Текст книги "История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции"

Вместе с тем множество – десятки, сотни тёплых читательских писем, поддержавших его направление мыслей, хлынули в адрес Ивана Шевцова. Вскоре И. Шевцов и его покровители поняли, что «среди руководства ЦК нет единого мнения о «Тле». Что всю эту свистопляску затеяли главный идеолог и «серый кардинал» М. Суслов с Пономарёвым с подачи сионистов» (Там же. С. 549). Роман прочитал А.Н. Косыгин и критически отнёсся к материалам З. Паперного в «Юности» и М. Синельникова в «Комсомольской правде». Газета «Советская Россия» решила опубликовать статью известного поэта Игоря Кобзева, статью набрали и послали её по «цековскому» кругу, одни запрещали, другие поддерживали. 24 апреля 1970 года были опубликованы статья Игоря Кобзева и несколько читательских писем в поддержку романа «Тля».

Публикация романа имела историческое значение как свидетельство о настроениях в обществе и как одно из направлений в русской литературе. Сегодня чувствуется, что роман был написан в 1948—1949 годах в разгар борьбы с «космополитизмом», со всеми достоинствами и недостатками этой борьбы, со всеми её «перехлёстами» и недоброжелательностью к группе Льва Барселонского и Осипа Давыдовича Иванова-Петренко, в которую входил и Винокуров, для которого «национальные особенности не имеют никакого значения, они противоречат интернационализму искусства», «к чёрту искусство, которое воспитывает патриотизм» (Шевцов И. Тля. М., 2000. С. 41, 126), а также художник Борис Юлин, поэт-сценарист Ефим Яковлев и др. Для многих из них «Маяковский, Глиэр, Прокофьев, Шостакович» – «это детский лепет», персонажи негодуют, что «господствует псевдонародная поэзия Исаковского», призывают запретить баталистам писать о войне. А противостоят этой группе художники-реалисты, бывшие фронтовики, не забывшие радость побед и горечь поражений, раскрывающие в своём творчестве и батальные сцены, и подвиг Зои Космодемьянской, и будни великой России. Академик живописи Михаил Герасимович Камышев – это вождь социалистического реализма, он с пренебрежением относится ко всем направлениям живописи, противостоящим социалистическому реализму, он иронизирует над «снобствующим купчишкой Щукиным», который открыл «музей эстетско-формалистического кривлянья». И. Шевцов резко осуждает статью «Об искренности искусства», картины Льва Барселонского и Бориса Юлина, Люся Лебедева разоблачает знаменитого художника Николая Пчёлкина, а потом благополучно выходит замуж за талантливого Владимира Мешкова.

Только сложное время, когда этот роман был написан, оправдывает незамысловатый, даже примитивный замысел происходящих событий да признание самого автора-журналиста в том, что это было первое его крупное произведение, а потому, дескать, перо его скатывалось к «незамысловатому, банальному сюжету» (с. 5). Но борьба за патриотическое направление, борьба за реалистические, правдивые полотна художников многое оправдывает в романе, в том числе прямолинейность автора и другие художнические слабости.

Одно из первых мест на страницах газет и журналов у нас и за рубежом заняли стихи Е. Евтушенко, А. Вознесенского и Беллы Ахмадулиной, песни и стихи Владимира Высоцкого и Булата Окуджавы. Отовсюду пошли в руководящие органы идеологической работы критические письма и статьи об этих стихах. На устах этих поэтов не смолкали хвалебные эпитеты о каждом из них: в иностранной печати опубликованы слова А. Вознесенского о Б. Ахмадулиной, что «Белла является самым большим талантом в советской поэзии… Белла не догматическая поэтесса. Она хочет и в поэзии ездить по-своему, наперекор всем существующим правилам». Б. Ахмадулина в интервью сказала, что «Андрей – наиболее интересный советский поэт, он смело развивает форму, звуковую и графическую сторону стиха и он современен каждой своей строчкой». В том же интервью о Е. Евтушенко говорилось, что «он стал факелоносцем идей ХХ и XXII съездов КПСС». Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина поклялись в верности поэзии Пастернака. У Б. Ахмадулиной в это время вышла первая книга «Струна» (1962), чуть позднее «Метель» (1967), у А. Вознесенского – «Парабола» (1960), «Треугольная груша» (1962), «Антимиры» (1964), позднее «Соблазн» (1978), у Е. Евтушенко – «Яблоко» (1960), «Взмах руки» (1962), «Нежность» (1962), «Братская ГЭС» (1965), «Идут белые снеги» (1969). Но с особым вниманием относились к публикациям в зарубежных изданиях, таких как «Грани».

Известность к Е. Евтушенко пришла после того, как 19 сентября 1961 года «Литературная газета» опубликовала его стихотворение «Над Бабьим Яром памятников нет», которое пользовалось популярностью не только в России, но и широко раскрыло перед поэтом двери на Запад. Западные корреспонденты и читатели осудили Е. Евтушенко за то, что он согласился переработать своё стихотворение «по требованию коммунистических начальников»: «Это один из многих примеров несовместимости идеи гуманности с политикой КПСС». В России это стихотворение получило разные оценки. Д.Д. Шостакович задумал написать музыку о «Бабьем Яре». 8 марта 1963 года журнал «Давар Гашавуа» («Слово недели») написал, что «своим стихотворением против антисемитизма – «Бабий Яр» – Евтушенко завоевал дружбу всех евреев мира». Критик Д. Стариков в статье «Об одном стихотворении» написал, что «…источник той нестерпимой фальши, которой пронизан его «Бабий Яр», – очевидное отступление от коммунистической идеологии на позиции идеологии буржуазного толка» (Литература и жизнь. 1961. 27 сентября). На встрече с деятелями литературы и искусства Н.С. Хрущёв резко осудил это стихотворение, как и другие ошибочные, с его точки зрения, произведения.

Молодых поэтов стали приглашать на выступления, на западные конференции в Германию, Францию, Италию, Израиль, США, где Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, В. Аксёнов, В. Высоцкий, Б. Окуджава и многие другие допускали резкие высказывания о Стране Советов, а потом просили прощения у Страны Советов за свои ошибки:

«Творческие работники, допускавшие ошибки и подвергнутые критике, отнеслись к ней, как правило, ответственно и серьёзно. В. Аксёнов по своей инициативе принес в «Правду» выступление, в котором он, признавая правильной критику своего поведения, говорит о том, что встречи помогли «укрепить свой шаг в общем строю и свою зоркость, по-новому и гораздо шире понять свои задачи».

С подобными заявлениями выступили в «Правде» Р. Рождественский, А. Васнецов, Э. Неизвестный. На пленуме Правления Союза писателей СССР А. Вознесенский заявил, что он «своим трудом докажет правильное отношение к партийной критике его ошибок… Е. Евтушенко… выступил недостаточно самокритично», дескать, «попался в ловушку буржуазной печати и пропаганды» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964. С. 635).

Особенность этой группы популярных литераторов была в том, что они часто ошибались, но тут же каялись, набивая себе цену у западных читателей и издателей. На Западе они выступали реформаторами-авангардистами, а в России писали чаще всего верноподданнические произведения. Двуличие их произведений привлекало внимание некоторых читателей, а вершители судеб России усматривали покорность их идеологической воле. Многие учёные, критики и литературоведы заметили эти противоречия талантливых поэтов и резко осудили их творчество. Любопытный случай приводит Алексей Аджубей, напоминая пример такой критики. В «Известиях» Андрей Вознесенский читал свои новые стихи, в том числе и «Антимиры». Присутствовал и академик Петр Александрович Ребиндер. «Вдруг негодующая тирада академика: «Молодой человек! У вас в стихах всё неправильно. Какая отметка у вас в школе по физике?» – вспоминал А. Аджубей. – И язвительный академик начал критиковать «Антимиры» за «несоответствие» законам физики. «Нельзя же так буквально», – кипятился Андрей. «Нет, именно буквально и надо», – настаивал Ребиндер. Пётр Александрович не лишён был юношеской запальчивости, азарта в споре, любил поэзию, но не мог простить Андрею неточностей» (Знамя. 1988. № 7. С. 93). И таких «неточностей» было много в различных поэтических книгах поэта, моральных, нравственных, социальных, общечеловеческих. А поиски формы при таких «неточностях» мало привлекают, как не привлекает форма без правдивого содержания.

Не раз спрашивали и М.А. Шолохова об оценке этой поэтической «элиты». Шолохов был прям и требователен к их «новаторству», к «новым течениям» в литературе: «…Я никогда не выступал как противник чего-то нового и обновляющего, хотя сам я чистокровный реалист. Однако недостаточно произнести магическое слово «модерн», чтобы произведение стало художественным, и темнота – ещё не доказательство глубины… В последние годы велась некая духовная борьба между старым и новым искусством. Страсти разгораются. Каждый имеет право высказывать своё мнение – как сердитые молодые люди, так и писатели, успевшие завоевать определённое положение. Такую свободу совести я считаю подлинной свободой искусства. Во всяком случае, будущее покажет, чьи произведения останутся, сохранят свою ценность, а чьи отойдут вместе с модой…» (Шолохов М.А. Из интервью, взятого финским писателем Марти Ларни для литературного журнала // Шолохов М.А. Собр. соч.: В 8 т. С. 285—286).

«В чём сила Русского искусства, русской литературы (кроме таланта самого по себе)? Я думаю, она – в чувстве совести», – записал в своих дневниковых набросках Георгий Свиридов «Музыка как судьба» (М., 2002. С. 126). Георгий Свиридов, гениальный композитор, внимательно читал современную прозу и стихи. Давал свои оценки Есенину, Блоку, Андрею Белому, Николаю Клюеву, считал их гениальными национальными поэтами, истинно русским, народным поэтом считал Николая Рубцова, это – «тихий голос великого народа, потаённый, глубокий, скрытый» (Там же). Два великих русских художника, писатель и композитор, сказали о свободе совести как главном законе подлинной свободы искусства. Отсюда их жёсткие оценки современного искусства.

«Прочитал стихи поэта Вознесенского, целую книгу (у Свиридова было много книг поэта, в данном случае предполагают, что он имел в виду книгу «Витражных дел мастер» (М., 1976). – В. П.). Двигательный мотив поэзии один – непомерное, гипертрофированное честолюбие. Непонятно, откуда в людях берётся такое чувство собственного превосходства над всеми окружающими. Его собеседники – только великие (из прошлого) или по крайней мере знаменитые (прославившиеся) из современников, не важно кто, важно, что «известные».

Слюнявая, грязная поэзия, грязная не от страстей (что ещё можно объяснить, извинить, понять), а умозрительно, сознательно грязная. Мысли – бедные, жалкие, тривиальные, при всём обязательном желании быть оригинальным… Пустозвон, пономарь, болтливый глупый пустой парень, бездушный, рассудочный, развращённый».

Досталось и Б. Пастернаку, который был известен как учитель Вознесенского: «Почему-то противен навеки стал Пастернак, тоже грязноватый и умильный» (Там же. С. 98).

О Б. Пастернаке и всей «элитной» площадной поэзии его последователей и учеников Георгий Свиридов высказал свои глубокие и серьёзные размышления, которые определяют их место в истории русской литературы. «Судьба коренной нации мало интересовала Пастернака, – писал Г. Свиридов. – Она была ему глубоко чужда, и винить его за это не приходится, нельзя! Он был здесь в сущности чужой человек, хотя и умилялся простонародным, наблюдая его как подмосковный дачник, видя привилегированных людей пригородного полукрестьянского, полумещанского слоя (см. стих. «На ранних поездах»). Россию он воспринимал, со своим психическим строением, особенностями души, не как нацию, не как народ, а как литературу, как искусство, как историю, как государство – опосредованно, книжно. Это роднило его с Маяковским, выросшим также (в Грузии) среди другого народа, обладающего другой психикой и другой историей.

Именно этим объясняется глухота обоих к чистому русскому языку, обилие неправильностей, несообразностей, превращение высокого литературного языка в интеллигентский (московско-арбатский!) жаргон [либо жаргон представителей еврейской диктатуры, которая называлась] диктатурой пролетариата. Пастернак был далёк от крайностей М[аяковского] – прославления карательных органов и их руководителей, культа преследования и убийства, призывов к уничтожению русской культуры, разграблению русских церквей. Но по существу своему это были единомышленники – товарищи в «литературном», поверхностном, ненародном. Оба они приняли как должное убийство Есенина.

Ныне – этот нерусский взгляд на русское, по виду умилительно-симпатичный, но по существу – чужой, поверхностный, книжный и враждебно-настороженный, подозрительный, стал очень модным поветрием. Он обильно проник в литературу, размножившись у эпигонов разного возраста. Популяризацией его является проза Катаева, поэзия Вознесенского, Ахмадулиной и Евтушенко (Гангнуса). По виду это – как бы противоположное Авербаху, Л. Либединскому. А по существу – это мягкая, вкрадчивая, елейная, но такая же жестокая и враждебная, чуждая народу литература… И пробуждения национального создания они боятся – панически, боятся больше всего на свете.

Они восприняли исторические события книжно, от культуры, через исторические ассоциации, параллели, которые давали возможность лёгких поверхностных выводов. Это делало их слепыми и глухими к жизни.

Первым из них прозрел и увидел катастрофичность своей ошибки Клюев потому, что он ближе всех был к жизни, к глубине её, вторым был Блок (см. Дневники, речь о Пушкине, «Пушкинскому дому» и т. д.). Третьим был Есенин. Маяковский же и Пастернак были «своими» людьми среди представителей еврейской диктатуры. Маяковский же был официальным поэтом этой диктатуры, и он пошёл до конца, пока не возненавидел всех на свете: злоба его, и раньше бывшая главенствующим чувством, достигла апогея» (Свиридов Г. Музыка как судьба. С. 310—311).

Литература должна быть правдивой, искренней, только в этом её общественная польза. В статье «В борьбе неравной двух сердец» Станислав Куняев, анализируя поэтические процессы, упоминает Анну Ахматову, которая внимательно следила за появлением молодых поэтов. О популярности среди либеральной интеллигенции имён Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского она скромно сказала, что они «эстрадники», а не поэты (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3. С. 21). А «Струна» Беллы Ахмадулиной вызвала у неё резко отрицательный отзыв: «Полное разочарование. Полный провал. Стихи пахнут хорошим кофе – было бы гораздо лучше, если бы они пахли пивнухой. Стихи плоские, нигде ни единого взлёта, ни во что не веришь, всё выдумки, и мало того: стихи противные» (Там же. Т. 2. С. 496). В статье С. Куняева много современных мыслей об Анне Ахматовой, которая оказала огромное влияние на молодую женскую поэтическую струю, он приводит также высказывания её современников, которые резко отзываются о поэтическом «нутре» Ахматовой, называют её «вавилонской блудницей и разрушительницей», напоминают о глубоком высказывании А. Блока: «Она пишет стихи как бы перед мужчинами, а надо писать как бы перед Богом». Истоки поэтических увлечений молодой поэзии в том, что слишком приукрасили литературу Серебряного века и последовали за ней. С. Куняев говорит о «болезнях» многих его творцов. Первая болезнь – это тяга к самоубийству, и он перечисляет многих талантливых поэтов, покончивших жизнь самоубийством. Вторая болезнь – однополая любовь. С. Куняев пишет о «богохульстве», «экзальтированном кощунстве Серебряного века» как о «свидетельстве его богооставленности».

«Иногда мне кажется, – писал С. Куняев, – что на переломе двух веков в жизни просвещённых сословий Российской империи пышным цветом расцвели все человеческие пороки, накопленные в толщах истории. Революции, как волны, накатывались на страну одна за другой: антихристианская, антисемейная, антигосударственная, сексуальная, экономическая… И, конечно же, феминистская… Отнюдь не пресловутый «заговор большевиков» (и «заговор» тоже. – В. П.) разрушал социальные и нравственные основы жизни, а труды и лекции высоколобых интеллектуалов того же Серебряного века – С. Булгакова, А. Богданова, А. Луначарского, Н. Бердяева. Стены канонического православия начали обваливаться не только от богохульства Емельяна Ярославского и Демьяна Бедного, и во многом и от деятельности модных реформаторов христианства – Л. Толстого, В. Розанова, Д. Мережковского. Врубель с мирискусниками и Скрябин со Стравинским расшатывали традиционные основы русской живописной и музыкальной культуры.

Основы семейной нравственности и естественного узаконенного свыше отношения полов подвергались поруганию усилиями не только А. Коллонтай, И. Арманд, Л. Рейснер и прочих «пламенных фурий» (это, кстати, случилось позже), но и творческими изысками знаменитых поэтов и писателей обоего пола, чьи имена навечно вписаны в историю Серебряного века, который отнюдь не был продолжением и развитием века золотого, а, наоборот, был во всех своих ипостасях смертельным его врагом – «ущербным веком», как называл его Георгий Свиридов» (Наш современник. 2012. № 2. С. 207). А через несколько страниц С. Куняев приводит конкретный пример из жизни поэтов этого века, которые, естественно, не вошли в эту книгу: «Георгий Иванов и его друг Георгий Адамович («жоржики», по словам Анны Ахматовой) в 1921—23 годах снимали роскошную квартиру в центре Петербурга на Почтовой, 2, которая быстро превратилась в кабак, в притон для карточных игроков, спекулянтов и педерастов. В конце концов на квартире произошло убийство одного из завсегдатаев. Труп был расчленен и сброшен в Мойку, после чего Адамович, участвовавший в расчленении, срочно сбежал за границу. Где в это время был другой «жоржик», ЧК так и не выяснила. Скандал в нэповском Питере стоял страшный, о чём писала в марте 1923 г. «Красная газета». Всю последующую жизнь между двумя «жоржиками» шёл спор о том, кто и насколько замешан в этой мерзкой истории» (Там же. С. 217). Традиции Серебряного века стали путеводной «звездой» многих писателей.

Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина и группа талантливых поэтов-эстрадников, считавшие себя «элитой» общества, на какое-то время оттеснили из первых рядов маститых поэтов, пострадавших и в концлагерях, и перенёсших фронтовые муки. Как-то в писательском доме творчества «Малеевка» собрались на товарищеские посиделки Светлов, Межиров, Алигер, Смеляков, Асеев, Уткин и начали читать стихи, свои и чужие. Принимал участие в этих посиделках и В. Солоухин, который оставил воспоминания об этом вечере: «Звучали профессиональные крепко сколоченные строфы, исторгая у слушателей разные степени одобрения и восторга. Причём, как это бывает, когда стихи знают и могут читать все собеседники, шла своеобразная эстафета… Надо полагать, что читались лучшие стихи и лучшие строфы». И приводит цитаты из этих стихов почти на две страницы своей книги. А потом, прочитав «проходной стишок Блока», делает заключение: «Но вот всё, что читалось, чудесным образом померкло, сникло и уничтожилось, словно электрическая лампочка, забытая с вечера, когда в окно уже ударило настоящее солнце.

Мишура, латунная фольга по сравнению с полноценным, глубоко мерцающим золотом. После этих строк эстафета чтения, естественно, прекратилась… и мы разошлись тихие, очарованные ими, не вспоминая больше ни Светлова, ни Асеева, ни Уткина, ни Гудзенко…» (Солоухин В. Последняя ступень. М., 1995. С. 155—157). К этому ряду поэтов, о которых упоминает В. Солоухин, можно добавить Безыменского, Жарова и десятки других поэтов, занимавших третьестепенное место в русской литературе ХХ века.

Вся эта группа поэтов хорошо помнила завет литературы начала эпохи революции – отказаться от традиций русской и мировой литературы, мирового искусства, когда повсеместно кричали: «Пушкина – с корабля современности». Десятки статей было написано на эту тему. В частности, К. Малевич призывал:

«Мы предсказываем в своих выступлениях свержение всего академического хлама и плюнули на алтарь его святыни.

Но чтобы осуществить факты наших революционных поступей, необходимо создание революционного коллектива по проведению новых реформ в стране.

При такой организации является чистая кристаллизация идеи и полная очистка площадей от всякого мусора прошлого.

Нужно поступить со старым – больше чем навсегда похоронить его на кладбище, необходимо очистить их сходство с лица своего» (Искусство. 1919. № 1—2).

Многое из того, о чём декларировал К. Малевич, было усвоено либеральной группой поэтов. При этом эта группа поэтов очень любила власть, нет, она не угождала властям, но очень любила получать дары от властей, тиражи книг, поездки за границу, которая тут же замечала, что здесь, за границей, поэты-эстрадники говорят совсем иное, то, что утверждают за границей. Так двойственная жизнь поэтов не способствовала укреплению их таланта, а, наоборот, расшатывала то, что дано было от Бога. Посмотрите, как Вознесенский воспевал личность Ленина в поэме «Лонжюмо» (1962—1963):

 
…из спешной повседневности
мы входим в Мавзолей,
в кабинет рентгеновский,
вне сплетен и легенд, без шапок, без прикрас,
и Ленин, как рентген, просвечивает нас…
…И Ленин
Отвечает.
На все вопросы отвечает Ленин.
 

А потом как яростно отрицал всё, что им было написано по этому поводу.

Но в это время один за другим появилась большая группа русских поэтов, которая через несколько лет определила поэтическую платформу русской литературы. О появлении стихотворений Юрия Панкратова начиная с 50-х годов написал Юрий Кузнецов: «Его дебют был поистине ошеломляющим. Его стихотворение «Страна Керосиния» (сатира на соцсистему, ещё тогда!) стремительно обошло огромную читательскую массу вплоть до лагерей. Людям хотелось свежего слова, и они его услышали. Правда, за свою лихую сатиру поэт сильно получил по шапке от властей предержащих, но, однако, устоял. Порвал со своим окружением (Евтушенко, Ахмадулина) и стал держаться особняком, отдавшись целиком поэзии… Его маленькое стихотворение «Пастух» выдерживает сравнение с античной классикой. Слово он чувствует на вкус, на звук, на запах, он как бы осязает слово» (Панкратов Ю. Стихотворения. М., 1995. С. 3). О Ю. Панкратове много писали, много спорили, ему прислали много писем, в том числе и Борис Пастернак, предсказавший, что его вкус и его смелая, «до конца договариваемая искренность, единственный источник настоящего творчества, – тому залогом». Печально то, что Ю. Панкратов также не выдержал испытания временем, стихи утратили боевой дух, а сам он опустился до того, что написал донос на главную редакцию издательства «Современник» в ЦК ПК КПСС, о чём немало было разговоров в литературной среде, резко критически оценившей этот поступок.

Существовала негласная и отвратительная система составления поэтических сборников: в это время, например, В. Костров, составляя антологию «Русская поэзия. ХХ век», включил в неё четыре стихотворения Владимира Фирсова (1937—2011), патриота, яркого лирика, влюблённого в Россию, на первых порах его опекал А. Твардовский, он издал много книг, и в молодости он много сделал в поэзии, занимал твёрдую позицию в литературной борьбе, а Е. Евтушенко, составляя антологию русской поэзии «Строфы века», В. Фирсова вообще не включил. Такой неистовой была литературная борьба.

О красоте природы, о любви, о преданности своей родине, о милосердии, о богатстве человеческой души, о мире романтической мечты и реалистической трезвости взгляда на окружающий мир написаны поэтические книги (добавляю к тому, что уже перечислял чуть ранее) Владимира Цыбина – «Медовуха» (М., 1960), «Пульс» (М., 1963), «Глагол» (М., 1970), Анатолия Передреева – «Судьба» (М., 1964), «Равнина» (М., 1971), Алексея Прасолова – «День и ночь» (1966), «Земля и зенит» (1968), «Во имя твоё» (1971), Владимира Семакина – «Лён колоколится» (М., 1971), Анатолия Поперечного – «Ярость-жизнь» (М., 1973), Анатолия Жигулина – «Костёр – человек» (1961), «Полярные цветы» (М., 1966), «Калина красная – калина чёрная» (М., 1979), «Соловецкая чайка» (М., 1979), Станислава Куняева – «Звено» (М., 1962), «Ночное пространство» (М., 1970), «Свиток» (М., 1976), «Путь» (М., 1982), Виктора Старкова – «Горы не любят слабых» (М., 1965), Николая Рубцова – «Звезда полей» (М., 1965), Валентина Сорокина – «Разговор с любимой» (Саратов, 1968), «Голубые перевалы» (М., 1970), «За журавлиным голосом» (М., 1972), «Огонь» (М., 1973), Владимира Туркина – «Секунды века» (М., 1966), Виктора Кочеткова – «Отзывается сердце» (М., 1975), «Моё время» (М., 1980), «Крик ночной птицы» (М., 1981), «Материнское окно» (М., 1983), Виктора Каратаева – «Славянка» (М., 1972), «Перекаты» (Архангельск, 1980), Владимира Фирсова – «Горицвет» (М., 1965), «Избранное» (М., 1975), – в стихах этих талантливых поэтов предстаёт полноценный мир России, природа её различных областей: тут и «глухая степь кагульская», тут и «полевые целинные станы», тут слышатся и журавлиные голоса, тут и озёрная Русь… Тут слышится и «раскалённое слово», тут глядят и вспоминают «материнское окно» и материнские слова, тут думают о чести, совести, долге, непримиримости к врагам и о преодолении слабости в горькие минуты, тут вспоминают и великих русских людей, исполнивших то, что завещано их талантом, то, что завещано им Судьбой. Олег Чухонцев начал свой творческий путь с публикации стихотворений в журналах «Юность» и «Молодая гвардия» в 1962 году. Острой официальной критике подверглись его стихи «Повествование о Курбском» (Юность. 1968. № 1) и «Кончина Ивана»… После этого скандала стихи печатались изредка лишь в журналах, первая книга стихов «Из трёх тетрадей» вышла лишь в 1976 году, в конце ХХ века он опубликовал сборники «Ветром и пеплом» (1989) и «Стихотворения» (1989). В предисловии «Лицо на групповом портрете» к сборнику «Стихотворения» Олег Чухонцев писал о начале своего творческого пути: «Представьте двадцатидвухлетнего автора с рукописью первой книги, медленно поднимающегося в скрипучем довоенном лифте… где этажом выше располагалось в начале 60-х годов издательство «Советский писатель»… представьте долгое, мучительное, бесконечное ожидание потом, ожидание, ставшее для молодого, а потом и не молодого автора бессрочным, потому что сигнальный экземпляр своего злополучного сборничка он получит через семнадцать лет, чуть ли не к сорока годам, а следующий – ещё через семь, и к своим пятидесяти – две тощие книжки – итог, прямо скажем, невпечатляющий, так что, говоря объективно, такого автора надо признать неудачником» (с. 12—13). Два последних сборника стихов, в которые вошло всё лучшее из его творчества, и сделало Олега Чухонцева ярким поэтом, и имя его вошло в историю литературы ХХ века.

Особое место в русской поэзии занимают стихотворения Ольги Фокиной как певца Русского Севера, мира вологодской деревни. В 60-х годах одна за другой выходят её книги «Реченька» (1965), «А за лесом – что?» (1965), «Алёнушка» (1967), «Островок» (1969), «Маков цвет» (1978), «Буду стеблем» (1979) – и повсюду, в каждой книге – истоки образности – в народном творчестве, живой язык северорусского края, частушки, пословицы, поговорки. Борис Шергин и Сергей Викулов высоко оценили уже первые книги стихотворений Ольги Фокиной, преданной Русскому Северу.

Заметным явлением в русской поэзии ХХ века были стихи и поэмы Вячеслава Богданова (1937—1975). Родился он в деревне Васильевка Тамбовской области в крестьянской семье. Отец погиб на фронте в 1942 году. Окончил четыре класса, семилетка была далеко, за десять километров от деревни, поехал учиться в школу ФЗО в Челябинск, пятнадцать лет проработал слесарем по ремонту оборудования на металлургическом заводе, ходил в литературное объединение, всё время писал стихи. Первый сборник стихотворений «Звон колосьев» вышел в 1964 году, второй, «Голубой костёр», – в 1968-м, третий, «Гость полей», – в 1969-м. На одном из семинаров познакомился с Василием Фёдоровым, который, прочитав его стихи и услышав выступления, повсюду поддерживал его. Стихи В. Богданова – обо всём, что тревожит сердце русского человека:

 
…И кланяюсь я прошлому опять,
Родной земле за все крутые были.
Я в мир пришёл – творить,
А не рыдать,
Века и так к нам на слезах приплыли…
Нам прошлое сегодня,
Как броня,
И в нас живут его земные боли…
(Русь. 1973)
 

Два истинных знатока русской поэзии Олег Михайлов и Вадим Кожинов дают приметы развития поэтического слова в это время. Олег Михайлов в книге «Верность. Родина и литература» (М., 1974) рисует обширную картину в именах и цитатах, выделяя В. Соколова, А. Передреева, Н. Рубцова, Б. Примерова как носителей русского самосознания: «В поэзии В. Соколова непрестанно ощущается ясность нравственной позиции, что, однако, никогда не становится нравоучением… Именно глубина – «земная, родимая» – сокрыта в поэзии В. Соколова. Благодаря этому и выразил он в своих стихах то особенное, характерное для нашей поэзии начало, имя которому – национальное, русское… Не случайно к нему сегодня обращается новое поэтическое поколение со словами уважения и выражением чувства преемственности…

 
В атмосфере знакомого круга,
Где шумят об успехе своём,
Мы случайно заметим друг друга,
Не случайно сойдёмся вдвоём…
 

Автор стихотворения («Поэту». – В. П.) А. Передреев близок В. Соколову школой стиха, традицией, подчас даже – тематикой. Но сегодня можно уже говорить о целой плеяде поэтов, которые вправе повторить слова А. Передреева. Ощущение связи времен, любовь к минувшему, вера в духовные ценности, простые и бесспорные, объединяют А. Передреева, О. Чухонцева, Н. Рубцова, Б. Примерова и многих других поэтов… У Рубцова ощущаешь способность поэта истинного: от какой ни на есть жизненной малости, памятного эпизода вдруг возвыситься до широкого, очень важного, оправданного обобщения. И то малое, что тревожило только его душу, заставляет и наши сердца биться с его сердцем в унисон. Память о родной деревне становится мыслью о России, напряжённым раздумьем и поисками духовности:

 
Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно
Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!
Пустынно мерцает померкшая звёздная люстра,
И лодка моя на речной догнивает мели…
 

Откуда рождается это впечатление света и величия? Очевидно, одной мысли ещё мало, мысль о Родине ведёт Рубцова к какому-то глубинному источнику лиризма… В сиюминутном, мгновенном, как бы в столпе света возникает обобщённый образ России, где воедино слились её вчера, сегодня и завтра. Таковы стихи Рубцова «Видения на холме», «Звезда полей», «Старая дорога», «Над вечным покоем» (с. 128—134).