Текст книги "История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции"

– О том плачу, что не удалось наше дело… на этот раз… – звучно сказал Половцев и размашистым жестом снял белую курпяйчатую папаху, осушил глаза. – Обеднял Дон истинными казаками, разбогател сволочью: предателями и лиходеями… Переманил их Сталин своей статьёй. Вот бы кого я сейчас… вот бы кого я… Ккка-ккой народ! Подлецы! Дураки, богом проклятые!.. Они не понимают того, что эта статья – гнусный обман, маневр! И они верят… как дети. О, мать их! Гнусь земляная! Их, дураков, большой политики ради водят, как сомка на удочке, подпруги им отпускают, чтобы до смерти не задушить, а они всё это за чистую монету принимают… Мы ещё вернемся, и тогда горе будет тем, кто отойдёт от нас, предаст нас и дело… великое дело спасения родины и Дона от власти международных жидов! Смерть от казачьей шашки будет им расплатой, так и скажи!» (с. 204—205).

Шолохов не раз использует такой литературный приём, доверяя противнику советской власти собственные мысли, пусть не такие прямолинейные, но и Шолохов почувствовал, что статья Сталина – это «гнусный обман, маневр», колхозная действительность вскоре это и подтвердила, отвели выходцам из колхоза дальние земли, не выдали быков и лошадей, всё хозяйственное снаряжение не вернули. А как жить? Пришлось нехотя вновь вступать в колхоз, как Атаманчуков, и пахать в дождь на быках, план выполнять, хотя с хозяйской точки зрения это преступление.

В конце первой книги Лятьевский, «насмешливо и едко», дал точную оценку Половцеву: «А я скажу вам, кто вы такой… Патриот без отечества, полководец без армии и, если эти сравнения вы находите слишком высокими и отвлечёнными, – игрочишка без единого злотого в кармане» (с. 328). Когда стало известно, что мать Островнова привлекла внимание своих подруг, рассказав, что у них в доме живут офицеры, Половцеву пришлось перебраться в курень Атаманчукова. Но потом снова вернулся в дом Островнова, переписывался со своими единомышленниками, но надежды у него не осталось, когда Половцева и Лятьевского навестил полковник Никольский, скрывавшийся под псевдонимом Седой. При атаке куреня Островновых Нагульновым и Давыдовым успел скрыться, затаился недалеко от Ташкента под фамилией Калашников счетоводом, но и там его чекисты нашли. Арестован, в его доме нашли двадцать пять томов сочинений В.И. Ленина. Когда его спросили об этих томах, он «нагловато усмехнулся:

– Чтобы бить врага – надо знать его оружие» (с. 253).

Половцев, Никольский, Ротмистров и другие арестованные, их было более шестисот, признались во всех своих злодениях и намерениях. Островнов с сыном были арестованы и приговорены к разным срокам заключения. Половцев, Никольский, Казанцев, подполковник Саватеев и два его помощника, девять человек белогвардейских офицеров были приговорены к расстрелу. «Так закончилась эта отчаянная, заранее обречённая историей на провал попытка контрреволюции поднять восстание против Советской власти на юге страны» (с. 354).

Критики, литературоведы, писатели тоже обратили внимание на образ Половцева, которого Шолохов рисует сложным, противоречивым и многогранным. Половцев – один из трагических персонажей романа, он задумал освободить казаков от насильственной коллективизации, показать, что местные коммунисты по-прежнему будут давить на казаков, что совершается большая политика, где человек используется как винтик в огромном общественном механизме, а свободы выбора казаку не будет. Известный писатель Владимир Максимов написал, что «Поднятая целина» – это не апология коллективизации и беспощадная правда в том, что не в размышлениях Давыдова и Нагульнова, а в размышлениях Половцева выражена авторская позиция тех лет. В этом чувствуется некая упрощённость: авторская позиция выражена и в размышлениях Давыдова и Нагульнова, и в размышлениях трагедийного Половцева. Пусть у них разные политические позиции, но они гибнут ради блага простого казака; нравственные позиции их сближаются, но они не достигают своих целей. Половцев – трагический герой, высказывающий порой интересные мысли. Его судьба чем-то похожа на судьбу Григория Мелехова, столь же прямодушна и трагична. После участия в Белом движении и поражения Половцев вступил в Конную армию, сражался, но кто-то донёс, что он участвовал в суде над Подтёлковым и его отрядом. Он бежал, скрывался, а потом стал школьным учителем.

Работая над двухтомником «Михаил Шолохов в воспоминаниях современников», автор этой книги часто думал о гуманизме писателя (напоминаю, что в 1965 году у меня вышла книга «Гуманизм Шолохова»), не о пролетарском гуманизме, когда чаще всего говорят: «Если враг не сдаётся, его уничтожают», а о христианском, милосердном, православном гуманизме, когда провозглашают любовь к ближнему, даже если он совершил преступления, а потом раскаялся в своих ошибках. «Повинную голову меч не сечёт» – вот одна из формул этого великого человеческого общежития.

В 1930 году Шолохов в одном из журналов опубликовал главу «Тихого Дона», в которой автор описывает гибель Петра Мелехова от рук Михаила Кошевого. Некоторые из партийных работников почувствовали, что Шолохов не так написал её, с «излишним гуманизмом», что, читая её, хотелось заплакать вместе с Григорием Мелеховым.

«– Расстрелян белый бандит, матёрый враг, один из главарей контрреволюционного мятежа, – сказал этот партийный деятель. – Читатель должен радоваться, что одним гадом стало меньше. А мы смерть Петра воспринимаем глазами его родного брата, Григория, тоже контрреволюционера. Так ли должен писать пролетарский писатель?

Ответил Михаил Александрович только двумя словами:

– Так написалось.

Когда мы остались втроём, Михаил Александрович с горечью сказал о руководящем товарище:

– Он не понимает или не хочет понять главного: смерть есть смерть. Враг умирает или наш человек, всё равно это смерть» (Михаил Шолохов в воспоминаниях… М., 2005. С. 266).

В мае 1930 года Михаил Шолохов в Рабочем дворце имени Ленина встретился с читателями «Тихого Дона» и прочитал несколько неопубликованных глав романа, а затем состоялось обсуждение романа. Выступившая преподаватель втуза отметила, что все поступающие читали «Тихий Дон» и считают роман «хорошим произведением, но беспартийным».

«– Эта оценка совершенно правильная, – утверждает Берковская. – Какими чувствами заражает «Тихий Дон»? Надо сказать, что не теми, которые были бы для нас желательны. Особенно это относится к прочитанному здесь отрывку о смерти белого офицера Петра Мелехова. После этого вечера меня спросят рабочие:

– Ну, как дальше, что пишет Шолохов?

Что ж ответить? Придётся сказать, что Шолохову было жаль убитого офицера…» (Там же. С. 270). В трактовке гуманизма Шолохов разошёлся с выступавшими, отстаивавшими идеи пролетарского гуманизма. В дискуссии о «Тихом Доне», которая была опубликована в журнале «На подъёме» в декабре 1930 года, Михаил Никулин так и назвал своё выступление «М. Шолохов как гуманист»: «Мне кажется, главное, что интересует здесь читателя не нашего круга, так это своего рода гуманизм, который пронизывает всё произведение Шолохова. Гуманизм присущ Шолохову и тогда, когда он показывает страдающего большевика и очутившегося в несчастьи революционера…» Заражённый рапповским пониманием гуманизма, Николай Сидоренко в споре с Янчевским бросает по поводу одного из эпизодов в романе: «Это место вообще плохо сделано… Гуманизм подкачал». И завершает своё выступление прямым осуждением гуманизма Шолохова: «Но этот гуманизм! Пролетарским писателям не стоит им грешить. Представьте, сейчас классовая борьба в деревне, а мы с гуманизмом тут как тут, на первом плане. Кого читатель будет жалеть? Кулака. Он ликвидирован, он страдает. И будет ненавидеть строй, коммунистическую партию. Ведь они обижают и надругаются» (так в тексте. – В. П.).

С гуманистических позиций написан и роман «Поднятая целина» («С потом и кровью»), но не в духе пролетарского гуманизма, а в духе христианского, православного, милосердного гуманизма, как Шолохов написал и о гибели Петра Мелехова. В это время была написана почти половина «Поднятой целины» о классовой борьбе в хуторе Гремячий Лог, написана в духе антирапповского, антипролетарского гуманизма. Шолохов снова поставил пролетарскую общественность в трудное положение.

Шолохов внимательно следил за бурными событиями начавшейся коллективизации и сразу понял, что события будут развиваться в трагических тонах: партия давит, а казак сопротивляется и колеблется. «Я писал «Поднятую целину» по горячим следам, в 1930 году, когда ещё были свежи воспоминания о событиях, происходивших в деревне и коренным образом перевернувших её: ликвидация кулачества как класса, сплошная коллективизация, массовое движение крестьянства в колхозы», – откровенно говорил Шолохов в 1934 году (Правда. 1934. 16 октября).

На первых страницах романа появляется бывший белый офицер Александр Анисимович Половцев и напоминает Якову Лукичу Островнову о далёких днях, когда расстались в Новороссийске под ударами Красной армии. Прототипом Половцева Шолохов, как известно, взял в основном жизнь Александра Степановича Сенина из потомственных казаков, который в 1918 году принимал участие в поимке и расстреле экспедиции Подтёлкова, а в июле 1930 года был арестован со своими подельниками как руководитель контрреволюционного комитета Союз освобождения Дона.

Первая книга романа заканчивается 15 мая 1930 года, до ареста задумавших идти против коллективизации в деревне. Первое время Шолохов и не думал продолжать, но жизнь заставила продолжить роман, он начал собирать материалы и узнал, что в Ростове сидит в тюрьме Сенин и ждёт приговора. Шолохову захотелось повидать его, поговорить с ним, посмотреть его судебное дело.

О Сенине как прототипе Половцева писали много. Лежнев, Гура, Якименко, Литвинов, Евграфов, но чаще всего с чужих слов. А научные сотрудники музея Шолохова в Вёшенской Л. Чеплянская и И. Ковешникова изучили материалы уголовного дела в четырёх томах и в статье «Реабилитирован посмертно» подробно изложили биографию Сенина и его мысли во время коллективизации в 1930 году. Прежде всего они узнали, что 25 декабря 1932 года областное начальство выдало районному начальству четыре тома уголовного дела Сенина, 10 января 1933 года Шолохов принял это дело «для ознакомления».

Михаил Обухов вспоминает ещё один разговор с Шолоховым:

«Обычно Михаил Александрович был скуп на слова, предпочитая слушать других, и, надо сказать, на разговор умел вызвать. Но как-то, с трудом сдерживая волнение, он сказал:

– Только что был в окружном управлении ОГПУ на свидании с бывшим есаулом Сениным…

Сенин, которого Шолохов под собственным именем вывел в «Тихом Доне», в дни коллективизации пытался организовать контрреволюционный мятеж среди казаков на Верхнем Дону… Правда, как мне рассказывали очевидцы из Вёшенского района, когда его арестовали, он не успел сделать ни единого выстрела, совсем не так, как в «Поднятой целине». Но ведь это же Сенин, а не шолоховский персонаж Половцев!

– Разговаривая с ним в тюремной камере, – продолжал Шолохов, – смотрел на него и думал: скоро этого человека не будет. И Сенин отлично знает, что в ближайшие дни его ждёт расстрел.

Весь вечер Михаил Александрович, видимо, находился под впечатлением своего свидания с бывшим есаулом. Он всё время сосал трубку, был молчаливей, чем даже обычно. Лишь изредка вставлял фразы в оживлённую по обыкновению речь Бориса Озимого. И в этих скупых репликах не было характерного, так свойственного Шолохову разящего остроумия. Больше того – отдельные фразы были сказаны без всякой видимой связи с тем, о чём шла речь. А в конце вечера он коротко всё же сказал нам:

– Не хотели разрешать мне свидания с Сениным, но я настоял на своём, доказывая, что это один из персонажей «Тихого Дона»…

Я привёл здесь несколько хорошо запомнившихся мне высказываний Михаила Шолохова, касающихся, в сущности, одного, для всего его творчества, быть может, самого коренного вопроса…» (Михаил Шолохов в воспоминаниях… С. 267).

А коренной вопрос всё тот же – о человеколюбии, о гуманизме Шолохова.

Нам неизвестно, о чём Шолохов спрашивал Сенина накануне его расстрела, но в январе 1933 года из четырёх томов уголовного дела Шолохов узнал подробную биографию Сенина, выходца из среднего казачьего сословия. Учился в школе, в Усть-Медведицком реальном училище, в Новочеркасском политехническом институте, но через год за неимением средств пришлось оставить институт и поступить в Новочеркасское военное училище. В чине хорунжего принял участие в Первой мировой войне, в октябре 1917 года занимал должность старшего адъютанта при штабе дивизии в городе Миллерово. После расформирования дивизии несколько месяцев занимался хлебопашеством в родной станице Боковской, в которой после мобилизации Донским правительством обучал молодых казаков. На допросе в ОГПУ Сенин не скрывал, что участвовал в поимке и расстреле экспедиции Подтёлкова и Кривошлыкова. В 1919 году был ранен, лежал в госпитале. Эмигрировать из Новороссийска не удалось, оказался в плену Красной армии. Сменил фамилию, служил рядовым, потом опознали, судили, приговорили к расстрелу, но потом помиловали, дали пять лет тюремного заключения. Через четыре года Сенин вернулся в хутор Евлантьевский. Несколько лет преподавал математику в Боковской семилетней школе.

Сплошная коллективизация в начале 1930 года, перегибы в отношении более или менее зажиточных слоёв казачества резко изменили настроение Сенина, о чём он сам честно и правдиво признаётся на допросах в ОГПУ:

«…в момент разгара проведения в районе сплошной коллективизации у меня возникли серьёзные сомнения в правильности проводимых мероприятий, связанных с коллективизацией Советской властью. Эти колебания особенно укрепились после моих разговоров с гр-ном Багровым Т.С., который в беседе со мной на политические темы сообщил, что Советская власть разоряет крестьянство, что выхода у казаков, как вести борьбу с Советской властью, нет. Причём Багров политическую обстановку рассматривал так, что почва для нового восстания назрела, что массы готовы принять участие в вооружённом восстании против Советской власти, но нужно только возглавить это движение и взять руководство на себя… В конце января месяца я приступил к созданию контрреволюционной организации, ставящей своей целью вооружённую борьбу с Советской властью. С этой целью я поделился своими политическими настроениями с целым рядом лиц…

Я не согласен с принудительной административной коллективизацией крестьянских хозяйств, особенно не согласен с перепрыгиванием от сельскохозяйственной артели непосредственно к коммуне, как это имело место в целом ряде случаев при проведении сплошной коллективизации.

Я являюсь сторонником развития индивидуального хозяйства, предоставления полной инициативы и свободы хозяйственной деятельности хлеборобу. А отсюда, совершенно естественно, я не согласен с целым рядом практических мероприятий, связанных с проведением сплошной коллективизации… Я не был ни в коей мере согласен с ликвидацией кулака как класса, считая, что кулака нужно ограничивать, ибо это приведёт к упадку сельского хозяйства и разорит вконец хлебороба.

По моему мнению, кулак приносил пользу, продавая государству свой хлеб…» (курсив мой. – В. П.).

Статья Сталина «Головокружение от успехов», признавшая и осудившая перегибы в ходе коллективизации, спутала все планы нелегальной организации: «Политическая обстановка в районе стала разряжаться, а отсюда, как следствие, не было благоприятной почвы для дальнейшей деятельности нашей организации», – признавался Сенин в ходе допроса в ОГПУ.

28 декабря 1930 года по приговору суда восемь человек, в том числе А.С. Сенин, были расстреляны, 56 приговорены к различным срокам тюремного заключения, некоторые заговорщики были сосланы в Западную Сибирь. В ноябре 1989 года по Указу Верховного Совета СССР А.С. Сенин посмертно реабилитирован.

И ещё одна характерная в связи с изложенным подробность: «При ликвидации организации всего было изъято оружия: револьвер – 1, берданок – 2, шашек – 1, охотничьих руж. – 2. Итого: 6 единиц» (Вёшенский вестник. Ростов н/Д, 2001. С. 200—201).

Естественно предположить, что эта встреча с А.С. Сениным в какой-то степени изменила творческий план создания романа «Поднятая целина» («С кровью и потом»), а потом, через два года, ход допросов и чтение биографии многое открыли Шолохову в душе казачьего интеллигента, судьба которого сложилась трагически. Ведь Шолохов видел, с каким остервенением шло уничтожение кулака как класса, пять тысяч зажиточных семей было выслано с Дона, а ведь многое происходило на его глазах, с жалобами приходили к нему обиженные, он писал письма в различные инстанции… Сначала Шолохов поддержал идею коллективизации, поддержал и статью Сталина, однако перегибы с началом колхозной жизни не закончились…

И разве только один «Кальман-уполномоченный» приезжал на колхозные поля, их было тысячи, и все учили крестьян хозяйствовать на земле! И Шолохов видел всё это и чувствовал, как уверенность в правоте коллективизации уходит из его души. Не раз писал он своим друзьям в 30-х годах, что счастливой колхозной жизни так и не наступило.

Много раз Шолохов обещал в своих интервью закончить вторую книгу «Поднятой целины» через два-три месяца, в конце того или иного года, журналы давали объявления, что будут печатать вторую книгу, но так и не удалось это сделать. Не было времени, а может быть, Шолохов думал о трагической судьбе Сенина, никак не мог забыть его в тюрьме, не мог забыть его трезвых мыслей о драматических событиях недавних месяцев? Вторую книгу романа «Поднятая целина» в 30-х годах М. Шолохов так и не написал. Не буду перечислять писателей, с которыми Шолохов был знаком и которые резко отзывались о коллективизации. В скором времени Шолохов познакомился с художником Сергеем Корольковым, который делал иллюстрации к «Тихому Дону». В 1933 году Сергей Корольков был арестован органами ОГПУ. В ходе следствия и допроса Корольков написал: «Чистосердечно признаюсь перед органами ОГПУ, что советскую власть я рассматриваю как неприемлемую для народа, и в первую очередь для себя, власть. Особенно возмущала меня политика правительства по коллективизации».

После долгих и неутешительных месяцев работы над романом «Они сражались за Родину» Шолохов вновь вернулся ко второй книге «Поднятой целины».

Летом 1954 года ленинградский лингвист М. Привалова приехала на Дон изучать творчество М.А. Шолохова. Стояла засуха, она побывала в нескольких хуторах и на полевых станах и увидела страшные картины – люди живут на грани голода. Шолохов знал об этом.

«Наступила тяжёлая пауза, после которой я спросила:

– Михаил Александрович, значит, нелегко вам заканчивать вторую книгу «Поднятой целины»?

– Ну, почему нелегко? Я закончу. Ведь рамки романа у меня ограничены тем же тридцатым годом. (С улыбкой.) Это новая, своеобразная форма романа: все содержание ограничено одним годом. Будут ещё одна-две смерти и никаких свадеб… А вообще-то дальше о колхозах писать почти невозможно… (курсив мой. – В. П.).

– Вы полагаете, Михаил Александрович, что, может быть… так много было ошибок при проведении коллективизации?

– (После паузы.) А что такое ошибка? Ошибка – это отклонение, непреднамеренное отклонение от правильного, прочно установленного, а кто же знал, где это правильное, как надо правильно? Понятно и ясно было только одно: старая деревня на всей огромной территории нашей страны, та старая деревня, которую с таким надрывом оплакивал Сергей Есенин, – она не могла не только дальше развиваться, она просто не могла существовать в своих старых формах… И дело не только в том, что она продолжала бы порождать злейшие капиталистические элементы – кулачество, она не могла развиться в крупные, мощные хозяйства, которые только и могли бы приобретать и применять машины для обработки земли. Та старая деревня неизбежно стала бы трагическим тормозом в развитии всей экономики нашей страны…

После длительного молчания Шолохов продолжал:

– …Индустриализация страны требовала огромного количества рабочих рук… Так что без коллективизации сельского хозяйства, как и без индустриализации, без крупной промышленности, мы не смогли бы выстоять и победить в минувшей чудовищной войне! Мы не смеем этого забывать! Да, этого мы не смеем забывать ни на одну минуту!» (Михаил Шолохов в воспоминаниях… С. 212—213).

Михаил Шолохов взялся за роман «Поднятая целина» («С кровью и потом») как за предвестие счастливой крестьянской жизни, когда все равны – сколько заработаешь, столько и получишь… Но романтические представления тут же рассыпались, когда он увидел, что городские уполномоченные Кальманы вторглись в устройство колхозной жизни и всё разрушили, нарушив Устав коллективного устройства сельского хозяйства, возникли трагические события 1932—1933 годов, голодомор, и на этом все мечты закончились. Давыдов, как уполномоченный города, постепенно узнавал казачью жизнь, узнавал, как пахать на быках, сколько с плугом можно вспахать, узнавал характеры людей и свой собственный характер, узнавал сильные и слабые стороны жизни хутора и особенности человеческого характера во всём его возможном разнообразии, менялась и его точка зрения на партийную власть в районе, округе, в центре. С Давыдовым и Нагульновым погибли и надежды на романтическую счастливую жизнь. А это было летом 1930 года.

После начала сплошной коллективизации ЦК РКП(б) не раз принимал решения об уточнениях способа коллективизации: 20 июля 1931 года было решено прекратить массовое выселение кулаков, ограничив «выселения в индивидуальном порядке». 25 июня 1932 года было принято решение «О революционной законности» – слишком много было решений по «инициативе снизу», то есть по доносам, которые возникли ещё после решений Троцкого во время расказачивания. По архивным данным, опубликованным в различных исследованиях, было раскулачено 366,5 тысячи семей (1,68 миллиона человек). В судебных заседаниях были рассмотрены дела всех виновных в проведении сплошной коллективизации, было много недовольных крестьян запретительными мерами: А. Яковлев, М. Калманович, В. Фейгин, М. Фольф, Г. Рошаль, М. Герчиков, И. Клейнер, Л. Марьясин, С. Кругликов, А. Розенгольц, Л. Хинчук, И. Зеленский, как «бессмертные удавщики крестьянства», по мнению А.И. Солженицына, были осуждены и приговоры приведены в исполнение.

После появления и обсуждения произведений Василия Гроссмана, Бориса Пастернака, после публикации рассказа «Судьба человека» и романа «Поднятая целина» М. Шолохова, повторяю, картина литературной жизни и настроений стала коренным образом меняться.

Всё чаще писатели обращаются с письмами к Хрущёву, Кириченко, в отделы ЦК КПСС. Читаешь эти письма, документы постановлений и диву даёшься, насколько тяжела была обстановка. Хрущёв слабо разбирается в литературе и искусстве, раздаёт беспомощные советы талантливым писателям, деятелям искусства. Мрачная картина возникает при анализе судьбы романа «Жизнь и судьба» В. Гроссмана. Василий Гроссман продолжал работу над романом о Сталинградской битве, над второй книгой романа «Жизнь и судьба», законченного в 1960 году. Передал рукопись романа в редакцию журнала «Знамя». Здесь её прочитали В. Кожевников, Г. Марков, С. Сартаков, С. Щипачёв и отказали в публикации, пояснив, что это сочинение «политически вредное, даже враждебное», и «о зловредном, «подрывном» сочинении ревнители идейной безупречности тотчас донесли «наверх» (Л. Лазарев). «Пришли с ордером на обыск и забрали всё до последнего листочка, – писал Л. Лазарев в послесловии к роману, – сейчас трудно поверить, что было это в 1961 году, уже после ХХ съезда партии, накануне ХХII». В. Гроссман, предполагая такой исход, передал копию рукописи романа своим друзьям, которые и сохранили роман, вышедший сначала за границей в 1980 году, а позже в журнале «Октябрь» (1988. № 1—4); отдельное издание романа выпущено издательством «Советский писатель» в 1990 году с предисловием А. Бочарова и послесловием Л. Лазарева. (Далее ссылки на указ. изд. – В. П.)

«Жизнь и судьба» – это вторая книга произведения, Василий Гроссман развивает основные темы романа «За правое дело»; тот же Сталинград, та же ожесточённая борьба двух бескомпромиссных сил – фашизма и социализма, те же основные персонажи, за удивительными судьбами которых автор внимательно следит. Роман честный и противоречивый, что-то писателю удаётся лучше, что-то похуже, бледнее художественными красками… Твардовский и Фадеев, решая судьбу романа «За правое дело», прямо говорили автору, что военные главы нужно оставить, а все философские главы либо «выкинуть», либо решительно сократить. И во втором романе этот спор может быть продолжен: военные главы чаще всего написаны талантливо, виден зоркий глаз художника, наблюдательность, точно выбранные эпизоды, но стоит автору взяться за описание психологических переживаний, за философские размышления того или иного персонажа, как перо теряет и точность, и яркость. Лишь один пример из книги… Штрум – интересный персонаж, крупный учёный-физик, человек со сложным и противоречивым характером, он накануне великого открытия, к которому так долго шёл. И вся глава 6 второй части романа посвящена рассуждениям об этом открытии: «Мысль, внезапно поразившая ночью на улице Штрума, легла в основу новой теории. Уравнения, выведенные им за несколько недель работы, совершенно не служили расширению принятой физиками классической теории, не стали дополнением к ней. Наоборот, классическая теория сама стала лишь частным случаем в разработанном Штрумом новом, широком решении; его уравнения включали казавшуюся всеобъемлющей теорией в себя». «Штрум не сомневался в своих результатах. Подобная уверенность никогда не была присуща ему. Но именно теперь, когда он формулировал самое важное научное решение, найденное им в жизни, он ни разу не усомнился в его истинности. В те минуты, когда мысль о системе уравнений… он почему-то ощутил… что мысль эта верна». И дальнейшее развитие мыслей не убедило читателей в гениальности этого открытия: «Голова его была полна математических связей, дифференциальных уравнений, правил вероятности, законов высшей алгебры и теории чисел… И в то же время голова его была полна иных связей и законов, – квантовых взаимодействий, силовых полей, констант, определявших живую суть ядерных процессов, движения света, сплющивания и растяжения времени и пространства…» (с. 260—261). Совершенно непонятные описания творческого процесса учёного Штрума. Близкие коллеги и друзья хвалят его открытие, в Москве, куда он и его семья переехали из Казани, тоже не устают хвалить, но директор Института физики академик Шишаков и его близкие сослуживцы увидели, что Штрум «тащит физиков в талмудическую абстракцию» (с. 447). Штрум в это время затосковал: «такой высокий и смелый учёный и такая несмелая душа». И Штрум не знает, что делать, то он собирается выступить на учёном совете и покаяться, то он рвёт своё покаяние и не идёт на учёный совет, где его резко критикуют и речь заходит об отставке. И тут звонок Сталина, который исправляет положение. Работа Штрума – «событие в науке», «это самое значительное событие за десятилетия в советской физической теории», а в чём смысл этого открытия, мы так и не знаем. Сталин знает, звонит Штруму, желает ему успехов, считает, что он идёт в правильном направлении. Маленков тоже знает о сути работы Штрума, а мы, читатели, так и не знаем.

Очевидно, что нужно, чтобы и читатель понял, в чём смысл новизны этого открытия. И дело не только в характеристике учёного-физика Штрума. В характеристиках других персонажей та же самая неопределённость. Вот Евгения Николаевна встретилась наконец со своим любимым полковником Новиковым, о котором давно мечтала, связала себя с ним навеки, полковник называет её «Евгения Николаевна Новикова», но Евгения Николаевна тут же говорит Новикову, что «если с Крымовым что-нибудь случится, его искалечат или посадят, я вернусь к нему. Имей это в виду». Евгения Николаевна любит Крымова, он такой талантливый, ведь о его статье Троцкий сказал: «Мраморно». И тут же через две-три странички повествования ей приходят мысли: «Раздражение против Крымова охватило её. Нет, нет, не принесёт она в жертву своё счастье… Жестокий, узкий, непоколебимо фанатичный. Она никогда не могла примириться с его равнодушием к чужим страданиям. Как это всё чуждо ей, её матери, отцу…» А ведь Евгения Николаевна не только что пришла к выводу, что Крымов такой, каким она его знала. Она часто вспоминала свои чувства к Новикову, ждала его приезда. Видно, и о душевных противоречиях надо отчётливее сказать. В. Гроссман неожиданно напишет: «Голова её была полна мыслей, она думала о будущем, о сегодняшнем дне, о прошедшем, она млела, радовалась, стыдилась, тревожилась, тосковала, ужасалась…» Здесь вроде бы автор показывал её многогранный мир, полноту её переживаний. А на самом деле всё это пустота, очерковый, приобретённый за годы войны журналистский опыт. Надо показать полноту переживаний, а не перечислять её полноту, которой мы не видим, не ощущаем. Вдумчивый критик Л. Лазарев в послесловии к роману написал: «Проза Гроссмана внешне суховата, ей чужды яркие краски, она чурается подробных описаний. Гроссман повествует, рассказывает, а не рисует, не изображает, но его повествование отличается высоким внутренним лирическим напряжением – в этом он следует за Чеховым, который с юных лет был его любимым писателем» (с. 670). А.П. Чехов, прочитав несколько рассказов А.М. Горького и признав в его сочинениях «настоящий, большой талант», написал ему: «Вы пластичны, т. е. когда изображаете вещь, то видите её и ощупываете руками. Это настоящее искусство». Порой, и чаще всего, этой «пластичности» в романе В. Гроссмана нет. Евгения Николаевна, как только узнала, что Крымов арестован, на Лубянке, тут же приехала в Москву. Она поступила так, как и предполагала, она готовит и передаёт посылку Крымову, который просто растерялся, когда следователь предъявил ему обвинение, вспомнив то, что было десять – двадцать лет тому назад. Следователь, а потом сменивший его капитан грубы, невоспитанны, необразованны. И автор не скрывает своих чувств по отношению к этим лицам: «Не надо быть ни идиотом, ни мерзавцем, чтобы подозревать в измене жалкое, грязное существо. И Крымов на месте следователя не стал бы доверять подобному существу. Он знал новый тип партийных работников, пришедший на смену партийцам, ликвидированным или отстранённым и оттеснённым в 1937 году. Это были люди иного склада. Они читали иные книги и по-иному читали их, – не читали, а «прорабатывали». Они ценили в жизни материальные блага, революционная жертвенность была им чужда либо не лежала в основе их характера. Они не знали иностранных языков, любили в себе своё русское нутро, но по-русски говорили неправильно, произносили: «прóцент», «пинжак», «Бéрлин», «выдающий деятель». Среди них были умные люди, но, казалось, «главная, трудовая сила их не в идее, не в разуме, а в деловых способностях и хитрости, в мещанской трезвости взглядов» (с. 584). И тут же автор приводит диалог следователя со своей женой: следователь говорил с ней о чисто материальных вещах, «словно рядом не человек сидел, а четвероногое двуногое» (с. 585).