Текст книги "История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции"

«Кавказская повесть» Петра Павленко (№ 2—4), рассказы Николая Тихонова, Софьи Виноградской, Елизаветы Драбкиной, стихотворения Маргариты Алигер, Николая Асеева, Константина Ваншенкина, Евгения Евтушенко, Николая Заболоцкого, Инны Лиснянской, Владимира Луговского, Леонида Мартынова, Александра Прокофьева, Ярослава Смелякова, Степана Щипачёва. И вот среди известных произведений деятелей литературы были напечатаны и воспоминания о русской эмиграции известного парижского журналиста и писателя Льва Любимова.

В юном возрасте Лев Любимов, выходец из родовитой дворянской семьи, проучившись несколько лет в Александровском лицее, получив прекрасное образование, прежде всего – знание европейских языков, вместе с матерью и братом эмигрировал из революционной России и больше четверти века провёл в Париже. После победоносной Великой Отечественной войны группа русских эмигрантов во Франции создала Союз русских патриотов (а ранее, в ноябре 1943 года, начала выходить газета «Русский патриот»). В 1946 году, после решения советского правительства от 14 июня 1946 года о предоставлении права на советское гражданство бывшим подданным Российской империи, живущим во Франции, многие приняли решение возвратиться на родину. Вскоре Союз русских патриотов стал Союзом советских патриотов. А газета «Русский патриот» получила название «Советский патриот».

В одну из первых своих поездок в Ленинград Лев Любимов пришёл в Русский музей и залюбовался свежестью репинских красок на картине «Государственный совет», но не только этим – в левом углу, над стариками в раззолочённых мундирах, художник Репин поместил фигуру секретаря Государственного совета Дмитрия Любимова, камергера императорского двора, – отца Л.Д. Любимова. Это начало мемуаров. И далее Лев Любимов в лёгкой свободной форме рассказывает о своём деде Николае Алексеевиче Любимове (1830—1897), двадцать восемь лет проработавшем профессором физики в Московском университете, принимавшем активное участие в литературной работе журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости», который был в дружеских отошениях с редактором Катковым, разделял взгляды Победоносцева и Делянова, написал ряд очерков «Против течения», в которых резко говорил о Французской революции и о тех, кто в России проповедовал революционные взгляды на французский манер. Встречался и переписывался со Львом Толстым, Фёдором Достоевским, через Н. Любимова проходили некоторые их сочинения, со многими видными писателями того времени он не только встречался, но и переписывался. Отец, Дмитрий Николаевич Любимов (1864—1942), занимал крупные государственные должности, был камергером, губернатором, но между делами собирал автографы выдающихся деятелей литературы и искусства, коллекция сохранилась, доступна для знакомства широкой публике. Мать, Людмила Ивановна, дочь Ивана Яковлевича Туган-Барановского, род которого начинался с Чингисхана, занималась благотворительной деятельностью, во время Первой мировой войны снарядила санитарный поезд, как хозяйка принимала участие в поездках на фронт, была заметной фигурой в императорском обществе. Вся семья Любимовых занимала устойчивое положение в образованном свете. Так что ничего не было удивительного в том, что Лев Любимов поступил в Александровский лицей и проучился здесь до его закрытия во время революции.

С 1926 года, окончив философский факультет Берлинского университета, Лев Любимов стал работать журналистом в газете «Возрождение». В очерках открывается целый мир эмигрантского Парижа. Любимов брал интервью у Шаляпина, у балерины Анны Павловой, Рахманинова, Коровина, даёт превосходную биографию хозяина газеты Абрама Осиповича Гукасова (Гукасьяна), много раз встречался и разговаривал с Иваном Буниным, описал его характер и его положение в Париже, брал интервью у Куприна, общался с Ходасевичем и Адамовичем, показал сильные и слабые стороны крупных деятелей русской эмиграции, много лет мечтавших о возвращении в Россию после победы над большевиками. Не забыл упомянуть Лев Любимов и о том, что Гукасов платил нищенские гонорары и многие писатели, такие как Бунин, Иван Шмелёв, уходили к Милюкову в газету «Последние новости», который платил гораздо больше.

Как парламентский корреспондент газеты, Лев Любимов освещал и политические новости. Однажды Лев Любимов ринулся к толпе, окружившей русского эмигранта, стрелявшего во французского президента. «Крепко избитый при аресте, – писал Любимов, – ещё в угаре только что совершённого им злодеяния, Павел Горгулов высказывал своё политическое кредо, найдя наконец аудиторию, жадно ловящую каждое его слово.

Он стрелял в президента Поля Думера не из личной вражды. Своим поступком хотел разбудить совесть мира, стрелял, чтобы протестовать против сношений Франции с Советами. Стрелял из ненависти к большевикам, во имя России» (Любимов Л. На чужбине / Ред. В.В. Петелин. М.: Советский писатель, 1963. С. 219). Было это 6 мая 1932 года.

В книге автор легко и непринуждённо описывает жизнь буржуазного общества, в котором он постоянно вращался. В главе «Как хорошо быть буржуа!» и других главах Лев Любимов откровенно описывает французского буржуа, его довольство, ресторанную жизнь, сам принимая эту жизнь не без удовольствия. Здесь, в этой книге, много трагического и комического, много политических страстей и неуравновешенных характеров, много блестящих литературных портретов эмигрантов, так и не забывших свою родину и мечтавших вернуться. В ноябре 1943 года многие изменили свою судьбу, вступив в Союз русских патриотов, а Лев Любимов написал первую патриотическую статью в газету «Русский патриот».

При издании в «Советском писателе» возникли противоречия между директором издательства Н.В. Лесючевским и редакцией русской прозы, которая книгу одобрила, и дело вовсе не в том, где этот текст был впервые напечатан, что произведению очень повредило с точки зрения официальной идеологии, к которой, естественно, принадлежал Н.В. Лесючевский, а в том, что книга была яркой, актуальной и просто злободневной. Интерес к эмигрантам в советском обществе был огромен – столько великих талантов покинуло Россию… В 1957 году в журнале «Вопросы литературы» появилась талантливая статья Олега Михайлова о Бунине; он работал над диссертацией, представил книгу о Бунине в «Советский писатель», а «авторитетные» рецензенты её отвергли. А. Твардовский задумал составить и опубликовать собрание сочинений Бунина, письма в ЦК КПСС, хлопоты, так что многие административные деятели, учёные и критики с глубоким любопытством отнеслись к книге Льва Любимова «На чужбине». Вскоре стали выходить одна за другой книги Бунина, Куприна, Шмелёва с предисловиями и комментариями Олега Михайлова, истинного первопроходца и открывателя русской литературы за рубежами Советской России. И с этим официальные круги советского общества ничего не могли поделать – восторжествовали здравый рассудок и мысль об объединении русской советской литературы и русской зарубежной литературы. На это было потрачено немало сил и времени трезво рассуждающих писателей, критиков и литературоведов. Сейчас критиков и литературоведов, пишущих об эмигрантской литературе, – целый «хоровод». Даже Виктор Чалмаев, постоянно писавший о производственной и историко-революционной литературе, о Вс. Кочетове, В. Смирнове, увлёкся эмигрантской литературой и написал статьи о творчестве талантливого прозаика и драматурга А.М. Ремизова.

«На чужбине» – не первая книга Л.Д. Любимова. В Берлинском университете Л. Любимов изучал изящное искусство, посмотрел картины чуть ли не во всех европейских странах. И здесь, в России, у него было несколько публикаций о зарубежной живописи. В книге «Среди сокровищ Эрмитажа», дав общий обзор сокровищ, хранящихся в музее, начиная с древнейшего периода, Лев Любимов подчеркнул, что сокровища не награблены, как, допустим, действовал, собирая художественные коллекции, Наполеон, а собраны в результате обмена или покупки. «Собрания Эрмитажа – это плод культурного общения России с другими народами и государствами, общения, часто выливавшегося в поощрение их национального художественного творчества, плод просвещённого, кропотливого собирательства и упорных археологических изысканий на нашей земле» (Любимов Л. Среди сокровищ Эрмитажа. М.: Изд-во «Знание»; Литература и искусство, 1961. С. 32).

В конце ноября 1962 года в мастерской художника Э. Белютина открылась выставка авангардного искусства, на которую пригласили иностранных корреспондентов и сочувствующих новому направлению в искусстве. Затем выставку перенесли в Манеж для всех желающих её осмотреть. Выставку посетили крупные партийные деятели, художники-реалисты, возникли огромные разногласия в обществе. Уговорили и Хрущёва побывать на выставке. Опираясь на опубликованные источники (Э. Белютин, Э. Неизвестный и др.), У. Таубман писал: «Хрущёв вошёл, обвёл взглядом зал – и выражение его лица (этот момент запечатлён на кинопленке) начало меняться: от усталости – к любопытству, от любопытства – к недоумению и неуверенности в себе, от неуверенности – к раздражению, от раздражения – к ярости. Художники зааплодировали Хрущёву, однако он заставил их потрясённо замолчать первыми же своими словами: «Дерьмо собачье!.. Осёл хвостом мажет лучше!» Затем он набросился на одного молодого художника: «Ты же с виду хороший парень, как ты можешь такое рисовать? Снять бы с тебя штаны да всыпать крапивой, пока не поймёшь свои ошибки. Как не стыдно! Ты пидарас или нормальный мужик? Хочешь уехать? Пожалуйста, мы сами тебя проводим до границы… Мы тебя можем отправить лес валить, пока не вернёшь государству всё, что оно на тебя потратило. Народ и правительство столько с тобой возилось – а ты платишь таким дерьмом!»

«Кто всё это устроил?!» – громовым голосом поинтересовался Хрущёв. Вперёд вытолкнули Белютина вместе с Неизвестным – широкоплечим, кряжистым человеком, в прошлом парашютистом-десантником. Этого богатыря Хрущёв обвинил в нетрадиционной сексуальной ориентации. Повернувшись к министру культуры Екатерине Фурцевой (единственной женщине в свите Хрущёва), Неизвестный извинился перед ней за то, что вынужден сейчас сказать, а затем рявкнул: «Никита Сергеевич, дайте мне сейчас девушку, и я вам докажу, какой я гомосексуалист!»

После такого пришлось замолчать даже Хрущёву. По крайней мере, на несколько секунд. Пока Неизвестный не попытался объяснить премьеру, что его помощники играют на его невежестве в вопросах искусства. Это вывело Хрущёва из себя: «Был я шахтёром – не понимал, был я политработником – не понимал, был я тем – не понимал. Ну вот сейчас я глава партии и премьер и всё не понимаю?! Для кого же вы работаете?» (Таубман У. Хрущёв. С. 636—637).

17 декабря 1962 года во Дворец приёмов на Ленинских горах пригласили около четырёхсот деятелей литературы и искусства для встречи с партийными и государственными руководителями. Столы, как вспоминали участники, ломились от яств и напитков. Все ожидали речи Хрущёва, ведь он получил после выступления в Манеже множество писем, в том числе и от известных людей. То, что услышали от Хрущёва, говорившего часа два, вызвало у собравшихся противоречивые чувства, у либералов – ужас: он повторил в развязной форме то, что, в сущности, говорилось в Манеже. 7 марта 1963 года в зале Кремля состоялась ещё одна встреча деятелей культуры с Хрущёвым и руководителями партии и государства. Выступал Хрущёв, выступали писатели и режиссёры, Хрущёв постоянно вмешивался в разговор, остро критиковал Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Василия Аксёнова. Но самое поразительное на этом совещании – выступила Ванда Василевская и сообщила, что два советских писателя в интервью польской газете назвали выдающимся писателем Бориса Пастернака. Из президиума тут же послышались громкие возгласы: «Клевета!.. Клеветник!.. Вам нравится там, за границей, у вас есть покровители – катитесь туда!»

«Речь его (Н.С. Хрущёва. – В. П.) становилась всё более путаной, производила впечатление бессвязного бреда, – писал У. Таубман. – Михаилу Ромму показалось, что Хрущёва «подогревали» напитки, которые ставил перед ним каждые десять минут молчаливый помощник и которые Хрущёв опрокидывал в себя одним глотком. С тяжким недоумением слушали своего былого кумира либеральные интеллигенты; и даже на лицах консерваторов, у которых были все основания для радости, отражалось нескрываемое отвращение и презрение к Хрущёву» (Там же. С. 644).

То, что увидел американский учёный глазами Михаила Ромма, передано в одностороннем, чисто негативном виде. А правда живой жизни всегда многогранна. Перед Н.С. Хрущёвым лежал подготовленный помощниками текст выступления на совещании, но Хрущёв то и дело отвлекался от текста. Скорее всего, этот текст был опубликован миллионным тиражом под названием «Высокая идейность и художественное мастерство – великая сила советской литературы и искусства. Речь на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства 8 марта 1963 года»: сдано в набор 11 марта 1963 года, подписано в печать 12 марта 1963 года (М.: Госполитиздат, 1963). Здесь говорилось о «тошнотворной стряпне» Эрнста Неизвестного, о недостатках фильма «Застава Ильича», о грубых ошибках И. Эренбурга, об односторонности стихотворения Е. Евтушенко «Бабий Яр», в котором упоминается как жертвы фашистских злодеяний только еврейское население, а в этом Бабьем Яре были замучены и русские, и украинцы, и люди других национальностей, о полемике Р. Рождественского с Н. Грибачёвым, о роли Сталина как борца с Троцким, Зиновьевым, Бухариным и другими заговорщиками. Сталину были присущи крупные недостатки и ошибки, «…и при всём этом партия отдаёт должное заслугам Сталина перед партией и коммунистическим движением. Мы и сейчас считаем, что Сталин был предан коммунизму, он был марксистом, этого нельзя и не надо отрицать… Когда хоронили Сталина, то у многих, в том числе и у меня, были слёзы на глазах. Это были искренние слёзы. Хотя мы и знали о некоторых личных недостатках Сталина, но верили ему» (Там же. С. 21—22).

Это был откат от решений ХХ съезда КПСС, а поэтому многим собравшимся на этой встрече Хрущёв не понравился, о чём не замедлили сообщить в своих воспоминаниях.

Но одна из главных мыслей в выступлении Н. Хрущёва была в другом: он вспомнил на основе подобранных документов о том, что в 1933—1938 годах Михаил Шолохов писал Сталину жёсткие письма, в которых защищал вёшенских коммунистов, попавших под каток обкомовских репрессий, резко критиковал сложившуюся обстановку, «не мирился с вопиющей несправедливостью, он восставал против творившихся в ту пору беззаконий». Хрущёв призывал к правдивому изображению жизни, он осуждал И. Эренбурга за мрачные картины увиденного, за односторонность и приспособленчество «Бабьего Яра» Е. Евтушенко, поддержал романы М. Шолохова «Тихий Дон» и «Поднятая целина» за многогранное правдивое изображение жизни.

Анна Ахматова тоже включилась в оценку происходящего в литературе. Как-то во время беседы с коллегами её спросили, почему такой бешеный успех имеют Вознесенский, Евтушенко и Ахмадулина. «Надо признать, – сказала Анна Ахматова, – что все трое – виртуозные эстрадники. Мы судим их меркой поэзии. Между тем эстрадничество тоже искусство, но другое, к поэзии прямого отношения не имеющее. Они держат аудиторию вот так – ни на секунду не отпуская. (Она туго сжала руку и поставила кулак на стол.) А поэзия – поэзией. Другой жанр. Меня принудили прочесть «Озу» Вознесенского, какое это кощунство, какие выкрутасы…» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 2007. Т. 3. С. 304—305). В связи с этим Л. Чуковская вспоминает и её беседу с поэтом Г. Адамовичем, который задал всё тот же вопрос:

«В разговоре я назвал имя Евтушенко, Анна Андреевна не без пренебрежения отозвалась об его эстрадных триумфах. Мне это пренебрежение показалось несправедливым: эстрада эстрадой, но не всё же ею исчерпывается! Ахматова слегка пожала плечами, стала возражать и наконец, будто желая прекратить спор, сказала:

– Вы напрасно стараетесь убедить меня, что Евтушенко очень талантлив. Это я знаю сама» (Л. Чуковская. Воспоминания. С. 75).

Что касается поэмы А. Вознесенского «Оза» (см.: Молодая гвардия. 1964. № 10), то кощунственным, вероятно, представлялось Анне Андреевне восклицание «Аве, Оза» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3. С. 494).

Это было время мощных волн истинно русской поэзии, когда одна за другой появлялись книги высокой народности и патриотизма. Иван Лысцов (1934—1994) в первом своём сборнике стихотворений «Золотёна», вышедшем в 1962 году, заявил о себе как о первопроходце в поисках ёмкого поэтического слова, а в последующих сборниках, особенно в сборнике «Доля» (1969) с предисловием А.К. Югова, «Стезя», «Узы» (1971), «Страда» (1974), ярко определился как известный русский поэт патриотического направления, со своими языковыми находками и образами. Критик и литературовед Е.И. Осетров поддерживал И. Лысцова, находя в его сборниках «всё новые и новые сокровища русского языка». В 1969 году И. Лысцов написал критическую статью об альманахе «День поэзии 1968», которая вызвала недовольство либеральных кругов, зачисливших поэта в чёрный список «русофилов». Выходит первый сборник стихотворений Новеллы Матвеевой «Лирика» (1961), «Кораблик» (1963), потом «Душа вещей» (1966), «Ласточкина школа» (1973), одна за другой идут публикации стихов Владимира Соколова: «Трава под снегом» (1958), «На солнечной стороне» (1961), «Смена дней» (1965),

«Снег в сентябре» (1968), «Четверть века» (1975), «Спасибо, музыка» (1978, Государственная премия СССР за 1983 год), книги стихов Глеба Горбовского: «Поиски тепла» (1960), «Спасибо, земля» (1964), «Косые сучья» (1966), «Тишина» (1968), «Возвращение в дом» (1974), сборники стихов и поэм Михаила Луконина: «Рабочий день» (1948, Сталинская премия за 1948 год), «Признание в любви» (1960), «Необходимость» (Государственная премия СССР за 1973 год), возобновилась публикация сборников философской лирики Леонида Мартынова «Первородство» (1965), «Гиперболы» (1973), «Земная ноша» (1976), «Лицом к солнцу» (1977), «Узел бурь» (1979), «Черты сходства» (1982), сборники Сергея Наровчатова, Анатолия Передреева, Марии Петровых, Николая Рыленкова, Ярослава Смелякова, Владимира Солоухина, Владимира Луговского, Валентина Сорокина и др.

У М.А. Шолохова не раз возникали конфликты с руководством Союза писателей СССР и ЦК КПСС, особенно обострились эти отношения после глупейшего исключения Бориса Пастернака из Союза писателей за публикацию за рубежом романа «Доктор Живаго». Это сразу напомнило ему давние годы конца 20-х, когда Евгения Замятина и Бориса Пильняка рапповцы «прорабатывали» за публикацию их произведений за рубежом, при этом зная, что это сделано без ведома авторов.

Во время пребывания в апреле 1959 года в Париже (см.: Правда. 1959, 17, 24 апреля) Шолохов высказал своё отношение к «делу Пастернака»: «Коллективное руководство Союза советских писателей потеряло хладнокровие. Надо было опубликовать книгу Пастернака «Доктор Живаго» в Советском Союзе вместо того, чтобы запрещать её. Надо было, чтобы Пастернаку нанесли поражение его читатели, вместо того чтобы выносить его на обсуждение. Если бы действовали таким образом, наши читатели, которые являются очень требовательными, уже забыли бы о нём. Что касается меня, то я считаю, что творчество Пастернака в целом лишено какого-либо значения, если не считать его переводов, которые являются блестящими. Что касается книги «Доктор Живаго», рукопись которой я читал в Москве, то это бесформенное произведение, аморфная масса, не заслуживающая название романа».

Интервью Шолохова, опубликованное во французской газете «Франс суар», переполошило высших чиновников не только Союза писателей, но и ЦК КПСС. Заведующий Отделом культуры ЦК КПСС Д. Поликарпов высказывает своему руководству предложения: «Считал бы необходимым в связи с этим поручить советскому послу во Франции проверить достоверность сообщения «Франс суар» и, если такое интервью имело место, обратить внимание М. Шолохова на недопустимость подобных заявлений, противоречащих нашим интересам. Если сообщение газеты ложное, рекомендовать т. Шолохову опровергнуть его публично». Одновременно с этим сотрудники Отдела культуры подготовили текст телеграммы советскому послу во Франции. А между тем Союз писателей уже исключил Бориса Пастернака из своих рядов, а ему самому под давлением «общественности» пришлось отказаться от Нобелевской премии за 1958 год. Эта глупость литературных чиновников лишь подогрела интерес к роману, его перевели на восемь европейских языков и издали чуть ли не миллионным тиражом (подробнее см.: Российский гос. архив новейшей истории (РГАНИ). Ф. 5. Оп. 36. Д. 93. Л. 25—31. Здесь хранятся перевод из «Франс суар», проект телеграммы послу в Париже, письмо Д. Поликарпова и др. (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964. С. 205—206).

М.А. Шолохов изложил лишь внешнюю сторону литературного конфликта между писателем и Правлением, между писателем и издателем. 27 февраля 1959 года в форме строгой секретности было принято Постановление Президиума ЦК КПСС «О Пастернаке Б.Л.»: «Поручить Генеральному прокурору СССР т. Руденко принять меры в соответствии с обменом мнениями на заседании Президиума ЦК» (Президиум ЦК КПСС. 1954—1964. Т. 3. Постановления 1959—1964. М., 2008. С. 15. В комментарии по этому вопросу говорится: «Речь идёт о допросе в Генеральной прокуратуре СССР выдающегося русского поэта и писателя Б.Л. Пастернака в связи с опубликованием романа «Доктор Живаго» и его стихотворений в английской газете «Дейли мейл» (11 февраля). Подробнее см. фундаментальную публикацию источников: «А за мною шум погони…»: «Борис Пастернак и власть. 1956—1972 гг.: Документы. М., 2001). На допросе публикация этих литературных произведений за рубежом характеризовалась как «действия, нарушавшие законы Советского государства», «образующие состав особо опасного государственного преступления», влекущего за собой «уголовную ответственность» (Там же. С. 965).

История издания романа «Доктор Живаго» была неоднозначной. В воспоминаниях В. Каверина есть любопытный эпизод в главе о Б.Л. Пастернаке:

«В «Докторе Живаго» около сорока листов – уже поэтому он не мог появиться в нашем сборнике, для которого мы с трудом выбивали из Гослита в лучшем случае пятьдесят. Но была более серьёзная причина: роман не понравился Казакевичу, который отозвался о нём очень резко.

– Вы можете себе представить Пастернака, который пишет о колхозах? – с раздражением спросил он меня.

– Не без труда.

– Ну вот. А он пишет – и очень плохо. Беспомощно. Есть прекрасные главы, но он не отдаёт их нам.

– Как вы думаете, почему он встретил нас так сурово?

– Потому что «Литературная Москва» для него – компромисс. Ему хочется, чтобы завтра же была объявлена свобода печати.

Впоследствии, когда я прочёл «Доктора Живаго», мне стало ясно, что Казакевич оценил роман поверхностно, что, кстати сказать, было на него совсем не похоже. Действительно, в романе есть много неловких и даже наивных страниц, написанных как бы с принуждением, без характерной для Пастернака свободы. Много странностей и натяжек – герои часто появляются на сцене, когда это нужно автору, независимо от внутренней логики сюжета. Так, в конце романа точно с неба падает Лара – конечно, только потому, что невозможно представить себе её отсутствие на похоронах Живаго. Многое написано о неувиденном, знакомом только по догадкам или рассказам. Но, читая «Доктора Живаго», невольно чувствуешь, что Борис Леонидович всей своей жизнью завоевал право шагать через эти неловкости и недомолвки. Можно понять Грэма Грина, который, по словам Чуковского, не понимал, почему такой шум вокруг этого нескладного, рассыпающегося, как колода карт, романа. Но для нас «Доктор Живаго» – исповедь, повелительно приказывающая задуматься о себе, о своих незаслуженных страданиях, о растоптанном праве на счастье. Книга удалась, потому жизнь Пастернака, растворённая в ней, превратила её в историю поколения. Другой такой книги о гибели русской интеллигенции нет и, думается, никогда не будет» (Каверин В. С. 363—364).

Напоминаю, что и Анна Ахматова была нелестного мнения о романе.

В сущности, мнения Э. Казакевича, В. Каверина, Анны Ахматовой и М. Шолохова почти совпадают в оценке романа Б. Пастернака, чуть ли не буквально, только М. Шолохов оценивал роман как претендента на Нобелевскую премию в 1956 году, а Казакевич и Каверин как исповедь поколения.

К сожалению, эта давняя глупость литературных и партийных чиновников аукнулась и в сегодняшних литературных баталиях: одни превозносят «Доктора Живаго», включают в проект стандарта для старшей школы, внушают во всех «демократических» СМИ у нас и за рубежом, что это произведение чуть ли не единственное правдивое о революции и Гражданской войне; другие упорно утверждают, что «Доктор Живаго» – «слабенький роман», «который критики», «как ни пытались, так и не раскрутили». И действительно, сколько бы исследователи ни пытались прочитать этот роман, они застревали на половине, выдыхались, как будто несли непомерную тяжесть, да ещё и на крутую гору: настолько банально развитие сюжета, настолько сухи и безжизненны образы, претенциозны философские рассуждения, скучны лирические описания, да и события широко известны по произведениям выдающихся мастеров русской классики. Б. Пастернак задумал вещь «о всей нашей жизни от Блока до наших дней», роман «в десяти главах должен охватить сорокалетие 1902—1946 гг.», «дать прозу реалистическую, понять московскую жизнь, интеллектуальную, символистскую, но воплотить её не как зарисовку, а как драму или трагедию» (Пастернак Б. Материалы к биографии. М., 1990. С. 582, 591). Конечно, М. Шолохов сгоряча недооценил роман, назвав его «бесформенным произведением, аморфной массой». Это полноценный роман о противоречиях доктора Живаго с обществом, особенно во время революций, когда «со всей России сорвало крышу», а революционеры занимаются «ребяческой арлекинадой незрелых выдумок». Для доктора Живаго «существование солнечной системы» важнее «интересов революции», «человек рождается жить, а не готовиться к жизни». В романе много наивного и странного, как говорят Казакевич и Каверин, но есть и талантливые страницы и эпизоды, но это не даёт права сегодняшним критикам и читателям считать роман «гениальным» воспроизведением эпохи от Блока до наших дней.

Любопытна и предыстория публикации романа «Доктор Живаго». В 1956 году Б. Пастернак предложил роман к публикации в журнале «Новый мир», который редактировал К. Симонов, всегда державший своё ухо востро. Журнал отказал, сопроводив отказ длинным редакционным письмом, подписанным Б. Агаповым, Б. Лавренёвым, К. Фединым, К. Симоновым и А. Кривицким (позднее письмо было опубликовано в «Литературной газете»): Б. Пастернак якобы оклеветал народ и революцию. 7 января 1957 года Б. Пастернак заключил договор об издании романа с Государственным издательством художественной литературы, а перед этим передал рукопись романа в миланское издательство Дж. Фельтринелли, который известил 10 июня 1957 года Гослитиздат о том, что в Италии роман будет издан после советского издания в сентябре 1957 года. 1 августа 1957 года заместитель заведующего Отделом культуры ЦК КПСС Б. Рюриков написал «Записку» о мерах по предотвращению издания романа «Доктор Живаго» Б.Л. Пастернака в Италии в ЦК КПСС, в которой говорилось:

«В 1956 г. писатель Пастернак Б.Л. передал по своей инициативе, без ведома Союза писателей СССР или каких-либо других советских организаций рукопись своего романа «Доктор Живаго» итальянскому издателю Д. Фельтринелли. Этот роман содержит большое количество клеветнических и даже антисоветских высказываний. Редакция журнала «Новый мир», которому автор также предложил свой роман, признала невозможным публиковать это произведение в настоящем его виде и направила автору развёрнутое письмо, дающее резкую критику романа.

В своё время Отдел ЦК КПСС принимал через друзей меры, чтобы предотвратить издание за рубежом этой порочной книги, а рукопись её вернуть в Советский Союз в связи с необходимостью дополнительной работы автора над текстом. Однако издатель Фельтринелли заявил, что он будет ждать поправок автора до сентября 1957 г., но рукопись не вернул.

Б. Пастернак сообщил издательству художественной литературы, что он согласен переработать роман, учтя замечания редакции «Нового мира». Однако реально к настоящему времени автором ничего не сделано для доработки произведения.

Издатель Д. Фельтринелли в своём письме в Гослитиздат уведомляет, что издательство намерено по истечении обусловленной отсрочки опубликовать роман» (Культура и власть. С. 688). Ведущие партийные деятели СССР вели переговоры с лидерами Коммунистической партии Италии, но так ничего и не добились. Роман был издан в ноябре 1957 года. В октябре 1957 года А.А. Сурков был в Италии и разговаривал с издателем, упоминая о просьбе Пастернака, изложенной в телеграмме от 21 августа и письме от 23 октября 1957 года. Но Д. Фельтринелли заявил: «Я знаю, как такие письма делаются». И в интимных письмах друзьям Б. Пастернак жаловался, какое жуткое давление на него было оказано, и радовался тому, что его не послушались. И только потом последовали удивительные события, о которых говорилось в постановлении Президиума ЦК КПСС.

По письмам и воспоминаниям можно представить себе душевные переживания Б.Л. Пастернака, да и смерть его в 1960 году была преждевременной, но вместе с тем думаешь о реплике Ю. Нагибина в его воспоминаниях: «…не существуют рыцари без страха и упрёка (даже Пастернак скиксовал в истории с Мандельштамом)» (Нагибин Ю. Дневник. М., 2009. С. 328. Имеется в виду разговор Сталина и Пастернака о Мандельштаме в 30-х годах. – В. П.).

Но в либеральных кругах нашего общества роман «Доктор Живаго» по-прежнему считают одним из классических произведений русской литературы.

6 марта 1957 года В. Дудинцев выступил на пленуме Правления Московского отделения Союза писателей СССР с критикой тех статей, которые были опубликованы о его романе «Не хлебом единым» (см.: Культура и власть. С. 626—629).

М.А. Шолохов решил во что бы то ни стало закончить роман «Они сражались за Родину», – несколько глав романа было опубликовано в 1949 году, он писал новые главы, а потом дело застопорилось. Появившиеся в годы войны главы были приняты с восторгом. И в первые годы после войны Шолохов работал над романом, свежи были в памяти события, страницы ложились за страницами, он побывал в Сталинграде, был приглашен к Калинину, где рассказывал об успешной работе над романом. В 1949 году были опубликованы новые главы романа, картина войны становилась шире, характеры героев приобретали редкие черты индивидуальности. Но со всех сторон в адрес М. Шолохова посыпались различные советы о том, как продолжать роман, о необходимости показать роль Сталина как Верховного главнокомандующего. А это не входило в творческий замысел художника. Он хотел показать трудную долю солдат. Он поторопился, ограничил свой замысел, а корни войны уходили в 30-е годы, в годы репрессий, когда пострадали генералы и адмиралы, выигравшие войну с Гитлером.