Книга: Московские повести (сборник) - Юрий Трифонов

Проза Трифонова безусловно и безоговорочно талантлива:

 она достоверна глубокой психологической диагностикой человеческих поступков;

 она узнаваема изобилиемподробных прорисовок бытовых деталей;

 она близка эмоциональными подробностями житейских ситуаций и душевных терзаний маленького советского человека;

 она проникнута переплетениями истории и повседневности, материальной стороны и нравственности;

 она наполнена предельной искренностью и автобиографичностью повествования.

Непростая биография автора сборника подготовила благодатную почку для творчества. Подробно останавливаться на ней не стану, поскольку гугл порой даёт нам несравненно больше, чем стандартное школьное образование, отмечу лишь некоторые интересные факты.

Практически все родственники Юрия Трифонова имели склонность к литераторству: мама публиковала произведения для детей под псевдонимом Е. Таюрина, а папа в 1936 году написал книгу «Контуры грядущей войны», в которой предсказал нападение Германии на Советский Союз. Дядя по отцу издавал романы про Гражданскую войну, а двоюродный брат и ровесник Георгий Трифонов впоследствии стал известен как автор стихов и автобиографической прозы Михаил Демин.

В школе Юра писал стихи и редактировал стенгазету. Молодой Трифонов видел себя стихотворцем, а не прозаиком, и подал документы на поэтическое отделение литературного института. Но приемная комиссия раскритиковала вирши начинающего литератора, похвалив Юрины рассказы. Парень поступил на отделение прозы и навсегда покончил с поэзией.

Дипломная работа Трифонова — конъюнктурная повесть «Студенты», обличающая космополитов, удостоилась Сталинской премии.

В 1980-м Юрия Валентиновича выдвинули на соискание Нобелевской премии по литературе. Получению высшей литературной награды помешала кончина писателя.

В состав сборника «Московские повести» вошли следующие произведения:

"Дом на набережной", 1976 Композиционным стержнем повести становится нравственный (подлость/предательство – собственная выгода) выбор, который каждый из нас совершает на протяжении своей жизни, независимо от исторических декораций и окружающей действительности. Выбор не прост.

Глебов относился к особой породе богатырей: готов был топтаться на распутье до последней возможности, до той конечной секундочки, когда падают замертво от изнеможения. Богатырь-выжидатель, богатырь — тянульщик резины. Из тех, кто сам ни на что не решается, а предоставляет решать коню. Что это было — ленивое легкомыслие и упование на «кривую, которая вывезет», или же растерянность перед жизнью, что постоянно, изо дня в день подсовывает большие и малые распутья? Теперь, когда прошло столько лет и видны все дороги и тропки как на ладони, ветвившиеся с того затуманенного далью, забытого перекрестья, проступает какой-то странный и полувнятный рисунок, о котором в тогдашнюю пору было не догадаться. Вот так в песках пустыни открывают давно сгибшие и схороненные под барханами города: по контурам, видимым лишь с большой высоты, с самолета. Многое завеяно песком, запорошено намертво. Но то, что казалось тогда очевидностью и простотой, теперь открывается вдруг новому взору, виден скелет поступков, его костяной рисунок — это рисунок страха. Чего было бояться в ту пору глупоглазой юности? Невозможно понять, нельзя объяснить. Через тридцать лет ни до чего не дорыться. Но проступает скелет… Они катили бочку на Ганчука. И ничего больше. Абсолютно ничего! И был страх — совершенно ничтожный, слепой, бесформенный, как существо, рожденное в темном подполье, — страх неизвестно чего, поступить вопреки, встать наперекор. И было это так глубоко, за столькими перегородками, под такими густыми слоями, что вроде и не было ничего похожего. Вроде просто непонимание, просто отсутствие любви, просто легкомыслая дурость

«Обмен», 1969 Уж столько написано рецензий, что не вижу смысла повторяться: «Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны... ну, что ж... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их»... (М. Булгаков «Мастер и Маргарита»)

"Предварительные итоги", 1970 Эта повесть для меня оказалось невероятно пронзительной, эмоционально близкой и актуальной. Переосмысление и переоценка своего бытия на определенном этапе зрелости каждому из нас даётся непросто. Зачастую это больно, порой страшно…

Ах, боже мой, не надо искать сложных причин! Все натянулось и треснуло оттого, что внезапно напрягся быт. Современный брак — нежнейшая организация. Идея легкой разлуки — попробовать все сначала, пока еще не поздно, — постоянно витает в воздухе, как давняя мечта совершить, например, кругосветное путешествие или проплыть однажды на теплоходе «Победа» из Одессы в Батуми. За двадцать лет, что я прожил с Ритой, не было, наверное, ни одной недели, чтобы я так или иначе не касался мыслями этой темы. Не всегда прорезывалось на поверхность, но где-то внутри, как догадка и тайное утешение, существовало всегда. Когда сидишь в битком набитом театре в духоте, приятно сознавать, что над одной из дверей, прикрытых зеленой портьерой, горят буквы: «Запасный выход». В любую минуту можешь встать с кресла и направиться к этим буквам. И выйти на улицу, на воздух, и, пользуясь тем, что вечер лишь начинается, отправиться куда угодно — в ресторан, к приятелю. Но мы очень редко выходим из зала раньше времени. Только когда пьеса уж чересчур ужасна или духота смертельно невыносима. Билеты куплены, и, кроме того, неохота подниматься с места и идти по рядам, переступая через чьи-то ноги, под осуждающими взглядами зала. Но сознание возможности в любую минуту — отрадно, и оно должно быть, чтобы легче дышалось. Говорят, в каждом человеке, даже совершенно здоровом, сидит бацилла туберкулеза, но нужны особые условия, чтобы бацилла дала рост и процесс начался. Идея разлуки сидит потаенно в каждом, как дремлющая бацилла. Не надо спорить, это истина. Загляните в себя

Человек одинок, никто не ранит так больно, как самые близкие и родные люди, бьющие прицельно, наотмашь, под дых. Нелегко немолодому ГГ обнаружить, что жена и сын – чужие, почти равнодушные люди, которые попросту используют его для материального комфорта, не более. Они паразитируют в силу привычки при малейшей удобной возможности: взять хотя бы историю с Нюрой, в которой все одинаково хороши, подлы и беспощадны.

"Долгое прощание", 1971 Первой супругой Юрия Трифонова стала солистка Большого театра Нина Нелина, происходившая из семьи известных художников. Молодые люди любили друг друга, но часто скандалили. Одной из причин размолвок могло быть прошлое певицы: ее, как и балерин главного театра СССР, принудительно привозили на банкеты Лаврентия Берии, заканчивающиеся ночными оргиями. Намек на это обстоятельство и содержится в этой повести.

Боль нельзя разделить. Хотела быть балериной и прожила жалкую, садово-огородную жизнь — ну и что же? Нельзя ненавидеть. Человек не замечает, как он превращается во что-то другое… Его сгубили метания. Сначала увлекался, потом неизбежно остывал и рвался к чему-то новому. Вечно рвущийся куда-то неудачник

Ещё одна из характерных особенностей того времени – роль книг в жизни общества. Помимо прочего, они являлись материальной ценностью, используемой для экстренного получения денег, что в полной мере продемонстрировал Сережа, гражданский муж Ляли, продавая знакомому восьмитомник Стефана Цвейга, издательства «Время».

"Другая жизнь", 1975 Эта повесть – внутренний монолог главной героини, в котором она вспоминает и переосмысливает своё настоящее и прошлое:

Да полно! Неужто их жизнь нельзя назвать хорошей? Их жизнь — это было цельное, живое, некий пульсирующий организм, который теперь исчез из мира. В нем было сердце, как в живом организме, были легкие, гениталии, органы чувств; он развивался, расцветал, болел, изнашивался, но умер не от старости и не от болезней, а оттого, что исчезла материя, дававшая ток его крови. Странное создание была их жизнь! Никто не мог понять, что это такое. Все только догадывались, улавливали какие-то формы в воздухе, фантазировали, неясно предполагали, что их жизнь выглядит так-то, состоит из того-то и этого. А они сами… И они сами не могли бы ничего определить словами. То Ольга Васильевна думала совершенно искренне, что их жизнь хороша, то тяготилась ею, а временами — были такие часы, дни — ей казалось, что она ужасна. Теперь не верилось, что такие мысли приходили в голову, что она иногда ненавидела их жизнь. Но было, было! Всякий брак — не соединение двух людей, как думают, а соединение или сшибка двух кланов, двух миров. Всякий брак — двоемирие. Встретились две системы в космосе и сшибаются намертво, навсегда. Кто кого? Кто для чего? Кто чем? Тошнотворная невыносимость — вот что такое просьбы, и это делает все разговоры, чаепития и родственные встречи фальшивыми. Всякое прикосновение — боль. А жизнь состоит из прикосновений, потому что — тысячи нитей и каждая выдирается из живого, из раны. Вначале думала: когда все нити, самые крохотные и тончайшие, перервутся, тогда наступит покой. Но теперь казалось, что этого никогда не будет, потому что нитей — бессчетно. Каждый предмет, каждый знакомый человек, каждая мысль и даже каждое слово, все, все, что есть в мире, нитью связано с ним. Разве хватит жизни? Человек есть нить, протянувшаяся сквозь время, тончайший нерв истории, который можно отщепить и выделить и - по нему определить многое. Человек никогда не примирится со смертью, потому что в нём заложено ощущение бесконечности нити, часть которой он сам. Не бог награждает человека бессмертием и не религия внушает ему идею, а вот это закодированное, передающееся с генами ощущение причастности к бесконечному ряду...

"Старик", 1978 Роман «Старик» читался мной ну очень долго. Начавшись описанием жаркого лета 1974 г., когда в Подмосковье горели леса, писатель надолго переносит повествование в эпоху гражданской войны, на Дон и на юг России. Ритм и стиль повествования построены довольно сложно. Затрагивается одна из главных тем творчества: осмысление революции и её последствий для страны и народа, хотя основополагающим лейтмотивом книги стало оправдание реабилитированного отца писателя.

Когда течёшь в лаве, не замечаешь жара. И как увидеть время, если ты в нем? Прошли годы, прошла жизнь, начинаешь разбираться: как да что, почему было то и это… Редко кто видел и понимал все это издали, умом и глазами другого времени. Столько людей исчезло. Наступает великий круговорот: людей, испытаний, надежд, убивания во имя истины. Но мы не догадываемся, что нам предстоит. Дни мои все более переливаются в память. И жизнь превращается в нечто странное, двойное: есть одна, всамделишная, и другая, призрачная, изделие памяти, и они существуют рядом. Как в испорченном телевизоре двойное изображение. И вот задумываюсь: что же есть память? Благо или мука? Для чего нам дана?

Завершить свою рецензию мне хочется стихотворением Б. Окуджавы, которое было посвящено Юрию Трифонову: Давайте восклицать, Друг другом восхищаться, Высокопарных слов Не надо опасаться. Давайте говорить Друг другу комплименты - Ведь это всё любви Счастливые моменты. Давайте горевать И плакать откровенно, То вместе, то поврозь, А то попеременно. Не надо придавать Значения злословью, Поскольку грусть всегда Соседствует с любовью. Давайте понимать Друг друга с полуслова, Чтоб, ошибившись раз, Не ошибиться снова. Давайте жить, во всём Друг другу потакая, Тем более, что жизнь Короткая такая...

Она никогда не попрекала его, не требовала чего-то неисполнимого. Нет средств на Ялту - будем жить в Василькове…нет денег на телевизор - будем слушать радио. Никогда в жизни не говорила ему: вот тот-то уже там-то, а ты еще здесь. Не заставляла его надрываться, выбиваться из сил, чужие успехи ее не задевали...только ради бога, не мучайся, не гоношись, не тарань лбом стену, твой лоб для этого не пригоден.

За что, спрашивается, можно любить слабого человека? А потому что подлости не сделает, перетерпит, доброта и порядочность не позволят наделать шуму, ударить по лицу, закатить скандал. Не было у людей счастья в современном понимании - модной одежды, заграничных курортов, комфортной мебели и машин, зато при встрече обменивались мыслями, идеями, а не сплетнями.

Мама, а что это - счастье?" - "Вот этот вечер в лесу, мы трое на лыжах - это счастье. Понимаешь? Это и есть…

Цинизм, себялюбие, желание обогащения засчет других, карьера "по головам" еще обличаются и осуждаются. Хочется верить, что генами от дедов и прадедов в организмы будущих поколений передадутся лучшие качества советского, да просто русского человека, как "ощущение причастности к бесконечному ряду".

Делалось всё лёжа. Все решения принимались лёжа, сидя слишком быстро засыпал, стоя было слишком много суеты: взгляд отвлекали дверные ручки, раскладушки, треснутые стёкла и воздуховоды. А лёжа был только потолок с отпечатком тапка и вздутие краски на нём. Вздутие надлежало аккуратно вскрыть ножом как гематому, но вдруг там за вздутием таились вражеские ветра?

Дверь скрипела даль звала Фонарь качался повисая На проводах уж ночь тепла Рога трамвая проехали Последний стук И всё затихло в дендропарке Внезапно вдруг Повеял ветер дальних странствий Нюх подкосил самообман И кавалер пустынно-мавританский Ленивый подал знак Что в правом тапке Что левому не друг Проказнице-судьбе моей пристало Без лишних слов и снов и в голове Неведомой любви словить злой глюк И адюльтера зачинать пожар

Лепёхин думал и думал о поэтессе. Мусолил всякие выдуманные события, а потом напился. Поделом, подумала поэтесса. Поэтесса носила очки и кардиган. Кардиган был старше очков, хотя некоторые, косясь в сторону, с одной оправой не расстаются со старших классов, перезанимавшись, и на всю жизнь. А поэтесса зачем-то раздаривала очки направо и налево: - Вот вам мои очки, возьмите, это подарок, - говорила она, неловко протягивая оппоненту оправу с линзами. И многие брали, неприлично ведь отказываться когда дают. В мире можно было сойти с ума от трёх вещей: многообразия фасонов дамских сумок, попытавшись постичь смысл всех узоров на всех советских обоях и от форм очёшных оправ.

Он четыре раза посмотрел «Долгое прощание», после чего долгое время не мог ни дня не проводить в мыслях о Полиночке Агуреевой с папиросиной в таких алых-алых в чёрно-белом цвете губах. И слушал её песни: первую и вторую

Для начала 70-х это наверняка была хорошая и нужная, честная проза. На фоне параллельных и перпендикулярных героев советской литературы (положительных бригадиров, многостаночников или упорных строителей) герои Трифонова были живыми, не черно-белыми, сомневающимися. Они были похожи на своих читателей. Они показывали, что такая литература - тоже литература, и еще даже неизвестно, литература ли те самые многостаночники. Поэтому Трифонов был любим поколением моих родителей и мною как бы тоже (потому что я инстинктивно присоединяюсь к мнению родителей всегда, когда это возможно). За это - десять.

В 2014 году "Московские повести" прочитались мною как памятник довольно далеко ушедшей эпохи. Памятник запутанный, смутный, противоречивый. Что-то вроде переплетения проволоки или труб на кривом постаменте. Да, не черно-белый, но какой-то серо-серый. Ни одного симпатичного героя. Все - натуры сложные, противоречивые, сомневающиеся, рефлексирующие, не любящие ни себя, ни окружающих. Причем, хотя в тексте много говорится о любви и семьях (в действии участвуют жены, мужья, любовники, родственники, братья-сестры), никто никого не любит - или, скажем, не любит просто так. А любит как-то по-больному, с вывертом, с обидами, с ревностью, с разрывами и бурными примирениями. Честно говоря, совершенно не моя проза. Не особо задумываясь, я определила ее на противоположный полюс относительно любимой мною Улицкой. Читая Улицкую, сильно чувствуешь, что она любит всех (всех!) своих героев. И как бы ни был сложен и запутан мир этих людей, все время чувствуешь, что он все равно прекрасен. Трифонов же своих героев не любит (никого!), и как бы они не мирились временами и не бросались друг другу на шею, заранее знаешь, что в итоге все равно будет плохо. За это - как-то совсем мало звезд, даже не знаю толком, сколько наскребется.

Отдельно хочется сказать, что повести Трифонова поставили некую точку в моем восприятии такого образа, как "советский мужчина". Понимаю, что одним образом тут не ограничишься, но сильно сужать рамки не хочется. Глупо было бы определять этот образ как "советский мужчина, городской" или "советский мужчина, интеллигент". Поэтому прошу тапками не кидаться. Это мое такое личное. Начались мои мысли на эту тему с хорошего романа Дины Рубиной "На солнечной стороны улицы". И я в разговоре с другой читательницей (и почитательницей) романа с удивлением обнаружила, что на большом и пестром холсте произведения много интересных и ярких женщин - но мало, или даже почти нет интересных и ярких мужчин. Я потом думала, вспоминала и перебирала возможные советские типажи и поняла, что совок, тяжелая советская действительность была особенно губительна для настоящих мужчин. Они не выживали в условиях давления. Деформировались, забивались в углы, кочегарки, мастерские. В НИИ, в конце концов - хотя институт "углом" не назовешь, но и там внутри приходилось искать свои ниши, уголки, ширмочки и прочее. Женщинам, получается, было проще. Советская идеология и мировоззрение позволяло им растить детей, заботиться о семьях - пусть и в урезанном виде (долой мещанство). Женщине проще обойти препятствие, притвориться, смолчать, обмануть. Внешнее для нее не главное. Но если мужчина не может сказать, что он думает; если он должен притворяться, недоговаривать, обманывать (пусть и ради семьи), то разве он - полноценный мужчина во весь свой рост? Нет, это уже не то. Мужчины Трифонова - все до одного - лучшее подтверждение этому. Они ведут половинные существования, принуждены постоянно идти на компромиссы, выискивать покровителей, с трудом зарабатывать на жизнь. Они вечно всем недовольны, на всех раздражены, всех презирают. В первую очередь, конечно, себя. Я не говорю, что это плохо. Без рефлексии, конечно, никуда. Но только из нее шубу не сошьешь... И мужчину не сделаешь... Трифоновский мужчина лишен возможности бороться за самого себя (открыто, смело, напористо). Причем даже в грубом физическом смысле - они какие-то хлипкие; уверена, что никакой хулиган в подворотне не встретил бы ни малейшего отпора. Что и говорить, печальное зрелище. В этом плане не так уж и плохи были "ревущие 90-е" - мужчинам в эти годы был дан шанс стать мужчинами (или проявить свое мужское начало), а уж о современном капитализме и не говорю: "добро должно быть с кулаками" (в данном случае "добро " - любой активный член общества). Я очень и очень надеюсь, что возврата к прошлому в России не будет - как в политическом плане, так и в плане внутреннего состояния мужчин. Далековато меня занесло от квартирного обмена по поводу болезни тещи...

Безусловно, Юрий Трифонов - классик советской литературы. Я бы только хотела, чтобы эта классика не стала бы больше актуальной, а осталась бы памятником временам прошедшим.