Текст книги "История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции"

Быстро меняется человек у Потанина. Как ни хотел Веня разговаривать с тёткой Анной, как ни боялся с ней встречи, а вот уж сидит с ней и беседует. Наговорила Веньке всякого, обидного, дерзкого, поиздевалась над ним, над его мечтой о славе и богатстве, над его сегодняшним стремлением поездить, посмотреть мир, а потом вдруг, неожиданно для себя, посмотрела на него, худого, длинного, беспомощного, и стало ей по-бабьи жалко его. Почему его так острогало на чужой сторонушке? – печально думает она. И в её голосе появляется ласка, её лицо так и светится добром. Ведь он как прутик: согни его посильней, и сломится. Лаской, добром пытается она образумить его, наставить на путь истинный. Нельзя быть туристом на родной земле. Кто ж работать-то будет? Он злится, досадует, делает что-то вопреки своим намерениям, лишь бы вывести из себя эту спокойную и сильную женщину. Потом его досада стихает, он становится самим собой, хорошим и добрым парнем. Особенно когда она напоминает ему о матери, которую он действительно любил. Так они и сидят и беседуют: то мирно, по-доброму, то вспыхивают оба, то снова наступает между ними мир и согласие. Но всё это оказывается временным перемирием. Когда тётка Анна вспомнила о гибели своего Степанушки на глазах у отца Веньки, он сразу обрушился на неё: зачем наговаривает она на его отца? Попросил подробнее рассказать об этом трагическом случае и тут же пожалел: не любил он своих детских воспоминаний, а Степанушка был его сверстником, за одной партой сидели.

Эта обнажённость внешних и внутренних движений человека, полная его раскованность заставляют верить в подлинность происходящего на наших глазах. Злятся, страдают, досадуют, испытывают горечь и муку – всё это подлинно и правдиво. Как правдива и картина у реки, когда Веня столь же неожиданно попадает под обстрел самого Клементьева. Столь же правдива и подлинна картина, когда он выбрался наконец в лес, растянул палатку, поудобнее улёгся, предварительно выхлестав бутылку водки, и начал слушать транзистор. Художник всегда должен удивлять – вот что ему запомнилось из наставлений учительницы. Вот он и удивляет односельчан своим образом жизни. Правда, не он его придумал, этот образ жизни. Насмотрелся он на городских.

Учительница внушила средненькому деревенскому пареньку, что он художник; а другие показали ему, как надо весело и беззаботно отдыхать, он потянулся за ними и отошёл от своего, родного, но и к городским не пристал. Вот и болтается между городом и деревней.

Мало того что городские погубили парня. Они ещё и ягодники погубили: «В последние годы такие ягодники умирали и чахли – наезжали туристы и забрасывали все эти пространства банками, старой бумагой, и хлам этот сильно глушил цветение». Презрительно говорят о туристах Клементьевы, да и все в деревне. Город, чужая для него сторона, погубил парня, довёл его до преступления (сжёг свой дом), а потом до вытрезвителя.

«Мы прогусарили парня», – говорит на пепелище Венькиного дома мудрый Иван Митрофанович. Но «прогусарили» ещё не окончательно: «Живы фундаменты-то. Поправить можно». И верят в деревне, что вернётся Веня в деревню навсегда, покуролесит-покуролесит и одумается.

Превосходна повесть «Над зыбкой». Повесть «Тихая вода» тоже производит хорошее впечатление. Слабее «Пристань», особенно в сопоставлении с повестью «На чужой стороне». Много злобы разливается в этой повести, как и в последней. Много страданий, много негатива, порой ничем не оправданного.

Виктор Потанин – прекрасный рассказчик, запечатлевший разные стороны нашей современной действительности. Превосходны рассказы «Русская печка», «Чудо», «Белые яблони», «Приезд к матери», «На вечерней заре», «Подари мне сизаря», «В полях»…

Вроде бы незаметно входил в русскую литературу Вячеслав Горбачёв, одна за другой появились его книги, быстро замеченные рецензентами, а после выхода в свет его романа «За далью непогоды» (1977, 1981) его творчество вошло в основной фонд русской литературы. Читаешь и думаешь, а сколько времени он провёл в тех далеких восточных краях, сколько захватывающих событий пришлось ему пережить вместе с его героями, старым охотником-нганасаном Касенду Вантуляку, его внуком Вовой Токко, который покинул стойбище и ушёл работать на строительстве ГЭС… Здесь, на промплощадке, писатель знакомится с главным инженером управления строительства Анивской гидроэлектростанции Никитой Басовым, начальником строительства Гатилиным. Так один за другим входят в развитие сложного и многослойного сюжета герои романа с неповторимыми характерами и судьбами. И конечно, писатель касается непорядков на строительстве, конфликтов между людьми.

Литературный портрет

А в это время Николай Рубцов, студент Литературного института, принёс в редакцию журнала «Знамя» свои стихи, принял их как самотёк Станислав Куняев, оставивший об этом эпизоде воспоминания. Летом 1962 года в редакцию журнала вошёл «молодой человек с худым, костистым лицом, на котором выделялись большой лоб с залысинами и глубоко запавшие глаза. На нем была грязноватая белая рубашка; неглаженые брюки пузырились на коленях. Обут он был в дешёвые сандалии. С первого взгляда видно было, что жизнь помотала его изрядно и что конечно же он держит в руках смятый рулончик стихов… Молодой человек протянул мне странички, где на слепой машинке были напечатаны одно за другим вплотную – опытные авторы так не печатают – его вирши. Я начал читать.

 
Я запомнил, как диво,
тот лесной хуторок,
задремавший счастливо
меж звериных дорог…
 

…Словно бы струя свежего воздуха и живой воды ворвалась в душный редакционный кабинет…

 
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
 

…К концу рабочего дня в «Знамя» заглянул мой друг Анатолий Передреев. Я показал ему стихи. Он прочитал. Удивился.

– Смотри-ка! А я слышу – Рубцов, Рубцов, песни поёт в общаге под гармошку… Ну, думаю, какой-нибудь юродивый…

С того дня и началось наше товарищество с Рубцовым вплоть до несчастного часа, когда январской ночью 1971 года меня разбудил звонок из Вологды.

– Станислав – ты? Это Василий Белов. – Он с трудом выговаривал слова. – Коли Рубцова… больше нет… Напиши срочно некролог в «Литературку»…» (Куняев С. Свободная стихия. М., 1979. С. 181—182).

Во время ядерных испытаний получил большую долю радиации. Рано облысел, но душа у него от этого осталась такой же глубокой и гуманной, лишь ожесточилась и закалилась; он часто думал о смерти. Первое стихотворение «Май пришёл» было опубликовано 1 мая 1957 года в газете «На страже Заполярья» города Североморска, потом стали появляться стихотворения в центральных газетах и журналах.

Станислав Куняев цитирует в своём очерке письмо Николая Рубцова от 18 ноября 1964 года, полное глубоких раздумий о своём творчестве и о тех, кто помогал ему жить и писать стихи:

«Я опять пропадаю в своём унылом далеке в селении Никольском, где я пропадал целое лето. Это, как я тебе уже говорил, один из самых захолустных уголков Вологодской стороны, – в прелестях этого уголка я уже разочаровался, т. к. нахожу здесь не уединение и покой, а одиночество и такое ощущение, будто мне всё время кто-то мешает и я кому-то мешаю, будто я перед кем-то виноват и передо мною тоже.

Все это я легко мог бы объяснить с психологической стороны не хуже Толстого (а что! В отдельных случаях этого дела многие, наверно, могут достигнуть Льва Толстого: и мелкие речки имеют глубокие места. Хотя в объёме достигнуть его, Толстого, глубины – почти немыслимое дело), повторяю: мог бы и объяснил бы, если бы я не знал, кому пишу это письмо… Моё здесь прозябание скрашивают кое-какие случайные радости, на которые я не только способен, но ещё и люблю их, и иногда чувство самой случайной радости вырастает до чувства самой полной успокоенности. Ну, например, в полутёмной комнате топлю в холодный вечер маленькую печку, сижу возле неё – и очень доволен этим, и всё забываю.

Я проклинаю этот божий уголок за то, что нигде здесь не подработаешь, но проклинаю молча, чтоб не слышали здешние люди и ничего своими мозгами не думали. Откуда им знать, что после нескольких (любых: удачных и неудачных) написанных мной стихов мне необходима разрядка – выпить и побалагурить?» (Там же).

Станислав Куняев вспомнил, как Николай Рубцов снял в Литинституте, когда его никто не видел, портреты Пушкина, Лермонтова и Некрасова и принёс в комнату общежития. Комендант, с ног сбившаяся в поисках портретов, вдруг обнаружила их у Рубцова рядом с початой бутылкой вина: «– Не с кем поговорить было, – оправдывался наутро Рубцов».

Николай Михайлович Рубцов писал в автобиографии: «Я, Рубцов Н.М., родился в 1936 году (3 января. – В. П.) в Архангельской области в с. Емец. В 1940 году переехал вместе с семьей в Вологду, где нас и застала война. Отец ушёл на фронт и погиб в том же 1941 году. Вскоре умерла и мать, и я был направлен в Никольский д/д Тотемского района Вологодской области, где окончил 7 классов Никольской НСШ в 1950 году. В том же 1950 я поступил в Тотемский лесотехнический техникум, где окончил 2 курса, но больше не стал учиться и ушёл. Подал заявление в Архангельскую мореходную школу, но не прошёл по конкурсу. В настоящий момент подаю заявление в Тралфлот. Н. Рубцов. 12.09.52 г.».

Отец, Михаил Андриянович, работал начальником ОРСа леспромхоза; мать, Александра Михайловна, занималась детьми; Николай был четвёртым ребенком в семье Рубцовых.

Рубцова принимают на работу подручным кочегара на тральщик «Архангельск» Северного флота. В Североморске он стал ходить в литературное объединение, читал свои стихи, там же была первая публикация. Там же Рубцов проходил и воинскую службу. В минуты отдыха играл на гармошке, читал стихи, а иногда и пел их, но главное – очень много читал. 2 февраля 1959 года, в последний год службы на флоте, Николай Рубцов писал Валентину Сафонову:

«Да и невозможно мне забыть ничего, что касается Есенина. О нём всегда я думаю, чем о ком-либо. И всегда поражаюсь необыкновенной силе его стихов. Многие поэты, когда берут не фальшивые ноты, способны вызвать резонанс соответствующей душевной струны у читателя. А он, Сергей Есенин, вызывает звучание целого оркестра чувств, музыка которого, очевидно, может сопровождать человека в течение всей жизни.

Во мне полнокровной жизнью живут очень многие его стихи» (Викулов С. На русском направлении. М., 2002. С. 308).

В Ленинграде Рубцов работал на Кировском заводе, ходил в литературное объединение «Нарвская застава», где познакомился с оригинальным русским поэтом Глебом Горбовским (4 октября 1931 года), отец которого был репрессирован, а сам поэт испытал бездомность, бродяжничество, полную поэтическую независимость, писал «блатные» песни, изредка печатался, почувствовал в нём и тягу к Богу. Все эти чувства были близки и Николаю Рубцову. Как-то Горбовский прочитал стихотворение «Поле» (1961): «Свернуть с раздавленной дороги, / Перешагнуть кювет и лечь… / Эй вы, ромашки, как здоровье? Букашки, слышу вашу речь. / Земля, а как твоё лежанье? / Тебе – тепло? А муравей? / Когда наступит отдыханье / Смешной коллекции твоей?» Запросто он обращается к природе, как равный говорит с ней. И эта простота, такая же естественная, как у Есенина и Тютчева, покоряла поэтическую душу Николая Рубцова.

В 1962 году Н. Рубцов составил сборник «Волны и скалы», куда вошли и стихи на морские темы, и заводские, и на сельские темы, есть и «Жалобы алкоголика», есть и те, которые покорили будущих читателей своей любовью к России, глубиной проникновения в современную жизнь. В стихотворении «Видения на холме» Н. Рубцов признаётся:

 
Россия, Русь —
Куда я ни взгляну!
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы…
 

Одним из первых Глеб Горбовский почувствовал рождение национального поэта: «Николай Рубцов – поэт долгожданный. Блок и Есенин были последними, кто очаровывал читающий мир поэзией – непридуманной, органической. Полвека прошло в поиске, в изыске, в утверждении многих форм, а также – истин. Большинство из найденного за эти годы в русской поэзии легло на её дно интеллектуальным осадком, сделало стих гуще, эрудированнее, изящней. Время от времени в огромном хоре советской поэзии звучали голоса яркие, неповторимые. Но всё же – хотелось Рубцова. Требовалось. Кислородное голодание без его стихов – надвигалось… Долгожданный поэт. И в то же время – неожиданный».

Николай Рубцов сдал экстерном экзамены за среднюю школу, представил сборник «Волны и скалы» в ректорат Литературного института, сдал вступительные экзамены и был зачислен в институт. О первых шагах по московским журналам рассказал Станислав Куняев. В. Кожинов, внимательно следивший за современной поэзией, писал: «В моей памяти Н. Рубцов неразрывно связан со своего рода кружком, в который он вошёл в 1962 году, вскоре после приезда в Москву, в Литературный институт. К кружку этому так или иначе принадлежали С. Куняев, А. Передреев, В. Соколов и ряд более молодых поэтов – Э. Балашов, А. Черевченко, И. Шкляревский и др. Нельзя не подчеркнуть, что речь идёт именно о кружке, а не о том, что называется литературной школой, течением и т. п. Правда, позднее сложилось уже собственно литературное течение, которое в критике получило название или, вернее, прозвание – «тихая лирика». Более того, течение это, вместе с родственной ему и тесно связанной с ним школой прозаиков, прозванной тогдашней критикой «деревенщиками», определило целый этап в развитии отечественной литературы». В том же 1964 году, о котором упоминал С. Куняев, в августе, Николай Рубцов писал А. Яшину: «Здесь за полтора месяца написал около 40 стихотворений. В основном о природе, есть и неплохие, и есть вроде бы ничего. Но писал по-другому, как мне кажется. Предпочитал использовать слова только духовного, эмоционально-образного содержания, которые звучали до нас сотни лет и столько же будут жить после нас». Стихотворение «Тихая моя родина!» посвящено Василию Белову:

 
Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои…
 

«Тихая моя родина!», «Звезда полей», «Взбегу на холм и упаду в траву!..», «Русский огонёк» были опубликованы в журнале «Октябрь».

В 1964 году Николай Рубцов принял участие в семинаре молодых писателей в Вологде, читал стихи, которые получили высокую оценку и были рекомендованы «Северо-Западному издательству», через год, в 1965 году, в Архангельске вышла первая книга стихов «Лирика». Автору было уже двадцать девять лет, а книга, «тонюсенькая, невзрачная», ничуть не отражала поэтическую мощь талантливого поэта. Вскоре после этой книги в издательстве «Советский писатель» в 1967 году вышла книга Николая Рубцова «Звезда полей», которую восторженно встретили и критики, и читатели. В 1969 году в Архангельске вышла книга «Душа хранит», а в 1970 году в том же «Советском писателе» – сборник стихотворений Николая Рубцова «Сосен шум».

Вологодский писатель Александр Романов, вспоминая, писал: «Николай Рубцов стихи читал прекрасно. Встанет перед людьми прямо, прищурится зорко и начнёт вздымать слово за слово: «Взбегу я на холмы и упаду в траву…» Не раз я слышал из уст автора эти великие «Видения на холме», и всегда охватывала дрожь восторга от силы слов и боль от мучений и невзгод Родины. А потом – «Меж болотных стволов красовался восток огнеликий», – воображение моё уносилось вместе с журавлиным клином в щемящую синеву родного горизонта. А затем – «Я уеду из этой деревни», – и мне приходилось прикрываться ладонью, чтобы люди, сидевшие в зале, не заметили моих невольных слёз… Вот какими были выступления Николая Рубцова!»

Николай Рубцов становится популярным, его стихи передают по радио, композиторы пробуют писать песни на его стихи. С. Куняев опубликовал рецензию на сборник стихотворений Николая Рубцова (Литературная газета. 1967. 22 ноября). Композитор А.С. Лобзов написал музыку на стихи Рубцова.

В Вологде Рубцову дали сначала комнату в общежитии, потом однокомнатную квартиру. Вроде бы кончилась бездомная жизнь. Весной 1968 года Николай Рубцов побывал в селе Константинове, на родине Сергея Есенина. Потом месяц прожил в деревне Тимонихе у Василия Белова и писал стихи, а главное – сказку-поэму «Разбойная Ляля».

Печатает стихи в журналах «Молодая гвардия» и «Наш современник». В спорах с современниками его позиция давно определилась. Глубоко и точно определил её сущность М. Лобанов в статье «Сила благодатная» в журнале «Молодая гвардия» (1972), подводя итоги выхода в свет всех трёх прижизненных сборников Николая Рубцова: «В отличие от многих молодых стихотворцев, которые с лёгкостью необыкновенной к месту и не к месту рифмуют слово «Россия», Николай Рубцов говорит о самом дорогом для него сдержанно, со скрытой и оттого более значительной эмоциональностью. Между прочим, патриотизм, вернее, глубина его непосредственно связана в литературе с качеством выражения его, с мерою вклада в культурную сокровищницу народа. Одни напыщенные восклицания ещё не означают святой любви, не дают и согражданам права гордиться ими как творческой ценностью. Любое поэтическое слово, пусть самое скромное, но выношенное в душе, облечённое в своё «видение», неповторимое именно выразительностью личной связи с «общим», – такое слово находит отклик».

«До конца», «Вологодский пейзаж», «У церковных берёз», «Скачет ли свадьба…», «Под ветвями больничных берёз», «Конец», «Философские стихи», «Старая дорога», «Русский огонёк» – эти и другие стихотворения становятся более глубокими, пропитанными христианским видением мира и человеческих отношений. И вспоминается его заветное:

 
Не жаль мне, не жаль мне растоптанной
царской короны,
но жаль мне, но жаль мне разрушенных
белых церквей!
(«Я буду скакать по холмам…»)
 

На его глазах безлюдели деревни, распадались семьи. «Город село таранит», – не раз говорил он и писал горькие стихи, заглядывая в «родное захолустье в тощих северных лесах», где бродил он «прежде с грустью, со слезами на глазах» («Наслаждаясь ветром резким…»).

В письме С. Викулову в 1964 году Николай Рубцов писал: «Все последние дни занимаюсь тем, что пишу повесть (впервые взялся за прозу), а также стихи, вернее, не пишу, а складываю в голове. Вообще я никогда не использую ручку и чернила и не имею их. Даже не все чистовики отпечатываю на машинке – так что умру, наверно, с целым сборником, да и большим, стихов, «напечатанных» или «записанных» только в моей беспорядочной голове» (Викулов С. На русском направлении. С. 314).

В 1970 году Рубцов написал словно роковое стихотворение: «Я умру в крещенские морозы…» И действительно, смерть наступила от удушья 19 января 1971 года.

О Николае Рубцове написано очень много статей, рецензий, монографий. Слава к нему пришла уже после его кончины, но и при жизни ему воздавали должное, Викулов, Кожинов, Куняев, Лобанов, Оботуров, Коротаев, Калугин, Коняев составляли посмертные сборники, собирали и издавали воспоминания о нём, в Вологде именем Рубцова назвали улицу, поставили два памятника – в 1985 году в Тотьме, в 1998-м – в Вологде. В 1975 году вышла книга В. Кожинова «Николай Рубцов», В. Астафьев дал высокую оценку Николаю Рубцову в «Затесях» (Новый мир. 2000. № 2), в 2001 году в серии «Жизнь замечательных людей» издана книга Н. Коняева «Николай Рубцов».

«Особенно удивительно, – писал В. Кожинов, – не сам по себе стремительный рост славы поэта, а тот факт, что росла она как бы стихийно, по сути дела без участия средств массовой информации – словно движимая не зависящей от людей природной силой».

Это была всенародная слава Николая Рубцова как русского национального поэта.

Рубцов Н. Собр. соч.: В 3 т. М., 1999.

Вологодская трагедия: Стихотворения. Письма.

Воспоминания… / Составитель Н. Коняев. М., 1998.

Часть четвёртая
Русская литература 70-х годов. Русский национальный характер

Проза о русской деревне

Истинный художник всегда в пути, беспокойное сердце ведёт его по разным дорогам необъятной России. Чаще всего, повзрослевший, он оказывается в родной деревне, ведёт разговор с теми, кто помнит его, отца, мать, родных. Здесь он родился и вырос, здесь он познал первые человеческие радости, слёзы, обиды. Здесь он научился смеяться и плакать, впервые подрался, отстаивая свои убеждения. Все здесь было впервые, если не с ним, то с отцом, дедом, прадедом.

Очень точно удалось передать свои чувства от встречи с родной стороной Юрию Сбитневу в книге «Своя земля и в горсти мила» (М., 1969): «Сладко пахнет занявшейся в печах березовой корой. Запах этот поднимает в душе какие-то сокровенные чувства. Будит память о далёком теперь уже детстве, о песнях, что слышал с колыбели, о сырых грибных местах, о румяном жаворонке с глазами-изюминками, что уместился на плоской ладони бабушки, готовый вот-вот вспорхнуть, о санках-леточках, о всем том, что вписано в наши сердца большими, очень большими буквами – Родина».

Восстановить связь времён, органическую преемственность поколений – вот задача, которая встала перед художниками того времени.

В те годы всё чаще говорили о творчестве таких писателей, как Виктор Астафьев, Василий Белов, Евгений Носов, Борис Можаев, Виктор Лихоносов, Валентин Волков, говорили как о новой волне в прозе, о формирующемся новом литературном направлении.

В чём была сила этих писателей? В искренности, бескомпромиссной правде. Истоки их творчества – в деревне. Прошлое и настоящее современной деревни – в центре идейно-художественных исканий представителей новой волны в прозе. Вот почему художник уходит в своё детство: он старается понять самого себя через познание своих отцов и дедов. Но художник, раскрывая образы своих предков, не застывает в умилённости и не склоняется в восхищении перед ними, а воссоздаёт их образы во всей возможной полноте и многогранности. Да, они не запускали спутники, не руководили фабриками и заводами, не совершали исключительных подвигов. Но они рожали героев, воспитывали командиров производства, художников, писателей, наконец, сеяли, косили, собирали урожай, кормили всю страну и тогда, когда она воевала, и тогда, когда запускала спутники и космические корабли.

В своё время (1967—1968) на страницах «Литературной газеты» развернулась дискуссия о новой прозе. В размышлениях некоторых критиков сквозь камуфляж «серьёзных» и «продуманных» советов писателям ощущалось опасение, что простой русский мужик становится настоящим героем современной литературы. Тут же, как и сто лет назад, заговорили о том, что молодые художники канонизируют в образах стариков немало косного и отсталого. Напрасно писатели, мол, восхищаются стариками – ведь они неграмотные, далёкие от мудрости века. Они – это прошлое. «Не странно ли, если он и сегодня почитает свою малограмотную бабушку за высший эталон морали и мудрости? – восклицает маститый критик. – Найдём ли мы ответ у этих бабушек и дедушек на сложнейшие вопросы, стоящие перед нашим обществом, вопросы социальные, философские, нравственные?»

Вместо ответа на этот риторический вопрос хочется напомнить слова Белинского: «Мужик – человек, и этого довольно, чтобы мы интересовались им так же, как барином. Если мужик не учён, не образован, – это не его вина… Ломоносов родился мужиком… Образованность – дело хорошее – что и говорить, но, бога ради, не чваньтесь ею перед мужиком: почем знать, что при ваших внешних средствах к образованию он далеко бы оставил вас за собою» (Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 12 т. М.; Л., 1960. Т. X. С. 464—465).

Да и разве не доказала наша советская действительность правоту Белинского? Сколько вышло из деревни славных имён в науке и в искусстве после того, как хлебороб получил самый широкий доступ к образованию.

Казалось, критика освободилась от догматизма и односторонности, а тут, пожалуйста, появился свежий образчик такой односторонности, граничащей с крикливым эпатажем: вот смотрите, вы все увлекаетесь прозой Виктора Астафьева, Василия Белова, Виктора Лихоносова, Юрия Сбитнева, а я считаю, что эта проза всего лишь канонизация отсталого и косного быта.

Казалось, что герои этой прозы полнокровно вошли в обиход современности со всеми особенностями их характера. Однако кое-кому захотелось противопоставить тип «современного совестливца», тип русского мужика, русским академикам Курчатову и Королёву.

Надо бы радоваться тому, что молодые литераторы припадают к истокам, уж тут-то они и могут напиться незамутнённой, свежей водицы; но нет, именно это и встречает возражение – как бы не получилось перепроизводства персонажей, в которых бы воплощались такие черты, как чуткость сердца, простодушие, кротость, причём незаметно происходит подмена качества: простота, а не простодушие, мягкость, а не кротость.

Что и говорить, в русском человеке и посейчас много простодушия, но это, как и прежде, идёт от неумения притворяться, ловчить, от прямоты характера.

В. Белов, Е. Носов, В. Астафьев ослабели бы как художники, если бы не касались матери-земли, не ходили бы по местам своего детства, юности, где каждый кустик, каждый предмет о чём-то напоминает. Какая уж тут ностальгия! Это мудрёное словцо здесь ни при чём. Как наивно разделять поэзию на интеллектуальную и неинтеллектуальную, так и прозу наивно разделять на лирическую и аналитическую. Принять такое разделение – значит оказаться в таком же смешном положении, как и один из критиков, взявший Виктора Астафьева в двух «ипостасях» – лирической и аналитической. Как будто художника можно разделить на части!

Доброта, совестливость, сердечность, простота – это как гены, они передаются из поколения в поколение, создавая традиционные национальные свойства, черты, особенности русского характера, русской души. Некоторые критики ратовали за активного героя современной прозы. При этом из числа активных героев современности выбрасывали таких, как беловский Иван Африканович, Екатерина Петровна у Астафьева, Власьевна и тётка Ариша у Сбитнева. Но чтобы прийти к такому выводу, нужно было упростить характеры этих персонажей, сделать их односторонними, неглубокими в глазах читателей. Зачем нужно было некоторым критикам так обеднять нравственную программу этой прозы? Эта программа критиком сведена «всего лишь об один пункт» (скажем, «кротость», или «чуткость сердца», или «простодушие»). Нужно многое не заметить в образах Лихоносова, Сбитнева, Астафьева, чтобы вот так поверхностно прочитать их произведения.

Мы тоже, как и Астафьев, Лихоносов, Сбитнев, желаем видеть современника личностью духовно значительной, обладающей зрелым гражданским сознанием. Но разве личность современника будет граждански значительной, если исконные черты нашего народа, такие как «беспримерная доброта и душевность», совестливость, простота, не войдут органически составной частью духовного его облика? Вовремя поняли художники, что нашему современнику просто необходимо побывать в их родных местах и поклониться благодарно человеку земли, действительно «безупречно усвоившему её моральные уроки». Некоторые критики во всём этом увидели только лирическое повествование «во славу простых, не тронутых цивилизацией душ». Но это неверно. Все эти герои – люди ХХ века. И всё, что было в этом веке, прочно вошло в их жизнь: революция, строительство социализма, война против фашизма, послевоенная страда. В жизни каждого человека, как и каждого народа, есть глубинные черты, свойства и есть временные, наносные, преходящие. Художник раскрывает душу своих героев, раскрывает их неповторимость, воплощая особенности русского национального духа. Казалось бы, бесспорная истина. И всё же на страницах некоторых журналов и газет оспаривается это положение.

А стоит ли забывать, что проблеме национального характера, выявлению национального духа в искусстве много внимания уделял А.М. Горький?

«На вопрос, что наиболее характерно и выгодно для Франции, что отличает дух её от духа других наций? – я ответил бы: мысль француза почти совершенно чужда фанатизма, и точно так же ей чужд пессимизм» (Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 24. М., 1950. С. 249). Почти в то же время в статье о Лескове он писал: «Нам снова необходимо крепко подумать о русском народе, вернуться к задаче познания духа его» (Там же. С. 235).

Белинский высоко отзывался о тех явлениях литературы и искусства, в которых художнику удавалось выявить «русский дух». Такими художниками были Пушкин, Гоголь, Лермонтов. В частности, о «Песне про царя Ивана Васильевича…» он писал: «Здесь поэт от настоящего мира неудовлетворяющей его русской жизни перенёсся в её историческое прошедшее, подслушал биение её пульса, проник в сокровеннейшие и глубочайшие тайники её духа, сроднился и слился с ним всем существом своим…» (Белинский В.Г. Избр. филос. соч. М., 1948. С. 284).

Оказывается, не только по страницам статей М. Лобанова и Вл. Солоухина «разгуливают духи, духи, духи» (как могут духи разгуливать – это уж на совести критика из «Юности»), но и по страницам Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Горького.

Белинский, говоря о национальных различиях, утверждал: «И это различие не внешнее, но внутреннее; оно замечается в самом духе, а не в одних формах» (Там же. С. 341).

«Что же до хорошего, которое составляет основу и сущность нашего национального духа, оно вечно, непреходяще, и мы не могли бы от него отрешиться, если б и захотели» (Там же. С. 344). Нам дороги эти слова.

Молодые писатели 60—70-х годов пошли в деревню и обнаружили там алмазные россыпи русского народного языка (вспомните прекрасную статью К. Паустовского в «Литературной газете» (1955. 9 апреля): «Простые эти слова открыли мне глубочайшие корни нашего языка. Весь многовековой опыт народа, вся поэтическая сторона его характера заключались в этих словах (родник, родина, народ) – эти слова как бы родня между собой»; цельность и глубину нравственного облика русского мужика. Не восхищаясь, не умиляясь виденным, а показывая русского человека таким, каков он есть на самом деле, художники стремились тем самым ещё выше поднять его самосознание, дают ему понять, что он собой представляет в данный момент и что ему надлежит делать для собственного самоусовершенствования.

Ещё во времена Белинского находились такие критики, которые национальное противополагали всему человеческому. «Национальность, – утверждали они, – выражает собою всё, что есть в народе неподвижного, грубого, ограниченного, неразумного». Но «разделить народное и человеческое на два совершенно чуждых, даже враждебных одно другому начала, – говорил Белинский, – значит впасть в самый абстрактный, в самый книжный дуализм» (Белинский В.Г. Избр. филос. соч. С. 301).