотой выражена в рассказе М.А. Шолохова «Судьба человека».

Однажды, в 1946 году, М. Шолохов, возвращаясь с рыбалки, дожидался парома. К нему подошёл прохожий с мальчиком и спросил дорогу; сели покурить, разговорились. И прохожий рассказал Шолохову страшную историю своей жизни, в том числе и фронтовой. Десять лет эта встреча не давала покоя Шолохову, а потом, прочитав рассказ Хемингуэя «Старик и море», он сел и за несколько дней написал «Судьбу человека».

В образе Андрея Соколова М.А. Шолохову удалось воплотить лучшие черты русского национального характера. Вспоминая о том, что в первые годы Великой Отечественной войны немецкие фашисты называли солдата «русским Иваном», вкладывая в эти слова оскорбительный смысл, Шолохов в одной из своих статей в публицистической форме раскрыл те психологические, эмоциональные особенности, тот неповторимый склад характера, которым обладает символический русский Иван:

«Что ж, хорошее имя Иван! Иванов миллионы в нашей многонациональной Советской стране. Это те Иваны, которые сейчас беззаветно трудятся на благо и процветание своей Родины, а в прошлую войну, как и на протяжении всей истории своей страны, с непревзойдённым героизмом сражались с захватчиками.

Это они прижимались к дулам немецких пулемётов, спасая товарищей по оружию от губительного вражеского огня, это они шли на таран в воздухе, прикрывая от бандитских налётов родные города и сёла, это они тонули в солёной воде всех морей и океанов, омывающих нашу Родину, и в конце концов спасли человечество от фашистской чумы, распростёршей над миром чёрные крылья. Не щадя ни крови, ни самой жизни, они делали своё святое и благородное дело…

Символический русский Иван – это вот что: человек, одетый в серую шинель, который не задумываясь отдавал последний кусок хлеба и фронтовые тридцать граммов сахару осиротевшему в грозные дни войны ребёнку, человек, который своим телом самоотверженно прикрывал товарища, спасая его от неминучей гибели, человек, который, стиснув зубы, переносил и перенесёт все лишения и невзгоды, идя на подвиг во имя Родины» (Шолохов М.А. Собр. соч.: В 10 т. Т. 8. М., 2005.

С. 234). А восемь лет спустя в своей речи перед избирателями в Таганроге Шолохов снова возвращается к прежним размышлениям, развивая их, давая обобщённую характеристику «русскому Ивану», богатство души которого не всякому удаётся понять. Загадочным и странным кажется итальянскому офицеру поведение русского солдата, взявшего его в плен: «Этот парень подбежал ко мне, ударил прикладом автомата, снял краги, встряхнул меня, посадил на завалинку. У меня дрожали руки. Он свернул свой крепкий табак – махорку, послюнявил, сунул мне в зубы, потом закурил сам, побежал сражаться опять». «Слушайте, – восклицает Шолохов, рассказывающий этот эпизод, – это здорово: ударить, снять краги, дать покурить пленному и опять в бой. Чёрт его знает, сумеем ли мы раскрыть его душу?» (Там же. С. 338).

И в каждом своём произведении М. Шолохов стремится раскрыть во всей полноте и многогранности душу русского человека. Как всякий крупный художник, глубоко проникая в человеческий характер своего времени, открывая существенные его стороны, Шолохов создаёт национальные типы во всём разнообразии их индивидуальной психологической характеристики. Шолоховский взгляд всегда устремлён к самому лучшему, что есть в душе русского человека, – его национальной чести, гордости, бесстрашию, удали, милосердию, самоотверженности, доброте и сердечности.

В трагическом образе Андрея Соколова Шолохов увидел человека-борца, обладающего титаническими силами, много испытавшего и пережившего, надломленного мучительными страданиями, оставившими нестираемый след в его душе. Но и после этих нечеловеческих испытаний из него «ни оха, ни вздоха не выжмешь, хотя иной раз так схватит и прижмёт, что белый свет в глазах меркнет». Особенно тяжело было вспоминать Андрею Соколову последнее прощание с женой, когда он с силой разнял её руки и легонько толкнул её в плечи. Эта грубость страшно тяготит Андрея Соколова: «До самой смерти, до последнего моего часа, помирать буду, а не прощу себе, что тогда оттолкнул!» (Там же. С. 40).

М. Шолохов обладает замечательной способностью схватывать и подмечать сложные внутренние переживания человека, передавая их через внешнее – подчас малозаметный жест, слово. Этот приём он использует всякий раз, когда тому или иному герою хочется утаить свои подлинные чувства и мысли. Вот Андрей Соколов попытался скрыть вдруг охватившее его волнение. До какой-то степени это ему удалось: «Он сидел, понуро склонив голову, только большие, безвольно опущенные руки мелко дрожали, дрожал подбородок, дрожали твёрдые губы… Пытался свернуть папиросу, но газетная бумага рвалась, табак сыпался на колени» (Там же).

В умело подобранных деталях сказалось огромное психологическое чутьё писателя, его умение проникать в «тайное тайных» человека. Движения, жесты, интонации, более непосредственные, чем слова, точно и правдиво передают внутреннее волнение героя. Особенное значение для психологической характеристики Соколова имеет выражение его глаз. Шолохов «не единой слезинки не увидел в его словно бы мёртвых, потухших глазах». В них, «словно присыпанных пеплом», наполненных неизбывной смертной тоской, отразилось столько накопившейся боли, затаённой скорби, невыплаканных слёз, что взгляду трудно было встретиться с ними.

Как-то Лев Толстой писал Фету о Тургеневе: «Одно, в чём он мастер такой, что руки отнимаются после него касаться этого предмета, – природа» (Л. Толстой о литературе. М.: Гослитиздат, 1955. С. 159). А об изобразительной силе Шолохова-художника можно сказать, перефразируя это выражение: «Две-три черты, и человек живёт». Благодаря этому свойству художественного дара Шолохова все изображённые им персонажи приобретают такую яркость, жизненность, рельефность, что вымышленные им лица как бы теряют свою нереальность, выдуманность и приобретают свойства живой человеческой личности. Вот почему мы как бы становимся соучастниками всех событий, о которых рассказывает Андрей Соколов, вместе с ним переживаем все страдания, горести, выпавшие на долю этого простого русского человека. Трагическое стечение обстоятельств, в итоге которых у него погибают жена, дети и всё, что «лепилось годами», значительно подрывает его силы. У него «сердце раскачалось». «И вот удивительное дело, днём я всегда крепко себя держу… а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слёз…» – эти признания человека «несгибаемой воли» делают его ещё более близким и дорогим, «заставляют» читателя забыть о том, что перед ним литературный, то есть «вымышленный», герой.

И Андрей Соколов, когда его вызвали к коменданту, тоже предполагал, что идёт «на распыл». «Что-то жалко ему стало Ирину и детишек, а потом жаль эта утихла и стал я собираться с духом, чтобы глянуть в дырку пистолета бесстрашно, как и подобает солдату, чтобы враги не увидали в последнюю мою минуту, что мне с жизнью расставаться всё-таки трудно» (Там же. С. 52).

Всё время чувствуется моральное превосходство русского солдата, его непревзойдённая сила духа, неистребимые чувства человеческого достоинства, национальной чести, ответственности за свои поступки, никогда не покидающее его чувство юмора. Во всём, в самой, казалось бы, незначительной детали, раскрывается его недюжинный характер, несгибаемая воля, бесстрашие, мужество. И в том, что он, голодный как волк, давно отвыкший от человеческой пищи, при виде здоровенной бутыли со шнапсом, хлеба, сала, мочёных яблок, открытых банок с разными консервами сумел задавить тошноту и оторвать глаза от стола; и в том, что не стал отнекиваться, когда комендант повторил его слова, брошенные вгорячах накануне, за которые положено расстреливать, как за призыв к саботажу, а мужественно, с достоинством подтвердил сказанное; и в том, как он выпил три стакана водки, стремясь хоть таким способом продемонстрировать силу и мощь русского солдата; и в том, что только после третьего стакана водки он «откусил маленький кусочек хлеба, а остаток положил на стол»; и в том, что, получив за смелость небольшую буханку хлеба и кусок сала, он, повернувшись к выходу и представляя собой хорошую мишень, прежде всего пожалел, если комендант выстрелит в него в этот момент, что не донесёт «ребятам этих харчей»; и в том, что эти харчи по его требованию были поделены «всем поровну», – во всем этом раскрылись лучшие черты русского национального характера.

Для большинства читателей этот рассказ был как праздник, тысячи бывших пленных перестали называть изменниками, отношение общества к ним переменилось; но были и те, кто, испытав все ужасы немецкого плена, после освобождения и расследования обстоятельств их пленения оказывались в советских лагерях. М.М. Шолохов, сын писателя, узнал об этом рассказе мнение своего школьного товарища, бывшего офицера, прошедшего ужасы немецкого и советского лагерей; тот спрашивал: почему М.А. Шолохов не показал Соколова в советском лагере? Сын передал этот разговор отцу. М.А. Шолохов долго разговаривал с сыном, объясняя ему, что нет одной правды, есть и «вредоносная правда». «Это страшная правда», «А вот настоящая правда всегда – возвышающа», «Писатель писателю – рознь. Иной с таким наслаждением смакует всякую пакость. И ведь не замечает даже, что сам-то уже – грязнее грязи… И не задумается даже, что от его убогого понимания правды до настоящей художественной правды дистанция – как до звезды небесной… А когда пером начинает водить злость и обида, это уже не писатель, а вредоносный для общества тип. Таких изолировать надо» (Шолохов М.М. Разговор с отцом… // Дон. 1990. № 5. С. 158—161).

Открытое письмо М.А. Шолохову в связи с «Судьбой человека» написал, а затем и опубликовал писатель Олег Волков, много лет отсидевший в лагере, а потом в ссылке, тоже упрекнувший автора в том, что тот не показал героя своего рассказа в советском лагере. Но все эти «мелочи» ничуть не заслонили огромного нравственного заряда, что получило от произведения общество, этот рассказ как бы открыл такие темы, которые писатели обходили, опасаясь идеологического давления со стороны контролирующих органов и потери авторитета с их стороны.

А за два года до этого, напоминаю, бурные события развивались вокруг рукописи романа «За правое дело» Василия Гроссмана, который был представлен автором в редакцию журнала «Новый мир» в 1949 году. Рукопись три года редактировали, и только накануне II съезда советских писателей, в 1954 году, роман вышел в свет. Роман острый, о Сталинградской битве на Волге, вызвал серьёзные разногласия в среде читавших его писателей, в том числе генерального секретаря СП СССР А.А. Фадеева.

В архиве В. Гроссмана сохранился «Дневник прохождения рукописи», начатый 2 августа 1949 года и законченный 26 октября 1954 года сообщением, что роман продаётся в книжных магазинах.

С 1946 года «Новый мир» возглавил Константин Симонов. В одном из номеров был напечатан рассказ Андрея Платонова «Возвращение», но вскоре после в «Литературной газете» появилась жёсткая и хлёсткая статья главного редактора Владимира Ермилова «Клеветнический рассказ А. Платонова». Через год «Новый мир» напечатал десять рассказов Михаила Зощенко, конечно, Симонов обращался за разрешением к Жданову, наконец, Сталин не возражал, если рассказы хорошие. Так что к роману Василия Гроссмана отнеслись положительно, прочитала редколлегия, прочитал К. Симонов, сделал несколько серьёзных критических замечаний, обсудили на редколлегии, где тоже были высказаны замечания, с которыми автор согласился. В итоге обсуждения К. Симонов написал резолюцию: «Роман готовится к январскому номеру, форсировать редактирование». В январский номер роман не пошёл, а в феврале 1950 года К. Симонов и А. Кривицкий уходят из «Нового мира» в «Литературную газету», главным редактором становится А. Твардовский, а новым членом редколлегии – М. Бубеннов.